Стихи
Владимир Мощенко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2000
Владимир Мощенко
Там, по ту сторону строки…
Гениальна поэтическая формула Бориса Пастернака: “образ мира, в слове явленный”. Поэт раскрывает свой потайной мир, о котором до прочтения написанного никто и не подозревает. В этом мире существует особое пространство с долготами, широтами, высотами и глубинами, со всей его многомерностью, включая и время.
Тайна — обязательная составная поэзии. Владимир Мощенко это знает и как бы проговаривается нечаянно: “Там, по ту сторону строки, не так, как здесь. Там все иначе”. Там “зазеркальная”, невидимая сторона мира, доступная поэтам и пророкам, ощутимая только при озарении. В стихах Мощенко — луна в темноте и “звезды в луже”, но там, “по ту сторону строки”, главное — любовь и еще “Господня воля. Да, Господня”.
Автор этих строк понял то, что прекрасно знали лучшие русские поэты прошлого, что подзабылось стихотворцами недавнего времени: не надо ничего доказывать, с мечом в руках отстаивать какую-то важную идею, надо творить мир, свой единственный, где идеи сами по себе живут, как в реальности, где все недоговорено и недопонято.
Все недосказанное, но несущее точность и глубину. Весь этот мир пронизан небесным свечением; чувство присутствия Божественного ненавязчиво, но убедительно: “У речушки, у холма, у стога, под слепящим солнцем на кресте я благодарю сегодня Бога за причастность к вечной красоте”.
Поэзия Владимира Мощенко — акт художнического дара и детской Веры. Встреча с ней возвышает и просветляет.
Александр РЕВИЧ
* * *
Вот старый Бахмут. Вот речная излука.
Соборная площадь. Гудящий базар.
Скрипенье подвод. Родословная звука.
Пускай и убогий, но все-таки дар.
А солнце! А запах плетеной корзины!
Холодная Балка. Болото. Лозняк.
И крик мотовоза. И скорость дрезины.
Открытые окна. И лунный сквозняк.
Плакучие ивы. И вот уж Бахмутка.
А там, у моста, камыши кое-где.
И выстрел отца. И подбитая утка.
И кровь на крыле. И круги по воде.
И Южный вокзал. И вагон. И разлука.
И сельское кладбище. И воронье.
Подарок судьбы. Родословная звука.
Богатство мое и несчастье мое.
Меланья Семеновна
Пришла ты в апреле восьмого числа.
Ты нас разыскала, согрела, спасла.
Икону Царицы Небесной внесла
В домишко, недавней бомбежкой помятый.
Сказала: “Сынок, не грызи карандаш.
Поправишься ты и экзамены сдашь”.
И я за тобой повторял “Отче наш”.
Конечно, ты помнишь. Весна. Сорок пятый.
При чем же тут годы? При чем твой погост?
Меланья Семеновна, кончился пост.
У нас впереди Николаевский мост.
Китайских фонариков звездочки всюду.
Они — продолженье пасхальных свечей.
Кончается ночь. Аромат куличей.
Чей взгляд у тебя? Догадаться бы — чей.
И первая зелень, подобная чуду.
Чей взгляд у тебя? Но не задан вопрос.
Я все-таки выжил и все же подрос.
Меланья Семеновна, слышишь? “Христос
Воскресе!” И новая радость ответа.
И вот Николаевский мост позади.
Цветастая шаль у тебя на груди.
“Стучись хорошенько да всех разбуди”.
Еще не светает, но сколько же света!
* * *
Сказал рассудку вопреки,
Не помышляя об удаче.
Там, по ту сторону строки,
Не так, как здесь. Там все иначе.
Но я тебя предостерег.
Подумай. Это так опасно.
А в дом ворвался ветерок
И что-то ищет. И напрасно.
Ведь было все давным-давно.
Но не искать — намного хуже.
Ты согласись, что здесь темно,
А там луна и звезды в луже.
Я друг тебе. И не злословь.
Сегодня ночью воздух выпит.
Там, по ту сторону, любовь,
И жалок все-таки эпитет.
И телефонные звонки,
Ей-богу, ни к чему сегодня.
Там, по ту сторону строки,
Господня воля. Да, Господня.
Малх, раб первосвященника
Я никогда не нарушал закона.
Ну, что ты хочешь, я всего лишь раб.
Да не забудь про гнев Синедриона.
Я слаб, конечно. Ну, а кто не слаб?
Об Иисусе все мне рассказали.
Стоял босой Он и почти нагой.
Ему связали руки. Так связали,
Что от души я пнул Его ногой.
И мне кивнул тогда первосвященник:
“Давай-ка, Малх”. И стих тотчас же гул.
Не думай, я совсем не из-за денег.
Клянусь, я от души Его лягнул.
Потом еще, еще. И чертыхнулся:
Мол, ненормальный Ты. Блаженный, мол.
А Он в ответ смущенно улыбнулся.
Да, улыбнулся. И глаза отвел.
* * *
Все думаю, все думаю, все думаю,
Как мне поменьше думать о тебе.
Светлана Кузнецова
А в шестидесятых было так:
Я не плачу, я смеюсь — дурак.
В восемнадцать двадцать улетаю.
Вслух твои “Проталины” читаю.
Не взлетел, а в облаках витаю.
Ведь не на год расстаемся. Мрак.
Мы с тобой во Внукове сидим,
Где не поощряется интим.
Мне б завыть. Но я все это скрою.
Я игрок, и я живу игрою!
Не пересечется твой Витим
С вышедшей из берегов Курою.
Буду проклинать я в Тианети
Через пару дней мгновенья эти.
Тианети — вечности причал.
Там меня обступят ночью горы.
Ничего не стоят разговоры.
Ничего. Уж лучше бы молчал.
Девочка, ты женщина и гений.
Вот он, плен твоих стихотворений.
Я не прав. Тебе не до забав.
В самой страшной тишине обвала
Ты мне даже смертью доказала —
Даже смертью, как я был не прав.
* * *
Воскресенье вербное.
Снег сошел с могил.
Знаю слово верное.
И не разлюбил.
Головокружение.
Потеплело вдруг.
Храм Преображения.
Венчики вокруг.
Дело перед Пасхою.
Там отец. Там брат.
Пахнет свежей краскою
Множество оград.
Чья-то жизнь короткая
Обожжет огнем.
Вот и стопка с водкою
И стакан с вином.
На скамье истерзанной —
Свежий огурец,
Черный хлеб нарезанный,
Солнце и скворец.
Бильбао
Ты вырублен из самых белых скал.
Твои маслины зелены и желты.
Все, что Рукова в зодчестве искал,
Вот этим утром, кажется, нашел ты.
В порту на стенах — изумрудный плеск.
Мох на камнях гранитного забора.
И ратуши модерн. И шпиля блеск.
И готика старинного собора.
Сейчас рассвет. А ночью я усну.
И я во сне увижу перевалы,
Сванетию, над башнями — луну.
Проснусь — и снова белые кварталы.
* * *
У речушки, у холма, у стога,
Под слепящим солнцем на кресте
Я благодарю сегодня Бога
За причастность к вечной красоте
И за тайну древнего кургана,
И за то, что снилось мне вчера,
И за Откровенье Иоанна ,
И за два послания Петра.
Армстронг
Подносит он к губам трубу.
Сверкает запонка в манжете.
Предугадав свою судьбу,
Не так уж просто жить на свете.
И все накалено вокруг.
Свистят фанаты оголтело.
Негромкий голос. Хриплый звук.
И что? Вот в этом-то и дело?
А рядом саксофона медь —
Соперница, но и подмога.
А ты? И ты умеешь петь?
Умеешь петь? Побойся Бога.
Потом в игру вступил рояль.
Была здесь музыка такая,
Что долго было мне не жаль
Жить, от искусства отвыкая.
Начало сентября
Весна запоздала, и не было лета,
Но только закончился ливень с утра —
И вмиг половодье горячего света.
И не потеплело, а просто жара.
В такую-то пору еще не созрели
Ни сливы, ни яблоки. В этом году
Все шло с запозданием на две недели.
И вот уже солнце в продрогшем саду!
И ожили снова и осы, и пчелы.
И всюду жужжанье. И синь глубока.
Садятся на кисти седой маттиолы
По-летнему весело два мотылька.
А ты говорила, что осень в разгаре,
Велела деревья поджечь сентябрю,
Кричала, что я в этом самом пожаре
За непослушанье и дерзость сгорю.
* * *
Прощай, душа моя! Вздыхает.
Ночь. Вьюга. Снежная пыльца.
А колокольчик затихает —
Все дальше, дальше от крыльца.
Зачем же он сутулил плечи?
Зачем внезапно замолкал,
Спешил и щурился на свечи,
Оставил полным свой бокал?
Уйти с мороза нету воли.
Пустынно сердцу и уму.
Прощай, душа моя. Легко ли
В дом возвратиться одному.
Бакенщик
В гимнастерке выцветшей, в пилотке
По Донцу скользил в кромешной тьме
На своей видавшей виды лодке
С лампою шахтерской на корме.
Вспоминал о родине, о Каме.
И, спиною ощутив озноб,
Брал он весла влажными руками,
Но теченью верил и не греб.
По пути в соцгородок
Вот ветер был за Джезказганом!
Мы с мамой шли в соцгородок.
И в этом воздухе стеклянном
Уже я двигаться не мог.
И вьюга мне глаза колола
И люто била по ногам.
А в это время наша школа
В тепле читала по слогам.
Я стал почти что как ледышка.
Вокруг синё. Хоть волком вой.
И вдруг я вижу: рядом — вышка,
На ней — в тулупе часовой.
Он закричал: “А ну, отрава!
Погибель ищешь пацану?
С дороги повертай направо.
Давай скорей, не то пальну!”
И тут раздался голос зека:
“Ведь там сугробы, душегуб!”
У пожилого человека
Чернели корки вместо губ.
Стоял он около подвала.
И свирепел собачий лай.
А мама до смерти устала.
“Стреляй! — сказала. — Ну, стреляй!”
* * *
Алексею Баташеву
Ледоход — и траурная медь!
Приторный и черный ветер дунул.
“Кончилась зима — и умереть.
Господи, помилуй!” — ты подумал.
Пели птицы мощно и взахлеб.
Лаяли щенята в чьих-то сенцах.
Рядом проносили красный гроб,
Чтобы опустить на полотенцах.
Шапку снял и пот отер со лба.
Подсмотрел, что было полвторого.
И еще отметил, что труба
В общем-то к печали не готова.
* * *
Уходили на фронт музыканты.
Был ноябрь сорок первого года.
А в тридцатых гремели фокстроты
В санатории возле Синюхи.
И хотелось пижону с корнетом
Подражать темнокожему Сачмо.
Но теперь музыканты играли
На перроне “Прощанье славянки”.
И мелодия вдоль эшелона
Улетала в метель голубую.
А потом командир в полушубке
Заскрипел на морозе ремнями.
Что-то крикнул подчеркнуто строго.
И пошел к головному вагону.
И остались лежать на перроне
И корнет, и валторна, и флейта.
Только нравилось жить корнетисту,
Целоваться и в озере плавать.
Он вернулся, нарушив команду,
За еще не остывшей трубою.
И вскочил на ходу на подножку,
Ощутив нараставшую скорость.
И вонзил в мировое пространство
Юной жизни бессмертные звуки.