Стихи
Татьяна Вольтская
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2000
Татьяна Вольтская
Прядка тополя, прилипшая к небу
Дерево дождя
1
На дереве дождя, растущем сверху вниз, —
Дремучая листва и капель птичий свист,
Грохочущая кровь в прозрачных жилах,
И страсти тонкий луч, что до земли прошил их,
И воздух, что обвился, вездесущ,
Вкруг водяных ветвей, как гибкий плющ.
На дереве дождя туман висит клочками,
Пучки дорог и придорожный камень,
Висят, как яблоки, блестящие дома,
И пузырьки зонтов, и в них — цветная тьма,
А в ней — и мы с тобой, как запертые духи —
За своеволие; на наших лицах — дуги,
Косые пятна перепонок, спиц,
И никому не видно наших лиц.
Мы заперты в дожде, как в дереве дриады;
Под водяной корою тел не надо, —
Тем легче не совсем исчезнуть, но
Соединить их, наконец, в одно,
И от судьбы сбежать, но не в свои — в иные
Удары сердца, губы водяные,
Сырые голоса, твои, мои, ничьи
Колени, плечи, волосы, ручьи.
2
Уезжая — не уезжаешь, но опускаешь
По свистку электрички занавес на дорогу;
Половина лица смеется еще, другая ж
Вниз течет, становясь гримасою понемногу.
Зачехляют поезд зеленой фланелью дали,
Точно длинную флейту с отверстьями черных окон,
И струна обрывается, и сторона медали
Не блестит — колесом грохочет, выходит боком.
Как в закрытых глазах, собираются в тучах воды,
Птица гасит песню, как будто свечу у Гайдна.
В тишине беззвучно шепчу: “Я — твоя свобода!” —
Не надеясь, что будет звук по губам угадан.
Пробегают по веткам холеные пальцы ветра,
Нерожденное слово, сжимаясь в калачик, стынет,
И просторная роща качает пустые недра,
И огромная арфа дождя висит на рябине.
3
Дождь состоит из глаз,
Он видит все насквозь —
Светящуюся в нас
Фарфоровую кость,
И крови алый куст,
Качнувшийся в груди,
И слово, что из уст
Не вырвалось — лети!
И сердце видит он,
Как соловья в ветвях,
И даже страшный сон,
Крутящийся, как прах,
В пустыне черепной,
В разбойничьей глуши,
И позвонок свечной,
И фитилек души.
Дождь, как библейский зверь, —
Сплошь из одних очей,
Мы для него теперь
Прозрачней, чем ручей,
И там, на дне ручья, —
То, что ни ты не смог
Найти во тьме, ни я,
А только он и Бог.
4
Пульс дождя замирает, словно рука в руке.
Бьется, еще сырая, на небесном виске
Жалкой молнии жилка; выжимают кусты
Складки мокрого шелка. Вздрагивают, как ты.
Слава разбитому сердцу — это же камень с плеч:
С целым надо носиться и по ночам стеречь,
Не досыпая возле; а когда черепки —
Что б ни разбилось после — сущие пустяки!
Слава тому веселью, что растет, как трава,
На пепелище — зелье крепко, но голова
Не болит от заботы мелочной — в ней теперь
Вешние плещут воды, вечные — вне потерь.
Видеть не все равно ли — пыльные лопухи,
Белый салют магнолий, шпилей чужих верхи,
Колья родных заборов; Баха ли, петуха
Слушать, горние хоры, дольнюю песнь греха,
Нить водяного пульса, тихую речь огня, —
Если ты отступился мысленно от меня.
5
Дождь подпирает землю, как атлант,
Стоящий на руках, но шелестит, как книга,
По-гречески. Закат своих палат
Кровавых не воздвиг, не пахнет земляника
В раскисшем рву, меж водяных страниц
Уже не книги — древа
С размытыми значками наших лиц, —
Но можно различить: Адам и Ева.
В слезах, с застывшим криком на губах,
Под тенью ангела, что вынул меч свой лютый,
Куда они бегут, прикрывши пах
Листвой текучей, рвущейся валютой?
И дерево дождя под тяжестью поет,
И с ветки, что уже трещит и гнется,
Земли свисает перезрелый плод —
Вот-вот сорвется.
* * *
Бог — это ревность: к дереву, к янтарю
Окон; когда Он кладет похожие на проказу
Пятна первого снега на землю, — Он говорит: “Горю!
Изнемогаю!” — и я продолжаю фразу
Про себя. И когда на тебя глаза
Подниму — понимаю: так — ни на кого нельзя,
Кроме Него, — и опускаю сразу.
Разливаю чай. Нарезаю хлеб.
Это Он допускает. Но насылает ветер,
И небес качается черный креп.
Он боится тьмы — как боятся дети,
Отодвигает спешно (какая прыть!)
Все, что любим, привыкли иметь под боком, —
Зная: тот, кому не с кем поговорить, —
Говорит с Богом.
Проводы зимы
1
Снег умирает, будто роза,
Что кинута ветрам на милость.
Разбросаны деревья косо,
И ваза воздуха разбилась.
В осколке улицы проворно
Порхают рисовые лица,
И ветка трещиною черной,
Зачеркивая их, змеится.
Горят ларька цветные грани,
Гремит тележка звонкой тарой,
И в мексиканском ресторане
Хромой индеец взял гитару —
Как будто зеркало поставил,
Слегка нагнув его, большое, —
И в нем течет толпа густая,
Покрытая закатной ржою,
В углу бармен считает сотни,
А у подъезда ржут автомобили,
Мерцает бронзой всадник потный,
Меня не любит мой любимый,
Все движется сплошным потоком,
Ладья звезды, душа чужая —
Похоже, к краю хлещет — толком
Не знаю: слов не понимаю.
Но только пение иссякнет —
И, руки смуглые ломая,
Мгла вырастет за дверью всякой,
Заплаканная и немая.
И в саване весна с косою,
Глазницу выставит пустую,
Дохнет на зеркало косое
И зиму, как свечу, задует.
2
В намокшем саване весеннем
Трясут леса пустой казною.
Весна страшна своим весельем —
Ее дыхание чумное
Так быстро обнажает струпья
Земли под ноздреватым настом,
И полынья вздыхает глубью,
Как будто в том, что нету нас там,
Мы виноваты. Крошат мрамор
Снегов, как время, беспощадны,
Лучи и раскрывают рамы,
Как створки раковин. Прощанье
С девическою белизною
Стремительно; и пахнет потом
И кровью ветер. Нет, весною
Не стоит жить! За поворотом,
Где дом с седым кирпичным боком,
Под крышей — бусы птичьих хижин
Уже склонилось солнце — хищным
И рыжим скандинавским богом —
К земле, к ее разверстым чреслам,
К лицу, закрытому вначале,
С которого вот-вот исчезнем
Гримасой боли и печали.
* * *
Взрезав вены, истекая ручьями,
Перед носом размахивая птицей,
Шевеля бумажкой в мусорной яме, —
Вот он, апрель, самоубийца.
Что он шепчет нам с улыбкою кривою,
Мокрым пальцем лбы наши метя? —
Слишком кратки наши встречи с тобою:
Время жизни меньше времени смерти.
Потому, наверное, вечно
Говорю с тобой, хотья так — тенью снега
С тенью тополя — чтобы встреча
Дольше длилась — в виде призрака, эха.
Вот он, апрель, — солгал Вивальди —
Ничего в нем настоящего нету:
Смертный страх, испарина, наледь,
Прядка тополя, прилипшая к небу.