Северо-Кавказский узел
СЕВЕРОКАВКАЗСКИЙ УЗЕЛ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2000
СЕВЕРОКАВКАЗСКИЙ УЗЕЛ
Сергей Тютюнник Кадарская зона До сентября 1999 года в центре Дагестана существовала самопровозглашенная “независимая исламская республика”, где не действовали федеральные законы и господствовала сектантская идеология ваххабизма — крайнего, экстремистского крыла ислама. “Правопорядок” регулировал шариатский суд.
Одним из лидеров самопровозглашенной республики был небезызвестный Надир Хачилаев, бывший депутат Государственной Думы. Несмотря на то, что в этот анклав внутри Дагестана входило всего два села — Карамахи и Чабанмахи, — ваххабиты на протяжении почти пяти лет дестабилизировали социально-политическую жизнь всего региона. В активе экстремистов были, например, захват в Махачкале здания Государственного Совета Дагестана, нападение на мотострелковую бригаду в Буйнакске, террор в отношении представителей федеральных и республиканских властей, торговля оружием и наркотиками…
Ваххабитскому анклаву, называемому также Кадарской зоной, отводилась одна из главных ролей в объединении мятежной Чечни и Дагестана. Международные экстремистские силы планировали создание на Кавказе единого радикально-исламского государства, владеющего нефтеносным Каспийским шельфом. Именно в русле этих планов в августе 1999 года началась агрессия в Дагестан бандформирований из Чечни.
Федеральные силы при поддержке населения Дагестана дали отпор агрессорам. Заодно решено было навести порядок в Карамахи и Чабанмахи. Однако прибывшую в Кадарскую зону милицию экстремисты расстреляли из пулеметов. И тогда началась войсковая операция по уничтожению бандитов. Как это происходило — рассказывается в очерке Сергея Тютюнника.
Несмотря на относительную давность этих событий, тема не утратила актуальности. Проблема ваххабизма в России не решена. Организации, подобные той, что была в Кадарской зоне, существуют не только на Северном Кавказе (особенно сильны они в Адыгее и Карачаево-Черкесии), но и в Татарстане, Астраханской области, даже в Ростовской области, где искони проживают донские казаки с их истовым православием. Не исключена опасность повторения того, что случилось в Кадарской зоне Дагестана.
Трое пленных с завязанными глазами и наручниками на давно не мытых запястьях сидели в замкнутом, огороженном дворе небогатого дома на окраине Кадара. Хозяева неделю назад оставили свое жилище, и теперь в углу в овечьих шкурах, не дождавшихся выделки, шевелились бледные черви. Арестованные сидели под навесом, и нудный осенний дождь не сыпался на их поникшие головы. Один из пленных, высохший от возраста старик, шамкал провалившимся в бороду ртом молитву. В его руке, похожей на корягу, вздрагивала розовая неживая вставная челюсть.
— Они точно ваххабиты? — спросил я у охранявшего пленников дюжего солдата с пулеметом на плече.
— Местные жители говорят, что ваххабиты, — ответил боец и зевнул. — Сказали, что здесь, в Кадаре, семь семейств ходили в Карамахи на бандитские сборища. Всех выдали. Но большинство убежали, а этих нашли в пещере. Прятались. У них там и еда, и одеяла, и радиостанция была. А оружие спрятали, наверное…
Я разглядывал пленников, не веря, что враг бывает таким жалким и немощным: с трясущимися от страха белыми губами, с вставной челюстью в руке, в замусоленной одежде, произведенной в турецких подпольных мастерских и купленной где-нибудь на рынке в Махачкале… Неужели против этих людей, похожих на придавленных нищетой крестьян, нужно было применять сверхзвуковые штурмовики, реактивную артиллерию, танки с антикумулятивной броней, десант из Пскова, спецназ из Поволжья и еще массу другой военной силы?
Размышления мои прервал хозяин дома, пробравшийся сквозь милицейское оцепление, чтобы накормить домашний скот и проверить, не растащили ли солдаты имущество. Лицо его было напряжено, а глаза бегали то по сгорбленным фигурам пленников, то по углам двора, сверяя наличность с тем, что было до объявления села зоной боевых действий.
Глядя на хозяина, на шоферские, серые от въевшегося технического масла руки и проследив за его взглядом, я не удержался и спросил:
— Что-нибудь пропало?
— На удивление — ничего. Даже запчасти не тронули…
Я оглянулся. Под стеной на промасленных тряпках лежали железяки, важность которых может оценить только настоящий водитель-профессионал.
— Не до мародерства сейчас, — вздыхаю с облегчением, что родная армия не замаралась воровством.
— Понятно, — чуть расслабляется хозяин, но до улыбки еще не созревает. — Если что-то из продуктов нужно, пусть берут ребята — не жалко. Сам был солдатом, знаю, как в армии кормят. А у нас тут и варенья, и соленья, и компоты… Я специально все двери оставил открытыми. Если уж кто захочет — все равно сорвет замок.
— Значит, ничего не пропало? — настаиваю.
— Щас посмотрю, — и хозяин уходит произвести окончательный смотр имуществу.
— Порядок, — говорит он, вынырнув из двери, и взгляд его теплеет. — Но ведь еще милицейской зачистки не было. Будет зачистка — наверняка пропадет телевизор или магнитофон. — И он наконец улыбается, правда безрадостно.
— Вряд ли, — успокаиваю собеседника, — все ОМОНы, милиция и внутренние войска теперь в Карамахи и Чабанмахи или в оцеплении.
Последние мои слова тонут в реве двух штурмовиков, заходящих для атаки на мятежные села. Пленники-ваххабиты напрягаются, а хозяин дома, охранник и я задираем головы, наблюдая за серебристыми птицами, из чрева которых выпадают черные точки бомб, устремляясь к целям.
— Вот шакалы! До чего довели! — вздыхает хозяин.
— Ты про кого? — настораживаюсь.
— А про всех: и про ваххабистов этих, и про Степашина с Ельциным.
Я отвожу его в сторону и шепчу на ухо, показывая рукой на пленников:
— Эти люди — ваххабиты?
— Ваххабисты, — громко отвечает хозяин, разрушая звукомаскировку, которую я пытался сделать для его же безопасности. — У нас в Кадаре их мало. Но есть. Эти тоже все время в Карамахи бегали. Добегались. Щас тихие. А видели бы вы их на ваххабитских сборищах! — и уходит куда-то за сарай, где лениво мычит корова.
— Я в руках оружия никогда не держал, — поворачивает в мою сторону лицо с повязкой на глазах старик-пленник, и челюсть в его скрюченных пальцах вздрагивает. — И сын мой никогда не держал оружия. Кроме Корана, ничего в руках не держали.
— Это его сын, — кивает головой солдат-пулеметчик на молодого бородатого парня, сидящего на корточках у стены со скованными сзади руками.
Я не могу отделаться от ощущения, что эти непохожие на врага в привычном его понимании люди мне знакомы. Где-то я видел нечто подобное, слышал похожие речи…
Это было в Афганистане. Только вместо бараньих шапок — чалмы, вместо турецких кожаных курток — выцветшие жилетки, вместо русского языка с кавказским акцентом — фарси. Трудно было поверить, что афганские дехкане — враги. Невозможно было себе представить, что огрубевшими от работы руками они берут карабины и автоматы и целятся в меня и моих товарищей. Увы, это было именно так.
Правда, имело место одно существенное различие: в Афганистане мы были чужаками, пришедшими в суверенную страну со своим уставом, а здесь была Россия. Опять же — в Афганистане в принципе не могло быть колхозного шофера, который открыто назвал бы соседа душманом, выдав его чужакам. Уж не говоря о приглашении в свою кладовку, чтобы полакомиться вареньями и соленьями. В общем, и схожесть ситуаций, и их разность были одномоментными.
Размышления мои прервал полковник из армейской разведки, шумно ввалившийся во двор своей мощной фигурой.
— Ну что, корреспондент, знакомишься с местной экзотикой? — спросил он у меня, не нуждаясь в ответе.
Привычными, уверенными движениями он выпотрошил карманы пленников и протянул мне один из паспортов.
— Глянь — какая география.
Я стал листать страницы. Визы Азербайджана, Ирана, Турции, Иордании, Саудовской Аравии украшали паспорт, как игрушки новогоднюю елку.
— Тебе такие турне и не снились, — улыбнулся полковник. — …Возьми на память, у меня такого добра полно, — и он протянул мне карманную зеленую книжечку “Крепость мусульманина”. — У них это что-то вроде цитатника Мао у хунвейбинов — заповеди ваххабитские… А теперь, извини, мне нужно поработать. Ты тут лишний. Разговор будет не для печати.
Я понимающе кивнул головой и вышел со двора, захлопнув железную дверь. Буквально в тридцати метрах от ворот — командный пункт, где четыре генерала и десятка полтора старших офицеров из разных силовых ведомств руководят боевой операцией по уничтожению укрепрайона сепаратистов в Карамахи и Чабанмахи. Давно не бритые, с серой щетиной на обветренных красных лицах, генералы сорванными голосами сипят в микрофоны.
— “Двадцатый”, что ж ты мне врешь, сволочь! — орет в рацию генерал из внутренних войск. — Я же вижу отсюда в бинокль, как ты атакуешь: твои бойцы за курями гоняются, а не снайперов выкуривают!..
— Я же бывший танкист! — кричит в свой микрофон армейский генерал. — Не надо мне лапшу на уши вешать! Там автомат заряжения в машине: один снаряд улетел, а другой уже в казеннике! Всего пару секунд нужно для очередного выстрела. Давай быстрей веди огонь, пока они перебегают на очередной рубеж!
— “Двадцатый”! — орет генерал-“внутренник”. — Я тебе покажу “подведение итогов”. Ты у меня кровью смоешь трусость и мародерство! Если через две минуты в атаку не пойдешь — накрою тебя минометами!
Выключив рацию, он зло плюет себе под ноги в чавкающую под сапогами грязь.
— Врет, подлец, что его снайпера прижали, и отсиживается в подвале, кур ощипывает на обед! Неделю уже здесь мурыжимся! — и “внутренник” смотрит на меня красными от бессонницы глазами.
Справа в сыром окопе, под дождем, микрофон терзает полковник-авиатор с побелевшими от возмущения глазами:
— Да на хрена мне такие бомбы, которыми разве что прыщи давить. Тут, как минимум, пятисотки нужны! Самолеты только керосин жгут понапрасну! Здесь же укрепления, как в Вервольфе. Пять лет готовились, бетона залили немерено! Такая бомбежка для них — все равно что слону дробина!..
Воздух в очередной раз треснул от грохота танковой пушки, и дом на окраине Карамахи окутался дымом.
— Ты видел, Миша! — подбежал генерал-армеец к генералу-“внутреннику”. — Только что в эту хату десять боевиков забежало. Боец-танкист самостоятельно, без команды, влупил и накрыл всю группу. Ты понял, а?! — сипел он радостно. — Во мои дают! А твои сопли жуют и кур щипают! — Глаза у “армейца” искрятся.
— Иди ты к черту со своими танкистами! — раздосадованно отвечает “внутренник”, закуривает и поднимает к дымящемуся рту рацию: — “Двадцатый”! Ты, сволочь, долго еще будешь готовить атаку?! Марш вперед!
Над окопами командного пункта — мат и ругань, безжалостные шутки и смех, угрозы расправы и обещания славы… Воздух трещит от нервного психического электричества. И капитан, прибежавший на КП с вестью о прибывшей делегации депутатов Госдумы России, нарывается на фугас начальственного гнева.
— Вот я щас тут все брошу, — взмахивает руками, перепачканными глиной, армейский генерал, — и пойду твоих депутатов встречать, экскурсию на войну буду им организовывать! Им шоу нужно, а мне нужно операцию закончить и людей сберечь! Иди отсюда к чертовой матери! — хрипло ревет он на ретировавшегося капитана. — И депутатов туда же забери!..
Тут один за другим на окраине Чабанмахи лопаются снаряды, поднимая в небо букеты дыма и пыли.
— Во молодцы, артиллеристы! — тут же забывает о капитане и депутатах генерал. — Скажи своим, — кричит артнаводчику, — чтобы чуть выше взяли, перед мечетью, где у них опорный пункт!..
Я утопаю в грязи чьего-то огорода, на котором расположился КП, пытаясь добраться до окопа со “стереотрубой”. Траншея командного пункта тянется вдоль гребня, под которым — глубокое ущелье. За ущельем, на плато и его откосах — село Карамахи с опорными пунктами ваххабитов (среди которых и местные жители, и пришлые чеченцы). Справа от плато, на склонах горы Чабан — село Чабанмахи, на окраине которого завяз “двадцатый” (поливаемый матом и угрозами с КП). Оба села, вся картина боя — как на ладони. Зрелище и величественное, и трагическое одновременно. В небе ревут самолеты и вертолеты, на КП — генералы, в селах — снаряды и бомбы. В двух километрах отсюда, в тылу, на вертолетной площадке мнутся в ожидании встречи приехавшие из Москвы депутаты и телевизионщики.
— Товарищ генерал! — кричит связист “армейцу”. — Начальник Генштаба “на проводе”!
— Иду! — отвечает бывший танкист и прижимает трубку к уху, изнасилованному грохотом.
Метрах в десяти справа от генерала ойкает и падает в окоп солдат-десантник. Пуля попала ему в плечо. Вокруг раненого начинается обычная санитарная суета.
— Откуда пальнули? — поднимает голову полковник-авиатор с воспаленным обветренным лицом.
— Черт его знает, — отвечает майор-связист. — Наверное, из Карамахов.
— А потому что не хера торчать над бруствером, как манекен в витрине! — орет генерал-“внутренник”. — Всем в окопы!
Я стою в траншее, засыпанной окурками, и чувствую себя лишним на этом празднике войны. Я ухожу с КП, чтобы не мешать людям заниматься своим делом. По дороге сталкиваюсь с группой молодых ребят, вооруженных до зубов, с непокрытыми головами, в кожаных перчатках, с голыми пальцами, но … без погон, в камуфлированных безрукавках. Это командиры штурмовых групп из внутренних войск. Они идут к генералу-“внутреннику” на инструктаж. Сейчас они будут брать левую окраину Чабанмахи. Несмотря на нудный моросящий дождь и пронизывающий ветер, им жарко. Они только что вышли из боя. И сейчас вернутся туда же. Им будет еще жарче.
— Что, пресса, нос повесила? — весело окликает меня полковник-разведчик. — Выше голову! Наше дело правое!
— Узнали что-нибудь? — интересуюсь про пленных.
— А как же! Раскололись, как орехи. Все рассказали.
— И что же?
— А оно тебе надо? — улыбается полковник. — Ты вон лучше про наших бойцов пиши. Кровью умываются, а “духов” жмут.
— Чеченцев много? — не отстаю от разведчика.
— Человек пятьсот, — чуть помолчав, сдается полковник. — Местные бандиты уже сдались бы давно, да эти “чехи” не дают. Всех, говорят, порешим: и жен, и детей, и вас самих. “Чехам” что — их жены и дети отсюда далеко.
— Так там мирных жителей полно, что ли? — удивляюсь.
— Нет, большинство ушли. Мы же им “коридор” давали. Но какая-то часть осталась. Видно, для шантажа “чехи” и держат их.
— А Надир Хачилаев еще здесь? — задаю новый вопрос, но разведчик поднимает ладонь:
— Все, пресса, все! Больше ничего не скажу!
— Что с этими пленными будет? — кричу уже в спину разведчику.
— Ментам сдадим. Пусть разбираются, — повернув голову, на ходу отвечает полковник, направляясь к генералу-“армейцу”.
Я иду на центральную площадь села, где рядом с мечетью на огромном камне возвышается обелиск с высеченными именами всех кадарцев, павших в Великую Отечественную войну. Фамилий около сотни.
Площадь — название слишком громкое. Ее диаметр не больше пятидесяти метров. Она горбата, как морская волна, и с одной стороны упирается в старую мечеть, а с другой — в развалившееся здание сельской почты. И мечеть, и почта, и край площади нависают над ущельем, разделяющим Кадар и Карамахи. Издали все это действительно напоминает огромную каменную волну, девятый вал, накатывающийся на карамахинское плато. Неудивительно, что вдоль гребня выстроились танки. Отсюда и обзор, и обстрел вести очень удобно.
Обрастая по периметру корпусов стреляными гильзами, танки периодически лупят из пушек по неприятелю, и стекла в кадарских домах вздрагивают.
Возле почты установили свои камеры телевизионщики из Москвы. Прильнув к окулярам, они рассматривают Карамахи и снимают взлетающие на воздух дома.
— Посмотри: явно какое-то укрепление, — подзывает меня один из телеоператоров.
Я прижимаюсь лицом к аппаратуре и вижу возле какого-то строения маскировочную сеть, зеленые снарядные ящики и характерную для окопа насыпь земли.
— Вот бы туда влупить! — загораются глаза у тележурналиста.
Он явно увлечен боем и готов помочь танкистам. Вскоре весть об обнаружении ваххабитского укрепления доходит и до офицеров. К телекамере подходит майор в испачканных глиной резиновых сапогах и с серым от усталости лицом. Его шлемофон болтается на спине.
— Можно глянуть? — спрашивает у телеоператора.
— Конечно! — радостно отвечает тот.
— А видно-то как хорошо, — бормочет майор, не отрываясь от камеры. — Нам бы такую аппаратуру на танки…
— Кратность увеличения сумасшедшая! — хвастает журналист и улыбается. — Японские линзы.
— Спасибо! — наконец отрывается от окуляра офицер и бежит к танкам.
Вскоре звучит выстрел, и майор возвращается к телекамере, чтобы проверить результат.
— Накрыли, — спокойно констатирует он эффективность огня и поворачивает лицо к телеоператору. — Браток, ты не мог бы сделать так, чтобы я поводил камерой по всему фронту села. Может, еще что найду.
Журналист с удовольствием показывает, как двигать аппаратурой, чтобы получить полный обзор.
— Ну, все, старик, орден тебе обеспечен, — улыбается руководитель телегруппы, обращаясь к оператору, и тут же подмигивает мне: — Без телевидения теперь даже войну не выиграть.
Майор оборачивается, чтобы проверить: в шутку говорят или всерьез. Убедившись, что это всего лишь хохма, опять прилипает к окуляру.
— Интервью дадите? — спрашивает старший телегруппы, когда офицер уже возвращается к своим.
Тому неудобно отказывать, ведь журналисты помогли накрыть вражескую цель. Он мнется, закуривает и все же увиливает.
— Ну что я, ребята, буду вам говорить? Вы уж лучше у генералов спрашивайте.
— Давайте я скажу! — доносится вдруг голос со стороны площади.
Все оборачиваются. К нам подходит местный житель в бараньей шапке и кожаной замусоленной куртке. Ему за 50 лет, он давно не брит и похож на чабана.
— Я временный комендант Кадара, — говорит чабан с сильным акцентом.
Журналисты тут же наводят на него камеру и суют под нос микрофон.
— Мы очень рады, что сюда пришла русская армия! — приосанившись, начинает речь комендант. — Эти ваххабисты нам всем тут надоели. От них житья нету. Пусть их всех уничтожают до одного. А если вы не уничтожите, то мы сами их убьем!.. — Пауза. — Поздравляю всех солдат и офицеров с днем победы!
Я еле сдерживаюсь, чтобы не заулыбаться. Телевизионщики тоже напрягают лица, усмиряя смех. Выслушав тираду коменданта, они вопросов не задают, боясь, что тот брякнет какую-нибудь глупость.
“Это мой клиент”, — решаю. И беру чабана в оборот. Мы идем с ним от почты к мечети и переступаем через рассыпанные танкистами стреляные гильзы.
— Когда все это начиналось, — рассказывает комендант, — то наш мулла пошел туда, в Карамахи, на ихнее собрание. Посидел, послушал, поговорил с ними… Вернулся, собрал нас всех, кто в Кадаре живет, и сказал: “Кто туда пойдет, в Карамахи, — тот не мусульманин”. Вот так. Они там не мусульмане все, в Карамахи. Они людей убивали, они какие-то дурацкие законы там сделали. Наши люди туда не ходили. Только очень мало людей туда ходили. Очень мало!
Комендант посмотрел на меня, пытаясь разобраться: понял я или нет.
— Я понимаю, — киваю головой.
— Они всех, кто ихнюю веру не принял, выгнали. “Или по-нашему
живите, — сказали, — или уходите!” — и чабан иллюстративно махнул темной от работы рукой. — Начальника милиции, главу администрации села убили. Взяли и убили. Без разговоров! Это что?! Это бандиты! — Глаза коменданта вспыхивают.— Мы тут все мусульмане. Мы все в мечеть ходим и Коран знаем. Там нет, в Коране, такого, как они делают, — и чабан показывает на дымящиеся Карамахи. — Они заслужили то, что сейчас здесь творится. У всех оружие было… У меня нет оружия. Зачем мне оружие? Я никого убивать не собирался. Значит, они собирались убивать, раз у них было оружие.
Мы идем с комендантом мимо танков, через площадь, и он высказывает простые истины, дополняя исковерканные акцентом слова скупыми жестами.
— А вы там были, в Карамахах? — спрашиваю.
— Нет. Зачем? Боялся. Мулла наш не велел, и я боялся. Почти никто не ходил… У нас свой мулла. Своя мечеть. Нашей мечети 1200 лет! Вот она. Там есть табличка: построена в 700-х годах.
Я смотрю на здание с невысоким минаретом. Ему явно не 1200 и даже не 200 лет.
Разглядев сомнение на моем лице, комендант решает проводить меня внутрь.
— А можно? — спрашиваю с искренним опасением православного человека перед посещением мусульманского храма.
— Можно, если уважаешь святое место! — твердо высказывает комендант опять же простую истину.
Разувшись, мы входим под своды мечети. Только здесь, внутри храма, я убеждаюсь в древности сооружения (видимо, недавно обложенного кирпичом). Почерневшие и растрескавшиеся от времени балки и колонны выдают возраст строения. Конечно, это не восьмой век. Учитывая разницу в мусульманском и христианском летосчислении, возможно — четырнадцатый век.
Осторожно ступая по домотканым коврикам, я рассматриваю мужскую и женскую части зала, четки на полу и огромную картину с видом Мекки.
— Да, это очень старая мечеть, — говорю коменданту, который вопросительно смотрит мне в глаза.
Выйдя на воздух, незаметно для своего спутника крещусь и шепчу: “Прости, Господи, мою душу грешную!”
— Это святое место, — говорит комендант. — Тут ваххабистов не было и не будет.
— А где же мулла? — спрашиваю.
— Все люди ушли. Милиция объявила: здесь зона боевых действий — уходите. Все ушли. К родственникам. В другие села. Иногда приходят, чтобы покормить скотину… Кончится война — все придут. А я временный комендант Кадара. Генералы ваши знают.
— Так что вы тут — главная власть?
— Э-э! — машет рукой чабан. — Разве такая должна быть власть?
— А какая? — спрашиваю.
— Власть должна быть… — и комендант замолкает в поисках нужных слов, мучается, не находит и только сжимает каменный трудовой кулак.
За нашим диалогом наблюдают трое пожилых мужчин в потертых одеждах сельских интеллигентов. Один не выдерживает своей безучастности и подходит.
— Я местный школьный учитель. Понимаете?
— Понимаю, — киваю головой.
— Ваши солдаты — странные ребята, — продолжает он, и глаза его загораются дурным огнем. — Я специально не запирал дверь во двор, оставил ключ в замке, а они взяли и выломали мне всю дверную коробку. Просто грохнули сапогом и выломали. Понимаете?
— Понимаю, — киваю головой. — Но и вы поймите: они все уже знают чечено-ваххабитские уловки, в том числе и с ключом. Когда поворачиваешь его в замке и тем самым замыкаешь контакт, происходит взрыв прикрепленной к обратной стороне пластидной мины.
Учитель непонимающе смотрит на меня, моргает, и злой огонь в его глазах гаснет.
— Но я не чеченец и не ваххабит, — наконец соображает он. — У меня нет мины на дверях!
— А откуда солдат это знает, — упорствую. — Вон сзади вас полуразрушенный дом. Неделю назад при вступлении сюда армейских частей из него стреляли по нашей колонне.
— Потому что тут жил ваххабит, — объясняет учитель. — Большинство людей здесь — не ваххабиты.
— А откуда солдат знает: кто ваххабит, а кто нет, где двор мирный, а где бандитский?! Если в селе хотя бы из одного дома ведут огонь по нему, он будет подозрительно относиться ко всем, — говорю с надеждой, что местный интеллигент усвоит эту простую логику.
— Да, это все война, — соглашается учитель, но без поиска одушевленного виновника обойтись все же не может. — Без этого предателя Степашина ничего бы этого не было! — и показывает рукой на дымящиеся Карамахи.
Заслышав фамилию бывшего министра внутренних дел (а позже и премьер-министра) России, к нам подходят еще двое местных жителей.
— Как это так?! — возмущается седой мужчина с властным лицом. — Ваххабисты во главе с Надиром Хачилаевым захватывают здание Государственного Совета Дагестана, — и он поднимает к небу указательный палец, — гадят там, бесчинствуют, грабят, рекламируют себя по телевизору!.. И после этого Степашин приезжает к ним сюда, — палец выставляется в сторону Карамахи, — и вместо того, чтобы всех арестовать и расстрелять, говорит: “Какие симпатичные террористы” и присылает им два самолета с гуманитарным грузом. А вот у него, — палец поворачивается на учителя, — в школе люди забыли, когда последнюю зарплату получали. Значит, хорошо быть ваххабистом, значит, хорошо грабить и убивать. За это тебе из Москвы Степашины пришлют подарок, а из Турции или Саудовской Аравии — доллары. Вот хорошо устроились! — и человек с властным лицом хлопает себя по бедру и зло улыбается.
Вдруг на Карамахи обваливается артиллерийский залп. Земля вздрагивает, и мы все оглядываемся на поднявшуюся в небо пыль.
— А вы кто? — интересуюсь у властного оратора.
— Заместитель главы администрации села, — отвечает с гордостью седовласый человек и опять тычет пальцем в сторону разбомбленного
Карамахи: — А они, ваххабисты, главу администрации своего села застрелили. Потому что он был не согласен с их политикой. Они вывели его из кабинета и при всех людях на площади застрелили. Без суда и следствия. А кто с ними не согласен был — ограбили и выгнали… Никого за это не наказали. Наоборот — Степашин им подарок привез. Вот такой в России министр, и такой в России порядок!— Степашин уже не министр и не глава правительства, — вношу поправку.
— Зато порядок остался тот же, — буравит меня глазами властный дагестанец. — Наши муфтии в Махачкале уже давно перед Москвой ставят вопрос о признании ваххабизма экстремистской организацией, чтоб поставить его вне закона. И что? Никак Москва не реагирует… “Хорошие ребята”, — говорит министр. Ты еще молодой… То, что сейчас бомбят Карамахи и Чабанмахи, — ничего не значит. Завтра вам из Москвы придет приказ: остановить наступление и отвести войска! Может такое быть? Может! Уже было в Чечне три года назад. Люди все помнят! Они никому не верят… Дайте людям оружие! Мы сами с ними воевать будем! — палец опять стреляет в Карамахи. — Вы пришли и ушли, а нам тут жить. И детям нашим. Я не хочу, чтоб на мою дочку паранджу надели и сделали рабыней, какой-нибудь третьей женой бородатого бандита! Или чтоб мой сын ходил в коротких штанах без трусов. Это же дикость какая-то! Хаттаб из Иордании будет мне тут, на моей земле, рассказывать, как мне молиться Аллаху. Я без него знаю!
Слушая длинный монолог заместителя главы администрации села, чабан, назначенный временным комендантом Кадара, кивает головой и молчит. Видно, что он со всем сказанным согласен. Но тут два штурмовика заходят для атаки, и рев с неба заставляет нас на минуту вскинуть глаза кверху.
— Пять лет, — проигнорировав бомбежку, вступает в разговор учитель, — здесь творятся безобразия. Какая-то мелкая секта разрослась до размеров национального бедствия Дагестана. Из-за нее на нас и Чечня напала. Если бы не было здесь вот этой “независимой шариатской республики” с двумя селами, то и агрессии бы не было. Басаев с Хаттабом подумали, что у нас в Дагестане большинство ваххабиты. А у нас их мало.
— Да, — прорезался голос у коменданта, качнувшего головой в бараньей шапке. — У нас честные мусульмане в Кадаре.
— Я председателю Госсовета республики Магомедову говорил, — вступает, властно поднимая кверху палец, седовласый дагестанец, — нужно кончать с этими ваххабистами в зародыше, пока они не разрослись, как рак в организме. Уже всем давно было ясно, что в Карамахах готовятся к войне. У них решения шариатского суда какие были? С провинившегося — 10 тонн цемента, например. Или три дня земляных работ. Все строили там чего-то, строили… Что строили? Подземелья, склады, траншеи… Даже госпиталь! У нас все это знали. Милиция знала, ФСБ знала!..
— И что Магомедов? — спрашиваю с искренним интересом, потому что формальный лидер Дагестана — даргинец по национальности, как и жители Кадарской зоны, включая Карамахи и Чабанмахи. Здесь его социальная опора.
— А ничего не ответил. “Не будем торопиться”, — ответил.
Трое разгневанных мужчин еще долго говорят о бездействии республиканских властей, о предательской позиции прежнего руководства федерального центра, об исламе и секте ваххабитов, о подлости агрессоров-чеченцев, о чужаке Хаттабе, взявшем себе вторую жену из уроженок Карамахи, о нищете порядочных людей и процветании преступной мафии… Я устаю от этих разговоров и иду на командный пункт, где кипит боевая работа и сорванные голоса хронически невысыпающихся генералов управляют самолетами в небе, пушками в поле, танками на гребне и штурмовыми группами десантников, внутренних войск и омоновцев на окраинах мятежных сел…
Генерал-“внутренник” спрыгнул с борта боевой машины десанта (БМД) и подошел к “стереотрубе”.
— Вот это другое дело! — сказал удовлетворенно.
— Ну, что там? — спросил армейский генерал.
— Фитиля командиру “двадцатки” вставил, вот и пошел вперед, — ответил “внутренник”.
— Какого фитиля? — не сразу понял бывший танкист.
— Как — какого?! По шее дал.
На склоне горы Чабан закипал бой. Потрескивали выстрелы снайперских винтовок, тарахтели пулеметы.
— На левом фланге бригада Керского хорошо идет. Уже два квартала заняли. Скоро будут в центре села.
— К ним можно как-нибудь подъехать? — спрашиваю у армейского генерала. — Я хочу посмотреть своими глазами, что там происходит.
— Запросто! — поворачивается генерал. — Скоро туда вертушка пойдет. Подсядет возле десантников, а от них до Керского — рукой подать…
— Ну и что? — насторожился “внутренник”, когда по рации на него вышел командир злополучной “двадцатки”.
— Сколько “двухсотых”?.. А “трехсотых”?.. Понятно… Жди, сейчас подойдет машина — заберем.
— Что там? — почувствовал недоброе бывший танкист.
— Чечен-фанатик с гранатой кинулся на наших бойцов: сам себя подорвал и наших долбанул. Один труп, два раненых. Сейчас эвакуацию надо организовывать.
— Идиоты! — буркнул армеец в адрес противника и вновь повернулся ко мне: — Ты понял? Вон, держись того полковника — он полетит.
— А у Керского большие потери? — спрашиваю у генерала-“внутренника”.
— Вчера и сегодня не было. Гладко идут. А два дня назад шестерых потеряли. В основном от огня снайперов.
— Телевизионщикам интервью дайте, товарищ генерал! — я фиксирую у начальства желание поговорить и поделиться эмоциями. Я вижу, как из-за угла мне сигналит рукой корреспондент ТВ.
— Никаких интервью! — сверкнул глазами генерал-“внутренник”.
— Если вы ничего не скажете — врать начнут, — пускаю в ход козыри. — Информационная война идет, товарищ генерал! Вспомните первую чеченскую кампанию! Не дадим интервью — журналисты поедут к Басаеву.
— Да мы небриты все, нечесаны-немыты, — смягчается начальник.
— Это еще лучше. Сразу видно, что окопный генерал, а не паркетный шаркун.
— Ладно, зови их, — соглашается, улыбаясь, “внутренник” и проводит ладонью по щекам, заросшим седой щетиной.
Через пару минут он говорит в камеру с каменным лицом:
— Эти два села, Карамахи и Чабанмахи, несколько лет назад образовали своего рода анклав внутри Дагестана. Объявили себя зоной шариатского суда, ваххабитским государством. Никому не подчинялись, кроме чеченских бандитов и эмиссаров из арабских стран. Планировалось объединение с Чечней с целью выхода к Каспию и нефтяному шельфу. Здесь около пяти тысяч населения. Мирные жители все вышли: женщины, старики, дети. Боевиков на начало операции было около тысячи человек, включая несколько сотен пришлых из Чечни бандитов. Здесь Хаттаб с Басаевым организовали школу подготовки боевиков. Хаттаб лично проводил тут занятия и инспектировал бандитов каждые три месяца. Инженерное оборудование — как в укрепрайоне: бетонированные огневые точки, склады, госпиталь и так далее. Вооружение: зенитные установки, “стингеры”, крупнокалиберные пулеметы, стрелковое оружие. Дерутся отчаянно. Местные уже готовы сдаться, но чеченцы и наемники не дают. Для этого держат в заложниках часть женщин и детей.
— Много там мирных? — вставляет вопрос телевизионщик.
— Неизвестно. Но не больше двух-трех десятков. Потому что основная масса людей вышла. Мы им предоставили “коридор”.
— А сколько осталось сейчас боевиков? — допытывается журналист.
— Трудно сказать. Дело в том, что, несмотря на окружение и милицейское оцепление, они умудряются поодиночке выскользнуть через ущелья и “зеленку” (лесистые зоны)…
— Они все воюют за идею? На чем вообще держится этот ваххабизм?
— Какая идея! Держится все на деньгах. Человек, вступающий в ряды ваххабитов, сразу получает 300 долларов, а затем по 100 долларов в месяц. Если приведет с собой нового человека — получает еще несколько сотен. Тут чисто долларовый ислам. Хотя, конечно, есть и фанатики. Не без этого…
— А бывший депутат Госдумы Надир Хачилаев здесь еще? — новый вопрос.
— Неизвестно… Но даже если он удерет, то вряд ли ему удастся возродить здесь ваххабизм. Народ Дагестана — против…
Меня дергает за рукав полковник, с которым предстоит лететь на “вертушке” к десантникам. Я иду за ним к бронетранспортеру и оборачиваюсь напоследок в сторону Чабанмахи. По склону цепочкой вытянулась штурмовая группа внутренних войск.
Вертолет выбрасывает меня на склоне холма, рядом с двумя неразорвавшимися авиабомбами. Их хвосты торчат из земли, как железные цветы. Я иду по размытой вчерашним дождем дороге в сторону Карамахи. Под ногами валяются стреляные гильзы, пустые автоматные магазины, бронежилеты, пробитые каски с почерневшей кровью внутри.
На спуске, недалеко от первого разрушенного снарядом дома, я натыкаюсь на труп старшего лейтенанта. Он лежит здесь уже больше двух дней, черный и задубевший. Снайперы ваххабитов не подпускали к нему никого, не давая забрать тело.
Рядом четверо солдат возятся с трупами еще двух наших бойцов. Они обматывают тела проволокой и кивают мне, чтобы я спрятался в канаве. Похоронная команда дергает за конец проволоки, чтобы сдвинуть убитых с места: проверяют — заминирован труп или нет. Слава богу, мин под убитыми нет, и солдаты грузят в кузов “Урала” негнущиеся, окостеневшие тела павших.
Я иду дальше. Мимо раздувшихся трупов коров и овец. Удушающий запах падали разлит над руинами села. Птиц не слышно. Только тихий гул мух.
Пока добираюсь до центра села, над зданием администрации уже полощется на ветру российское знамя. Под лестницей валяется труп араба-наемника. Солдаты едят арбузы, горами лежащие на рыночной площади…
Я захожу в полуразрушенный дом. На полу рассыпаны фотографии из семейного альбома. Девушка в парандже, свадьба, улыбающиеся лица, цветная фотография турецкого солдата в парадной форме с письмом на обратной стороне, открытки с видами Стамбула и Мекки, ученические тетрадки по арабскому языку, исламская литература. На русском нет ничего. Ни книги, ни газеты. Вдоль стен — обгоревшая итальянская мебель, японская бытовая техника, залитая после вчерашнего дождя глиной с дырявого потолка. Дом богатый. Во дворе дымятся скаты мотоцикла и грузового КамАЗа. В дом заходит молодой комбат внутренних войск, капитан. Мы знакомимся.
— У них тут только официально зарегистрированных в селе КамАЗов было 750. А сколько “левых”! — говорит комбат внутренних войск, и под его ботинками хрустит стекло и осколки хрустальной люстры. — Говорят, карамахинцы контролировали все грузоперевозки от Азербайджана до Москвы. И наркотики тоже. Такого богатства я нигде не видел.
— Керский где? — спрашиваю у капитана-комбата.
— Там нашли подвалы Хаттабовой школы. Командир бригады туда пошел.
— Тюрьму для пленников нашли?
— Пока нет, — крутит головой комбат. — Вообще-то она должна быть наверху, в Чабанах. К вечеру будет наша.
Мы выходим во двор. Недалеко падает снаряд, и над нашими головами летят осколки.
— Хотели как лучше, получилось как всегда, — улыбается капитан, имея в виду наших артиллеристов.
— Духи что, рядом?
— Чуть дальше, вон там, — капитан машет рукой. — Уже зажаты. Но сколько еще по подвалам и схронам сидит!.. Как крысы, будут неделю выжидать…
Я поворачиваюсь в ту сторону, куда показывает комбат. Над Карамахами, как волчий зуб, возвышается гора Чабан. На ее склонах — село Чабанмахи. Там у ваххабитов остался последний опорный пункт. Там еще организованное сопротивление ваххабитов. В основном чеченцы и наемники. Оттуда слышится грохот боя… Капитан-комбат выходит на улицу, разгромленную артиллерией.
— Строиться всем! — орет молодым голосом, и замурзанные арбузом солдаты с липкими от сладкой мякоти руками вытягиваются в шеренгу на обочине.
— У кого там ваххабитское знамя? — спрашивает комбат.
— Здесь! — показывает солдат зеленую тряпку с арабскими символами.
— Старшине отдай! В музее будет, — говорит комбат и дает команду: — Оружие проверить!
…Через несколько часов Чабанмахи пали. Дагестанский ОМОН водрузил российское знамя над последним опорным пунктом врага. Бородатые, с горящими победными глазами, они приехали в центр села с привязанными к бронетранспортеру голыми телами чеченцев и арабов. Дагестанский ОМОН, натерпевшийся от чужаков и земляков-ваххабитов, теперь переживал триумф.
В Кадар, на командный пункт, я возвращался кружным путем, на грузовике, загруженном бараньим мясом. Кровь стекала по бортам. На одном из поворотов к нам подсели три спецназовца с оружием, спрятанным в брезентовые чехлы. Баранья кровь доползла до спецназовских ботинок. Как и дагестанцы, офицеры всю дорогу материли Степашина и вообще Москву за бездействие.
— Восток любит суд скорый. Пусть неправый, но скорый, — говорил спецназовец в черной трикотажной шапочке.
Он долго говорил об этом. Я устал его слушать.
Спецназовцы “расстреляли” все мои сигареты, и я, оказавшись уже в Кадаре, попросил закурить у майора-дагестанца в милицейской форме, которого встретил на сельской площади.
— Ты видишь, что творится? — кивнул он головой на дымящиеся разрушенные села. — А мы после чеченской агрессии, после того, как выгнали этих шакалов из Ботлиха и Цумады, приехали сюда наводить порядок с пистолетами и наручниками. “Вахи” нас косили из пулеметов, как пацанов. Семнадцать человек положили тут. Армия и та еле справилась. Вот до чего ситуацию довели.
Он курил и поглядывал на дымящиеся села.
— Гадюшник. Всю республику развратили долларами и наркотиками. Ну, ничего.
— А что вы здесь делаете? Зачистку начинаете? — спросил я, зная, что милицию в Кадар пока не вводят.
— Нет. За пленными пришел.
И тут на дороге показались те трое кадарцев, которые попались нашей разведке. Они шли цугом в оцеплении солдат.
Когда ваххабиты вышли на площадь и их увидели местные жители, мои недавние собеседники, кто-то крикнул:
— Если вы их не убьете, мы сами с ними расправимся!
От этих слов старик-ваххабит споткнулся и из его ладони выпала розовая челюсть. Шедший за ним дюжий пулеметчик наступил на нее сапогом, и послышался хруст. Ваххабиту сломали зубы.