Исповедь учителя
СТРАНА РОССИЯ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1999
СТРАНА РОССИЯ
Галина Ермакова
Позвольте мне остаться
у вашего огня
Исповедь учителя
Этот яркий человеческий документ не нуждается ни в каких предисловиях.
И все же мы решили обратиться к строгим ревнителям стиля, которые сочтут, возможно, что исповедь учителя из Чувашии чрезмерно эмоциональна, что в ней слишком много пафоса и возвышенной риторики.
Представьте, однако, сколь мощной должна быть тяга ввысь, чтобы не дать человеческой личности утонуть в убогом, нищенском быте, в той унизительной борьбе за выживание, на которую нынешняя власть обрекла школьного учителя.
Это вопрос не стиля, а самой жизни, ее сути, перед которой отступают все стилистические нормы и правила.
Уже три часа ночи, испеклись лепешечки-пиццы, погашена печка-духовка, а мне не спится, выводятся слова, строчки, мысли будоражат, переполняют меня.
Так какова же жизнь? Для меня это — сплошное испытание, но одна истина, кажется, открылась: с любовью надо идти в путь, с любовью, как говорит
В. Тендряков: мое — в тебе, твое — во мне.Долго не спалось, сон не спускался ко мне, крылья его ангелов не прикасались ко мне, а в какое время коснулись, я и не заметила, только слышу: “Уже шесть часов утра, надо вставать!”
Это мой ангел-хранитель, мой муж будит меня.
29 апреля 1998 года
6 часов 20 минут.
Утро. Кажется, само небо-облако тихо спустилось к нам на землю. Я вхожу в это облако, этим самым как бы впитываю в себя капельки чего-то высшего, чего? Ответить точно не могу, но я его чувствую.7 часов. Школа, она таит в себе что-то от готики, в ней готические своды, арки… Вхожу в 201-й кабинет, там у меня рабочий стол, вхожу и замираю, слышу мелодию небесных сфер, мне кажется, что то облако, что обволокло меня на улице, не покинуло меня, оно вошло вместе со мной в школу, оно сопровождало меня по коридорам, а в тот момент, когда я ступила в кабинет, из него полилась мелодия.
Достаю записную книжку, стараюсь хоть одно слово успеть записать, хоть одно, чтобы помнить слова 80-летнего Гете о любви к Богу, к божественному, они словно льются из того облака, что еще вокруг меня: “Что же происходит с человеком: тело увядает, а душа крепнет, физические силы покидают, но я крепну. Я слышу бессмертные симфонии миров, это великолепно и достаточно просто. Жизнь идет в согласии с Богом, на лицах трепет, а не увядание, на лицах ожидание…”
129164 г. Москва, п/я 25. Вечные истины.
Таков адрес, физический адрес источника музыки. Но мне все кажется, что она льется с небес.
20 мая 1998 года
22 часа 20 минут. Шипит духовка, она исполняет свое дело — печет хлеб, но не о хлебе мои мысли. О чем? Мне слышатся отрывки фраз:
— Жидкий азот у нас, жидкий азот…
— Да, да…
— Да, все пришли, все пришли, все простились с Сашенькой, почти весь Химпром пришел.
— Что? А…
— Говорю, жидкий азот…
— Не слышно? Да, читают.
— Что читают?
— Молитвослов…
Это Людмила Ивановна Селиванова сквозь слезы говорит по телефону с Татарией, там ее мать, а здесь на самом почетном месте лежит ее муж, Саша, Александр… Лежит, молчит, уста сомкнулись навсегда, да, навсегда.
Говорят, что душа 40 дней витает на земле — живет. Многие пережившие клиническую смерть видели свое тело. Кто знает? Для этого надо дойти до царства молчания, но молчания ли, в этом весь вопрос?
Синее лицо…
Синие губы…
Синий нос…
Закрытые глаза…
Розовые руки…
Розовые, живые ногти на руках…
Кровь, по капельке капающая из мертвых уст…
Уста мертвы, а кровь живая. Слышу вновь слова Людмилы Ивановны, супруги Саши, учителя училища N№ 9 Новочебоксарска:
— Прости, Сашок, недоглядела тебя, ведь пошла к тебе в больницу, просилась быть с тобой, мне врачи сказали нет, я сама недоглядела, не уберегла, ох, Саша, прости, это я тебя не уберегла, а ведь учеников своих учу: “Добивайтесь, добивайтесь своего, добивайтесь правды”. А сама не настояла, не упросила… Саша, завтра поедем на родину, на малую родину.
— Блинами угостили?
— Ниточки всем дали?
Ниточка оборвалась… Ниточка жизни, сколько раз ты обрывалась и у меня, сколько раз я вновь завязывала узелки, сколько их, завязанных, одни еле-еле держатся, а другие натуго затянуты. Узелки-бугорки… Как завязать узелок, если учитель высшей категории получает — 480 рублей в месяц, учитель первой категории — 400 рублей, учитель второй категории — 350 рублей, учитель без категории — 300 рублей.
Но и этого они вовремя не получают, учителя конца XX столетия. А у них дети, им надо еще и их растить, и книги покупать, ибо что значит учитель без обновленного знания?
— Сашенька, может, встанешь? Кто же теперь нас прокормит, кто? Как мне теперь прожить на свою зарплату при ставке 18 часов, как, Сашенька?..
Как? Кто ответит на этот вопрос? Одна учительница лишилась своего кормильца. Лишилась! А ей зарплату не платят с декабря месяца, а сейчас идет месяц май. Горит свеча в изголовье, звучат слова Молитвослова, капают беззвучные слезы Людмилы на посиневшее лицо уходящего кормильца.
А в духовке у меня печется вторая буханка хлеба, вот и запах уже стал распространяться по квартире, значит, хлеб поспевает. Печем вместе с мужем, печем почти ежедневно, ибо так дешевле, да и привыкли уже, свой хлеб — в нем своя душа.
Вспомнилась мама. Вспомнился ее голос, тихий, грудной:
— Доченьки, хлебушко поспел.
Мама, у нас сегодня тоже запах хлеба. Мама, прости меня, прости, ты хотела очень, чтоб я училась дальше, так вот на 52-м году жизни, правда очень поздно, я поступила в аспирантуру, сдала кандидатский минимум, а в 53 года защитилась на звание кандидата филологических наук.
А как все началось? Да все просто! Проще простого! Была я на курсах, слушала лекции, один из лекторов возьми да и скажи:
— А вот еще поэты есть, их и поэтами назвать нельзя, честное слово. Вот Айги, например. Разве это поэт? Чепуха какая-то его русскоязычная поэзия.
Попросила томик стихов Айги, лектор не дал, сказав, что они, его книги, никому не нужны, что они пылятся на полках, что на них никто и не смотрит.
Здесь он оказался прав, ибо в книжном магазине за пединститутом я нашла сорок книг Айги — такое количество привезли, такое количество и лежало в этом магазине. Все закупила. Почему? Я тогда не могла бы это объяснить.
И как потом я благодарила судьбу, ибо во время эксперимента в школе N№ 16 Новочебоксарска мне эти книги весьма пригодились. Десять книг я подарила на
8 Марта моим литераторам школы (я тогда работала завучем), а тридцать раздала моим ученикам.Как они плевались на эти книги на первых уроках, ходили даже жаловаться к директору школы, что литератор знакомит их с каким-то там Айги, совсем непонятным поэтом, ужасным поэтом, но прошел год, и мои ученики были почти все влюблены в поэзию Айги, они зачитывались его строчками, они научились понимать их и воспринимать, и мне ничего не оставалось, как собирать их суждения — сначала просто так, ради интереса. Мне было интересно читать их мысли (они в моих монографиях: “Восприятие Слова Айги читателем”, “Поклон Айги”, “Философские мотивы в творчестве Айги и восприятие их читателем”), суждения, откровения-исповеди.
Когда их накопилось много, какая-то сила подтолкнула меня написать книгу о том, что стихи Айги воспринимаются, это была первая монография.
А потом? Потом возникло желание поступить в аспирантуру и защититься.
К этому времени Библия была уже на моем столике, отдельные ее книги были прочитаны, по отдельным притчам проведены уроки, жизнь к этому времени научила меня молчать, терпеть; ох и трудно было сначала, но, когда этому научишься, когда это входит в привычку, ничего трудного в этом нет.
Я молчала, терпеливо делала свое дело и 3 октября 1996 года защитилась. Какой это был праздник души, как я благодарила Айги, к этому времени уже несколько раз мы встречались с ним. Кто он? Зачем он послан нам? Зачем? Чтоб мудрость сфер донести до нас! Чтоб свет помочь увидеть! Чтоб заставить нас замереть и посмотреть на себя, увидеть себя и вновь замереть от возгласа души своей: “Боже, какие ж мы? Как земля нас сносит, как небеса еще не прокляли нас?”
Ай — ги — Ай — хи!
Твои слова богоносны, ибо ты побывал в тех сферах небесных раньше наших космонавтов, твой дух бессчетное количество раз взлетал в пространство солнца, взирал на нашу землю, вот одна лишь твоя строка:
оставшийся — после ушедшего
Людмила Ивановна, оставшаяся, гладит седую прядь своего ушедшего мужа, приговаривая:
— Солнце мое угасло, но почему-то мне кажется, что ты, муж мой, отец детей моих, не оставишь нас и там, в безбрежном пространстве, будешь думать о нас, оставшихся, я верю в тебя и после твоего ухода.
Вероятно, Айги слышал такие слова, когда писал подобное. “Оставшийся — после ушедшего”.
Эти же слова Айги вывели меня в иное пространство: это кафедра русского языка Института образования, 217 кабинет.
На кафедру принесла сочинения учащихся, написанные на следующие темы:
— Кому из героев Чехова я доверил бы свою тайну?
— Что мне нравится в облике Базарова? Почему?
— О чем заставил меня размышлять роман Л. Н. Толстого “Война и мир”?
— Странники Н. А. Некрасова не встретили счастливого. А вы?
— Гончаров пишет, что после ухода Обломова осталась только рамка. Что же останется после вас?
Отдельные члены кафедры, согласившись с первыми темами, яростно восстали против последней, они назвали эту тему кощунственной, сказали, что нельзя учащимся давать подобные темы.
Я совсем растерялась…
— Почему нельзя? — этот вопрос не покидал меня.
Он и сегодня, у гроба, со мной, ибо в унисон моим мыслям слышу слова Людмилы:
— Ушел, ушел, но ты после себя многое оставил.
Что?
Доброе имя. Хороших дочерей. Люди идут и идут прощаться с тобою, значит, ты не зря жил. Не зря. У тебя тоже было свое предназначение — ты умел затевать и делать любое дело добротно и никого никогда не унизил, не оскорбил, не обидел, ты состоялся в этой жизни, только ушел слишком рано…
Так кощунственно или нет давать учащимся 10-го класса сочинение на тему: “Что останется после тебя на земле”? Я считаю, что нет. А ты, читатель? Но мои ученики с большим удовольствием писали на все темы, а на последнюю тему Коршунов Филипп написал весьма проникновенное и талантливое сочинение-исповедь. Написал не для отписки, слова его шли от сердца.
Господи! Дай силы понять, где истина, где ложь! Порою бывает очень трудно! Так размышлять в школе о том, что останется после ухода человека на земле и в небесах, или не размышлять?
Гроб… Молчание… Жизнь… Белые лица…
Айги: друзья, сегодня серебряный день…
Голос Людмилы Ивановны:
— Не дожил до серебряной свадьбы, чуть-чуть не дожил, а прожили вместе 24 года и еще чуть-чуть. Не дождался серебряного дня.
Но мне почему-то кажется: придет к Людмиле Ивановне серебряный день, настанет, несмотря ни на что, потому что от нее исходил свет, он витал в воздухе, он был в тех пальцах, что перебирали волосы вблизи трещавшей свечи, волосы ушедшего…
Оставшиеся перебирали волосы ушедшего. Оставшиеся после ушедшего. Так рассуждать ли в школе о том, что останется после человека, или нет???
2 часа ночи
В 6 часов утра надо встать и ехать на работу. Хлеба на столе… Их запах уношу с собой, запах жизни, вечности, бытия… Да будет так…
30 мая 1998 года
5 часов утра. Слышу: воркуют голуби за окном, пищит комар надо мною. Это звуки жизни, песни бытия. За окном шаги — шарканье ног. За окном — грохот проезжающей машины. Там жизнь! Ее звуки, ее песни, песни вечности.
И не только песни, но и цветы: цветет рябина — мое дерево. Чистая, еще не запыленная зелень, ослепительной белизны цветки, потом, испытав на себе дробь дождя, жар солнца, удары молнии, выстояв, она станет красной горькой ягодой. Я та рябина-свеча.
Ее зажгли давно — 9 апреля 1943 года, ниточка ее то ярко воспламенялась, то тлела, то совсем почти потухала, но ветер вновь воспламенял ее, и она снова возгоралась, пламя плавило свечу, капельки воска — горячие, только что ожившие, в них еще трепет огня, его жар — сползали медленно вниз, к подножию свечи, оно, подножие, утолщалось, уплотнялось, по мере исчезновения-горения свечи оно обретало силу, мощь, мудрость бытия.
Я свеча… Таю… Очередная капелька воска медленно-медленно сползает в свое обиталище-подножие. Таю… Надо мною крик воронов, их мертвое: кра-кра, ха-ха, кра-кра-ха-ха…
Угасаю… Капелька сопротивляется, она зацепилась за край свечи, старается остаться в расплавленном озере-воске, отдать свою силу, чтоб вновь гореть. Гореть!!! Гореть ягодой…
Мне уж 55 лет, это так мало, но и так много, сколько же капелек осталось в расплавленном озере, сколько же ушло к подножию…
Свеча еще горит! Пламя порою совсем потухает, остается лишь красный кусочек нити, и надо же — воспламеняется, попытка вспышки — мельканье, и пламя устремляется вверх, к небесам…
Горю! Во мне сгорает все земное и все небесное, во мне все запахи и краски, все цвета и ощущения, и как бы я ни горела, их не уничтожить… Нет!
Таю — Горю — Потухаю — Вновь воспламеняюсь.
— Горишь?
— Да…
— Тебе больно?
— Очень…
— Задую тебя?
— Подожди еще чуть-чуть…
— Для чего ты горишь, ведь силы жизни тебя покидают?
Да, они покидают меня, но там, у рябины, слышно воркованье голубей, там буйство красок, там покачивание веток — и я хочу быть там… Я капелька, капелька той свечи, что называется “жизнь”, но этой капельке хочется быть у рябины-свечи. Рябина — свеча…
Порою я ничего не понимаю…
Но мне кажется, что работники Института образования должны зажигать учителей, познавать их в работе, видеть их свечу-горение, когда надо, подчистить огарок — и он воспламенится… Сколько их — обгоревших свечей-учителей, сколько их, еще горящих.
8 июня 1998 года
Пухленькие пальчики перебирают волосы впереди меня сидящей женщины, перебирают, на какой-то миг замирают, затем вновь шевелятся, колечки волос их привлекают. А она восседает, как мадонна, спокойная, величавая, чем-то похожая на Нефертити. Чем-то… Чем же? Спокойствием…
И на весь автобус душераздирающий крик ее сына — не малого, трехлетнего, а старшего, семилетнего:
— Купи! Купи! Купи!
Топает ногами, опять кричит, затем руки мальчика поднимаются, ударяют по матери, и его нутро испускает крик, которого даже я, исстрадавшаяся, никогда не слышала:
— Купи!!! Купи!!! Я видел у тебя в руках деньги, видел!!! Вот тебе, вот…
Его маленькие кулачки-молоточки барабанят по матери-святыне, всхлип, и голова мальчика запрокидывается назад, и снова: “Сказал — купи!!! Купи говорю, поехали назад!”
Крик взлетает вверх, распространяется волнами по набитому до отказа автобусу, он похож на цунами; все утонули в этом крике-плаче…
— Купи!!! Купи!!!
— Деньги я у тебя видел!!!
— Вот дам тебе!!!
— Вот покажу тебе!!!
Цунами-крик всполошил всех, все волнуются, шепчутся, переговариваются, вот и первые ответные волны-крики:
— Уймите ребенка!
— Уймите ребенка, я, уставшая, еду с работы.
— Ремня ему, ремня!
— У меня четверо внуков, но ни один так себя не ведет, безобразие.
— У меня поднялось давление, остановите автобус, мне плохо.
— Где отец? Где? Где отец?
А отец, когда входили в автобус, был еще на улице. Где он? Его просто нет. Он исчез, растворился в толпе. Был отец и нет отца, да и был ли он — Отец? Мать-мадонна безмолвно восседает, глядя вперед, ее шею теребят пальчики малого — пухленькие, нежные…
По автобусу прокатывается очередная волна:
— Купи!!!
Опять топот ног, опять кулачки пляшут по телу матери. О Боже! Снизойди до них! Помоги им! Вразуми мужчину, что он везде должен оставаться мужчиной. Где вы, мужи? Где вы, мужчины? Где вы, сильные мира сего? Взвалила на себя хрупкая женщина груз материнства, несет, не ропщет, а он, мужчина конца XX века, спрятался, затаился, исчез. Исчез! Его нет!!!
А как хочется, чтобы он был!!! Что делать с мальчиком? Чья вина, что он таков? Матери? Отца? Общества? Мира?
Крик продолжался 50 минут. Я ехала с Международной конференции “Современная языковая политика”, где Кириллова Татьяна Васильевна, кандидат наук, заключая свое выступление, произнесла:
— В нашем обществе, обществе конца XX века, теряется роль отца в деле воспитания подрастающего поколения…
Ректор института Данилов В. Д. спросил:
— Как — теряется?
— Теряется, ибо в школе нет мужчин-учителей, дети не получают необходимого мужского воспитания, а оно так необходимо в наше время.
Необходимо? Да, необходимо!! Вот он символ XX века — потребительство во что бы то ни стало.
— Купи!!! Купи!!! Купи!!!
Крик всполошил мою душу. Как его превратить в мелодию человеческой речи, как придать ему покой и музыкальность? Его крик — это крик всего человечества, мне кажется, что это не ребенок кричит, а его устами кричит эпоха:
— Купи!!!
Что купить? Совесть? Она не продается. Честь? Она, правда, тоже не продается, но ее за деньги можно купить на время. И только. Так в наше время покупаются дипломы о высшем образовании, должности, покупается почти все, даже человек покупается, ибо он за деньги согласен быть убийцей, вором, кем угодно, лишь бы потом криком “Купи!” оправдаться…
Ради чего? Зачем? Кого это интересует? Тебя, читатель?
— Купи! Купи совесть, честь, достоинство…
— Купи!!!
Но можно ли купить душу?
Но можно ли продать душу?
Кому?
Дьяволу, черту, злу, антихристу…
Самое страшное то, что можно продать человеку, человеку = челу и веку. Значит, веку можно продать душу? XX веку продали душу… А он, век, что сделал с ней, душой? Возвысил? Поет она? Плачет? Капельку росинки продать нельзя, дождинку продать нельзя, а душу можно.
Боже! Что же дороже: росинка, душа? Что долговечнее: росинка, душа? Нет им цены, они равнозначны, ибо росинка — это душа неба, слезинка ноосферы, на весах они равны: росинка и душа. Когда это поймет человек? В конце XX века? В XXI веке? В веке XXX?
КОГДА?..
Чело…Лицо, лица…
Лицо Валентины Александровны, завуча школы N№ 5 города Новочебоксарска, опечаленное, серое, измученное, стоит она на ветру, ждет автобуса, чтоб поехать за Волгу — там, вероятно, дача. Сердце сжалось у меня, глядя на нее, к ней горе пришло, горе невосполнимое, страшное — одиночество вдовье — скончался муж: ушла горделивая осанка, исчезла улыбка, поступь стала какая-то совсем другая — тихая, хотелось подойти к ней и положить свою ладонь ей на плечо. Так хотелось! Кто кого поймет? Кто кому поможет? Протянет руку, но не с жалом, а с капелькой росинки — даром небес.
Люди! Обдувает нас ветер вечности, уносит нас… уносит! Но что-то остается?
ЧТО?..
— Капелька
!— Росинка!
— Дождинка!
Так хочется всех помирить, но это не в моей власти, ибо часто бываю в разладе сама с собой. Как болит тогда душа!!! Она сжимается от боли, почти исчезает, но капелька, дождинка, росинка возвращают ее, она, робко ступая, открывает калитку и тихо-тихо, занимая свое место, шепчет:
— Впусти меня, зябко ведь тебе без меня.
И правда, зябко! Ох как зябко! И я грешна бываю! Муки совести изводят тогда меня, перекрывают все дороги, мечусь, ищу тропинку, ту, единственную, взлетаю, падаю, шлепаюсь в грязь, измазанная, вся в грязи, выползаю на обочину, и чудо — та же росинка взгляд вновь спасает меня. И все повторяется… Свет, тень…
27 июня 1998 года
Если увядающий цветок полить, он может не засохнуть, он, напившись влаги, вновь будет радовать кого-то: птичку, пчелку, человека…
Я далеко не цветок, я лишь былинка, маленькая, совсем незаметная, одна из горемычных былинок России, но и она нуждается во влаге. Такой живительной влагой для меня являются учителя, их глаза, уроки, исповеди. Я люблю любого учителя, даже самого слабенького, которого ругают на педсоветах, на всех совещаниях, тогда мне хочется протянуть ему свою руку, просто протянуть и пожать.
Почему я пришла работать в Чувашский республиканский институт образования? Почему? Меня давно, лет пятнадцать тому назад, приглашали туда работать, но я отказывалась. Почему? Потому, что не могла оставить учеников, они проникали в мою душу, были моим дыханием, моей радостью, болью, одним словом, они были моей жизнью.
И сейчас живу ими, но к ним теперь прибавились и учителя республики. Приезжают они на курсы уставшие, безрадостные, ведь, особенно в селах, по шесть месяцев не выдают зарплату. Как они существуют? Один Бог знает…
Но прослушают лекции, пообщаются, а главное, окунутся в творчество — и воскрес учитель: заблестели глаза, плечи распрямились, походка стала горделивая. Это уже сам Бог, ибо он вкусил божью долю — он творил…
Работы учителей и сегодня у меня на столе. Я попросила описать те ситуации, которые им запомнились. Читаю и размышляю. Почитайте и вы вместе со мною…
Владимирова Татьяна Руфимовна, учительница средней школы N№ 18 г. Чебоксары, пишет:
“Грузия. Зима 1990 года. На улице вместо снега снежная каша, с крыш течет. Мы живем в военном гарнизоне, располагающемся в маленьком городке в горах, на подходе к крестовому перевалу.
Грузия бурлит от политических и национальных идей…
Послала дочку в магазин за хлебом. Вернулась она вся в слезах. Дрожа и всхлипывая, рассказала, что возле магазина ее свалили в снег четыре мальчика-грузина и долго пинали ногами, кричали на нее. “Мамочка, не обидно, что мальчишки так поступили — они дураки, а взрослые шли мимо, и ни один мне не помог”.
Мы долго говорили с ней, пытались вместе найти ответ на нелегкие вопросы. Думается мне, что ребенок подобен снаряду, начинку которого составляем мы. В определенное время он разрывается, раня и порой убивая окружающих.
Когда прочла, то первое, что подумала — она права, хотелось крикнуть: “Остановитесь, люди, остановитесь, не начиняйте детские души взрывчаткой — она имеет обыкновение взрываться”. И взрываются снаряды — дети, взрываются на уроках, на улицах, в подъездах. Сколько их, взорвавшихся! Кто подсчитает?
Вспомнилось признание пятиклассника:
— Галина Алексеевна, а мне нравится истязать кошку, чем больше она плачет, тем больше я над ней издеваюсь.
— Юра! Юра, что ты говоришь?
— Я говорю правду. Мне нравится издеваться и над родителями, мне нравится быть жестоким и сильным.
О Боже! На дворе шел тогда 1996 год. Сколько специальных уроков построено было только для этого Юры. Сколько ночей просидела тогда над литературой, ища то слово, ту историю, которая всколыхнула бы душу мальчика.
Но мальчик меня не воспринимал, он и на уроках измывался надо мною в течение двух месяцев…
Сколько надо было терпения, чтобы не накричать на него, не сорваться, я не имела права это делать, мне хотелось спасти хоть одну душу — и сражение (невидимое) продолжалось.
И нашлись слова… И нашлась история…
И настал тот день, когда отец пришел в школу и произнес всего одно слово: “Спасибо”. А Юра? Юра приходил заниматься даже после уроков. А оказалось — все началось с того, что его достоинство было однажды уничтожено, то есть крупица начинки была положена взрослыми.
Сейчас мы летим навстречу друг другу в школе, сталкиваемся, молча проходим по коридору, а иногда — не наговоримся. Юра, Юрчик, Юрий…
Сумерки. Смех. Говор молодежи. Наверно, собираются на дискотеку. Она тоже нужна, у нас тоже была своя дискотека. Какая?
С трех утра до семи-восьми вечера жали мы рожь, уставали, ох как болела спина, как ломило руки. Но… Сполоснешься дома холодной водицей, скинешь лапти, портянки, наденешь платье (двенадцатиклинку) и бежишь в клуб, а там…
А там голос гармошки, там исчезала усталость, улетучивалась ломота, там забывалось все — там торжествовала удаль. Мы тоже были молоды! Мы тоже смеялись! Мы тоже верили! Верили в жизнь! И вера эта придавала нам силу. Во что верите вы, молодые?
10 июня 1998 года
Вам хотелось бы узнать, как живет в канун XXI века кандидат наук? Голодает! Кончилось все: мясо, рыба, масло, даже картошка, осталось немного муки… Вернулась сегодня домой, а муж говорит:
— Галя, сегодня у нас праздник, я придумал рецепт особого супа.
— Какого?
— Пустого.
— Ну, давай попробуем.
Пробуем…
— Знаешь, взял сушеную рыбу, почистил, бросил в кипящую воду, пустил туда зеленого лука, соли, а картошки нет. Поискал, нашел картошку в мундире — три картофелины, — почистил, нарезал кубиками, пустил туда — в кастрюлю, а еще нашел одно яйцо — сырое, разбил его, тоже туда.
— Молодец, вкусно!
Знает ли кто из приходящих на курсы, как мы живем? С виду все благополучно, достойно. Стоишь в аудитории, читаешь лекции. Вдруг повело тебя в сторону, перед глазами темень, но надо удержаться. В такое время я сама себе говорю:
— Держись, Галина, держись, все выдюжишь.
Держусь. Никто не замечает моего покачивания… Прошло… Ну и ладненько, до следующего раза.
Вчера приехала сдавать документы на высшую категорию Терентьева Тамара Яковлевна, учитель русского языка и литературы Вурнарского района. Увидела я ее, и сердце сжалось: похудела, светится насквозь, но говорит:
— Вот разработала программу по стилистике. Степанов, издатель, попросил рецензию.
Посмотрела, интересная программа, нужная, своевременная.
— Молодец, Тамара Яковлевна.
— Да вот, чтоб не потеряться, ведь нам с января зарплату не платят, написала программу.
Да, живы наши учителя! Но как им тяжело! Кто видит их голодные глаза? Кто слышит их подавленный голос? Кто понимает их? Кто? Забыли о них, учителях! Их вроде и нет. Школы есть, ученики есть, а учителей вроде и нет — их просто не замечают. Господи!
Но они есть, они составляют программы, они собирают тексты для хрестоматий, они творят, они хотят быть!!!
17 июля 1998 года
12 часов ночи. Думаю о поступке министра образования. Новый министр Григорьев Н. Г. отказался получать зарплату до ноября месяца — солидарен с учительством.
Перечитываю очерк Е. И. Рерих “Три ключа”. Каждая мысль, каждая фраза обращена к нам, учителям. “Прими твердое и непоколебимое решение стать выражением любви и готовности помочь людям. Искорени в себе чувство эгоизма. С любовью, знанием и красотой иди к людям”.
Трудно министру. Очень трудно. Его поступок — это проявление любви к учительству республики.
Да, три ключа должны питать человека: ЛЮБОВЬ, КРАСОТА, ЗНАНИЕ. Есть ли она, любовь? Сохранилась ли она?
Сохранилась еще, если сегодня с почестями хоронят в Санкт-Петербурге останки семьи Николая II — последнего русского царя. На церемониал приехал президент Ельцин Б. Н. В руках у него восковая свеча, чуть наклонилась, горит, печален, сосредоточен, произнес речь, чувствовалось покаяние.
Музыка Рахманинова, залпы пушек, дрожащая слезинка на глазах мальчика — родственника Николая II.
Туман, плеск волн, Петропавловская крепость, люди, вручающие цветы родственникам царя, слезы на глазах женщин, горсть земли, брошенная в могилу царя, не только царя. В одной могиле будет покоиться прах царской семьи и всех, кто был расстрелян вместе с ней. Кто свой? Кто чужой? Все перепуталось… Все сложно и сейчас. Есть свой и не свой. Чья же я?
В детстве мне снился каждую ночь один и тот же сон: из-за печки выплывал седобородый старец, брал меня с собой, мы плыли по небу туда, где ждали нас несказанные места: зелень чудная, озеро, величавые церкви, верхушками касающиеся небес. Голубизна их неописуема, сказочна. Старец, весь в белом, слов он не произносил, я и сейчас его ясно вижу, чувствую, но снов тех после замужества уж не вижу. Кто он? И куда водил он меня? Это остается загадкой, но внутри меня есть какая-то сила, которая дает мне возможность не упасть там, где я “не своя”. Она дарует мне веру в людей и в себя.
Прошли годы, десятилетия. Когда судьба забрасывала меня в Москву, в Казань, мне приходилось останавливаться — замирать, ибо те церкви, которые являлись ко мне только во сне, — выплывали наяву. У меня перехватывало дыхание, я вспоминала сон, всматривалась в церкви — находила знакомые очертания…
Сегодня под звон колоколов все вспомнилось вновь… Есть ли любовь? Есть! Земная и небесная, только и та и другая не являются одновременно, нет… Редкому человеку улыбаются они враз. Значит, где-то человек все равно будет свой. Весь вопрос в том: где?
Дочери Николая II имели даже общее имя — ОТМА, которое они составляли по первым буквам своих имен: Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия. В ту роковую ночь 80 лет тому назад (18 июля 1918 года) просили у Бога прощение за злодеяние врагов их, молились за них.
О Боже! Где правда? Где истина? За окном ночь. Передо мною табуретка, на ней тетрадь… А в сердце Ксюша — внучка моя, солнышко мое, каждый раз приносящая мне в подарок то листик, то былинку, то цветочек. Есть ли любовь? Есть! Ибо Саша, внук наш, не потерял еще улыбки, он, дитя, умеет дарить ее солнышку, травинке, птичкам… А если она есть, то и красота должна быть в миру, а для него мы все свои, знание впитывающие, знание истины — а она порою в том листике, что дарит мне моя Ксюша, выпрошенное, вымоленное дите, понимающее и принимающее красоту, умеющее ее дарить людям, значит, истина в ребенке, он везде свой.
2 августа 1998 года.
21 час. За окном слышу лепетанье малыша, ласковое, наивное, но никому не нужное… На скамье сидит его мать, к ней, матери, подбегает дитя и что-то говорит, а в ответ:
— Сволочь, отойди прочь, как ты мне надоела.
Дитя отходит, забывается, катается на велосипеде, в порыве радости опять подбегает к матери, и опять слышны слова:
— Сколько раз тебе надо говорить, уйди, устала я от тебя.
Через некоторое время девочка опять подбегает к матери, я слышу крик:
— Сука, отойди, надоела со своими разговорами…
У меня начинают шевелиться волосы на голове, перехватывает дыхание, мне надо с кем-то поделиться, иначе сердце не выдержит. Иду к мужу, рассказываю ему. Слушает… Молчит…
А сердце болит, произносит слова:
— Прости ее, Господи, мать неразумную, наставь на путь любви и красоты.
Но, может, и так проявляется она, любовь?
Сегодня Ильин день, раньше в наших местах это был большой праздник, на Красной горе, что находится у села Ильинка, ставили карусели, слышалось пение, народ радовался жизни, в воздухе стоял запах свежевыпеченных пирогов.
Сейчас… Нет каруселей, нет песен, нет и народа на той горе. Но самое страшное — нет в деревне запаха свежевыпеченных пирогов.
Почему? О всех я не имею права говорить, скажу о себе: на сегодня у нас нет денег даже на хлеб (то есть двух рублей — двух тысяч, сейчас и новые (рубли), и старые (тысячи) одновременно в обороте). Мне не выдали зарплату за май месяц, мужу — пенсию. Что делать? Едем в деревню — Шешкары, радуемся тому, что дорога бесплатная (ветераны труда, то есть те, у кого есть удостоверение “Ветеран труда”, имеют право с 1 мая по 1 октября ездить бесплатно по территории Чувашии на автобусах).
Приехали. В саду, оставшемся еще от матери, созревают яблоки. Есть и белый налив, посаженный нами в честь моей мамы. Подхожу к яблоньке и мысленно говорю:
— Ну, родненькая, выручай…
Яблонька молча слушает меня… Наполняет кузов яблоками.
— Ну, с Богом, авось на хлеб привезешь, — провожаю мужа на базар.
Иду в сад, подхожу к маминой яблоньке, обнимаю ее… Мне вспоминается 1978 год.
Зима. Страшные морозы. В тот год вымерзли все яблони. Что делать? Односельчане вырубили сады. Опустела деревня. Ушла ее красота. Моя мама не спешила вырубать погибшие яблони, она подходила к ним, ласкала их, что-то им шептала… Она гладила яблоньки, тихо пела им песни…
И случилось чудо: через три года все яблони ожили. Зазеленели деревья, сад наполнился ароматом цветов. Я помню тот год, помню, как сельчане приходили смотреть на диво.
Мама своей любовью воскресила погибший сад. Мама, спасибо тебе за все. Покуда я буду жива, ты будешь в моем сердце. Знай, что твоя правнучка Ксюша, которая никогда не видела тебя, знает тебя, любит тебя, часто вспоминает тебя, а подходя к яблонькам, она, как и ты, гладит их шершавые стволы, приговаривая: “Яблоньки, я вас люблю так же, как любила вас моя бабуся Раиса”. Настанет день, меня не станет, но будет Ксюша… будет Саша…
Быстро перекусив мамиными яблоками, свежей картошкой, начинаю работать в саду, огороде; надо успеть и полить, и помидоры собрать — их нынче много, зреют прямо на грядках, вкусные, — но самое главное: надо успеть посолить огурцы.
Как это сделать одной? Погреб глубокий, бочка там уже. Набираю огурцов, вымачиваю часа два, раскладываю по ведрам — восемь ведер, наливаю воды в шесть ведер, в каждое кладу по стакану соли (стыдно сказать — последний килограмм соли, у мамы она стояла мешками), перемешиваю, ставлю все ведра около люка. Четырнадцать раз надо спуститься вниз по ступенькам, четырнадцать раз подняться. Работаю…
Поднимаюсь, выползаю наверх, а там муж улыбающийся стоит: продал яблоки, выручил сорок пять тысяч (сорок пять рублей).
— Спасибо тебе, сад! Спасибо тебе, мама! Хоть как-то продержимся.
3 августа 1998 года
Отпуск. Родная деревня Шешкары. Люди живут, радуются, печалятся, любят, рождаются, умирают, все идет обычным чередом, но каждый из них необычен, ибо у каждого свой домишко, своя радость, своя дорога в этом отмеренном судьбою мире.
Моя соседка, Кошкина Лидия Александровна, 1927 года рождения, ничем вроде не отличается от других, едем с ней в Шешкары на автобусе.
— Лида, расскажи что-нибудь о себе.
— Что рассказывать-то?
В это время она переставляет кузов. Я подхватываю его, ставлю себе на колени, тесно, но и уютно нам.
— Расскажи о своей молодости.
— Ой, Галина, да была ли она, молодость-то?! Как исполнилось мне четырнадцать лет, призвали меня в ФЗО (на 320-й завод) в Чебоксары. Шел 1942 год. Война, голодно. Работала по 14—16 часов в день — мы делали бомбы, ох как было трудно, неокрепшими руками надо было поднимать снаряды, а они тяжелые, но и это ничего, терпели все, терпела и я, надо было родину защищать. Это — главное.
Но однажды на заводе случился пожар, сгорели девушки — наши ровесницы — мы испугались, страшно испугались, и я решила вернуться домой. Но как? Автобусы тогда не ходили. Пешком дошла до дому, а там меня уже милиционеры поджидали — арестовали. Шесть месяцев тюремного заключения.
Замолчала. По щеке скатилась слезинка. Я взяла кончик платка, вытерла слезинку… Боюсь слово вымолвить. Собралась Лидия с духом и продолжила:
— Шесть месяцев голода, ох, Галина, не поверишь, но мои зубы разучились жевать, это страшно, но это правда. Выпустили — на ноге чирий с кулак, по одежде вши ползают, сил нет. До дому не дойти. Зима. Одежка продувается. Что делать? На мое счастье, встретился знакомый человек — в Конхозе работал, а там у меня родственники были. У него лошадь, сани. Узнал он меня, остановил лошадь, посадил в сани и повез в Конхоз. Как доехали, один Бог знает, был декабрь месяц, окоченела я вся. Внесли меня в избу, стали отогревать, помню: дали чаю. А я пить не могу, губы не шевелятся.
Замолкла опять Лида, трудно ей вспоминать все это. Приподняла конец фартука — вытирает горькие слезы —- слезы, в которых вся боль, невысказанная, неотболевшая. Боль Лиды. Моя боль. Моя боль по сравнению с ее болью мала, совсем ничтожна, но тоже ведь боль. Позвонила я сегодня в Институт образования, спросила про зарплату, мне ответили холодно:
— Ни отпускных, ни зарплаты не будет, не звоните.
Как жить? Господи, хорошо, что есть деревня, где есть картошка и яблоки, где есть люди, у которых можно научиться терпению. А Лида собралась с мыслями и продолжила:
— А домой везла меня на санках сестра, и отец приехал за мной, да не судьба была довезти дочь до дому. Как только приехали за мной, тут же и милиция пришла, увели отца. За что? Куда? Не знали. Слезы. Боль неуходящая посетила нас. Потом только выяснилось: люди поведали. Отец однажды имел неосторожность сказать: “Покормить бы такими щами самого Сталина”. Доложили осведомители, увели отца, скончался он в лагере, в 1947 году. Вот так, Галина. А однажды в газете “Советская Чувашия” сестра моя младшая прочла указ о том, что отца нашего болетировали (слово “реабилитировали” ей трудно было выговорить), пошла она с этой газетой к начальству, вот и ездим теперь бесплатно, как дочери “болетированного” (т. е. реабилитированного), и на этом спасибо.
А через Волгу перевезла все же меня сестра, довезла до деревни на санках, остановилась и говорит: “Иди по деревне, неудобно ведь везти тебя — живая еще”.
Но я встать не смогла, так и довезла меня сестра до дому. Мать на руках занесла в дом. Как сейчас помню: пришла бабушка — соседка, осмотрела меня, дала кусочек хлеба, на нем масло. Масло! Как хотелось съесть этот кусочек… Но… губы не шевелились. Сил не было. Жевать разучилась…
Прошли месяцы, выходили меня, жива осталась. А тут приказ — ехать мне в Ивановскую область на торфоразработки. Мать в слезы, но кто защитит: отца нет, он арестован. Шел 1946 год, мне семнадцать лет, я, воскресшая от смерти, вновь отправляюсь к ней. До Иванова добирались целый месяц, завшивели, заболели. Привезли нас на торф, жить можно было, хлеб выдавали по 500 граммов на день, да пустые щи (из-за них когда-то пострадал мой отец). Летом в Ивановской области, зимой в родной деревне, так три года, три тяжелых года, три страшных года.
— Галина, а ты видела красные ножницы?
— Нет.
— Хочешь, я расскажу тебе о них?
— Расскажи.
— Вши везде: на полу, на стене, в одежде, но особенно невыносимо, если они в волосах. Так вот, у одной девушки были красивые длинные волосы, черные, коса-загляденье, она все берегла ее, берегла, да и решилась однажды. “Остригите”, — говорит. Невмоготу ей. Взяла я ножницы и отрезала ей косу, гляжу: ножницы покраснели, на них кровь. Испугалась я. Ведь режу волосы, так откуда кровь? Это, Галина, в волосах было столько вшей, что ножницы в один миг окрасились в красный цвет. Закрою глаза, вижу, как сейчас, эти страшные красные ножницы. Не дай Бог никому это увидеть.
Ну а потом, после тех страшных трех лет, работала в школе техничкой более тридцати лет, работу любила, хоть и трудная она была. Школа деревенская, там печи, а они требуют дров. Дрова эти сами заготавливали, брали пилы, топоры и шли в лес. Работали все вместе: учителя, технички… Нам отводили в лесу (в Ошнарах) участок, там мы и копошились: пилили деревья обыкновенной пилой, бензопил тогда у нас не было, обрубали сучья, привозили в школу на подводах, там распиливали пополам, клали в штабеля сушить.
Да, все это я хорошо помню, ибо училась в той же Вурманкасинской школе. В школу приходили рано: придешь, бывало, часов в семь, а там уже печка жаром дышит, греешься около нее, играешь. Никто не запрещал. Это сейчас в городских школах дети замерзают весной и осенью, а порою и зимой в классах бывает весьма холодно, а нам было тепло, такие вот люди, как Лидия, дарили нам тепло, спасибо им за это, низкий поклон.
Помню рассказ матери (она тоже работала в той же школе) об исцелении от хвори, которая к ним пристала во время лесозаготовки. Все заболели. Что делать? Врачей нет. Тогда кто-то предложил пить чай из веточек сосны. Так и сделали. Чай был горький, но пили все. Выздоровели. Это запомнилось.
Исповедь Лидии долго не отпускала меня, будоражила, тревожно было на душе и радостно, радостно оттого, что сильны духом все же русские люди, сильны, и как бы ни била их судьба, они все же одолевают беду.
Мне вспоминается еще одна история, рассказанная Мухиной Анастасией Егоровной, родившейся в голодный 1922 год, звали ее в деревне по-разному. Матви арам (жена Матвея), Чекес (ласточка). Была она степенная, неторопливая, от нее исходил свет, он касался нас, начинающих только жить девчат, она умела, ничего не говоря, согревать наши души, сейчас такая же в свои 76 лет, подтянутая, неторопливая, вся чистая и исходящая теплом. Встретились с ней тоже в автобусе.
— Здравствуйте.
— Ыра кун пултар (Доброго дня вам). Галя, и ку? (Галя, это ты?)
— Это я. (Эпе ха ку.)
— Вспоминаю часто твою мать, мужественная и умная была женщина, многому учились мы у нее, ни с кем никогда не ругалась — этим она и запомнилась нам. А ты как, где сейчас?
— Да там же, в школе работаю, расскажи мне о себе, Анастаси, я ничего о тебе не знаю, кроме того, что ты светишься, что около тебя уютно, как около деревенской печки.
— Скажешь тоже.
— Да, это так.
— Да не помню уже ничего я. — Она замолчала, посмотрела мне в глаза и произнесла: — А тебе на самом деле интересно знать обо мне?
— Да. Я всегда любовалась твоей чистой душою, многому у тебя училась тогда, в молодости, и саппун (фартук) сшила, подражая тебе, Анастаси.
— Тогда слушай. В 1943 году призвали нас, девчат, в армию. Из Чувашии до Москвы добирались целый месяц: поезд двигался только ночью, товарняк. Как доехали, один Бог знает. Одели во все казенное: ватные брюки, телогрейка, валенки, шинель. И что же? Куда нас?
В Ленинград. Шел декабрь 1943 года. Привезли, выгрузили, надо добираться до Онежского озера, а потом по Дороге жизни до самого Ленинграда.
Дошли до первых землянок. Валенки промокли, ватные брюки сырые, ноги сковало ледяным холодом. Высушить негде, в землянке вода, мы на нарах, так вот эту воду, что скапливалась на полу землянки, по очереди вычерпывали и на улицу выносили. А на нарах повернуться невозможно: лежали валетом — ноги-голова, голова-ноги. Сырой пар от нас исходил. Внизу вода. Вверху влага, а мы в ней — семнадцатилетние девчата.
Мы едем защищать Ленинград. Молча плакали, но наши слезы никто не видел, ибо они сливались с влагой. Слезы — пар — влага — вода — война. А нам жить хочется! И вот он, Ленинград. Первое, что запомнилось — ни одного целого окна: вместо стекол — фанера, ни одного целого здания. Это страшно!
Служила в аэростатных частях. Мы аэростаты в небо поднимали, так и служили до сентября 1945 года. Как сейчас помню: утром 9 мая вышла на улицу, но почему-то аэростаты не поднимают, а вместо них — взлетают разноцветные ракеты. Салют! Почему? День Победы
!!!О, как мы ждали его, девчата военных, лихих лет. (Губы задрожали, но слез не было, выдержанная всегда, она и здесь проявила эту выдержку.) Хотелось домой, в Чувашию, в Шешкары, но нас оставили расчищать Ленинград. Расчищали. Работали день и ночь, впереди отчий дом, позади три года бессонных ночей.
Сейчас я счастливая, у меня трое детей, все устроены, все живы-здоровы, есть внуки, правнуки, а сейчас я еду в Чебоксары на день рождения своей внучки, пригласила, велела обязательно приехать, вот маслица, творогу, огурчиков, помидоров везу, любят меня дети, помогают, даже и корову держу, одна б не осилила, Матвей-то пять лет тому назад скончался, но дети и внуки и сено помогут на зиму заготовить, и огород помогут убрать, вот и сейчас невестка приехала, она за коровой присмотрит, а я в это время в гости съезжу, ждут ведь.
Да, ждут… Пережившая все, вынесшая все тяготы, сумевшая сохранить свет, не ропщущая на судьбу свою, называющая себя “счастливой” — эта женщина моей деревеньки Шешкары — суть сама Россия.
А у меня поднялся хлеб, ставлю его в духовку на выпечку, пусть он будет в честь Анастасии. На очереди булочки, они тоже подходят. Жизнь продолжается.
12 августа 1998 года
12 часов ночи. На столе полстакана кефира, кусочек хлеба… Картошка свежая, помидоры, яблоки…
Богато? Да!!! Все свое, кроме хлеба и кефира, много всего, но кушать невозможно.
Я пишу речь для высокого лица. Почему пишу? Н. Г. Счетчиков попросил, отказать ему не смогла — уважаю. Голодный учитель пишет речь для голодных учителей…
Смешно? Нет! Терпко. Слез уже нет, все выплакала, да за нас, учителей, плачет природа, вот и сегодня дождь, дождь. Дождь на душе. Почему?
На это есть причины. Вчера внучка Ксюша и внук Саша были у меня, ибо Марина, их мать, на дежурстве. Она, работая врачом на скорой помощи, полуголодная спасает людей нашего города, отравляющихся арбузами, помидорами, что продаются на рынке. За ночь, по ее словам, привозят семь-восемь пострадавших от “рыночной экономики”.
Смешно? Нет! Горько! Так вот Ксюша и говорит мне вчера: “Бабуль, а бабуль, хоть кусочек мясца дай, очень хочется”.
— Милая, потерпи чуток, вот дадут отпускные, куплю мясца.
— Что такое “отпускные”?
— Это, Ксюша, денежки, заработанные мною.
— Где ж они, бабуль?
— Они долго шагают ко мне, но обязательно придут.
— Придут?
— Придут!
— Почему долго идут, что, они далеко живут?
— Далеко, милая, далеко.
— Где, бабуль?
Что ответить?
Заигрались дети, забылись, а я в соседнюю комнату, не сдержалась, слезы беззвучные душили меня. Я, кандидат наук, проректор института, учитель школы, работавшая весь год по 16—18 часов в сутки, отредактировавшая массу деловых бумаг, показавшая учителям республики более 50 открытых уроков за год, прочитавшая более 400 лекций, учившая 5-е, 10-е классы, ночами составлявшая свои лекции, проверявшая тетради учеников да еще успевавшая писать книги (шесть книг за один учебный год), выпустившая их за свой счет, сейчас не могу ничего ответить им, моим внукам.
— Бабуль, ты же много работаешь, у тебя должно быть много денег.
— Да, Ксюша, ты права.
— Почему тогда их у тебя нет, бабуль?
Что сказать на это? Да, она видела мою работу, видела мои книги, видела всегда радостные глаза — я люблю свою работу — и теперь не понимает: почему это так. Почему бабуля, всегда работающая, не может купить себе кусочек мяса.
А я не могу! Рассказать кому — не поверят!
А Николай Григорьевич Счетчиков требует: “Речь чтоб хорошая была”. Стараюсь, пишу о лучших учителях республики, об образцовых школах, о творчестве учителей, об их умении переносить невзгоды.
Учителя! Они на сегодняшний день святые! Помню: были мы в Красночетайском районе, проводили курсы, в перерыве подходит ко мне одна учительница и говорит:
— Спасибо вам, после ваших лекций жить хочется, а то я совсем уж… — И она заплакала…
— Что случилось?
—
Я живу в школьной квартире, а у школы нет денег, чтобы платить за газ и электроэнергию, так у меня щи за ночь замерзают, я их, замерзшие, ем и в школу иду, а там стихи Сергея Есенина наизусть читаю.“О Боже, — думаю про себя, — двадцатый ли это век?”
— А работу люблю, — продолжала учительница, — без нее не могу, детям о своих трудностях не рассказываю, в школе сапожки надеваю, я ведь учительница, а дома в валенках сплю, вот так и живу, спасибо вам, что выслушали…
Что происходит? Хочется говорить, кричать обо всем этом. Но нужно ли? Речь? Она пишется… Только помимо воли вспоминаешь вдруг, что с
Адушкиной А. Г., учительницей школы N№ 16 Новочебоксарска, голодный обморок случился. Кому об этом поведать? Речь?.. Она пишется…Видела сегодня методиста Института образования Воробьеву Галину Ивановну, похудевшая, вся изнутри светится, я не понимаю, как она живет, чем живет. Три месяца без копейки денег. Но марку держит. То же достоинство, та же подтянутость. Молодец!
Тишина, кусочек хлеба, полстакана кефира…
13 августа 1998 года
Речь готова. Познакомься и ты, читатель, с ее основными положениями.
Какой должна быть школа сегодня? Школа сегодня — это гуманитарное пространство. Новый “образ” образования. Каков он — этот “образ”? Каковы новые способы работы? Их поиск связан с исторической реконструкцией древних, генетически исходных смыслов образования. Ведь только в этом случае они могут обрести новые, соответствующие времени функции.
Во все века образование было своеобразным механизмом, благодаря которому подрастающие поколения включались в уже существующую общность и становились носителями определенного образа жизни, иными словами, вслед за старшими поддерживали и сохраняли общие для всех нормы бытия.
Развитие современного образования основано на идеях гуманизации, гуманитаризации, интеграции. Гуманитаризация образования связана с планетарными изменениями в жизни, в характере мышления человека XX века, стремящегося преодолеть раскол культуры и образования. Образование все более и более развивает идеи “очеловечивания знаний”, “развития гуманитарного мироощущения”, “поворота образования к целостной картине мира”, “преодоления безответственности перед природой, обществом, человеком”. Это становится возможным благодаря не столько повышению удельного веса гуманитарных дисциплин, сколько изменению самой сущности этих дисциплин, методик их преподавания, основанных на отказе от обязательности, ориентированных на развитие творческого, критиче-ского, гуманитарного мышления личности.
Новая школа невозможна без учителя, обладающего широтой мышления, коммуникабельностью, умением творчески работать, являться посредником между обществом, семьей и учеником, обществом и учениками. В современном обществе, когда в стране идет коренная переоценка многих социальных и личностных отношений, когда размываются и девальвируются такие человеческие понятия, как совесть, честь, трудолюбие, долг, ответственность, целью воспитания становится формирование человека, способного не только осваивать общечеловеческие ценности, но и быть субъектом своей жизнедеятельности, стратегом собственной судьбы.
Происходит смена образовательной парадигмы, предлагается иное содержание, иные подходы, иные отношения, иной педагогический менталитет. Особая роль отводится духовному воспитанию личности, становлению нравственного облика.
В психолого-педагогическом плане основные тенденции совершенствования образовательных технологий характеризуются переходом:
— от учения как функции запоминания к учению как процессу умственного и нравственного развития;
— от чисто ассоциативной, статической модели знаний к динамически структурированным системам умственных действий;
— от ориентации на усредненного ученика к дифференцированным и индивидуализированным программам обучения;
— от внешней мотивации учения к внутренней, нравственно-волевой регуляции.
Учителю нельзя забывать, что воспитание нравственных качеств личности основывается на понимании и освоении нравственных ценностей своего народа и народов мира. Каковы же эти ценности? Это трудолюбие, достоинство, честь, свобода, демократизм, ответственность, совесть, мир, любовь, истина, экологиче-ская культура, гуманизм.
В Законе об образовании сказано о гуманизации как основном принципе организации работы школы. До последнего времени традиционная система обучения часто была безличностной, а педагогика — “бездетной”. Во многом она остается такой и сегодня, когда обучаемый выступает прежде всего объектом, а не субъектом учебно-воспитательного процесса.
Традиционная система ориентировала учащихся на овладение определенными знаниями, умениями, навыками. Личностно-ориентированная педагогика выводит на первый план самого человека, его ценности, его личную свободу, его умение прогнозировать себя. Гуманизация воспитания ориентирует на то, чтобы дать учащемуся право быть тем, кто он есть, право на высказывание своих мыслей, право на самостоятельную организацию своей жизни и даже право на ошибку.
Гуманизацию образования нельзя свести к какой-то конкретной методике обучения. Это ценностная ориентация и личностная установка педагога. Гуманизация образования требует создания в условиях школ, вузов комфортной среды и гармонизации взаимоотношений между всеми участниками педагогического процесса.
Что-то в этой речи мне не нравится. Перечитываю, осознаю, нет захватывающего начала. Ищу. Обращаюсь к “Духовному завещанию” И. Я. Яковлева, нахожу слова: “обращаюсь к тем из вас, кому выпало счастье получить образование”. Они мне понравились. Чем? Простотой и сердечностью.
Включаю их в начало речи: “Обращаюсь к тем из вас, кому выпало счастье получить образование, к тем, кто сегодня занимается процессом воспитания, кто каждый день думает не столько о себе, сколько о судьбе страны и будущего поколения. Какой же сегодня должна быть школа, в которую ежедневно приходит учитель?”
Останавливаюсь на этом варианте, показываю. Счетчиков, прочитав речь, говорит: “Это то, что надо!” Он, конечно, преувеличил, но Бог с ним, умный он, порядочный, когда-то был министром образования, за это время построил в Чувашии 220 школ. За одиннадцать лет работы достаточно много.
Сегодня согласно программе “Сельская школа” решено сократить малокомплектные школы, так вот Николай Григорьевич против этого. “Сокращать, ликвидировать, убирать… Это мне все знакомо, — говорит он. — Будучи министром, я тоже “сокращал”, выполняя чью-то волю. Знаешь, сам объездил всю республику, сам измерял расстояние между селами и школами, ибо был закон: больше трех километров расстояние — школу убирать. И убирали. И что же? Исчезли вскоре и деревеньки. Вот так, Галина. Поэтому я категорически против и послал сегодня письмо министру. Воспримет ли? Или выполнит, как я когда-то, чью-то волю?..” Сказал, вздохнул, посмотрел пристально, дотронулся ладонью до лба, замолк. Призадумался. Есть о чем подумать…
14 августа 1998 года
— Ха, ха, вот это эпоха… — восклицает заведующая складом магазина “Шупашкар”. — Эпоха дураков: не хочешь — бери, не надо — бери, не возь-
мешь — пропадут денежки. Вот вчера семнадцать человек, все ваши, Боже ты мой, выбирали, выбирали, еле-еле выбрали, домой вместо пяти часов ушла лишь в семь. Эх ты, мать честная, что делают с ученым людом — голодом морят, а они все еще достоинство выдерживают. Какие уж тут достоинства, вас так унизили, что больше некуда: бери, что лежит, бери, что дорого, бери, иначе… И берут ведь, куда денешься.Сегодня у нас в институте праздник, наши деньги перечислены в магазин “Шупашкар”, можно пойти и купить что-то, только не из еды. Кандидаты, профессора, младшие научные сотрудники, методисты — все в магазине. И я там. Вот Пушкин Василий Николаевич покупает себе костюм — радуется. Хорошо? Хорошо! В дом пришла радость. Как не радоваться, если и сыну купили брюки, да такие, что в самый раз.
И я смотрю что-то… Как не смотреть?
Приехали с мужем в магазин в 10 часов утра, обошли отделы, выбрали вещи: брюки — 102 рубля (это самые дешевые), плащ — 160 рублей (самый дешевый), туфли — 180 рублей (тоже самые дешевые)… Смотрим линолеум: 30 рублей за метр, но его брать нельзя — это продает индивидуальное лицо, пошли в государственный отдел, там тот же линолеум, но в два раза дороже — 66 рублей за метр. Что делать? Посмотрели, посмотрели, да дальше пошли. Тут зять подъехал — помогать нам. Выбрали люстру — 264 рубля — самая дешевая, но красивая, говорим:
— Нам бы ее купить по выписанной доверенности.
— Нельзя, то есть можно, но с двадцатипроцентной переплатой, потому что нам дали ее продавать, а с нас, кто продает, берет налог большой, так вот, чтоб хоть как-то выгадать, набавляем до 20%.
— Что же делать? Она нам понравилась.
— Ничем помочь не могу, обратитесь к заведующей отделом.
Иду к заведующей отделом.
— Добрый день, извините вы меня, но я бы хотела купить люстру по доверенности, а ее продают с надбавкой, а это для меня дорого.
— У нас так принято.
— Я вас понимаю.
Смотрю на нее. Она, видать, пожалела меня, посмотрела мне в глаза и тихонечко так прошептала:
— Конечно, при желании можно, я могу вам выписать на 264 рубля другие товары, а вы возьмете люстру, только об этом ни гу-гу.
— Поняла, спасибо.
Внутри сдавило, горло перехватило, бросило в жар, мне стыдно. Я не знаю куда деться, а она спокойно перелистывает ценники и подбирает нужную сумму, сама в это время приговаривает:
— Ведро, бочонок, коробка пластмассовая…
Накладная выписана, теперь надо идти к заведующей складом. Иду как провинившаяся, мне неудобно, мне кажется, что все смотрят на меня, осуждают. “Ха, ха, эпоха…” Дошли до двери, открываем, а там искры на нас сыплются: трубы сваривают. Дым, гарь… Думаю: как на фронте. Весь вопрос в том: на каком фронте? На фронте совести? На фронте обмана или… Заведующая складом взяла накладную и произнесла:
— И вы эти вещи берете?
— Беру.
—
Но у вас еще ведь сумма есть.— Есть.
— Будете брать?
— Надо брать.
— Идите и выберите.
Выхожу. Что выбрать? Это, знаете, нелегко… Отказываемся от брюк, ботинок, плаща, выбираем ковер, хочется обновить квартиру. Остается еще 23 рубля. Это, думаю, для Ксюши. Выбираем ей “кисочку”, хорошенькую такую. Все! Выбор сделан! А у самой сердце в пятках, слышно его, оно и впрямь там, убежать решило от меня, а я ему: “Не убегай, негоже так, тебе стыдно, да?” — “Да”, — шепчет. “Привы-кай”, — тихо приказываю. “Попробую!..” — “Ну, милое, не подведи…”
А заведующая складом, милая женщина, располагает к себе: “Тут вот учителя были недавно из Калининского района. Боже ты мой…” А у меня одна мысль: подпишет — не подпишет? Подписала: “Еще приходите, рады вас обслужить”.
— Спасибо!
Дала мне накладную, а она вжигается в ладонь. Ладонь горит… Но это еще ничего — сгораю я. Господи, прости! Прости меня, грешную! Вместо ведер и бочонков выдают люстру.
Упаковали, выходим. На выходе мужа попросили остановиться. Ну, думаю, сейчас заставят сдать люстру и взять ведра и бочонки. Но все обходится, коробка проносится. Садимся на автобус. Всю дорогу трепетно оберегаем покупку.
Дома. Через некоторое время она, царица дня, занимает свой трон-потолок. А вечером? А вечером вся сияет, улыбается, ей хорошо, а нам тепло — комната заулыбалась, засияла, заискрились даже шторы…
“Господи, много ль надо человеку?” — думаю про себя, а в это время звонок телефонный:
— Бабуль, а бабуль, какая “киса” ласковая, какая пушистая, я и Шурику дала погладить, спасибо, бабуль.
Звенит, переливается Ксюшкин голосок. Дитя радо! А бабушка с дедушкой — втройне! Назавтра с дедом собрались в лес. Ксюша тоже напросилась с нами, она очень любит бывать в лесу. Мы ее с двух лет берем с собой на природу. И поэтому вечером ее привозят к нам, чтобы утром пораньше сесть в автобус, который повезет нас в леса. В этот вечер Ксюша приехала с отцом. Зашла в квартиру, быстро разделась и прямо в комнату:
— Бабуль, как красиво у вас стало, как хорошо!
Сели рядком. Улыбаемся.
— Ксюша, ты б нарисовала.
— Да, бабуля, нарисую-ка.
Дитя природы, в рисунке она смогла передать то, что ощущало мое сердце. Рисунок меня пронзил. Как догадалась? А ведь поняла. Шестилетняя Ксюша все поняла, вот она — истина эпохи. Как естественно и мудро передает ее шестилетний ребенок. Чем это объяснить? Врожденной интуицией? Талантом? Голосом неба? Не знаю. Но я твердо знаю другое: она изобразила суть нашего дня. Изобразила, и все тут. Прижалась к ней, обняла, она качнулась ко мне, прислонилась к плечу, нам было хорошо.
4 сентября 1998 года
Встречаю в Институте близкую мне по душе Кондратьеву Веру Порфирьевну:
— Галя, сказать тебе что-то?
— Скажи…
— Не поверишь, но я все лето торговала, продавала пучочки укропа, петрушки, первую морковь, зеленый лук, хочешь посмотреть на этот бизнес?..
— Хочу.
Она разворачивает тетрадный лист, произносит:
— У меня все по дням расписано, ни одной копейки не потеряно, а всего я выручила 800 тысяч рублей, чуть-чуть до миллиона не дошло, вот так я готовлюсь к защите, но ведь этих денег не хватит мне, как защищаться буду, ума не приложу.
Она думает о защите, старший преподаватель Чувашского республиканского института образования, она верит, верит, несмотря ни на что. Пусть попутный ветер, ветер удачи, поможет ей.
Поднимаюсь по лестнице, а там, на втором этаже, о чем-то взволнованно рассказывает Пушкин Василий Николаевич.
— О чем рассказываете?
— Да о том, как впервые за свою жизнь не смог оплатить проезд в троллейбусе. Подходит ко мне кондуктор, говорит: “Молодой человек, покупайте билет”. А я отвечаю: “Извините меня, но я сегодня впервые в жизни не могу купить билет. Стыдно мне, но это так”. В ответ закружилась карусель слов: “Не могу, не могу, а сам в галстуке, в кожаной куртке, обманываете все нас, нахалы вы, вот вы кто…” Я не знал куда деваться со стыда… Какое унижение. Я, кандидат педагогических наук, доцент, не могу купить билет за один рубль. Кто в этом виноват? Кто?
8 сентября 1998 года
Вот они — светло-светлые! Вот они — чисто-чистые! Это они даруют мне молодость души, врачуют душевные раны. Это глаза моих учеников. Озера… Реки… Ручейки… Моря… Океаны… О как глубоки и чисты они… Я купаюсь в них. Живу ими… Но и у меня бывают слабости.
Вот вчера я поддалась панике: всё все скупают в магазинах, пошли по магазинам и мои ноги. Доллар приравнивается к 20 рублям. Цена поднялась в несколько раз, например сахар стоил 3 рубля, сегодня он стоит 12 рублей. Но что интересно: его нет в магазинах. Сахара нет, риса нет. Гречки нет… Что есть?
Есть пшено. В Новочебоксарске оно стоит 3 рубля. Купила 6 кг. Есть остатки макарон, купила 5 кг по 6 рублей за 1 кг (цена, слава Богу, еще старая). Что еще купить? Купила чай. Когда же пришла домой, заварила, а там не чай, а шелуха коричневого цвета. Сорок тысяч (муж получил наконец-то пенсию за июнь месяц) выбросила на ветер, а ведь денег и так нет.
Ноги вели меня дальше, ибо в магазине одна из покупательниц поведала, что по ул. Коммунистической, 17-а, сахар продается по цене 7 рублей за 1 кг.
Проработавшая 12 часов, уставшая, но думающая о внедрении в школах республики системы развивающего обучения, плетусь по улицам, в руках сумка, ведро.
Вот и Коммунистическая, 17-а, там на машины грузят мешки. Что в них? Мука? Сахар? Для чего грузят? Для перепродажи, вероятно. У двери трое девушек, в зубах сигареты, колечками дым, свысока смерили меня взглядом, кто я для
них — владеющих складом сахара? Никто! Нищая!Но я ЧЕЛОВЕК! Учитель!
— Есть у вас сахар?— спрашиваю.
— Есть, — глядя в сторону, выпуская струйку дыма, произносит розовощекая девушка.
— Сколько же стоит у вас один килограмм?
— Десять тысяч, но на сегодня склад уже закрыт, к тому же мы отпускаем мешками, а у вас, гляжу, лишь ведро, а мешок стоит 500 тысяч рублей, есть ли они у вас?
Куда теперь? На улице уже темно, восемь часов вечера, иду в магазин “Спутник”, там рассматриваю витрины, вижу — горох. Вспоминаются строки из пьесы Антона Павловича Чехова “Вишневый сад”. Одна из героинь, Раневская, говорит: “Едим лишь гороховый суп”. Что ж, мы будем, вероятно, тоже есть гороховый суп. Благо горох дешевый: 3 рубля за 1 кг. Покупаю. Несу…
Завтра уроки в 10-х, 11-х классах. Вот они — эти уроки — и спасают меня. Спасибо вам, мои ученики. Спасибо тебе, Филипп, за твою чистоту, спасибо тебе, Азат, за твою доброту… Коля Махотин, а тебе спасибо за искренность. Сережа Федосеев — тебе за твои творения.
Вспоминается урок в 10-м классе по стихотворению в прозе Анатолия Миттова “Собственник”. А. Миттов пишет: “Я — собственник. Но я живу хуже всех банкиров и небанкиров. Но я собственник. В чем мое богатство? В деньгах, алмазах, золоте, женщинах, песнях, книгах? В чем? Мое богатство во мне самом!” Мы с учениками составили схему.
Мое богатство
Книги. Мысли
Жизнь
Душа
Предки
Дети
Родители
Песни рода
Традиции рода
Мое прошлое
Мое настоящее
Первым ученики назвали слово “мысль”, и это меня обрадовало. Это стрела тепла и мудрости детей, и если это так, то стоит жить и быть! Если наши ученики мыслят— это замечательно.
Но вот зазвенел телефон. Это дочка звонит, хочет поделиться своей болью! Слышу ее голос: “Мама, ты еще живешь, у тебя есть хлеб и твои ученики, ты, мама, счастливая, а вот вчера вызов сделала пожилая женщина, диагноз: головокружение. Знаешь, мама, она, оказывается, три дня уже не видела хлеба. Это не просто боль, это что-то ужасное. Она смотрит на меня умоляющим взором, он говорит: хлебца дай. А я дать хлебца не могу — слезы душили меня, мама, и самое
страшное — она осталась, осталась… Что будет с ней? Нет хлеба…”Надо спросить адрес той женщины, может быть, ученики и я вместе с ними сможем как-то помочь ей. Вот когда прочувствуешь повесть Тендрякова “Хлеб для собаки”, вот когда познается цена хлеба, он сейчас даже пахнет по-другому — у него розовый запах, тонкий, необычный, вкусный.
18 сентября 1998 года
Идет заседание Ученого совета, неделю работала авторитетная комиссия, оглашается ее заключение, а в это время в окно бьется мотылек, бьется яростно, неутомимо, напористо: расправит крылья, устремится к окну — бух, отлетает, поворачивается и снова устремляется к окну — опять бух! Там свет, простор, но стекло мешает вырваться на волю.
Голос ректора провозглашает: “Уважаемые коллеги, мы собрались сегодня прослушать итоги аттестации, с нами работал Балашов Михаил Михайлович, ректор Ульяновского института образования, Блинов Николай Михайлович возглавлял аттестационную комиссию…”
А в это время бабочка вновь устремляется к окну, сложив крылья, собрав все свои силы, она делает очередную попытку вырваться к свету, покинуть пространство, скованное четырьмя стенами. Раздается очередной раз: бух! Тщетно! Стекло непробиваемо, но бабочка упорно повторяет то, что только что проделала: бух! бух! бух!
Голос Блинова Николая Михайловича вещает: “Эксперты сделали заключение, справка отражает действительность, нет надобности зачитывать всю справку. Я лишь вкратце изложу ее содержание…”
Бабочка рвется на простор, очередной маневр: она взлетает вверх, к самому потолку, и оттуда молниеносно устремляется к окну. Бух! Но нет! Не пробить! Не вылететь!
А голос продолжает звучать: “У института есть свое лицо, кафедры работают творчески, правда, сделан крен в сторону краткосрочных курсов, но это дело поправимое”.
Бабочка трепетала, взлетала, бросалась вниз, исчезала, появлялась, сражалась! Но вот настал момент, и она опустилась на подоконник. Примостилась, успокоилась. Но лишь на мгновение. Крылышки-паруса вновь уносили ее в пространство зала. Зачем? Куда теперь? Она, взлетев очередной раз, замерла на хрустальной люстре. Набирала силы для очередной атаки.
За Николаем Михайловичем выступал ректор Ульяновского института повышения квалификации, он сказал: “У института есть свое лицо, он, институт, пропускает за год 7 тысяч слушателей, это отлично, но надо разрабатывать долгосрочную концепцию развития института, для этого имеются силы, если в 1995 году было в институте 5 докторов, то сейчас их 10, было 10 кандидатов наук, теперь 28, средний возраст заведующих кафедрами 51 год, это нормально, а вот средний возраст докторов наук 58 лет, надо омолаживать. У вас специфическая сфера деятельности, ваша работа не завершается лекциями, она заставляет вас перелопачивать гору литературы…”
Да, это так. Когда я готовлюсь к лекции, вокруг меня горы литературы. Читаешь, читаешь, конспектируешь — рождаешь лекцию, но она отшлифовывается, обретает свою форму лишь на занятиях с учениками, с учителями. Проводишь
урок — и вдруг — озарение: запела тема, обрела свой голос, затрепетала. О, эти чудные мгновения жизни!Наконец-то бабочка обрела спокойствие — она на подоконнике. Притаилась! Сидит! Но покоя нет и здесь. Откуда ни возьмись — появилась муха. Она пронеслась над бабочкой, та встрепенулась, взлетела, некоторое время крылья их соприкасались, но скоро они разлетелись в разные стороны. Бабочка пела свою песню — песню свободы.
А голос продолжал звучать: “Научно-методическая работа ведется на должном уровне, научные исследования проводят все кафедры, динамика издательской деятельности впечатляет, но в среднем получается одно пособие на одного преподавателя, этого недостаточно…”
Вспоминается, как я издавала свои пособия — на свои средства, никто не помогал, кроме мужа — он набирал на компьютере, так мы с ним за один год издали три монографии, а за другой год одну программу “Я и МИР”, два учебных пособия “Душеобразование через речеобразование” (5—7-е классы), одну хрестоматию “Тропа к отчему дому”, набраны в компьютере еще четыре учебных
пособия — работали днем и ночью, днем я на работе, а ночью пишу, редактирую.А мотылек так запел песню свободы, что крылышки совсем растворились в пространстве зала, но еще миг, и он на подоконнике.
Голос Михаила Михайловича набирал силу: “Институту надо развивать такие направления, чтоб заинтересовать физические лица, Чтоб эти лица дарили вам компьютерную технику, потому что обучающие программы — это будущее обучения”.
Так ли это? Обучаться машиной? Машина?!? Где твои глаза — глаза души? Иль они уж и не нужны. Зачем душа? Зачем мы?
В это время бабочка и муха двигались друг к другу, находясь на подоконнике. Встретились! Замерли! Но вот затрепетало одно крылышко мотылька, затем — другое, он взлетел, а муха осталась на своем месте.
В это время слово предоставили первому заместителю министра образования Черновой Галине Петровне. Белые бусы, черного цвета костюм с черно-белой окантовкой. Сегодня улыбка улетучилась с ее лица, сосредоточенность, отсутствие жестов. Она произнесла короткую речь, которую завершила словами: “Институт много делает, но надо делать еще больше”.
Ее сменил ректор кооперативного института, он сказал, что надо искать личности.
Бабочка — личность! Она рвется на свободу! Но… Но сейчас она летит навстречу мухе. Встретились. Пути их пересеклись. Мотылек, перейдя точку встречи, мгновенно повернулся назад, расправил крылья — замер. Муха тоже повернулась, замерла, прижав крылья к туловищу. Она вся собралась в комочек.
И … О Боже! Муха двинулась к бабочке, расправив крылья, в мгновение ока она бросилась на нее. Ударила! Бабочка встрепенулась, но осталась на месте. Еще мгновение — муха, сосредоточившись, очередной раз набросилась на мотылька.
И он, мотылек, красавец, творец, чудо природы, в десять раз превышавший муху, отпрянул назад. Шаг. Еще шаг. Муха молниеносно набрасывается на мотылька в третий раз! Мотылек печально взлетает, исчезает. Не так ли и в жизни порою: наглые самоуверенные “мухи”, нападая на человека-творца, заставляют его самоустраниться, исчезнуть.
Слово вновь берет председатель комиссии Блинов Н. М., он произносит заключительную фразу: “Считать институт аттестованным на три года”.
Мотылек исчез, его нигде не видно, а муха — теперь царица положения — красуется на подоконнике, на завоеванном пространстве.
Ученый совет завершился, мы вернулись на кафедру, там, в “нашем пространстве”, наш старожил, мать двоих детей Васильева Феодосия Ивановна с дрожью в голосе произнесла: “Все это хорошо, только мои дети голодают второй день — у нас нет и хлеба”.
Она открыла свой кошелек черного цвета, там, на дне его, она искала затерявшиеся монеты, монет не оказалось…
В это время в наш кабинет влетел мотылек, это был тот самый, отчаянно сражавшийся, я подошла к окну, открыла его: гордо взмахивая крыльями, мотылек приблизился к проему окна, на мгновение задержался — и, встрепенувшись, вырвался в свою стихию.
Феодосия Ивановна улыбнулась… Жизнь, несмотря ни на что, набирала скорость.
12 октября 1998 года
Вчера было воскресенье. Как оно прошло? Встала в семь часов утра, поставила тесто, подождала, когда оно поднимется, замесила, испекла хлеб.
К 11 часам 30 минутам он был готов — круглый, горячий, с аппетитной корочкой. Завернула в льняную тряпицу и бегом в школу — там меня ждут мои ученики и учителя.Антонина Яковлевна… О ней разговор особый. Когда я только что была назначена завучем в 16-ю школу, первое, что сказала мне директор этой школы — так это то, что я должна была обстоятельно проверить работу Волковой Антонины Яковлевны и сделать надлежащие выводы.
И выводы были сделаны: это — чудо-учитель, это — богом данный учитель. У нее все от Бога: взгляд, речь, походка, осанка… Она сама Бог. Помню: был у нее “слабый класс” — такой ярлык был у него, но двое учителей — Антонина Яковлевна и Иванова Галина Александровна — сумели заменить этот ярлык, класс получил статус одаренного. Два чудо-учителя смогли открыть таланты детей, дети рисовали удивительные картины, писали эссе.
Вот некоторые из них…
Вяткин Стас, 6-й класс. Мысль.
Мысль — это миг и в то же время — вечность! Мысль — это все и в то же время — ничто. Любая мысль несет в себе такой смысл, который ни в какой другой мысли не повторяется. Мысль неповторима. Мысль — это я, мысль — это дьявол, мысль — это Бог. Но
…Скоро начнут издеваться над мыслью, грабить ее, а ведь без смысла мысль — ничто. Мысль удерживает человечество над бездной, уничтожив мысль, мы упадем в пропасть времени, вернемся в Каменный век. Он будет вечен. В нем будет топор из камня, человек будет раскалывать им компьютер. А компьютер — создание мысли. Человек сам, по большому счету, создан мыслью. Берегите мысль!
Баранова Наташа, 6-й класс. Ленточка на ветру.
Ленточка на ветру, как последняя радость, дарованная человеку!
Герасимов А., 6-й класс. Жизнь.
Жизнь — это лестница через речку, чуть оступишься — окажешься в воде. Людям нужно утихомирить свою жадность, не поддаваться соблазнам, иначе можно упасть в речку и не выплыть.
Клементьева Люда, 6-й класс. Жизнь.
Свеча как жизнь, а жизнь как свеча, она может нечаянно потухнуть, может долго гореть и светить, а иногда она тускло чадит все отпущенное ей Богом время, не всех озаряет свеча жизни, не всем светит. Давайте сделаем так, чтобы она светила нам.
Герасимов Саша, 6-й класс. Окна вечером.
Смотреть на окна вечером полузакрытыми глазами — одно удовольствие. Кажется, что во мраке, впереди тебя, горят огни; хочется пойти к ним и погреться. Но огни обманчивы. От них нет тепла. Так бывает и в жизни — бывало, думаешь, что идешь и ищешь счастье: тепло, свет. А на самом деле натыкаешься на холодный огонь.
Расков Роман, 6-й класс. Смерть.
Что такое смерть? Это болото, которое засасывает все живое и никак не насытится.
Евграфов Сергей, 6-й класс. Звезды.
Ночью, когда все спят, я гляжу на звезды, думаю: каковы же они вблизи? Есть ли там живые существа? Какие они? Умнее нас? Щедрее? Откликнитесь из других миров!