Стихи
Александр Зорин
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 1999
Александр Зорин
Лист огненный упал
в мои ладони…
* * * Слабо трубе иерихонной
с сиреной противоугонной
сравниться… Ночью под окном
вдруг взвоет и залает взвизгом.
Все рушится: и сон, и дом,
и сам ты по стене разбрызган.
И уж конечно не уснуть.
И бредишь — бомбою метнуть
в нее, чтобы огнем умылась…
Очнусь, скорей перекрестясь…
И дикой кары устыдясь,
переменю я гнев на милость.
В сем страшном звуке есть резон,
о чем бы ни сигналил он.
А в нас подобие испуга,
встающего из тех времен,
когда от вещих труб округа
тряслась… И пал Иерихон.
Комета над Косьмой и Дамианом Комета над “Косьмой и Дамианом”
едва мерцает пятнышком туманным.
Тверская ослепительно пестра.
Инфляциям обвальным не сдается.
Младое племя весело пасется
Под Пушкиным, балдея до утра
в мечтах — перепихнуться, уколоться.
Из темноты церковного двора
комету видно, словно из колодца.
Надмирно реет росчерком пера.
Две тысячи и триста лет назад
она всходила над Землею… Над
еще одним испепеленным царством,
над Аристархом и Экклезиастом.
Она стояла в этом месте — над
лесным безмолвием, ночным безбрежьем.
И с любопытством, может быть, медвежьим
за ней следил медлительный сармат.
Косматый предок мой… Вперяя взгляд
в огромный небосвод, как в циферблат.
Как я сейчас из глубины двора,
из нашей общей с ним подлунной ямы,
смотрю туда же, застясь от рекламы,
как он когда-то лапой от костра.
* * * Не хочу на Валаам,
в щель последнего затвора.
Соблазнительны и там
чары девственного бора.
Груз мечтательности, плод
сладкий ветхого Адама,
В темную пучину вод
стаскивает упрямо.
Не хочу в пустыню бечь,
мыслью расплещась по древу.
Дива Грозного иль Деву
кроткую — впотьмах стеречь.
Пребывая под и над
явностью — пробел для зрячих,
недоступностью приманчив
потаенный Китеж-град.
Но — по вере достижим
всюду, и в юдоли местной,
не подводный град — Небесный
вечный Иерусалим.
Стоит подвигов в бору
нынче, не во время оно,
иночество в миру,
в самом пекле Вавилона.
Последняя гроздь облепихи
К невзгодам привычен
я вроде бы… Вырос на жмыхе.
Оставлю синичкам
последнюю гроздь облепихи.
Порхают, не ропщут.
Пощипывают, где придется.
В разрухе всеобщей
им тоже не сладко живется.
В отечестве зверя,
себя поместившего в терем.
В спасение веря,
я в завтрашнем дне не уверен.
Что свойственно людям,
увы, маловерным. Не спится…
Что будет? Как будем?
Чем будем дышать и кормиться?
А толком не знает
никто, озираясь на тучи.
Господь помогает.
Ведь было и раньше не лучше.
Детишки мужали.
Горстями не жамкали сласти.
А все ж избежали
авитаминозной напасти.
Чем хаять ухабы
и мыкаться по психбольницам,
поверим хотя бы
в испытанный жребий синицын.
Который избавит
от нищенской неразберихи.
Который оставит
последнюю гроздь облепихи.
* * * По стародавнему знатному праву
демократическому — выбирать,
демос всегда выбирает Варавву.
Ибо ему на Другого — нас…ть.
Благоутробно попами науськан,
он, сотрясая трибуны, орет!!!
На арамейском или на русском
так присягает убийце народ.
Демос всегда комковатая глина.
Мять ее долго, разборчиво мять.
Чтобы певучее горло кувшина
Мастер — Единственный — мог изваять.
Мастер податливой глины дождется.
Сами поможем — не все же волки!
И не беда, что до смерти придется
в сердце своем растирать желваки.
Чтобы, увидя ползущую лаву,
вниз, по ущербному склону, в дыму,
не испугаться, не выбрать Варавву,
не ошибиться в тот миг самому.
* * * Утром помоечные разборки.
Это дерутся бомжи из-за корки,
будто воробушки — та же печаль.
У победителей те же восторги.
Не маргинальной жизни задворки,
а самая что ни на есть магистраль.
О, вековечная участь илота:
мучиться и ненавидеть кого-то.
Но и хозяева не без греха.
Те, оборзевшие в ареопаге,
брылами шлепающие дворняги.
Те же разборки и воздуха.
Форточку можно закрыть, запереться.
Ну а по совести — некуда деться,
будь ты богат или гол как сокол.
Выход один — положиться на волю
только Того, Кто по звездному полю
в эти миазмы однажды сошел.
Не расставаясь с отцом Александром
I К святому обращаются на ты.
А у меня язык не повернется.
Еще вы здесь, вы рядом. Узнается
ваш явный знак в тенетах темноты.
Я на него невольно отзовусь…
Бывает часто, почему, не знаю,
я об усопших пристально молюсь,
а ваше имя не упоминаю.
II. У креста
За избами, за церковкой комолой
отвсюду виден в перспективе голой
погост. Обглоданная оболочка.
Октябрь голодный выгрыз
до листочка.
Прошу я стойкости и примиренья
с разором жалким. Для благословенья
сложил ладони… Час или секунда
мелькнули… Вдруг, неведомо откуда —
ни лоскутка на обнаженной кроне —
лист огненный упал в мои ладони.
Наглядный, преклонившему колени,
знак — о горении и примиренье…
* * *
Чаянием чревата
осень — болезное чадо…
Смертную боль пересилит.
Грозные краски заката
изрешетили осинник.
Мокрый овраг окропили.
И тут же поблекли, иссякли.
Оставив на голой рябине
рдяные капли.
Это миры облетели,
понятые едва ли…
Что-то сказать не успели…
Важное не дошептали…
Не подводить же итога…
В морок промозглый дорога
скрылась… И лес обнаженный, —
как ожидающий срока
замысел незавершенный.
* * * Молиться за врагов за окаянных — значит
желать врагам добра. Так праведник сказал.
И он конечно прав. Но плеть давненько плачет
по ним. Я сам бы их прилюдно наказал.
Вдруг промелькнет во сне — страшней летучей мыши
знакомый супостат. И мучаюсь без сна.
Да будут их сердца объяты светом свыше.
Да будет их любовь избыточно полна.
Молиться за врагов, как за себя бороться.
Сберечь душевный жар, льда растопив скалу.
От призрачных затей спасает миротворца
желание добра, а не потворство злу.