Окончание. Публикация и комментарии О. Трифоновой
Юрий Трифонов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 1999
Юрий Трифонов
Из дневников
и рабочих тетрадей1
1977 год
Записи в дневнике.
То, что было объявлено в 1963-м, давно похоронено, но впереди ведь годы восьмидесятые!!!
Немцы просят написать о Москве
2. Это как написать о матери, о любви, о жизни или обо всем вместе… Простенькая, казалось бы, задача, а не знаю, как подступиться. Оля вдруг: “Напиши о Бульварном кольце, ведь там вся твоя жизнь прошла как на орбите”. Совет дельный. Она засела за какие-то исторические книжки о Москве, серьезные исследования. Мне это не нужно. Нужно первое слово. Контрапункт. Но вообще тянет на Дон, в год восемнадцатый. Перечитываю записи, разговоры со стариками.В основу приговора полагается совесть судьи и революционное правосознание.
Постулат этот времен гражданской войны Ю. В. выписал в свою рабочую тетрадь из газеты “Советский Дон”. Март 1920 года.
Это как раз время следствия по “делу Думенко”
3. Думенко и семь человек из его штаба переведены в ростовскую тюрьму. А защитником Думенко на пролетарском суде был И. И. Шик. В романе “Старик” он присутствует как защитник Стремоухов — “…не похожий ни на кого, пожалуй, довоенный, допотопный, в пенсне. Он толст, что тоже необыкновенно, говорит с одышкой”.
Ю. В. встречался в Ростове с Григорием Соломоновичем Бергштейном, старым адвокатом, знавшим И. И. Шика, и записал его рассказ.
“Шик был трудовик. Исай Израилевич Шик. В Москве не было такого адвоката. Тагер сказал мне: “У нас в Москве такого, как Шик, нет”. Я был моложе его. Вступил в коллегию адвокатуры в 1914 году. Шик давал мне пользоваться библиотекой. Она была больше библиотеки Варшавского университета… Он окончил Новороссийский университет в Одессе. Первое время был помощником у Пергамета, члена Государственной Думы. Пергамет уехал в Питер, а Шик — в Ростов. В 1920 году ему было 38 лет.
Шик читал лекции о новом суде, о законах, о различиях между старым и новым законодательством.
Я окончил в 1919-м, но диплом не получил — диплом был Варшавского университета, а университет уже назывался Донским.
Уходя в 1937-м, Шик сказал конвою:
“И все-таки — Шик не лыком шит!”
В апреле 1917 года Шик был председателем комиссии по разоблачению провокаторов.
Однажды я вышел в город и встретил Шика.
— Как ваш процесс?
— Процесс я проиграл. Мне очень мешали Буденный и Ворошилов. Но еще неясно, чем все обернется: на тюремном дворе выступали красноармейцы за Думенко.
В эвакуации я встретился с прокурором Галунским в Ашхабаде. Он говорил: “Вот Шик — пятнадцать лет скрывал свое лицо”.
У Шика была тетрадочка возле библиотеки. И тот, кто брал книги, расписывался в ней. Эта тетрадка попала в НКВД. Меня вызвали — часто вы бывали у Шика? Нет, раза три-четыре. Неправда! — смотрит в тетрадку. — Вот — раз двенадцать. А что вы думаете о Шике?
Я сказал самое лучшее. Он читал лекции. Например, о фашизме в Испании.
— Вы так описали его, что мне остается спросить — почему же вы молчали, когда его арестовали?
Шик занимался астрономией, нумизматикой. Зарабатывал тысяч пять в месяц”.
Старик — больной, маленький, с круглой лысой головой, большим животом. Сидит в майке, в полотняных брюках за столом в кресле и курит, курит…
Когда я уходил, он высунулся на лестницу и крикнул:
— Только прошу не называть!
Я ответил “хорошо, ладно!”. Через мгновение он еще крикнул:
— Nomina sunt odiosum!
4 Вы понимаете?Напуган на всю жизнь.
Шищенко
5 женат на его сестре.Этот типичный хохол окружен евреями. Рива, Гриша, Фаня…
Шищенко — сухощав, смугл, крепок, маленькие угольной черноты острые глазки.
Когда говорит о Буденном — закипает гневом. Так же, как Дятлуг
6.
“Приазовский край” 24 марта 1918.
Заседание общественного комитета по разоблачению провокаторов.
Шик — председатель судебной комиссии.
“Допрос Афанасьева”.
“Конвой вводит Афанасьева. Жуткая тишина. Член судебной комиссии Альперин А. С. в углу кабинета нервно затягивается папиросой. Председательское место занимает Шик.
Шик:
— Вам ставится в вину, что вы состояли агентом ростовского охранного отделения.
— Совершенно отрицаю.
Шик твердым голосом:
— Пожога и Антонов показали, что вы состояли агентом охранного отделения…
Весной 77-го года Юра прочитал мне первые страницы нового романа. Роман начинался так: “Вонифатьев лежал на диване и думал, от чего еще можно освободиться…” Дальше речь шла о человеке, который решил освободиться от привязанностей, лишних книг, ненужных обязательств и тягостных обязанностей. Освободиться от всего, что есть жизнь. Отзвуки этой темы можно найти в конце романа “Время и место”. А тогда я сказала, что читать про человека, который освободился от всего, не очень интересно: для меня роман закончился на первой фразе. Все ясно.
Помню, Юра рассердился и что-то пробормотал насчет того, что читать незаконченную вещь — последнее дело.
Сейчас я о тех страницах думаю по-другому, и, может быть, роман про Вонифатьева стал бы чем-то новым и неожиданным в творчестве Ю. В., тем более что фамилия, как я теперь понимаю, выбрана не случайно или совпадение было мистическим, потому что русский Святой — Вонифатий защищает от безумия.
Первую половину дня Юра работал, а потом приходили друзья. Приходил нежно любимый нами Виталий Семин, и однажды он сказал очень смешное: “Я вижу, ты малость Ольгу побаиваешься, а ты поколоти ее разок — как рукой снимет, вот увидишь. Поколоти для порядка, и бояться перестанешь”.
Прибегали советоваться насмерть перепуганные жестким прессингом КГБ будущие знаменитости России времен демократии. Закрывались в кабинете у Ю. В.
Из страны выжимали Василия Аксенова, кто-то, не выдержав, сам собирался в путь. Вспоминаю рассказ Ю. В. о том, как Лева Левицкий упрекнул его: “Почему ты не навещаешь N? Это неловко, он теперь в опале”. “Но мы никогда не общались раньше, не симпатизировали друг другу, зачем тужиться теперь? Чтобы кому-то что-то продемонстрировать?” — ответил Ю. В.
Тогда же Юра вспомнил разговор его матери с отцом.
— А ты не любишь евреев, — шутя сказала Евгения Абрамовна мужу по какому-то поводу.
— А почему я ДОЛЖЕН их любить? Их или, например, латышей, чувашей… — ответил Валентин Андреевич.
“Что и кому я ДОЛЖЕН доказывать?” — закончил Юра рассказ о дружеском упреке Левы.
Когда травили Василия Аксенова, с которым у Ю. В. отношения были почти братскими, мы виделись чаще, чем обычно, и уж, конечно, дилемма “видеться—не видеться” была невозможна, — совсем другая история, совсем другая материя.
Часто приходил Фридрих Горенштейн. Юра высоко ценил его творчество и с иронией относился к простодушному, почти патологическому эгоизму Фридриха. Помогал пристраивать новые тексты Горенштейна в немецкие издательства. Была смешная история, которая стала у нас домашней шуткой.
Дело было, правда, позже, году, кажется, в семьдесят восьмом или в семьдесят девятом, но раз уж речь зашла о Горенштейне…
Майя и Вася Аксеновы принимали Генриха Бёлля и позвали нас. В это время у нас дома оказался Горенштейн. Юра сказал:
— Идемте вечером к Аксеновым, они принимают Бёлля.
— А немецкие издатели там будут?
— Там будет Генрих Бёлль!
— Это я понял. А из издательств кто-нибудь будет?
С тех пор мы, идучи куда-нибудь, спрашивали друг друга: “А из издательств там будет кто-нибудь?”
После своего неудачного высказывания по поводу жизни некоего Вонифатьева я делала вид, что меня нисколько не трогает то, что Юра вроде бы забыл почитать мне написанное. На самом деле по-настоящему страдала оттого, что меня больше “не допускали”.
Я только видела, что на рабочем столе Ю. В. появились клеенчатые тетради с записями. Спросила, каких времен записки, он ответил: “Поездка в Ростов”. Вот и все. Коротко и обидно.
От обиды, “назло”, уехала на месяц в свою любимую деревню на берегу Рижского залива. Телеграмма пришла через две недели: “Срочно прилетай. Сообщи рейс”. Еле живая, я помчалась в Ригу. Накануне мы говорили по телефону, и он сказал, что все в порядке, работа продвигается, самочувствие нормальное…
— Я закончил роман, хочу прочитать, — сказал Юра, когда я дозвонилась из аэропорта. — Встречу.
Тот день был действительно моим “Днем собаки”, и я помню его минута за минутой. Помню аэровокзал “Внуково” и как Юра шел ко мне какой-то новый, легкий, в голубой рубашке с короткими рукавами. Помню дождь, и таксиста, и свет лампы на террасе его дачи сквозь мокрую зелень, я ждала в такси… и ключ, что “дрожал в руке”…
Он читал “Старика” не останавливаясь почти ночь напролет. Я была ошеломлена, роман захватил меня, тащил, волочил, переворачивал душу. Юра, поглядывая на меня, все более светлел лицом. Закончив читать, он без паузы спросил: “О чем?”, и я почему-то не задумываясь ответила: “О любви”.
Юра посмотрел странным долгим взглядом, я бы сказала — с некоторым удивлением и изумлением. Он не ожидал, что я догадаюсь.
Записи в дневнике.
Истина даст вам свободу, — говорили они. Свободные считают, что это и есть истина. Авантюристы крадут истину и предлагают ее народу. Почти всегда борец с бедностью, за всеобщее равноправие перерождается.
Причины гражданской войны — самые неожиданные. Например — покаяние, желание улучшить мир.
“
…Бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, трудно разобраться, где что, но мы разберемся” — так заканчивается роман “Старик”.Глубинный смысл этих слов мне понять не дано, но “Старик” для меня — самое страстное, самое совершенное произведение Юрия.
Осенью Ю. В. поехал на два месяца в Америку по приглашению издательств и университетов. Но сначала в Данию. Попросил сообщить телеграммой в Копенгаген счет футбольного матча между “Спартаком” и еще какой-то командой. Я легко пообещала. Не знала, какой мукой обернутся для меня эти два месяца.
Американский дневник.
26 окт. 77
Лоуренс. Канзас-Сити (штат Канзас).
Канзас-Сити делится на два города — один в штате Миссури, другой в штате Канзас.
Уже одиннадцатый день, как я уехал из Москвы. Пять дней провел в Копенгагене. Напряженнейшие дни. Вспомню: прилетел в Копенгаген 16-го в субботу (или пятницу?). На другой день с 10 утра до 5 вечера в помещении издательства “Fremad” я давал интервью корреспондентам. Их было человек шесть: одна девушка из объединения, которое представляет около 20 газет, корреспондент из компании “Land og Folk”, от двух крупнейших: “Berlingske Tidende” от “Politiken”, от “Aktuelt” и от радио.
От радио — известный русист Оле Вестерхольт. Его жена — из России, Соня Вестерхольт. Вечером Соня повела меня смотреть город. Оле остался дома с ребенком. Мы пошли в Христианию — “город в городе”, место сборищ всяческих бродяг, хиппи, наркоманов и просто криминальных типов.
Это — огороженный стеной кусок города с домами, предназначенными на слом.
Там живут несколько сот человек. Это особая “республика” в Копенгагене. Собаки бегают, пустыри, бараки каменные… Обыкновенный наш “рабочий поселок” вроде Троицка
7. Было темно и неуютно. Какие-то люди слонялись. Зашли в бар. При еле мерцающей лампе сидели, полулежали и просто лежали (спали? грезили?) люди, в основном молодые… Много пьяных… Две или три девушки… Мы сели и взяли у стойки пива. Рядом со мной сидел длинноволосый, черный и смуглый парень, сосал трубку и смотрел на меня долго и пристально, стараясь понять, кто я. Потом спросил: “What country are you from?”8 Я осторожно: “From Russia”9.Он представился:
— Я — индеец из Канады.
Потом предложил мне свою трубку. По-видимому — наркотик. В баре сильно пахло гашишем: сладкий, одуряющий запах. Помню запах в монгольском дацане: горящих свечек из травы “гуч”.
Прием в союзе писателей Дании.
Председатель в отсутствии. Принимал заместитель — прозаик Иоргенсен. Очень приятный, доброжелательный. Прочитал мою книгу — “Другую жизнь”, много говорил о ней. Искренне понравилась! “Читал как будто датскую книгу… Начал без энтузиазма, но потом не мог оторваться”.
Рассказывал, что весной в Италии будет съезд литераторов Европы — не союз, а свободное объединение “без руководства”.
На приеме-ланче присутствовали еще три писателя, мой издатель Лангкьер и Кьель Бьернагер, русист, автор книги “Портрет десятилетия”.
Е. Л. — скрытый русский, скрытый еврей, какая-то бабка согрешила с царем Александром II, и наконец: “А вы не замечаете у меня в глазах что-то романовское?”
И — смотрит странно…
Перелет в США тяжел. В самолете я не спал, читал Эткинда
10. Восемь часов. Прилетел в аэропорт Кеннеди. Шел в толпе одним из последних, так как сидел на заднем ряду. Человек в шляпе, с красным шкиперским лицом — именно такими изображают работников ФБР, — представитель Госдепа, громко, бесперебойно восклицал, стоя у прохода:— Jury Trifonov! Jury Trifonov!
Я издали поднял руку. Он обрадованно подскочил ко мне.
Представился. Затем он стремительно потащил меня в обход всех очередей и застав, лишь показывая свою книжечку… Он посадил меня на самолет компании TWA, через час отлетавший в Канзас-Сити.
Фима спасал меня. Его книгу в 500 страниц я мусолил весь день. Через час пятьдесят минут — уже темным вечером — спустились на землю. Огни, все встают… Голос по радио что-то говорит, и я различаю слова “Чикаго… Чикаго…” Ужас: а вдруг перепутал представитель Госдепа или я?
Оказывается, все в порядке: Чикаго — промежуточная станция. Стоим час. Я вышел на аэровокзал, погулял в толпе, посмотрел телевизор. Через час полетели дальше и еще через час с половиной сели в К. С
11.Джерри
12 встречает меня в толпе. Я еле волочу ноги, но бодрюсь. Эткинда дочитал. Спасибо ему. В К. С. — духота. Жаркий вечер. Днем было 25, сейчас около 20 градусов. Джерри усаживает меня в кафе, разговариваем, смеемся… Я чувствую: отхожу… И еще чувствую, что уже скучаю. Пью джус… Идем за чемоданом, садимся в машину.11 ноября. Лоренс
Завтра улетаю в Лос-Анжелес. Вчера была последняя, седьмая лекция: рассказывал о себе, отвечал на вопросы. Конец был приятный, благодарили, аплодировали. Иногда из Лоренса выезжал в соседние города, в столицу штата — Тапико и в Канзас-Сити. Поражает безлюдье городов. На улицах одни машины. Громадные американские машины.
Поздним вечером Канзас-Сити — вымерший город. Сияют рекламы. Пустые улицы. На злачной 12-й авеню тоже мало людей, какие-то подозрительные парни, белые, черные… Открыты двери баров, борделей, ночных секс-кинотеатров. В абсолютно пустом книжном магазине хозяин, старый еврей, сидит, ярко освещенный. Возле порножурналов зевают одинокие ночные бродяги, листают, смотрят, ничего не покупают… Тоска жить в таком городе. Главное — он как пустыня. Может быть, обманчивое представление?
Г. В. — библиотекарь на отделении славистики.
В. Л. — ее отец. Старик 86 лет, бывший артиллерист, капитан Деникинской армии.
Без конца рассказывает, вспоминает. Два вечера был у них дома — он два вечера, не умолкая, по три часа рассказывал: о первой мировой, о Дальнем Востоке, о гражданской, о Галлиполи, Югославии…
………………..
Маленький, улыбающийся, с остановившимся дружелюбным, исстрадавшимся взором. Говорит по-русски очень хорошо, без всякого акцента. Почти не слышит. О себе говорит так: “Теперь, когда я в пожилом возрасте…”, “Теперь, когда я уже немолод…” Ему 86.
Он изучает английский язык. То есть — хочет жить!
“Когда я уходил на пароходе в Турцию, я знал, что больше Россию не увижу…”
“Да разве они могли победить? (о белых) Я сразу понял: нет! Самое главное они не сделали: не дали земли крестьянину… Если бы сразу разделили землю, не было бы революции… И потом — грабежи, насилия…”
“Еще одна, военная причина: Деникин должен был объявить мобилизацию!”
В. Л. служил в сибирских войсках. Они прибыли на защиту Варшавы.
Как всегда, Ю. В. интересны старики. Они — хранители памяти.
……………..
17 ноября
Пять дней уже в Калифорнии.
Здесь жарко. Пальмы. Океан. Вдоль побережья — сплошной город. Испанские названия: Лагойя, Сан-Клименте, Сан-Диего…
Меня встретила на аэродроме госпожа Helen Weil, по происхождению русская. Она руководитель славянской (русской) кафедры университета Ирвайн (университет Калифорнии).
На другой день — в Сан-Клименте у Гали
13. Разговоры с Неlen, Галей и Леней М. об эмиграции, русских, евреях… Поселки растут как грибы. Все дома — замечательно удобные и красивые. В каждой семье по 2— 3 машины. Это необходимость.14-го ездили с Еленой в Сан-Диего. Это вблизи мексиканской границы. Красивейшие города по дороге — Лагойя, старые испанские здания…
В Сан-Диего океанариум с дрессированными дельфинами и замечательный зоопарк. Американцы — как дети. Любознательные, веселые, всему удивляются…
Вчера самолетом полетели в Лас-Вегас вместе с мужем Елены — паркетчиком Биллом. Красивое животное. На несколько лет моложе Елены. И — чета Гаррисонов. Милейшие люди! Он — потомок англичан, богач, фермер, промышленник, 70 лет. Она — еврейка, психолог, философ, веселая хохотушка. Множество детей и внуков.
Самолетом в Лас-Вегас — 40 минут. Уже в аэропорту — автоматы для игры, однорукие бандиты.
Туннель для пассажиров обит велюровой красной материей — сразу возникает томное возбуждение — кровь, игра, любовь…
Гостиница “Жокей-клуб”. При въезде полиция спрашивает удостоверение клуба. Гаррисон показывает. Шикарные номера-квартиры. Из окна — вид на вечерний Лас-Вегас, переливающийся огнями.
(Когда подлетали — из черноты пустыни вдруг возник слиток сияющего золота. Это — пустыня. Другой штат, Невада.)
Сразу играть, потом поехали ужинать в казино-ресторан “Сахара”. Ресторан — один из лучших в мире. Но интересно другое.
Набивая цену компании, Елена представила меня как известного русского писателя — “один из двух лучших русских писателей”. Метрдотель и официанты, похожие на достопочтенных джентльменов, здоровались со мной почтительно за руку, но и себя подавали с достоинством.
Один официант, узнав, что я русский, подошел и рассказал историю: он норвежец и в годы войны наблюдал, как немцы издевались над русскими военнопленными.
Рассказывал долго, и все сидевшие вокруг стола во главе с миллионером терпеливо и любезно слушали.
Билл заказал французский салат и попросил официанта, чтобы он приготовил его при нас. Тот принялся за дело с превеликим удовольствием. С любовью.
Билл — паркетчик. Так же, с любовью, показывал мне в мастерской, как он делает паркет. Здесь нет мелких, непрестижных профессий.
Официант и паркетчик не менее значительны, чем писатель. Мера всему — деньги. Гаррисон сказал: “Все это мидлкласс”
14.В 12 часов началось шоу “Аллилуйя, Голливуд!” в громадном казино MGM (Метро Голдвин-Мейер). Знаменитый лев был показан: его прикатили на площадке. Он старик, зевал…
Шоу поражает богатством, красками, многолюдьем. Юмора и интереса немного. Для мидлкласса. В громадном зале, устроенном горкой, сидели за столиками, наверное, 1000 человек. Слон, голые девки… История Голливуда.
В половине третьего закончилось.
……………..
Поражает: огромное число гигантских игорных домов. Тысячи людей, сотни столов, автоматов, рулеток, колес… В толпе расхаживают полицейские с пистолетами наготове. Девушки в колготках ходят с разменной монетой для автоматов.
Фотографировать нельзя. Запах порока, судьбы, рока…
Проститутки, торговцы марихуаной и героином действуют открыто.
Проститутки дают объявления в журналах и газетах Лас-Вегаса. Можно вызвать любую по телефону. Дама приезжает в Л. В.
15 и за неделю зарабатывает 1000 долларов.Две церкви, где легко происходят разводы и венчания.
“Бурлеск” — полутемный зал, где танцевала на сцене девушка-негритянка. Какой-то мексиканец подошел к сцене и подсматривал снизу. Девушка смеялась.
На выезде из Л. В. в аэропорту плакат: “Аспирин даем бесплатно! Не огорчайтесь!”
Расшифровываю, перепечатываю эти записи, и не покидает мысль: “Может, не обязательно?” Ничего особенного и даже ничего нового, у нас теперь проститутки тоже дают объявления в газетах (это, наверно, плохо), изменилась шкала престижных профессий (это, наверно, хорошо), поездка в Америку перестала быть чем-то из ряда вон выходящим… Но ведь для Юрия из его единственной американской поездки, из этих записей родилась удивительная повесть “Опрокинутый дом” — повесть о заграничных путешествиях, рассказывающая о жизни и судьбе человека в России.
Поэтому продолжаю.
19 января
……………..
Позавчера выступал в университете Лос-Анжелеса (“UCK-LA”).
Днем — лекция с переводчиком. Много людей, полная аудитория. Много русских: старых и новых. Задавали вопросы, но все какие-то осторожные, как задают больному добрые сочувствующие люди.
Ночевал у Елены. Смотрели кино на “Голливуд-стрит”. “Глубокая глотка”.
Зал был пустоват. Кончилось в час ночи.
Утром у С. Ф.
16 Рассказ о грабеже чемоданов. ХИАС — бандитизм. Мафия. Главарь — бывший ленинградский боксер. Живет в Мюнхене. С. — полупомешан на этом деле. (Он заплатил 150 тысяч пошлины за 18 чемоданов.) Сейчас его преследуют, не дают работать… Говорит, что голодает… “83-летняя мать…”Врет! Безумие. Два года ни о чем не может думать.
“Вы поймите, дело не в книгах, не в деньгах…”
Чемоданы унесли очень просто: в день отлета в США пришли рабочие с нашивками ХИАС, погрузили чемоданы и уехали. Через час приехали настоящие рабочие. Он знает всех людей. Полное доказательство. Но — не может обнародовать!
“И этого никто не узнает!” Говорит, что дважды хотели его убить. Боксера он чуть было не застрелил сам. Стукачка С. Л. — заодно с нею.
Все они слегка помешанные.
………………
Вчера лекция в “Ирвайн”.
Человек сто. Очень внимательно. Почти два часа. Благодарили. Много вопросов о Солженицыне. Знают и меня: “Дом на набережной”.
Стипендия имени Ю. Трифонова.
Пришла Галя со своим женихом — Д. С. Симпатяга. 49 лет, но выглядит на 60.
Спор о цензуре.
Вопрос о цензуре был постоянным вопросом на всех пресс-конференциях, лекциях и встречах с зарубежными читателями. На этот, почти дежурный, вопрос Ю. В. отвечал неожиданное: цензура — это, конечно, плохо, очень плохо, но лично ему она не мешает, потому что помогает оттачивать литературное мастерство. Это было его искреннее убеждение. А еще он любил вспоминать одну историю из прошлого века. Был в России журналист, печатавшийся в подцензурной прессе. Если мне не изменяет память — Кривенко. Но по убеждениям Кривенко был близок к народовольцам, общался с Желябовым, помогал. Как-то Желябов попросил его написать текст для подпольного листка “Народной воли”. Дело несложное для профессионального журналиста. Время шло, а текста Кривенко все не приносил. И однажды Желябов на свой вопрос, где заказанный текст, уже времени прошло немало, получил от Кривенко неожиданный ответ, — задача оказалась совсем непростой: “Как подумаю о том, что все написать можно, так одни матерные слова только и приходят на ум”. Примерно так ответил Кривенко, и примерно так, по-матерному, пишут некоторые нынешние авторы, имеющие возможность писать обо всем без всякой цензуры.
20-го с утра поехали в Диснейленд. Прекрасно! Весело! Изобретательно! Вот это — Америка. “Маленький мир” — впечатляет до слез. “Пираты” — тоже великолепны.
Вечером полетели в Сан-Хозе.
В аэропорту встретил Б. К. из университета Санта-Круз.
Ночная дорога. Приехали к матери Б. К. на ферму. Старушка угощала нас яблочным пирогом и чаем. Ей 82 года. Она еще водит машину, живет на ферме одна. Муж умер.
Б. К. привез в багажнике трех петухов. Их надо было оставить у его матери. Мелкий дождь. Впервые за два месяца. Ферма — деревенский громадный деревянный дом.
Еще через час приехали в кампус. Дом К. чем-то похож на большие писательские дачи в Переделкино — внешне. Внутри — поздний викторианский стиль.
К. похож на Твардовского.
Но — пустой внутри.
Жена — русская, из духоборов. Не говорит по-русски ни слова. Трое детей. Собаки Зоя и Наташа.
Утром выступление перед студентами и преподавателями-славистами.
22 ноября
………………
Утром пришли трое русских евреев. Говорили около часу. Все разные. Все взбудораженные, еще не успокоились, не “нашлись”. Нервные — кроме одного, — хорохорятся.
А. С. — из Ленинграда.
“Уехал потому, что вопрос стоял о моей жизни”. Страшно говорлив. Балетоман, театроман… “Что нового в московских театрах?” Он один, без семьи, мать осталась в Ленинграде.
“Сколько вы мне дадите лет?”
Странно гордится, что моложав. Ему 34. “Некоторые дают мне 25!” Когда сидел у меня один, жаловался, что ужасно тоскует. “Но назад мне пути нет”.
Потом пришли Г. и В.
Г. — художник, лет 42, обрит по американской моде, с усами, похож на итальянского гангстера. Этот — способный и устремленный. Читал мои книги, расспрашивал о “Доме”.
“Все устроились плохо”. “Беда в том, что совсем другой сюжет жизни”. “Коммерческого успеха нет ни у кого. NN хотел стать Муром
17 номер два, а может быть, Муром номер один, пока не получается”.В. К. — нервный, тощий, без конца курит. Лицом похож на Зяму Гердта. “Я уехал потому, что Россия для меня полностью изжилась… Я понял, что там ничего не будет нового, все уже было… Я считаю, что мне страшно повезло!” Говорит мрачным, угрюмым тоном.
Нервные заболевания у всех?
Д. Г., который вез меня в Беркли, рассказывал о А. и В., которые у него работают. Ведут какие-то курсы. Ничего утешительного.
С А. контракт, по-видимому, не возобновят (у него на год). Студенты жалуются: он говорит как пулемет, невозможно понять… В. очень скандальный. Кричит, плюется. Ничего не умеет, но огромное самомнение… Контракт с ним тоже не возобновят.
23 ноября. Беркли
Поселили в старинном деревянном доме. (“Профессорский дом”.) Обед. Со мной сели К. и молодой Ф. из Москвы. Дамы, говорящие по-русски: “А вы совсем не похожи на ваши портреты!” Не уточняя, сказал: “Слава Богу!”
Разговаривали о Чехове. Все было, как в Москве. Разговор о литературе высокого штиля со множеством цитат.
К. — крупный исследователь Гоголя, Клюева, Есенина.
Дружно возмущались Ахматовой, Цветаевой, которые не любили Чехова.
…………….
В 4 часа — беседа. Пришло много преподавателей, профессоров. Пришлось перейти в другое помещение. Старичок Петр Глебович Струве, ему 80. Струве заговорил о Палиевском. Я сказал, что он любит Розанова и товарища Сталина одновременно. Струве, смеясь, согласился.
Вечером обед во французском ресторане. Неожиданное появление некоего Тома Ладди — заведующего архивом кино. Его представили мне, он запричитал: “О, вы очень известный писатель!” Оказывается, он слышал от Михалковых, Андрона и Никиты, что я будто бы лучший писатель в России. Необыкновенный болтун. Занимал нас весь вечер. Знает всех: Ермаша, Ежова, Высоцкого, Любимова…
Мальмстед и Хьюз издают полное собрание Ходасевича. Знатоки! Разговор был очень интересный. Засиделись допоздна.
…………….
Встреча с М. Страшно похож на Р. Обед в ресторане на верхнем этаже небоскреба. Вид изумительный из окна.
Некоторая недалекость и самолюбование. Очень похожи! И очень достойные люди.
Поездка к И. С.-Ф.
18. Часа четыре беседы. Очень понравились друг другу. На другой день тоже. Книги… перекрестил… “Я ведь неверующий!” — “А этого вы знать не можете”.
Приехала Елена. Работали с магнитофоном. Учреждена в Ирвайне “стипендия Трифонова”. Елена собирается писать биографию, статьи и т. п.
27 ноября
Вчера прилетел в Миннеаполис. Зима, снег, мороз минус 10. Обед в ресторане “Прага” — на берегу Миссисипи. Ужин у К. А. Русские евреи. Журналисты хорошо говорили о “Другой жизни” и “Доме на набережной”. Русская идиотка. Ее муж-американец пытался меня “опрокинуть”.
“Вы говорите обо всех этих вещах дома, с товарищами?” — “Конечно”. Усмехнулся: “Конечно! Какие же результаты ваших разговоров?”
Я резко: “Мои результаты — книги!”
Первый его вопрос был: “Если бы вы встретили Солженицына, что бы вы спросили у него?”
“Солженицын ответил на все вопросы. Его незачем спрашивать”.
Потом в машине она клепала на других русских в этом городе.
На другой день — осмотр города. Вечером в гостях у А. Верующий антисоветчик. Сам говорит: “Я большой антисоветчик”. Жена похожа на Шульженко. Говорили о Власове. Остроумный, злой, возбужденный. Отец — из русских монархистов. Сам сидел в лагере с 30-го по 34-й. Сдался в плен в 43 году. Клепал на (нрзб.) русскую, на евреев. Какая-то недоброкачественная смесь. Неглуп, но малообразован. Булгакова не любит. “Я, как верующий…”
Встреча в университете. Много людей.
………………
Какие-то славистки, приехали из других городов, даже из другого штата: Висконсин.
В Миннесоте зима. Снег как в Москве. Вечером прилетели в Детройт. Отсюда автобусом — в Энн Арбор…
29—30
Энн Арбор. Университетский городок милях в тридцати от Детройта. Красив. Остановился в гостинице. Карл приехал сразу. Вечер, я устал. На другой день к Профферам
19. Огромный красивый дом. Эллендея уже с заметным пузиком. Два помощника по работе с издательством.Знакомство с Сашей Соколовым
20. Племянник Вадима Соколова21. Парень талантливый. Умный, но — тоже с каким-то скрытым беспокойством, с болью. Долго разговаривал со мною. Не хотел уезжать. Он живет и работает в другом городе, миль 60 отсюда. Приехал меня повидать.Карл и Эллендея были очень теплы со мной. Бедная Эллендея таскалась с мной по магазинам. Пора покупать в Москву подарки.
В книжном магазине купил Тулуз-Лотрека и Босха. Послал в Москву почтой.
1—2 декабря
………………….
“Русский дом” в Оберлине — старая барская дача. Говорят только по-русски. Семейная обстановка. Некоторые студенты тут живут. В. Ф. и его жена — милые люди, музыковеды. Друзья Булата. Недавно — три года назад — переехали сюда из Ленинграда.
Крыжицкие. Галина Викторовна и Сергей Павлович. Он был в Нью-Йорке на заседании комиссии, которая отбирает студентов в Москву. Ликование: двух студентов утвердили!
На другой день вечером, когда я закончил вечер вопросов и ответов, Крыжицкий заехал за мной, и я поехал к ним.
Он специалист по Бунину.
Потом Ю. В. был в Нью-Йорке, где обедал со знаменитым издателем в ресторане и где, не глядя, подмахнул кабальный договор. (Уж очень обаятелен был издатель!)
Нью-Йорк очень понравился Юре, он назвал его глубоко человечным городом. Неожиданно там он выступил по “Голосу Америки”, я была в ужасе, а вся литературная Москва шепталась. Один Василий Аксенов сказал: “Правильно сделал. И ничего они ему теперь сделать не могут. Не по зубам. Юра им нужен для того, чтобы иностранцам рты затыкать: «Вы говорите у нас все продались, нет свободы творчества? А вон сидит за столиком Трифонов, щи ест.. (предполагаемый разговор как бы происходит в ресторане Дома литераторов) — он не продался, а мы тем не менее все, что он ни напишет, печатаем, не обижаем»”.
Когда Юра вернулся, проспал дня два и во сне бормотал что-то на английском. Потом он долго путал ночь и день, рассказывал про всех, кого встретил, с кем познакомился, но особенно часто и с удовольствием вспоминал какого-то быка на родео, который увернулся от одного ковбоя, другого поддел рогом и неопозоренный, помахивая хвостиком, ушел спокойно с арены. Под аплодисменты зрителей.
Кажется, зимой началась работа над спектаклем “Дом на набережной”. Дело шло очень туго, до той поры, пока Д. Боровский
22 не придумал декорацию. Она все и решила. Это разделение сцены на мир реальный и мир потусторонний выстроило и драматургию, и стилистику.Ю. В. был влюблен и в Ю. Любимова, и в Д. Боровского.
Однажды мы сидели в кабинете Любимова. Решался вопрос заграничных гастролей, ждали решающего телефонного звонка. В кабинете присутствовали и иностранные корреспонденты, и даже, кажется, дипломаты. Ожидание тоже было поставлено гениально. Вот раздался звонок, а может, появился вестник, не помню, и стало ясно, что гастролей не будет. Решение властей было отвратительно несправедливым, и реакция на него была адекватной: возгласы негодования, шум, но все это перекрывал “негодованьем раскаленный слог” режиссера.
Когда мы вышли из театра на улицу, Ю. В. спросил меня: “Ты слышала, что сказал Боровский?” — “Нет. Было слишком шумно”. — “А жаль, ведь он сказал замечательную фразу. Он сказал: «Ну ладно, я пошел работать»”.
“Старик” был опубликован в третьем номере журнала “Дружба народов”. Мартовском номере семьдесят восьмого года. Публикации предшествовал длинный “роман” с цензурой. Если “Дом на набережной” прошел на волне испуга и конъюнктуры, то по “Старику” замечаний было много.
Как вспоминают в редакции, главная претензия состояла в “соблюдении исторической достоверности”. То есть все факты должны были быть подтверждены документами. В особенности там, где речь идет о Ф. К. Миронове — одном из прототипов образа Сергея Мигулина.
Миронов к тому времени был уже реабилитирован, но как-то глухо, невнятно. Его убийство во дворе Бутырской тюрьмы не оговаривалось вообще, и цензура считала, что он реабилитирован не до конца.
Редакции пришлось выкручиваться, доставать в архивах справки.
Но за всей этой тягомотиной стояла проблема потяжелее. А именно — трактовка автором кровавых событий расказачивания. Поскольку власть за шестьдесят лет подзабыла драматизм давних событий, то эпопея с расказачиванием показалась слишком резкой и как бы рассекречивалась. Правда, события того времени были правдиво отражены Шолоховым в романе “Тихий Дон”. Но Трифонов сделал расказачивание главной темой своего романа. Это вызывало раздражение. Как всегда, требовали усиления роли партии, и Ю. В., как всегда, слукавил: “…И кто знает, не было ли вызвано этим криком известное обращение центра к казакам. Мы знаем, что… за последнее время политика Советской власти изменилась по отношению к казачеству. В газете “Красный пахарь” (!) от 11 сентября сказано, что политика по отношению к казачеству будет изменена, будут считаться с бытовыми условиями Дона…” (Роман “Старик”) Это из речи защитника на процессе Мигулина.
Итак, несколько месяцев между журналом и цензурой длилась позиционная война. На какие-то мелкие поправки Ю. В. шел и одновременно уточнял, оттачивал текст, делал более лаконичным.
Оттого, возможно, “Старик” представляется мне чем-то похожим на китайскую непостижимую конструкцию, когда шар внутри другого шара, а внутри него тоже шар, и самый последний почти неразличим. Я перечитываю “Старика” снова и снова — и снова нахожу пронзительные открытия в человеческой психологии и тончайшие нюансы в историческом фоне.
А тогда редакция вела изнурительную борьбу за роман.
Ю. В. казался спокойным, сосредоточенно изучал какие-то ветхие бумаги, рылся в папках архива. Часто сиживал на кухне и, дробно постукивая ногой о пол, смотрел в окно.
И еще я помню вот что. Юру почему-то заколодило на Буденном: цензор попросил убрать портретные и биографические детали, прямо указывающие на прототип Маслюка — Буденного. Еще он потребовал убрать слова, которые сказал в романе Мигулин при аресте: “Ты, Сенька, не п…ди, а играй барыню”. На самом деле эти слова сказал Буденному один красноармеец, когда после ареста Думенко Буденный объезжал строй.
Я помню, как мы ждали ответ из цензуры. Мы жили еще врозь, и вечером, как обычно, я засобиралась на Аэропортовскую улицу. Юра нарочито невозмутимо пил чай, тянул время. Я уже была в пальто, когда он вышел в коридор. Открыл дверь: “Ну — пока”. На пустынной, с подтаявшими сугробами ледяной улице имени Георгиу Дежа я опомнилась, поняла, что оставила его одного ждать решения судьбы. Не только романа — его судьбы тоже. Я вернулась от остановки троллейбуса. Он открыл дверь и сказал: “Если бы не вернулась, все было бы кончено. Сегодня ты не должна была уходить”.
Не спали всю ночь, утром из редакции позвонил Леонид Арамович Теракопян и сказал, что роман разрешен к печати… с маленькими поправками.
Обсудили поправки и пришли к выводу, что и “Сенькой”, и прямыми отсылками к Буденному можно пожертвовать. А что еще оставалось? Я поддакивала. Радости почему-то не было, то ли от бессонной ночи с разговорами, то ли от непонимания того, какое произошло чудо. Роман о трагедии целого народа, кровавой трагедии гражданской войны будет напечатан!
Может, в этот день в его дневнике появилась запись:
Достоинство правды только в одном: в ее полноте. И ничего, никакие самые высокие побуждения, даже стыд, не могут быть причиной для ее ущербности.
Надо раздвигать рамки и никогда не отдавать завоеванного.
Роман “Старик” вызвал такой же резонанс, как и “Дом на набережной”. Снова зачастили корреспонденты, без конца звонил телефон. В ту зиму Ю. В. часто встречался с итальянским корреспондентом Адриано Альдоморески. Красавец, умница, широко образованный интеллектуал Адриано был замечательным собеседником. Юру познакомила с Адриано Цецилия Исааковна Кин, подруга матери и почти родственница. Ее муж, писатель Виктор Кин, был арестован и погиб, Цецилия Исааковна много лет провела в лагерях. В рассказе “Голубиная гибель” человек, которого пришли арестовывать, говорит: “Разве вы не знаете, что я вчера убил человека?” Именно так при аресте ответил на причитания старой няньки “За что же вас!” Виктор Кин.
Цецилия Исааковна великолепно знала итальянский язык, историю и культуру Италии, писала интересные исследования. Хрупкая, изящная, властная, умная, она обладала массой достоинств и всего лишь двумя маленькими слабостями: недолюбливала жен друзей (помните Гертруду Стайн в “Празднике, который всегда с тобой” Хемингуэя?) и “очень ловко исключала дам из общей беседы”. И вторая слабость — “Ц. И. не терпела, когда начинали «дружить помимо нее»”. То, что взято в кавычки, — из дневника Ю. В.
Адриано и Ю. В. как раз начали дружить “помимо”. Ю. В. очень интересовал терроризм, и Адриано приносил ему вырезки из газет и всякие другие материалы по этой теме. Снова Ю. В. взялся за роман об Азефе.
Но в мае в дневнике появилась такая запись.
Меня тянет к старым записным книжкам. К тем временам, когда я ездил в командировки на Волгу, на Кубань. Все чаще вспоминаю ее и маленький клуб на Пресне, где на сцене она подбрасывала мое сердце и ловила его. Вчера заехали на заправку в Зачатьевский. Я рассказал Оле об общежитии, о том, как был безнадежно влюблен. Оля вспомнила стихотворение Ахматовой “переулочек, переул, горло петелькой затянул” и сказала: “Ты заметил, сколько в этом стихотворении букв с петлей?”
Старая любовь не отпускала, потому что была несчастливой, и еще потому, что та девушка, которую он во “Времени и месте”, в своем будущем романе, назовет Наташей, не могла жить после смерти любимого, превратилась в другого человека. Нет, не так: не смогла превратиться в другого человека.
“…И на глазах слезы оттого, что бесконечная жалость, невозможно помочь, надо прощаться, жить дальше без нее…” (“Время и место”)
Он прожил жизнь без нее для того, чтобы она осталась самым щемящим, самым непостижимым женским образом в его книгах. Может быть, Музой?
А вокруг “Старика” кипели страсти. Самые разные. Например, и такого рода. Как-то прихожу, Юра рассказывает: только что звонил один милый неглупый человек и сказал следующее: “Как тебе не стыдно, Юрочка, ведь у тебя мать еврейка, а ты кровожадных комиссаров евреями в “Старике” сделал”.
— Да ведь действительно среди комиссаров было много евреев. Были и латыши, и венгры, и австрийцы. Бычин у меня русский — из иногородних.
Другой, тоже литератор, знавший отца Ю. В., писал в письме, что “Ваш батюшка, прочитав эту книгу, выпорол бы Вас”. Мол, Валентин Андреевич плохо относился и к Думенко, и к Миронову, а к Буденному — хорошо.
“Старику изменила память. Отец действительно был в корпусе Миронова две недели, во многом не соглашался с ним, спорил, горячился, но никогда не считал его предателем. А Буденного в Маслюке узнал, хотя я “пошел в этом вопросе навстречу цензору”, и это хорошо, что узнал, потому что — правда”.
Но, конечно же, были и другие отзывы.
Дорогой Юра!
Когда ты будешь составлять список счастливчиков, которым подаришь свой двухтомник, — не забудь, пожалуйста, нас. Ибо мы не только давние твои знакомые, но и читатели, которые с каждым годом все больше любят тебя.
“Старик” прекрасен. Эта проза всех нас переживет. И главное — в “Старике” ВПЕРВЫЕ вся тема насилия, жестокости, крови, беззакония, расправ поднята на высоту взгляда непредвзятого, хмурого, но трезвого, способного все понять и ничего не простить.
До тебя никому еще не удавалось так посмотреть на гражданскую войну и на все наше прошлое. Можешь уверенно себе сказать: “Ай-да Юра, ай-да сукин сын!”
Обнимаем и благодарим тебя от всей души — даже если и не подаришь двухтомник.
Любящие тебя Таня Бачелис
Костя Рудницкий
21.4.1978 г.
Дорогой Юрий Валентинович!
Хочу выразить Вам мое читательское спасибо за тот мир чувств и ума, который Вы доставили мне своим “Стариком”.
Прекрасный роман, как и все Ваши прежние вещи, а может быть, и еще лучше прежних. Дай Вам Бог!
Обнимаю Вас и очень желаю быть здоровым и счастливым.
Ваш Василь Быков. 28 июня 78 г.
Дорогой Юра!
Сегодня, листая случайно небезызвестный тебе 2-томник “Герои Октября”, зацепился глазами за братьев Трифоновых и снова порадовался твоей удивительной, твоей неповторимой родословной.
Выше голову, Юрка! Плюй на всю эту нынешнюю кодлу с высокой колокольни своей родословной. А впрочем, ты сам маршал! У тебя и собственной славы предостаточно.
Я очень доволен нашей последней встречей. Как-то очень душевно и сердечно все было. И еще раз хочу сказать: понравилась твоя Оля. На нее, по-моему, можно положиться, а это ой как важно, парень!
Недавно послал тебе свою книжку, а сейчас, не без влияния “Героев”, появилось желание поздравить тебя с Новым Годом.
Счастья тебе большого и новых книг на радость нам, читателям твоим, во славу отечественной словесности!
Самые сердечные новогодние приветы Оле.
Обнимаю Ф. Абрамов
27. 12. 1978 г.
Наша жизнь стянулась в узел, развязать который ни у кого из нас четверых не хватало мужества. Так и тянулось: то жалость, то невыносимость, то отчаяние. Вот от отчаяния мы с Юрой и уехали в Апшуциемс. Я боялась, что деревенский быт будет раздражать его, но он с таким энтузиазмом качал воду в колонке, ходил в маленькую лавочку возле шоссе, подметал двор, что даже строптивый пес хозяев по имени Динго проникся к новому постояльцу симпатией. Часто Юра брал Динго с собой, и они уходили в далекие прогулки по берегу залива.
Динго торжественно выступал рядом, неся в зубах купальное полотенце. В этом свой смысл: Динго был очень драчливой собакой и, только находясь при исполнении, не задевал мелькающих там и сям собратьев.
Утром Юра просыпался часов в шесть и уходил работать в большую комнату — “под пальму” (там стояла довольно большая и развесистая пальма в кадке). Начал писать “Время и место”.
Незадолго до нашего отъезда Юра показал мне старенькую, потрепанную книжку дореволюционного года издания. Книжка называлась “Нескучный сад”, и принес ее Женя Рейн. Ю. В. был почитателем Рейна, в его архиве хранится несколько машинописных копий стихов, в те времена совсем не пригодных для печати. Так вот, оказывается, Женя взял из библиотеки Ю. В. что-то почитать и потерял. Взамен принес купленную у букинистов книжку об истории Нескучного сада. А еще раньше немецкий журнал попросил Ю. В. сделать подписи под фотографиями из жизни Парка Горького.
Юра поехал в Центральный парк, чтобы увидеть, вспомнить, и окунулся в прошлое. Ведь когда-то он жил через дорогу от Нескучного сада, примыкающего к парку. Туда, на Калужскую улицу в дом 27, выселили его с сестрой и бабушкой из дома правительства после ареста родителей.
Подписи к фотографиям для журнала “GEO”
Это место любимо москвичами. Оно было любимо ими всегда, со времен Ивана Грозного и Бориса Годунова, когда здесь на берегу Москвы, поросшем лиственным лесом, стояли дворцы и барские усадьбы. В восемнадцатом веке императрица Елизавета Петровна устроила здесь так называемую “регулярную рощу” — сюда выезжали для прогулок богатые московские вельможи. В начале девятнадцатого века купец Ноев, купив эту землю у графа Мамонова, создал здесь городской парк. Теперь сюда приезжала гулять публика попроще. После революции на этом берегу была организована Первая Всесоюзная выставка — из нее-то и выросло то, что теперь называется Парком культуры и отдыха имени Горького…
Попросту — Парк Горького. К Горькому отношения не имеет. Но это неважно: имена и названия живут собственной жизнью. Мы привыкли: Парк Горького — это нечто юное, праздничное, зеленое, усыпанное золотой листвой, снежное, ледяное, грустное, исчезнувшее навсегда…
Я приходил сюда мальчиком. Я проводил тут целые дни и вечера. Шлялся по этим аллеям, когда не хотел идти в школу, — она находилась напротив входа в Парк. Иногда приходил сюда взрослым. Потом перестал сюда приходить.
Парк Горького — это то, что неизбежно вливается в твою жизнь, а потом исчезает. Но иногда — напоследок, внезапно и горестно возникает вновь…
Как у этих старых людей, которые приходят в Парк каждый год 9-го мая, — это ветераны войны. Они ищут соратников, вспоминают друзей, радуются и плачут.
Я помню Парк в начале войны: здесь все павильоны были открыты, аттракционы работали и оркестры играли на эстрадах. Но людей почти не было. С каждым днем их становилось все меньше. Помню одинокого человека, который стоял на пустой площади перед силомером и лупил кулаком по бабке, проверяя свою силу. В июле в Парк привезли и поставили на площади сбитый немецкий самолет. Москвичи приходили смотреть и щупать. В сентябре здесь безлюдно в желтой листве аллеи, а на набережной, где раньше бывали гулянья, колыхались громадными серебристыми облаками отдыхающие аэростаты. Вечером они поднимались на невидимых паутинках в небо и ослепительно горели на солнце.
Этот седой человек с цветком долго стоит тут и ждет друзей, которые не придут никогда. Война уничтожает парки. Парки уничтожают войну.
Так было и у меня: парк открывался, как неизведанный материк.
Здесь были свои джунгли, свои пещеры, свои таинственные моря, загадочные дворцы, коварные туземцы, добрые незнакомцы.
Будущая жизнь выглядела так: белое, хрупкое, воздушное обещание…
Этому человеку нравится сидеть в люльке и делать над парком круг за кругом. Карусель останавливается, он вновь берет билет и садится в люльку.
Он приехал издалека.
Я не знаю, как называется местность, откуда он приехал. Может быть: “Старость”. А может быть: “Неохота идти домой”? А может быть: “Я так многого не успел в юности! Я трудился, воевал, страдал, разрушал, строил и не успел ни разу покататься на карусели!”
Не все приходят в Парк отдыхать.
Иные, как эти женщины, приходят сюда работать: подметать аллеи, убирать мусор, подстригать деревья, ухаживать за цветами.
Этим женщинам ничего не страшно.
Они все знают. Они пережили все, что может пережить человек. Они работали весь свой век. И вот они отдыхают.
Почему я давно не бывал в Парке?
Ведь здесь так прекрасно, так шумно, так тихо, так изумительно пахнут шашлыки, кипящие в масле, так нежно трещат мячи на столах для пинг-понга, так озабоченно бегают одинокие собаки на пустынных аллеях, так неслышно и так бесплатно поют артисты на открытых эстрадах, так мило дремлют на скамейках пенсионеры, так весело грохочет музыка на танцплощадках, так незаметно наступает вечер, и милиционеры прогоняют тех, кто хотел бы остаться тут подольше…
Рядом с территорией Парка, где теснота, многолюдье, павильоны, карусели, “чертово колесо” и “комната смеха”, где люди ненатурально хохочут, увидев в зеркале свое изуродованное изображение, находится громадный и тихий Нескучный сад.
Он расположен на холмах, которые наши предки, в шутку должно быть, называли Воробьевыми горами. Здесь гуляли Пушкин и Тургенев. Наполеон смотрел отсюда на горящую Москву. Герцен сто сорок лет назад дал здесь, на этих холмах, вместе со своим другом Огаревым клятву: всю жизнь бороться за справедливость.
Старые москвичи любят гулять здесь и теперь. А молодые — идут в другие места.
На встрече ветеранов 9-го мая можно увидеть потрясающие сцены: здесь, на аллеях Парка, встречаются люди, которые помнят друг друга юными, стройными, веселыми, отчаянными.
Они победители, и они живы, но Время побеждает всех. Слишком многие не пришли сюда. А тех, кто пришли, — трудно узнать.
И поэтому они плачут.
Эта женщина со многими орденами и медалями — известный фронтовой хирург.
Она — совсем другое существо, чем ее ровесница, что гуляет в одиночестве в Нескучном саду. Те, кто начали когда-то опрометчиво войну против России, не учли одного, и это было просчетом: не учли величайшей стойкости русской женщины.
Когда-то здесь были лучшие волейбольные площадки Москвы, в Зеленом театре под открытым небом устраивались турниры боксеров, а зимою заливались катки и любители коньков со всей Москвы стекались сюда вечерами. Получить билет было трудно. Но я жил рядом и проникал на каток без билета. А весною и летом моим любимым прибежищем был шахматный павильон.
Сейчас в Москве построено множество первоклассных сооружений — стадионы, дворцы, целые города спорта. Но в Парке осталось что-то неуничтожимо прекрасное. Какая-то наивная и бесхитростная атмосфера спорта тридцатых годов, который еще не был спортом, а оставался игрой. Тут соревновались — в мои времена — не натуга и спортивная злость, а радость и удовольствие. Спорт ничего не давал, кроме счастья.
Кое-где это еще сохранилось — например, в шахматном павильоне.
По утрам Парк пуст и тих. Гуляющие постепенно наполняют его после полудня. Часа в два-три трудно попасть в рестораны и кафе. В Парк приходят много приезжих: все провинциалы, которые приезжают в Москву хотя бы на три дня, стремятся непременно посетить Парк. И здесь пообедать. Но основная публика сгущается часам к восьми. Тогда на аллеях — не протолкнешься. Веселье происходит повсюду, иногда и в запретных местах: в кустах, на траве и на склонах холмов.
А утром следы веселья уничтожаются без следа.
“…Здесь сочится, пресекаясь, чахлым ручейком мое детство…” — напишет он в главе “Центральный парк” романа “Время и место”. Вот взяла том, чтобы проверить цитату, и ударилась об эпиграф:
Время и место вашего рождения
Национальность
Были ли вы
Состояли ли вы
Ваше участие
Дата вашей смерти
Из ответов на эти вопросы и состоит роман “Время и место”. Включая последний. А тогда, за три года до его ухода, — лето, счастье, встречи с друзьями. В Дубултах встретили Алексея Арбузова и Риту Лифанову, его жену.
Как изменился Алексей Николаевич. То ли он ее нашел, потому что изменился, то ли изменился, потому что нашел ее. А. была замечательной женой — деятельной, умной. Нина ей завидовала. Не видела в А. неистовой матери, жены, не видела ее силы. Буржуазность — да, видела. Потому и рассталась, что было невыносимо при нашей тогдашней бедности. Поклонники-полковники не уравновешивали. Слишком хорошо помнила, какую роль сыграл один генерал в ее жизни <…> Алеша спокоен, мягок и, кажется, готов наконец расстаться со своими штучками <…>
Приезжала замечательная женщина, верный друг Лилли Дени. Кажется, она тогда работала над переводом на французский “Старика”. Было много смешного — например, отъезд Лилли в Ленинград в компании трех только что вышедших из тюрьмы в Огре соседей по купе. Надо отдать им должное: они были галантны, но Лилли, стоя с нами в коридоре, повторяла (соседи-попутчики уже “накрывали стол”
):— Не волнуйтесь, все будет в порядке. В конце концов, я же участвовала в Сопротивлении.
Лилли награждена орденом “Почетного легиона” за участие в Сопротивлении.
Кстати, география наших передвижений в то лето и даты этих передвижений зафиксированы в некой книге с ошеломившей меня точностью. Я не помню, когда выехали, когда приехали, а кто-то знает доподлинно. Возможно, все дело в том, что в день отъезда в Прибалтику Юра встречался с ненавистными тогдашней власти Профферами. Отсюда и точность. В Печорах во время беседы Юры со Старцем
23 (я ждала на дворе) шофер какой-то машины просто изнывал и под разными предлогами прорывался в покои Старца. “Он должен благословить меня на выезд”, — повторял этот сухощавый мужик с военной выправкой.Назад в Москву мы возвращались, по просьбе Юры, кружным путем — через Таллинн, Псков, Печоры. Уже на прямой Ленинград—Москва, где-то в районе Вышнего Волочка, у Юры начался сердечный приступ. На улице бушевала невиданная гроза, а его больное сердце всегда реагировало на резкие перемены погоды. Я поняла, что дело плохо, по неожиданной его немногословности. Кругом поля, деревни без огней… Почему-то мне казалось необычайно важным поскорее добраться до села Эммаус
24. И действительно, в Эммаусе в одном окне горел свет, горел в доме фельдшерицы Лидии Николаевны. Она помогла, сделала укол, но была обеспокоена и советовала задержаться, отдохнуть у нее хотя бы день. Юра отказался.
Потом, когда его не стало, один врач увидел на кардиограмме, снятой после возвращения в Москву, следы инфаркта. А Юра скрыл от меня. С какой же болью он ехал в ту ночь!
Он никогда не говорил о своем здоровье и с почтением о своем творчестве.
Был у нас сосед по даче, он, о чем бы ни шла речь, мог повернуть разговор на свои успешные дела. Мы даже придумали игру.
Нужно было как можно ловчее вести беседу, чтоб не дать собеседнику свернуть на любимую тему. Например, я играла соседа.
— Какой сегодня удивительный закат, — умилялся Юра, начисто лишая меня возможности сообщить о моих успехах, в особенности за границей. Но не тут-то было.
— Да, — соглашалась я. — Точно такой же был в Шотландии, когда в Эдинбурге играли мою пьесу и мы перед спектаклем… — и пошло-поехало.
Шутить мог над чем угодно, охотнее всего над собой, но никогда по поводу работы. Поэтому заявляю ответственно, что пошлости, которые приводит в своих воспоминаниях милейший Толя Злобин
25, невозможны по определению. Ни при каких обстоятельствах.Речь идет вот о чем: будто бы они с Ю. В. развлекались тем, что добавляли к названиям книг Ю. В. игровое “в постели”.
Осенью Ю. В. был в Венеции на конгрессе, посвященном Толстому. И там произошел такой эпизод. Один из докладчиков сказал, что в современной русской литературе два писателя продолжают традиции Толстого — Солженицын и Трифонов. Тотчас глава советской делегации вскочил и подбежал к Ю. В. с требованием “отмежеваться”.
Запись в дневнике.
Побежал по проходу через весь зал ко мне.
— Вы должны отмежеваться!
— От Толстого? Никогда!
— Не валяйте дурака, идите выступите!
— Идите сами.
И еще один забавный случай. В Риме группа туристов от Союза писателей встретила в Ватикане Юру с хорошенькой переводчицей. Одна из туристок, вернувшись на следующий день в Москву, тут же позвонила мне и сладчайшим голосом сказала, что видела Юру в компании с прелестной девушкой. Когда Юра позвонил, я строго спросила:
— С кем ты был в Ватикане?
Юра расхохотался: “Я так и знал, увидел их и понял: первое, что сделают по приезде домой, — позвонят тебе”.
В Венеции Юра познакомился со множеством интересных людей, и был подарок — подружился с итальянской журналисткой Лией Львовной Вайнштейн. Должна сказать, что дружбу Юра ценил высоко. Дорожил друзьями, заботился о них, был снисходителен к их человеческим слабостям. Аксенов, Панкин, Тендряков, Медведев, Гладков, Кардин, Левицкий, Гинзбург (конечно, припоминаю не всех) — люди во многом противоположные, но в главном — обладающие бесценным качеством надежности. Им можно было доверять, с ними можно было — обо всем…
С Лией Львовной они сошлись так легко, будто знали друг друга давным-давно. И впрямь могли знать. Младенческие годы Лии Львовны тоже прошли в Хельсинки, и они вполне могли вместе играть на бульваре или гулять по лесу в Ловизе. Не так уж много было в Финляндии малышей, лепечущих по-русски.
Лия Львовна — большой знаток и ценитель русской литературы. Проза Ю. В. интересовала ее давно, она следила за его творчеством. Ее мнение, ее советы были всегда интересны Юре.
Лия Львовна приняла самое деятельное участие в маленьком смешном скандале, происшедшем в сицилийском городке Монделло, куда Юру пригласили на некий симпозиум с последующим вручением премий. Даже намекнули, что, вполне возможно, премию получит и он. Все это описано в рассказе “Смерть в Сицилии”. Но фоном шла другая история. Журнал “Эпока” предложил Ю. В. написать о Толстом. О том же попросили и Генриха Бёлля. Должен был получиться двойной портрет. Предложение очень лестное, и деньги заплатили авансом немалые.
Но в Монделло приехал в широкополой соломенной шляпе один из служителей муз России. Что-то на симпозиуме его не устраивало (то ли почтение недостаточное оказали, то ли пресса была невнимательна). В общем, он дал корреспонденту все той же “Эпоки” очень маленькое и очень гадкое интервью. В нем как-то задел и Юру. Юра рассердился почему-то на журнал, решил статью о Толстом у них забрать и аванс вернуть.
Лия Львовна уладила этот инцидент. А “героя” этой истории Юра, как всегда, на удивление быстро простил. Встретились в ЦДЛ, тот начал было лепетать какие-то оправдания, Юра махнул рукой: “да ладно”.
Из Монделло Юра прислал несколько открыток и в каждой писал: “Почему-то мне кажется, что приедем сюда еще раз вместе”. Я побывала в Монделло через несколько лет после его смерти… Но все равно вместе…
А вот в Болгарию в октябре мы поехали вдвоем. Правда, один секретарь Союза писателей, узнав, что в списке делегации есть и моя фамилия, сказал: “Пусть Трифонов урегулирует свои семейные отношения”. Прошло немного лет, и С. “регулировал свои семейные отношения” с помощью изданий, должностей, казенных дач и прочих благ, которыми тогда распоряжались секретари.
Юру в Болгарии ждали. Его там любили, и нас передавали с рук на руки. Ездили к морю — Варна, Золотые пески, маленький городок Толбухин… А в Боровце уже лежал снег, и потянуло домой…
Дома ждал незаконченный роман об Азефе, ждали рабочие тетради.
Из рабочих тетрадей.
1979 год
“Терроризм” — термин новый. В 1798 году Словарь Французской академии определил его как “систему, режим террора”. Но сам терроризм как таковой существует в истории человечества сотни лет.
В I веке новой эры была известна секта “сикариев” (сика — короткий меч), уничтожавшая представителей еврейской знати, которые сотрудничали с римлянами.
Особенно пышно террор расцвел во времена Французской революции, которая “красиво” завершилась наполеоновскими войнами. Под воздействием этой “красоты” русский человек Раскольников хотел сравниться с Наполеоном и для этого убил старуху. А когда выяснилось, что до Наполеона ему далеко, свалил вину на общество.
В России особенно пышно расцвел терроризм в середине 19-го и в конце 20-го века.
Сергей Геннадиевич Нечаев написал знаменитый “Катехизис революционера”, который и определил мораль террористов, и чья зловещая фигура отбросила тень на двадцатое столетие.
Итак, что же такое современный терроризм и каковы его родовые черты?
Западные теоретики считают, что терроризм отнюдь не радикальная критика существующего общества, а — порождение, извращенное отражение этого общества. Он возник в среде левой интеллигенции, в среде так называемых симпатизёров. Здесь гениальное провидение Достоевского, представившего образы симпатизеров — Степан Трофимович, губернаторша, Кармазинов… Террористам свойственны опустошенность, деморализация, цинизм. Отсюда мелкобуржуазный анархический характер терроризма: “Довести общественное мнение до всеразрушающей гражданской войны, что будет после этого — им неведомо”.
Г. Мадлох, журнал “Горизонт”.
Еще одно качество терроризма — ДЕСТРУКТИВНОСТЬ.
Никакой программы. Поэтому ультралевые часто сближаются с неофашистами.
Садистический вкус к насилию, жестокости, мучительству.
(И — медиумы, и — террористы.)
В брошюре, написанной, по всей видимости, руководительницей немецких террористов Ульрикой Майнхоф, “Городская герилья и классовая борьба” есть такой пассаж (скорее даже девиз): “Смерть социалистического борца тяжелее, чем гора Тан, смерть капиталиста весит меньше, чем пух лебедя”. Слова эти принадлежат Мао Цзэдуну.
ДЕГУМАНИЗАЦИЯ врага.
“Для нас человек в униформе — не человек”, — сказала Ульрика Майнхоф в тюрьме корреспонденту журнала “Шпигель”.
Соблазн!
Все террористы одержимы манией величия и никогда не забывают, что с выстрела сербского националиста Гаврилы Принципа, убившего в 1914 году австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, началась первая мировая война.
Никто не ожидал.
Во время расцвета европейского терроризма с 1967 года по 1975 год, то есть за 8 лет, от террористов во всем мире погибло 800 человек.
Шмюкер-Иванов
26.
Прогнозы противоречивы. В ФРГ и Японии террор идет на убыль. В Италии — наоборот.
1976 год — 1198 террористических актов.
1977 — 2128.
1978 — 2365.
………………..
В Англии и Канаде — не прекращается этнорелигиозный террор (Ольстер и Квебек).
В Испании — баски вновь совершили кровавую акцию — был взорван пассажирский автобус.
Напрашивается вывод, что экономическое процветание влечет за собой реакцию на него — идеологию аскетизма.
Каков же образ террориста?
Это человек, поразивший воображение современников готовностью убивать, отвращением к законности, порядку и цивилизации и легендарной сексуальностью, — это антигерой. Таким был Ильич Рамирес Санчес (Карлос, он же — Убийца Карлос, Большой Карлос, Маленький Карлос). Сын миллионера, члена компартии Венесуэлы, который трех сыновей назвал: Ильич, Владимир и Ленин.
Какова главная задача современного террориста?
Террористическая деятельность как способ удовлетворения ЭГОИСТИЧЕСКИХ ПОРЫВОВ.
Каков критерий для терроризма?
Его не найти. Как и для хулиганства. Все подходит.
И главное: какова ЦЕЛЬ терроризма?
Терроризм достигает цели не через действие, а через реакцию на него. Насилие — начало, а не конец террора.
“Терроризм силен не числом и умением, а ОБЩЕСТВЕННЫМ МНЕНИЕМ”. Эта мысль принадлежит Яну Шрайберу — английскому философу, поэту. С 1976 года он работает в криминальном центре в Гарварде. По его словам, терроризм вызывает сложный комплекс — ненависти, восхищения, отчаяния, надежды и страха. Это кривое зеркало, но с мощным усилителем.
“Усилителем” как раз является масс-медиа
27.Газеты и телевидение устроили из терроризма подлинный “университет миллионов”. Из самого страшного явления 20-го века сделали всемирное шоу.
А главное для террористов — это жажда “паблисити”, аудитории, зрителей. Без них он погибает в буквальном смысле. Пример Ульрики Майнхоф: когда немецкие газетчики объявили забастовку и газеты не выходили три дня, она покончила с собой в тюрьме.
СИМБИОЗ.
Существует странный симбиоз между средствами массовой информации и террористами: террористы поставляют на рынок информации пролитую ими кровь и прочие волнующие события, заполняющие главные колонки газет и кадры ТВ, а те взамен служат рупором терроризма и бесплатно дают ему рекламу.
Поэтому уничтожение терроризма — в молчании масс-медиа.
СТРАХИ!
В 1880 году газеты объявили, что немецкий террорист Иоган Мост завладел динамитом.
Через 10 лет террористы, по слухам, добрались до ядовитых газов.
Затем — “нервный газ”.
Когда выяснилось, что террористы готовятся к бактериологической войне, Лига Наций создала специальную бактериологическую комиссию (1920 год).
Новые страхи: новейший яд ОПА.
Самое страшное — атом на службе террора. За последние 7 лет зафиксировано 175 “террористических” попыток в ядерных учреждениях.
В 1975 году такую атомную бомбу соорудил из спортивного интереса
20-летний физик за 5 недель.Восхищение терроризмом!
“»Красные бригады» — это особенные люди. Они одни в Италии знают, где сейчас Альдо Моро”. Из интервью с немолодым итальянцем.
Техническое совершенство операции!
Убийство охраны (5 охранников), похищение, побег, заметание
следов — и все это за 600 секунд.
Странное психологическое сближение похитителя и жертвы. Над обоими висит угроза смерти.
“Стокгольмский синдром” — вор Олсон захватил в банке заложников, но не мог их убить и был схвачен.
Убийство Моро
28.Моро проклял своих друзей из правительства. Жена заказала “мессу протеста” — но не против убивших, а — предавших его.
Моро называл террористов в своем прощальном письме “великодушными”.
Шаша
29 их великодушными не признает: “После убийства Моро они не герильеры, а — палачи”.Моро шел на компромисс с коммунистами. Это укрепляло государственность! “Красным бригадам” он был опасен!
Лейтенант-детектив из Чикаго Франц Больц действует по новой стратегии: уговоры и терпение. Успех! За три года бригада Больца выиграла
80 похищений.Причины. Вьетнам, Алжир, студенческое движение.
Интеллектуалы: Жан-Поль Сартр назвал Че Гевару “настоящим интеллектуалом и самой подлинной личностью нашего времени”.
Нечаев.
“Катехизис революционера” был популярен, но ему не хватало современного антуража!
В 1970 году текст пришел: книга 66-летнего образованного маоиста Карлоса Маричелли “Городская герилья”.
Как грабить банки.
Как брать заложников. Кого?
О смерти. Желание смерти.
Они плохо представляли себе будущее, почти не мечтали о нем — разве что о ближайшем: героический подвиг.
Малая численность.
В самой кровавой левоэкстремистской группе — японской “Красной армии” — 30 человек. “Prima Linea” — около 3000.
Банда Баадер—Майнхоф — 17—22 человека.
География терроризма.
Он — не везде. В Англии и Канаде — этнорелигиозный террор — Ольстер и Квебек.
В Испании — баски.
Из развитых стран: Италия, ФРГ, Япония. Три страны, проигравшие последнюю войну. Образование демократической системы после военного поражения. Экономическое чудо — и, как реакция на него, идеология материального аскетизма.
Английская писательница Джулиан Беккер написала книгу о банде Баадер—Майнхоф “Дети Гитлера”.
Шрайбер: “Террористы это не они, а мы, это — большинство из нас”.
Пестрый спектр! Все оттенки… Но есть общее: люди не от мира сего, романтики, не поладившие с действительностью.
Происхождение. Протест против потребительского общества. Ульрика Майнхоф.
Томас Манн, Сартр, Гессе, Гельдерлин… Степной волк, гений
страдания… — “…во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски — магазин, например, собор или себя самого — совершить какую-нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов, снабдить каких-нибудь взбунтовавшихся школьников билетами до Гамбурга, растлить девочку или свернуть шею нескольким представителям мещанского образа жизни”.
Антисовременность и “естественность” Гитлера.
“Гитлер был против всего, что “не органично” и “не естественно”. Его пугало автоматическое ружье и реактивный двигатель (он отверг проект реактивного самолета). Атомную бомбу он назвал «детищем еврейской псевдонауки»”.
Адмирал Шпеер. “Шпандау — тайные дневники” 1978 г.
Символом национальной идеологии он сделал ПЛУГ. Его умиляли соломенные крыши и народная музыка.
Суд над германскими террористами Баадер—Майнхоф.
21 мая 1975 года в Штутгарте начался суд над “Группой Баадер—Майнхоф”. 20 подсудимых в течение года дружно опровергали показания двадцать первого — Герхарда Мюллера, утверждавшего, что “банда участвовала в акциях с летальным исходом”. Но в начале мая 1976 года началась забастовка прессы в ФРГ. Она повергла группу, и в особенности ее ядро, так называемую “стаммхеймскую четверку”, в отчаяние: вместе с публичностью исчезал драматизм ситуации. Судебные психиатры фиксировали у многих депрессию. И 4 мая Гудрун Энслин заявила, что группа берет на себя ответственность за три из этих акций…
Это был конец надежды на мягкий приговор. Ульрика Майнхоф через несколько дней покончила с собой.
Это театр — театр! Жажда паблисити, аудитории, зрителей.
Хепенинг — Фриц Тойфель, “потешный ректор” университета.
Вид “экстатического мятежа”. Включают в свои игры прохожих, обливают их водой, мажут сажей, уносят в неизвестном направлении.
В декабре 1966 года — поджог елки в Западном Берлине. Студент Тойфеля.
“Психодрама” — не столько зрелище, сколько способ внутреннего освобождения и самореализации.
Гудрун Энслин, Андреас Баадер, Ульрика Майнхоф и Карл Распе.
Вначале немецкие террористы не хотели крови, но уже в брошюре “Вооруженная борьба в Европе” (Малер?) дана формула: “Насилие есть высшая форма классовой борьбы”.
68—70-е годы — создание “инфраструктуры” по Маричелли — угон машин и ограбление банков.
Убийство ПРЕДПОЛАГАЕМЫХ предателей.
Убийство Ульриха Шмюкера поручили его товарищу Гецу Тильгенеру. Он отказался. Полагали, что Шмюкер предал их полиции. Они спали в машине и были взяты.
Шмюкера нашли мертвым в Грюневальде, парке Берлина. Затем умер и затравленный угрозами Тильгенер.
Лидер “Черных пантер” опубликовал “Катехизис революционера” Нечаева.
Простое соображение: может, они все больны!
Лидер японской “Красной армии” — девушка Фусако Сигэнобу.
Писатели, журналисты, профессора — СИМПАТИЗЕРЫ!
Ульрика Майнхоф просила убежища для группы Баадер—Майнхоф у одного писателя под Дармштадтом.
Бёлль: “Нуждается ли Ульрика Майнхоф в оправдании?” (В “Шпигеле”)
Терроризм толкает общественное мнение ВПРАВО.
“Терроризм — это не радикальная критика существующего общества,
а — порождение, извращенное отражение этого общества”.А. Минуччи “Терроризм и итальянский кризис”. Рим
Опасность увеличения террора. Захват ядерного оружия. “Симпатизеры” из левой интеллигенции! (Степан Трофимович). Огарев-Нечаев. Стремление “понять, а значит, простить”.
Народовольцы — преданность народному делу, благородство, гуманизм.
Опустошенность, деморализация, цинизм.
Французский журналист Диспо в книге “Машина террора” приводит эпиграфом слова диктора французского радио в мае 1978 года: “Смерть Альдо Моро заслоняет всю остальную действительность. Но все же я сообщу вам о результатах бегов…”
Террорист: “Я не согласен с тем, что вы говорите, и поэтому я вас убью, чтоб вы не могли говорить”.
Вольтер: “Я не согласен с тем, что вы говорите, но я готов пойти на смерть, чтоб вы могли говорить”.
Эти записи были сделаны в 1979 году — двадцать лет назад. Юра продолжал работать над романом об Азефе, то есть над романом и о терроре. Как всегда — обстоятельность и глубина изучения вопроса. Но меня поражает вот что: разве сейчас мы не видим, как масс-медиа обслуживают и международный, и наш “собственный” терроризм? Разве не были события в Буденновске грандиозным шоу, приковавшим миллионы телезрителей к экранам?! Разве не выглядел Басаев, важно роняющий слова, героем? И это продолжается, и часто дикторы после кровавых кадров сообщают прогноз погоды, ставя в один ряд события несопоставимые и делая одно из них (я, конечно, имею в виду теракт) обыденным.
Часть этих записей пригодилась для статьи “Нечаев, Верховенский и другие (Загадка и провидение Достоевского)”.
К терроризму у Ю. В. был давний интерес. Конечно, и оттого, что занимался Нечаевым и нечаевщиной, и оттого, что собирался писать роман о большевиках. Историю от Бакунина до Ленина и Сталина. А как без знания проблемы терроризма такой роман напишешь? Однажды Юра мне рассказал, что, кажется, Веру Засулич спросили (“кажется”, потому что наверное я не помню), какой человек Ленин. Она ответила, что это личность типа Нечаева.
С самим же Ю. В. произошла интересная история, связанная, хоть и косвенно, с терроризмом.
В мае 1979 года мы пришли в Полицейское управление Мюнхена продлевать визы. Терроризм еще не был истреблен в Германии. На улицах висели плакаты с портретами террористов, и дня за два до нашего визита в Управление, или Президиум, как он называется в Германии, террористы совершили взрыв в мюнхенской гимназии, погибли дети.
У проходной Управления нас встретил немолодой хромой человек — переводчик. Он очень быстро ковылял через огромный двор и отрывисто спрашивал:
— Я слышал, вы писатель? Знаменитый?
— Так себе.
— О чем же вы пишете?
— Например, о террористах.
— О Колыме надо писать! О Колыме!
— О Колыме пишут другие.
— Я был у вас в плену, валил лес.
В кабинете молодой чиновник быстро перелистал паспорта.
— Почему у русских всегда проблемы с визой? То они опаздывают на рейс, то забывают купить шубу, то теряют паспорт…
Говоря это, он со смаком ставил штампы в паспортах.
Юра спросил, показав на плакат с портретами террористов, висевший на стене кабинета:
— Я мог бы получить такой плакат?
— Этим ведает другой отдел, обратитесь туда.
Хромой (наверное, на лесоповале пострадал) переводчик повел нас по коридорам в другой отдел. Он почему-то уже проникся симпатией к Юре и учил его, как себя вести, что говорить:
— Вы скажете, что пишете о террористах…
— Не только…
— Вы скажете, что пишете о террористах, кстати, ваши книги изданы в Германии? В каком издательстве? Обязательно прочитаю.
В другом отделе (кажется, он назывался отделом пропаганды) сидел наглухо непроницаемый чиновник с ледяными глазами. Выслушав просьбу, он жестко сказал: “Абсолютно исключено”.
— Но ведь эти плакаты висят на улицах, можно просто сорвать, — глупо встряла я.
— Очень не советую вам этого делать. В вас может выстрелить полицейский. Извините, я занят.
Причину такого подчеркнутого недоброжелательства, нам показалось, мы поняли на следующий день, когда возвращались из города Регенсбург в Мюнхен. На шоссе нас остановил полицейский патруль. Забрали паспорта, унесли в микроавтобус. Видимо, там сняли ксерокс, но вот проверить нас по компьютеру не удалось, что-то заело. Когда мы снова продолжили путь, Юра сказал мне: “Я слышал, как один пожаловался другому: «Черт знает что, именно этих русских надо было пропустить через компьютер, и, как назло, не сработало»”.
В ту поездку Юру осаждала немецкая пресса, он давал бесконечные интервью, и во время одного из таких интервью произошел весьма неприятный эпизод. Девица-переводчица почему-то взяла на себя функции еще и редактора-цензора. Она забыла, что Ю. В. блестяще знает немецкий, но предпочитает переводчика от вполне понятного комплекса сказать что-то недостаточно точно. И вот идет интервью для телевидения. Заговорили о Гюнтере Грассе, которого Ю. В. считал одним из лучших современных авторов. Спросили, как Ю. В. относится к рискованным сценам и ненормативной лексике, отличающим прозу Грасса. Юра ответил, что относится нормально. В переводе прозвучало слово “порнография”; Юрино лицо покрылось пятнами. Он что-то тихо, но довольно резко сказал переводчице.
— Но это же порнография, — округлила глаза девица. — Вы, наверно, недостаточно хорошо знаете язык, чтобы понять это, уверяю вас — это чистейшей воды порнография.
— Переведите мой ответ дословно и добавьте, что плохая литература — это и есть порнография, а хорошая порнографией быть не может.
Девица перевела, и кто-то зааплодировал.
Еще вопрос.
Ю. В. отвечает, звучат фамилии: Аксенов, Битов, Георгий Семенов…
Переводчица переводит без упоминания Аксенова. Юра говорит по-немецки, что предпочитает отвечать сам, пусть и недостаточно совершенно, но точно.
Переводчица лепечет: “Я хотела, как лучше. Не стоит называть Аксенова”.
— Я сам знаю, что стоит, а чего не стоит. Не надо меня подвергать цензуре.
Дальше Ю. В. отвечает на вопросы по-немецки. Медленно, но, по-видимому, совсем неплохо, потому что снова кто-то аплодирует.
В Москве начались репетиции “Дома на набережной”.
Веня
30 обратился с просьбой походатайствовать, чтоб дали роль Глебова. По-моему тоже — это его роль, но как-то жмет подступаться к Юрию Петровичу. Впрочем, все-таки произнесу нечто вслух о Вене и о роли для него.Резкость до оскорбительности с актерами, и вдруг как искупление монолог, и вслед за ним, вместе с ним поднимаются на вершины. Всего. Таланта, человечности, профессии.
Славистка и Василий Василикос
31. Совершенно разные люди. Славистка: “Можно я напишу, что вы любите Тургенева, русские березы…”Я сказал, что нельзя.
— Почему? Он такой русский, и Соня Ганчук такая тургеневская.
— Она совсем не тургеневская.
Оторопь.
Василикос: “Вы знакомы с книгой Самуэля Джонсона “История Расселаса, принца Абиссинии”?”
— Нет.
— Странно. У вас с Джонсоном много общего, я имею в виду — общих идей.
— Когда он жил? Кажется, в девятнадцатом веке…
— В восемнадцатом.
— Тогда действительно странно. Какой-нибудь пример.
— Пример… “Тот, кто хотел бы делать добро другим, должен делать это в незначительных подробностях (деталях)”.
Переводчица:
— Может, я не совсем точно перевела, это трудно.
Надо сказать, что по большей части Ю. В. везло на критиков и собеседников. Его связывала дружба с такими пронзительно близкими по духу людьми, как Эллендея и Карл Профферы, Ральф Шрёдер, Лия Вайнштейн, Витторио Страда…
Об Эллендее он рассказывал с восхищением, вернувшись из Америки. О ее красоте, о том, как она дружит с детьми Карла, как толково ведет издательские дела. Карл и Юра были чем-то похожи — спокойствием, основательностью, да и — надежностью. Ощущение надежности — вот что возникало сразу.
Но особенно Ю. В. дорожил дружбой людей, с которыми связывала вся жизнь. Лена Николаевская, Лева Гинзбург, Лева Левицкий, Александр Гладков, Анатолий Бочаров, Юлия Добровольская, Эмиль Кардин, Иосиф Дик… Кого-то наверняка забыла, но вот историю с Диком помню. Он был нашим соседом по даче — через забор. И вдруг, ремонтируя этот забор, Дик передвинул его довольно существенно “в свою пользу”. Я сказала об этом Юре, и он ответил жестко: “Неужели ты думаешь, что с Осей, с которым нас связывает вся жизнь, я стану рядиться из-за каких-то пяти метров?”
— Пять умножить на шестьдесят — выходит три сотки.
— Пусть три, все равно не стану.
Или другой пример. Я уже упоминала, что с Василием Аксеновым отношения сложились очень глубокие, братские. На них не повлиял даже отказ Ю .В. принять участие в “Метрополе”.
“Когда команда выигрывает, тренер не меняет состава” — помнится, так сформулировал свою позицию Ю. В. Позицию чисто литературную, ибо и “Метрополь” был задуман как литературный, а не политический альманах.
Возможно, были и другие мотивы: может, из авторов альманаха кто-то не устраивал, может, нелюбовь к коллективным мероприятиям — неважно, важно, что отношения с Василием Павловичем после этого эпизода, мне кажется, стали еще крепче.
Как-то заговорили о Васином будущем, в то время оно выглядело вполне неопределенно: то ли на Восток вышлют, то ли на Запад. Я знала отношение Ю. В. к жизни писателя в эмиграции, поэтому неожиданными были его слова:
— Когда в столе лежит такой роман, как “Ожог”, без малейшей надежды быть напечатанным здесь — стоит уехать, чтобы опубликовать его.
Записи в дневнике.
Я, как всегда, некоторым образом между Сциллой и Харибдой. Западные журналисты подталкивают к крайним высказываниям, чтоб “интересней” было. Нашим многим тоже выгодно, чтоб я выступил в роли диссидента. Эти стараются подловить на неосторожной фразе. Каждое интервью,
выступление — хождение по минному полю. А я хочу жить здесь, печататься здесь и писать, что хочу. “Свои” так и ждут промаха, чтоб подорвался, и тогда этого Трифонова изымут из обращения, а значит, одним соперником меньше. Но это “свои” — не свои, а “свои” — свои еще тяжелее, но по другим причинам. Зачем было А. перепечатывать свою спорную статью? Да потому, что свое всегда застит. Терпячки нет, но и моя, как говорил отец, вот-вот лопнет.
У Т. неприятности на работе. Не умеет, не умеет она ладить с людьми… Видимо, все решает интонация. А мне идти на поклон, потому болит душа. Освобождали Ж. из какого-то кабака на Таганке, где у него под залог забрали дубленку. М., мне кажется, гораздо больше склонна к рукоделию, чем к занятиям наукой биологией, которая ей предуготована. Она делает замечательных кукол, зверушек, здесь ее истинный талант. А все же придется обращаться к В. Ф. насчет биологии. Благо, что человек он легкий. Унижения не выйдет.
Стокгольм.
Обед с членами Нобелевского комитета. Некрашеный деревянный пол, стол, широкие некрашеные доски стола. Намекали на возможность премии. Да ведь этот обед с Артуром Лундквистом — уже премия! А мнение Бёлля — больше, чем премия.
В декабре мы были в Италии. Лия Львовна познакомила нас с Татьяной Михайловной Толстой-Альбертини.
Очень похожа на деда, но при этом очень хороша собой. Красивые ноги. Вязание. Оля сказала, что вязание — вечное, потому что в этой позе (в кресле с ногами) видны ее удивительно стройные ноги. Рассказ о том, как с матерью ездили на премьеру “Анны Карениной” с Гретой Гарбо, как не хватило денег на билеты и как Татьяна Львовна сказала в электричке по дороге назад: “Я бы хотела, чтобы он нас сейчас видел”. Собачка Душка лаяла на нас довольно злобно, и Лия Львовна сказала, что нас “травили собаками”. Таких женщин, как Татьяна Михайловна и Лия Львовна, не будет больше никогда.
“Тайная вечеря” Леонардо в Милане. Ошеломительное впечатление. Кажется, что слышишь их голоса, шорох одежды. Есть темное место в событии с Петром. Когда он вынул меч. “Вложи в ножны”. Почему? Понимание запоздалости и ненужности этого жеста?
25 марта 1980
Дорогой Юрий Валентинович!
Очень, очень благодарю Вас за присланную мне книгу Ваших Повестей и милое посвящение. Я ее еще не начала читать, так как жду праздников, когда больше времени и спокойствия на чтение.
Так была рада познакомиться немного получше с Вами, чем это было в Венеции, и узнать Вашу очаровательную жену. Приезжайте опять к нам поскорей. Я пока не имею планов на поездку в Москву, хотя постоянно об этом мечтаю. Чем больше стареешь, тем больше тянет “домой”.
Еще раз спасибо Вам, дорогой Юрий Валентинович. Вам и Ольге Романовне мой самый сердечный и дружественный привет.
Татьяна Альбертини
Деньги от Мурсии
32. Как тоскливо, что маме уже ничего нельзя привезти. Ничего не нужно. Опоздал.
В Риме мы встретились с бывшим сотрудником “Нового мира” — человеком, от которого когда-то зависела судьба Ю. В. Эта встреча описана в повести “Опрокинутый дом”. Я только что перечитала этот кусок и через двадцать лет поняла, что упорство Юры, желание наперекор мне встретиться с “Порто неро”, объяснялось еще и тем, что он хотел угостить его хорошим обедом. Юра знал, что такое без денег быть за границей, помнил по прежним временам.
А еще ведь это он мальчиком писал в дневнике: “Почему я не чувствую за других?”
Очень даже чувствовал, став взрослым. Помню, в Москве мы пришли в гости к одному неординарному человеку, живущему только идеями. Дверь в другую комнату была открыта, и девочка, дочь хозяина, не оборачиваясь от письменного стола, буркнула приветствие.
— Дочь была не очень любезна с гостями папы. А ведь отец ее — личность выдающаяся, может быть, великая, — сказала я, когда мы, возвращаясь домой, обсуждали визит и парадоксальные мысли хозяина.
— Да, он человек удивительный, но девочке нужны новые сапоги, ты видела под вешалкой ее сапожки? Наверное, она их носит не первый год. В ее возрасте хочется новые сапоги, а не новых идей.
Наша домработница начала попивать. Юра заступался за нее долго, до того дня, когда мы застали ее без чувств, валяющуюся на полу. Вокруг разбитая посуда, пол залит борщом. Она материлась и кричала мне: “Доктор, пошли меня на… я пропащая!”
В этот день Юра записал в дневнике
:
С Машей придется расстаться. Она потеряла лицо. Теперь ей будет все равно.
Ввели войска в Афганистан. Весь день Юра был необычайно молчалив, а вечером я увидела в его руках Коран. Читал до глубокой ночи.
На следующий день лицом к лицу столкнулись на улице дачного поселка с одним из официальных толкователей политики партии и правительства.
Юра спросил очень резко: “Зачем вы это сделали?!” Он имел в виду вторжение в Афганистан, и собеседник его понял сразу.
— А ничего, — с ухмылкой сказал он. — Съедят.
— А вот и не съедят, увидишь.
— Съедят, съедят.
И вправду, как показало будущее, цивилизованный мир “проглотил” вторжение советских войск в Афганистан.
Новый, 1980 год встречали у соседей на даче. Этот прошедший нелепо и невесело праздник, как и считается по поверью, определил весь год. Что-то всех разделяло. Теперь понимаю что — роскошь и большая жратва. Мне кажется, что и Тарковский, и Высоцкий, и Юра чувствовали себя униженными этой немыслимой гомерической жратвой. Гитара Владимира Семеновича стояла сиротливо у двери, прислоненная к стене. Я терпела, терпела и не выдержала, сказала Высоцкому, мы сидели рядом: “Вот было бы здорово, если бы пришел Высоцкий и спел…”
Он тихо ответил: “А здесь не хотят, чтобы я пел”.
Тарковский развлекал себя тем, что поляроидом (это тогда была новинка) делал очень необычные странные фотографии милого хозяйского пса. Что-то происходило между Владимиром Семеновичем и Мариной
33. Кажется, они весь вечер не разговаривали друг с другом, а потом стояли на крыльце без пальто и долго нежно целовались. Я сказала Юре, что все это странно, и он ответил тоже странное: “Они же актеры”.Какие-то девицы вдруг решили ехать в Москву. Владимир Семенович вызвался довезти их до шоссе. Почему он? Все было непонятно, все нелепо и нехорошо. Так бывает, когда чья-то жизнь разрушается, идет к концу. Разрушалась жизнь Высоцкого.
Прошел час, второй… он не возвращался. В ту ночь он попал в аварию на Ленинском проспекте, разбил машину, пострадали девицы, он, кажется, несильно.
До его гибели мы встречались еще несколько раз. Высоцкий был странно возбужден и все куда-то рвался уехать. Гениально сыграл Свидригайлова, но в один момент, когда он был на сцене, в его лице проступило то, что называется “маской Гиппократа”. Умнее всех, достойнее всех он выступил на обсуждении, под стенограмму, “Дома на набережной”. Он был умным и образованным человеком, а совсем не рубахой-парнем, каким его сейчас иногда вспоминают. Просто очень добрым человеком, и многие этим пользовались. Юра не догадывался о его настоящей беде, я знала и молчала.
Однажды мы встретились летом на дачной аллее. Владимир Семенович, как всегда, куда-то спешил. Но остановился, вышел из машины, и они с Юрой, как всегда, обнялись и поцеловались. Высоцкий был возбужден, сообщил, что уезжает в Сибирь на лесоповал. От него пахло пивом. Когда он уехал, Юра сказал, глядя вслед его машине:
— Как странно он произносит “Сибирь” — как Свидригайлов “Америку”.
Через несколько дней Владимира Семеновича не стало.
18/III—80
Милый Юра! Третьего дня, приехав, я сразу же прочитала твои “Муки немоты”, и захотелось сказать тебе свои впечатления… Ну, в общем, решила на этот раз поддаться порыву и написать — чего не сделала относительно “Старика”…
“Муки” мне были особо интересны — этого времени я тут еще не застала, но тобой упоминаемых людей застала и знала всех, включая Славу Владимировну, и атмосферу семинаров хорошо помню, в нашем особо отличался суровостью разборов Боря Балтер, камня на камне не оставлявший, и мне особо сильно от него доставалось, а потом мы тоже — подружились. С семинарами мне, однако, не везло — сначала я была у ничтожного (ныне давно покойного) Карцева, а затем у опустошенно-цинично-равнодушного Катаева…
Ранней осенью 72 г. мы с А. А.
34 были в Дубултах, и там один твой недоброжелатель, услыхав, как мы с А. А. тебя за что-то хвалили, злорадно отыскал для меня в тамошней биб-ке номер уж не помню какой газеты, где ты что-то хорошее написал о Федине. Это было время, когда поведение Федина в отношении Твардовского, “Нового мира”, Солженицына было свежо, было вчера, ах, как можно было говорить добрые слова об этом опустившемся старом человеке, он сделал столько дурного, ну — и т. п. Высказала это А. А. Он ответил: “Но ведь это же был Юрин учитель…” И вообще к твоей заметке отнесся совсем иначе, чем я. А меня А. А. время от времени называл то “Савонаролой”, то “фашисткой” — ибо в нем, в А. А., намека не было на узость, на сектантство и на “несгибаемую принципиальность”…А это я к тому, что, видимо, сама изменилась за прошедшие года… Я думала — как хорошо ты сделал, что написал о Федине, показал его лучшие стороны — умен, образован, талантлив и истинный, истинный педагог, где они теперь, эти люди? Где наши учителя? Разве можно забыть, что он учуял писателя в маленьком беспомощном рассказе, что он взволновался, кулаком стукнул — сколько, значит, в нем тогда было живого, это живое и настоящее в нем планомерно душили и убивали, и если судить по страшной, пахнущей мертвечиной книжке Воронкова “Записки секретаря”, своего во многом достигли… Воронков и Федина заставляет говорить на своем мертвом языке, того Федина, который в брезгливые кавычки заключал даже вроде бы привившееся слово “заочник”… Это прекрасно, что ты показал то доброе, то настоящее, что было в этом человеке, я просто любила его, читая “Муки”, видела тебя в ватнике, с хриплым и нахальным от застенчивости голосом, и его с “красивым голосом”, с трубкой, с острым взглядом и — мудростью истинного учителя. Прекрасно, что ты так написал о человеке, которого все мы только и делали, что поносили последние года, называли “чучело орла”, и еще как-то называли, уж не помню как… Как мы все смелы в своих осуждениях, особенно те, кто и половины, и трети, и четверти не испытали того, что выпало на долю многих, как легко судим человека, поставленного в нечеловеческие условия… Как прекрасно, что ты не забыл сделанного тебе добра и, как мог, за это добро отплатил…
Когда в июне 49 года я сдавала экзамены за I курс, живя в общежитии второго этажа, то в это время шли госэкзамены твоего курса? Кажется, курса старше тебя — там была Элла Зингер. Я запомнила ее потому, что она боялась идти на какой-то экзамен, за ней бегали, ее искали, а она тем временем сидела на полу в нашей комнате, разложив около себя фотоснимки своего ребенка (кажется, незаконного?), рыдала и, обращаясь к своему малютке, говорила какие-то слова, вроде: “Знал бы ты, что ждет твою мамочку!” Куда она делась, эта маленькая рыженькая Элла? А ребенок уже усат и, возможно, женат уже по второму разу — ведь прошли не года, а десятилетия…
Твои “Муки” напустили на меня полно воспоминаний, которые вот уже третий день безмолвно развивают предо мною свой свиток… А очень правильно, между прочим, тобою сказано о том, что нет начинающих писателей… Ну и вообще — это все тебе очень удалось…
Радуюсь за тебя… Вот мы пришли с Верейским к тебе, в доме тепло, уютно, вкусно пахнет, щебечет малютка, сидящий на твоих руках, на кухне возится Маша с добрым лицом (Я — ей: “Маша, не беспокойтесь, мы уже обедали!” Она: “А у меня все готово, на всех хватит!”), стол накрыт, все уютно, все красиво, и сразу мне вспомнился этот же дом, который еще так недавно был угрюм, печален, обвалившийся потолок, холостяцкое угощение в лице кое-как накромсанного сыра, и особенно ясно вспомнился тот вечер, когда ты принимал каких-то немцев с “сопровождающими лицами”, а я пришла к тебе часов в 9, на кухне было полно грязной посуды, которую, плача, мыла дочь Оля, и мы что-то ели на краю заваленного этой посудой кухонного стола, и я в какой-то момент (ты рассказывал, как угощал немцев, сам делая бутерброды) сказала: “Нет, Юра, тебе нужна женщина”.
Она появилась, и слава ей: как она изменила тебя, твой дом, твою жизнь, и за такой рекордно-короткий срок!
Ну все. Целую тебя.
Твоя Наталья Ильина
Зимой Ю. В. читал мне главы из романа “Время и место”. Самыми лучшими были часы, когда, прочитав несколько новых страниц, он вспоминал время, о котором писал в тот день. Много смешного, много печального.
Я помню рассказ Казанина, сидевшего в одной камере на Лубянке с отцом Ю. В. Валентин Андреевич тоже вспоминал детство и юность на Дону. Юра все больше возвращался в юношеские годы.
Роман уже жил своей жизнью.
Мне казалось, что я знаю Юру почти наизусть. Это было не так.
Иногда вдруг узнавала себя на страницах романа в беспощадном свете. Однажды после особенно откровенного и жесткого пассажа он спросил:
— Это ничего? Ты как?
Мол, держишь удар? Я ответила, мне кажется, спокойно:
— Это слишком. Но не обращай внимания.
Я знала, что так же беспощаден он и к себе.
Был один случай, мы заигрались в прямом смысле. Вздумалось мне изобрести ситуацию, будто мы — другие люди и только что познакомились. Я зарвалась, недооценив его пронзительное понимание людей, понимание не только того, чем человек хочет казаться, но глубже: он умел разбирать человека, как матрешку. Вот я и получила свое. Дело чуть не кончилось разрывом, а в дневнике появилась запись:
Теперь я знаю, какой она была с другими. Зачем я добивался этого знания? Вечное стремление дочерпывать до конца. Мать была права: не надо дочерпывать до конца. На дне бывает ил, водоросли.
И совсем другое.
Вчера ходили к Зимянину
35 большой компанией, просить за Ю. П.36, за театр, который медленно строится, против Минкульта со всеми его худсоветами, приемками и прочей дребеденью.Маленький человечек сидел за огромным столом и время от времени тер виски со страдальческой гримасой.
А. участливо спросил:
— Мигрень?
— Да, мигрень от бессонницы.
Тема для всех близкая, и понеслась. Стали давать советы, как бороться с этим злом — бессонницей. Конечно же, деликатнейшим образом дали понять, что при такой загруженности государственными делами
бессонница — бич неизбежный. Нужно то-то и то-то делать.М. посоветовал горячий сладкий чай. Б. — прогулки перед сном. В. — детективы. Е. — какие-то травы и не работать допоздна…
Съехали на работу. Кто какое время предпочитает. Все делились опытом наперегонки, когда и как. Я молчал в углу. Было противно. Человечек все чаще бросал на меня короткий контрольный взгляд. Так учитель поглядывает на двоечника и хулигана, сидящего на последней парте.
— А вы, Юрий Валентинович, когда предпочитаете работать?
— А я предпочитаю вообще не работать.
“Испортил песню, дурак!”
Такие выходки даром не проходят.
У Зимянина была хорошая память. Когда, уже после смерти Юры, Олег Николаевич Ефремов задумал поставить “Старика” на сцене МХАТа, Зимянин, который по-прежнему “отвечал за творчество”, категорически запретил это делать.
На Юру вообще иногда “находило”.
Я помню первый визит к одним моим новым родственникам. Только что вышел сборник с “Домом на набережной”, и один из родственников все никак не мог переключиться с темы грядущего гонорара.
— А сколько вы получите?
— Не знаю.
— Нет, ну все-таки.
— Не знаю, неважно.
— Как неважно?! Вы ведь живете от гонорара к гонорару. Что заработаете, на то…
— А я вообще больше работать не буду. Я вот женился на Ольге Романовне, чтоб не работать. Она женщина состоятельная, сценарии пишет. Перехожу на ее иждивение. Возьмешь? (Это ко мне.)
Мне было очень неловко, другим, кажется, тоже.
Я потом упрекнула:
— Зачем ты так! Нехорошо, я у них первый раз в доме…
— А надоело! Сколько да сколько, он и не прочитал даже, а уже сколько!
Зимой Ю. В. был в Финляндии. Необычная поездка, а ведь он не в первый раз был в этой стране. Да, эта страна значила для него больше, чем какая-либо другая: здесь работал его отец, здесь он, малыш, сидел у отца на руках, даже фотография сохранилась, сделанная в Ловизе. Но почему именно зимой восьмидесятого Юра, вернувшись из Финляндии, написал рассказ “Серое небо, мачты и рыжая лошадь”, рассказ, который заканчивается ужасными словами: “Круг замкнулся, внутри него уместилась вся жизнь”. Почему замкнулся? Почему уже уместилась? Ведь ему было только пятьдесят пять. Правда, анализ крови не очень благополучный, но с кем не бывает. Врачи поликлиники не беспокоились. А сам Юра никуда ходить по поводу здоровья категорически не желал. Был болевой приступ — наверное, камень.
В апреле сидел за столом, обедал. Вдруг побледнел, лоб в испарине. Встал, прилег на диван: “У меня, кажется, приступ аппендицита”. Многое, связанное со здоровьем, зловещие симптомы, скрывал от меня. Хотя это он сказал когда-то: “Зачем я тебе нужен, я же гнилой насквозь”.
В апреле он выступал на литературно-творческой конференции молодых. Конференция проходила в доме отдыха рядом с нашим дачным поселком. По дороге вспоминали, как много лет тому назад я убегала с такой же конференции к нему на дачу. Веселились. “Теперь ты солидная матрона”.
Во время выступления ему стало плохо. Он побледнел, но выступление закончил. Я тащила его поскорей домой, но молодые хотели еще поговорить, окружили его. Один режиссер все не мог отлипнуть, все талдычил, как он хочет поставить в театре что-нибудь из Юриных произведений.
— Но ведь не дадут.
Юра раздраженно:
— Да вы попробуйте. Любимову тоже не давали, а он взял.
В этот день он записал:
Есть такие люди, они как бы облегчают совесть, сообщая мне каждый раз при встрече, как они ценят мое творчество и как хотели бы, но… Вот сегодня. Уже успешный, хотя и не старый, режиссер завел ту же мутоту, — мечтает, мол, об инсценировке, о спектакле, но… многозначительно развел руками и глазки завел к потолку.
Я не сдержался: “Да вы третий год свидетельствуете мне, так сказать, о своей симпатии, а Любимов второй спектакль ставит. И вы попробуйте, начните”. Он отскочил.
Юра скрывал симптомы болезни. Возможно, и от себя. Но сейчас чаще среди дня ложился на диван с книгой. Труднее стало уговорить его пойти на прием, на премьеру. Мы теперь постоянно жили на даче. И в Москву, только на репетиции “Дома на набережной” в Театре на Таганке он выбирался легко, радостно.
“Время и место” он закончил в июне. Чувствовал себя хорошо. Решил, что поедем по приглашению издательства “Галлимар” во Францию. Я протестовала, говорила, что надо заниматься здоровьем, а не устраивать фиесту (его же собственное выражение).
— Как ты не понимаешь, — фиеста ни при чем, я хочу найти Гошку
37.Я внутренне ахнула: о Гошке я и не думала, забыла просто, что он существует где-то, а Юра, оказывается, помнит все время.
Искать брата он начал с первого же дня. Кажется, помог Максимов, в квартире которого проходил парадный ужин по случаю Юриного приезда. Драгоценная посуда, изысканная еда, дрожащие руки хозяина… Ничего хорошего из этой затеи Максимова не вышло: они разругались вдрызг к концу ужина. Юра говорил медленно, протяжно, что было у него признаком крайнего раздражения, у Максимова руки стали дрожать еще сильнее. Слава Богу, все кончилось благополучно, и мы ушли, чтоб больше не видеться, но с телефоном Гошки. Телефон никогда не отвечал.
Мы уехали на юг Франции, встречались там с Марком Шагалом, подружились с вдовой Жерара Филипа — потрясающей женщиной Анн Филип, и вот однажды в чудесной гостинице “Голубятня” Юра уже в который раз набрал номер. И вдруг лицо его окаменело.
— Гошка, это я — твой брат…
Я вышла из комнаты на террасу. Была темная прекрасная ночь. В бассейне отражались огни фонарей, играла музыка в ресторане, далеко внизу
мерцала огнями Ницца. Юра подошел, остановился сзади.— Знаешь, как он отозвался на звонок? Он сказал “Уи”
38. Мы увидимся в Париже.И было три встречи.
Первая — в ресторане “Утраченное время”, где они пытались наверстать это самое время и говорили, говорили обо всем сразу.
Вторая — в кафе на Елисейских полях, куда Гошка пришел со своей подругой, милой, измученной женщиной, русской, не говорящей по-русски. Потом мы пошли в кино и смотрели фильм по роману Ведекинда.
И третья, последняя, — возле кинотеатра “Одеон”. Сидели в кафе, и Георгий сказал, что хочет вернуться в Союз.
— Но ты ведь понимаешь, что с тебя кое-что потребуют, — сказал Юра.
— Ну и пусть. А то тут не требовали. Я больше здесь не могу.
Он уходил от нас под дождем. Старый человек в светлом не по погоде, много раз побывавшем в чистке костюме.
Но все это было потом, а в Грассе мы искали виллу “Бельведер”, на которой жил Бунин. Никто не знал, где эта вилла. “Бунин? Бунин?” Вдруг возник милейший человек — господин Форестье. Он когда-то дружил с библиотекарем, и тот познакомил его с Буниным. Юра сказал: “Значит, я здоровался с Буниным. Я здороваюсь с Форестье, а он здоровался с Буниным”.
Форестье познакомил нас со своей очень привлекательной, чуть хроменькой женой. Она гордилась тем, что стала хромой оттого, что в детстве ее сбила карета великого князя, брата русского царя.
Великий князь прислал ей чудесную куклу и огромную коробку конфет. Кто-то из предков Форестье был парикмахером при дворе русского царя, так что супруги очень любили Россию.
И вот мы поднимаемся в гору к вилле. Маленькая мраморная стела — на ней надпись, что эта дорога ведет к дому, где жил Нобелевский лауреат, русский писатель Иван Бунин. Юра остался возле стелы.
На вилле — заплаканная женщина. Ее муж и сын недавно погибли в автомобильной катастрофе по дороге сюда, на Лазурный берег. Мы извинились и ушли. Жара, плотные полосатые занавеси на окнах дома, выкрашенного в классический цвет охры.
Когда ехали вдоль моря, высоко, и я видел внизу виллы, яхты, кипарисы, я понял, что видел Вася, когда писал “Остров Крым”.
Вика Некрасов.
Совершенно ни в чем не изменился. Окликнула Лиля Лунгина с террасы кафе. На следующий день мы с Викой, конечно, в пабе
39. Хочет написать роман о защитниках Сталинграда, воюющих в Афганистане. Думаю — не напишет, потому что идея головная.
У посла Червоненко
40. На вид добродушный украинский дядька. Дает подработать и пожить в Париже молодым художникам. Пели украинские песни с Олей. Видно, не зря я по дороге в посольство предупреждал: “Только не спивать!”. Запели, конечно. Оказалось, что Александра Касьяновна чуть ли не из одного села с господином послом. Угощал вином из виноградников посольства. Вино “Гагарин”. Говорили о Буживале, в котором он принимает живое участие, и возможности организовать такой же центр русской культуры в Грассе на вилле, где жил Бунин. Врач посольства, с которым консультировалась Оля по поводу своей странно протекающей аллергии. Оля вышла обескураженная. Он сказал: “Надо же, с моим сыном здесь происходит то же самое. Такая же жуткая аллергия. Что будем делать?”Я сказал Оле: “Не огорчайся. Зато он умеет другое: приемы рукопашного боя, стрелять на бегу, метать нож…”
Оля сговорилась с Викой повести меня в какую-то клинику к знаменитому профессору. Надо замотать. Не хватает еще в Париже таскаться с бутылочками, сдавать кровь, делать клизмы. Чушь!
Кажется, никогда не испытывал такого волнения, как перед звонками Гошке, разве что еще — перед встречей с Марком Шагалом. Если они живы и я вижу их, значит, моя прошлая жизнь существовала. Шагала очень заинтересовала Оля. Он решил, что она из местных русских красавиц и я взял ее напрокат. Даже огорчился, узнав, что жена. И все переспрашивал, проверяя, местечковая недоверчивость. Амшея
41 помнит плохо. “Он был такой” — и покрутил пальцем у виска. Но вообще мы были ему малоинтересны. Он рвался наверх в мастерскую, где оставил работу. Тут я его понимаю. Представляю, сколько у него всяких посетителей. Он расписывает клавесин для какой-то королевской особы и, кажется… ночной горшок (впрочем, я, возможно, чего-то недопонял). Для него все его современники умерли, ведь ему скоро исполнится 92?Оля услышала, как он почти шепотом сказал себе: “Каким надо было быть несчастным, чтобы написать такое” (о своей старой картине). Великая фраза и великий художник.
Оле он надписал репродукцию этой картины.
Гошка: “Никому не дано сделать бывшее небывшим”.
Утром пошли смотреть “Кто-то пролетел над гнездом кукушки”. Сначала поразила очередь: под дождем стояли люди со всего мира. Белые, желтые, черные. Переговаривались, шутили, жаловались на плохую погоду. Выходили молча. У многих на глазах слезы.
“Галлимар” купил все на корню. Здесь и Лилли постаралась, конечно.
Вечером пошли с Ингрид
42 и ее другом в “Парадиз Латин” — шикарное варьете. Ингрид приехала повидать нас и поговорить о делах.Пел, кажется, сам Морис Шевалье, или кто-то похожий на него. Голые девушки спускались с потолка на канатах прямо на столы. Они изображали бомбы во время налета авиации. Дурацкая затея. Кончилось плохо: у Ингрид случилась истерика. Она пережила налет на Гамбург, а по динамикам звучал очень натуральный рев самолетов, по залу метались лучи прожекторов. Память о войне неизлечима, как лучевая болезнь.
Где-то сейчас Гошка?
“К сожалению, не могу пригласить к себе. В моем ателье идет ремонт”.
Нет у него никакого ателье!
Я все же толстокожий — не понял, что Гошка влип с рестораном. Хорошо, Оля сообразила и устроила так, что заплатили мы.
Ужин у Максимова. У хозяина дрожали руки. С похмелья, от волнения?
Хозяйка в бриллиантах. Посуда и убранство — княжеские. Откуда? У Генриха Бёлля все было много-много скромнее, даже беднее. И на Гошке старенький костюм. Самое интересное для него — новости из ЦДЛ. Пуппи
43 его обобрала. Он ее бил — не помогло. Разбежались, но деньги остались у нее.
Ужин с Николь Занд — элегантной, умной, деловой представительницей издательства “Сток”. Кормила нас в дорогом и снобистском ресторане на рю де Бак. Опять не дозвонился Гошке, хотел его пригласить для полезного знакомства.
В Москве во время лютых морозов зимы 78—79 Николь осталась у нас ночевать, не хотела по холоду возвращаться в “Метрополь”.
Оля всю ночь не спала, тревожилась, что в постель к Николь залезут греться наши тоже продрогшие тараканы.
— Вот услышишь, как она завизжит, — повторяла с ужасом.
Но утром Николь была спокойна и безмятежна. Правда, таракан все-таки появился: медленно и торжественно он прошествовал по стене во время завтрака. Оля покрылась красными пятнами. Она их ненавидит и боится, без конца устраивает им погромы, а я не в претензии. Они не кусаются и не объедают — питаются крошками.
Наш договор с Николь закончился тем, что я от руки написал согласие на издание следующей вещи, а Николь проставила сумму. Вот и все. Даже названия не уточнила.
В витрине нашего отеля выставлены фотографии знаменитых писателей, которые здесь останавливались. Из знакомых — Зонтаг и Ромен Гари. Оба — настоящие.
Человек в одиночке. Поговорить с Ральфом. С Давыдовым — о том, как Сталин готовил процесс против стариков-народовольцев. Помешала война.
День Бастилии. Дождь, всю ночь фейерверки. Пора ехать домой, махать ручкой.
В Секретариат Союза писателей СССР
от Трифонова Ю. В.
Дорогие товарищи!
Во время поездки во Францию в июне-июле с. г. я трижды побывал в городе Грассе, отыскивая следы пребывания там нашего знаменитого писателя, который прожил в Грассе много лет и написал там немало. Розыски эти оказались печальны. Ни один человек в этом небольшом городе (40 тысяч жителей) не только не знал, где находятся две виллы И. А. Бунина, но даже не слышал имени этого писателя. Не слышал о Бунине и хозяин крупнейшего книжного магазина в Грассе, который владеет этим магазином 23 года. Ничего не знал о Бунине и директор местного музея.
Наконец, нам удалось обнаружить человека, который кое-что знал: им оказался бывший городской библиотекарь, ныне пенсионер и хозяин антикварной лавки господин Поль Форестье. Он привел нас на виллу “Бельведер”, где жил Бунин несколько лет.
Вилла принадлежит частному лицу и, видимо, небогатому человеку; она очень запущена, полуразрушена. Владелица виллы не хотела нас пускать в сад, стесняясь хлама и запущенности, но все-таки пустила. Владелица другой виллы, где тоже жил Иван Алексеевич, заявила, что ее надо просить о посещении за неделю…
Поль Форестье оказался в своем роде замечательным человеком: он влюблен в Бунина, в Россию, хотя не знает по-русски почти ни слова. В детстве, до первой мировой войны, он жил года четыре в России, так как его отец был придворным парикмахером в Петербурге.
Поль Форестье участвовал в организации юбилейного вечера в Грассе в 1972 году, посвященного 100-летию со дня рождения Бунина. (Юбилейное торжество вышло с опозданием.)
Идея Поля Форестье — создать во Франции “Общество друзей Бунина”. С писателем он был знаком лично.
Несколько лет назад он обратился с письмами во все крупнейшие издательства Франции с просьбой и предложением переиздать Бунина по-французски, ибо он почти напрочь забыт во Франции. Ни одно издательство даже НЕ ОТВЕТИЛО Форестье!
В Париже во время встречи с послом С. В. Червоненко и советником по культуре О. С. Саркисяном я подробно рассказал о своих впечатлениях от Грасса, и сам собою встал естественный вопрос: нельзя ли что-либо предпринять для того, чтобы увековечить память о великом писателе на земле Франции? Например, приобрести запущенную виллу “Бельведер” и создать там музей Бунина по примеру только что созданного музея Тургенева в Буживале.
С. В. Червоненко сразу поинтересовался: в каком состоянии вилла? Она как раз в таком состоянии, что не может стоить дорого, а ремонт и переоборудование все равно были бы необходимы.
Степан Васильевич поддержал эту идею и попросил меня, чтобы посольство было сразу извещено о точке зрения Союза писателей по этому вопросу, тогда и посольство начнет действовать. Трудности, с которыми мы столкнулись при организации музея в Буживале, кажется, не отпугнули С. В. от идеи о создании музея Бунина.
Существование в Грассе таких энтузиастов, как Поль Форестье, может облегчить организацию музея, да и “Общество Бунина” — по-моему, интересная задача для осуществления.
Надо прямо сказать, что в нынешнее время такими людьми, как Форестье, следует дорожить.
В Париже я тоже обратился в знакомые мне издательства с предложением издать избранную прозу Бунина — может быть, в новых переводах, — “Галлимар” откликнулся без энтузиазма, но “Сток” заинтересовался. Руководитель отдела иностранных авторов издательства “Сток” будет в сентябре в Москве, и можно будет продолжить переговоры.
Мое письмо сводится к следующему: мне кажется, следует начать кропотливую и трудную, но в высшей степени важную работу по созданию музея И. А. Бунина во Франции.
С уважением Юрий Трифонов
11 августа 1980
А в июле умер Владимир Семенович Высоцкий. Это была для Юры горчайшая потеря.
Невыносима, невозможна смерть Володи. Последняя встреча, концерт в ГДО
44. Это и было то, что называется всенародной славой. Он пел более двух часов, конечно, бесплатно. Пел “на бис” и по заказу. Было неимоверно душно. Солдаты умудрялись висеть даже на стенах.От него шли токи человечности, деликатности и скромности без позы, очень естественной. Редчайшее качество — искренность. Хотелось при встрече всегда — обнять его.
Мне есть, что спеть, представ перед всевышним,
Мне есть, чем оправдаться перед ним…
А они не приняли его в ……ый Союз писателей! Моя вина тоже, “подождите, все будет нормально”, а надо было — кулаком по столу, ведь ему почему-то так хотелось поскорей!
Похороны показали, кто в России писатель.
Роман “Время и место” лежал в редакции “Дружбы народов”. Главный редактор Сергей Алексеевич Баруздин, прочитав роман, как всегда, прислал письмо, письмо с лестными словами, с благодарностью за то, что Ю. В. отдал роман в “Дружбу”, и с уверениями, что роман обязательно будет опубликован. Это настораживало. И не напрасно: роман застрял в недрах редакции. Одна дама сказала, что в художественном отношении роман слабее других.
Да не в художественности было дело, а в том, что Время остановилось, воздух сгущался, дышать было нечем, и дама учуяла привычный застойный запах.
4 августа 1980 г.
Переделкино
Дорогой Юра!
Надеюсь, что наш разговор в четверг не огорчил тебя.
Хочу повторить, что отношение наше к твоему роману самое доброе и желание опубликовать его очень велико. И твердо!
Что касается высказанных замечаний, то они, конечно, на твое усмотрение. Может, ты и найдешь в них что-то полезное.
Я убежден, в частности, что многие из них легко снимаются мелкой правкой. О фамилии Костин все же подумать, по-моему, следует.
Итак, хочу еще раз договориться с тобой, что мы печатаем роман в
№№ 5—6 будущего года.Это, поверь, самый реальный срок и для нас, и для любого другого издания.
От души желаю тебе всего самого-самого доброго!
Жду от тебя однотомник “Сов. России”.
Привет Оле!
Кстати, нет у нее сейчас книги для Нурека?
Искренне твой Сергей Баруздин
Юра сказал: “Нам придется ужаться, тратить меньше” — и засел в кабинете. Повесть в рассказах “Опрокинутый дом” он написал очень быстро, к началу ноября. Это тоже была повесть о жизни и, как оказалось, — прощание с жизнью.
Осенью Юра испытал чувство огромной утраты — умер Лев Гинзбург.
Лева как будто знал, что жить осталось недолго, как будто торопился набедокурить всласть. После смерти Бубы
45 семья развалилась. Оказалось, что недалекая, суетная Буба была осью, к которой крепилось все в этом сообществе абсолютно разных людей, каким была их семья.Лева стал бесконечно одинок, искал утешения. И каждый раз на полную катушку: с разговорами об обустройстве, с планами, с безумными мечтами. Он всех выдергивал из обыденной жизни, как грибы с грибницей. Но и себя не щадил. Страдал, бегал, покупал билеты, встречал, провожал, противостоял…
И вот его нет. Как жить с этой дырой?
После смерти Левы Юра захотел уехать из Москвы. Выбрал Пицунду. В Пицунде мы встретили моих друзей из Ленинграда Диму и Лену Лазуркиных. Они приехали на машине, и Юра с радостью принимал их приглашения поехать то туда, то сюда. Он любил Грузию, и мы уезжали иногда далеко в горы, бродили, ели в придорожных закусочных.
Частенько заходил в наш номер Федор Абрамов, я старалась не мешать их мужскому застолью: бутылка коньяка, зелень, хачапури — “пир грузинских князей”, шутили они и сидели допоздна, толкуя о том, о сем.
Приходил Федор.
— Ты, само, Юрка, говорят, у тебя рука в ЦК есть.
— Говорят. Но ордена она дает тебе и секретарство тоже, да и премию.
— Так ты, само, обиделся, что ли?
— Я — нет, а ты?
Смеялись.
Хорошо, что здесь Лена
46. От нее идет неизменное тепло старой верной дружбы. Такое необходимое мне теперь особенно. Лена — единственный человек, в отношениях с которым никогда не было спадов.Гриша
47 прочел поэму, где поминает Васю48. И вдруг стало так одиноко. Нет Левы, Вася далеко, все равно что на другой планете. Свидимся ли когда-нибудь? Интересны Федор и Василь Быков, но ведь не с ними столько пережито, столько потеряно и столько обретено…Впервые чувствую всю полноту своей ответственности за единственных моих — Олю и Валентина. Первый раз в жизни чувствую боязнь умереть до тех пор, пока я им больше не буду нужен.
Никогда не буду его наказывать. Забрался с ногами на обеденный стол. Стоит, топает и глядит с вызовом. Я велел сойти. Не слушает. Еще раз, — топает. Ноги маленькие, в белых ботиночках, а топает сильно, и какие-то дурацкие красные рейтузы на подтяжках. Я его снял со стола и повел в угол. Он завыл. А в углу протянул мне облезлое деревянное колесико, — “На, папа”. Откупался, выходит, или жалел меня?
Я представил, как огромный великан хватает меня за руку и тащит в угол. Стоит надо мной, что-то грозно бурчит. И вдруг великана становится жалко, ведь он огорчен такой ерундой!
В редакции “Дружбы народов” попросили дописать еще главу — тринадцатую, чтоб не было намека на то, что герой умирает. “Просветлить”. Юра сообщил мне об этом пожелании с какой-то странной кривой улыбкой.
Дело в том, что об этом же просила и я, но по другим причинам. Мне казался дурным предзнаменованием финал. Когда Юра прочел последнюю главу, я заплакала, такая охватила тоска.
Юра дописал еще одну главу, и Татьяна Аркадьевна Смолянская, верный друг и редактор, прочитав новую главу, сказала о герое: “Уж лучше бы он умер. Такая страшная жизнь”. Вот так “просветлил”.
Глава была написана в декабре и называлась “Пережить эту зиму”.
23 сентября 1980 г.
Переделкино
Милый Юра!
А ты все-таки свин!
Вчера мы виделись с тобой во дворе Союза, но я забыл тебе сказать об этом.
Я прочитал в № 9 “Нового мира” рецензию на тебя и подумал: а почему же ты не считаешь нужным подарить своего “Старика” хотя бы мне и нашим нурекчанам
49?Ведь, право, мы не последние в издании этого романа.
А нурекчане даже рвались дать тебе “рабочую премию” за него, но мы вовремя их остановили. Чтобы гусей не дразнить!..
Итак, будь любезен!
Я жду “совписовского” “Старика” для себя и для Нурека — с твоими автографами!
Что касается “Времени и места”, то еще раз говорю тебе: поверь, с этим романом все будет хорошо.
Лишь приложи минимальные, даже не максимальные, усилия.
Всех-всех благ тебе!
Сердечный привет Оле!
Не пора ли все же и ей показаться когда-то со своей книгой в Нуреке?
Искренне твой С. Баруздин
Кажется, в декабре или в январе мы поехали в Будапешт по приглашению ПЕН-клуба. Там же находились в это время Алексей Николаевич Арбузов с женой. Это был замечательный сюрприз. Каждый вечер мы ходили в кино и смотрели недоступные в Москве фильмы западных режиссеров. Втянулись так, что даже днем стали ходить в венгерский фильмофонд смотреть ленты Янчо, Ковача, Марты Мессарож. Венгерское кино произвело на Юру очень глубокое впечатление. Он много говорил о нем, анализировал, восхищался стилистикой. А события вокруг нас вдруг стали разворачиваться с пугающей быстротой. В Польше объявили военное положение…
От Алексея Николаевича, как всегда, — мощный поток жизни и… нежелание видеть ее трагизм и жестокость.
Что-то будет в Польше? Объявили военное положение, множество поляков мечутся на окраине Будапешта, на перронах вокзала.
Это — начало распада соцлагеря, а может, и Союза. Впрочем, этот труп будет гнить долго.
Дома — ничего хорошего. Баруздин успокаивает, обещает, что поставят роман в летние номера. Но необходимы поправки, уточнения.
Подруга рассказала мне, что как-то увидела Юру в те дни из окна автобуса. По улице тяжело брел бесконечно усталый, издерганный, немолодой человек. Шел, опустив голову, по улице Воровского. Юра шел из редакции журнала “Дружба народов” после очередного обсуждения. Но дома он не подавал вида, как ему тяжело. Только однажды обмолвился: “Если уж этот роман непроходной, то об Азефе и думать нечего”.
Одно спасение — частная жизнь.
Когда-то, в то счастливое лето, когда Ю. В. читал мне только что законченного “Старика”, ударили болезненно несколько фраз. И не поняла почему: то ли глухая, неосознанная боязнь потерять, то ли сила, с которой они были написаны. Но — врезалось.
“…Люди не доживают до старости, болеют, умирают, и помочь не может никто. Но помогать надо. Внезапно все разрушается. Но все равно надо… Теперь они будут долго страдать, долго бороться, надеяться до последнего, и этот… начнет погружаться в свою погибель, как в топь, все глубже, все безвозвратней, пока макушка не исчезнет в свинцовой зыби”.
Были хождения по врачам, анализы, рентгены. Одна знаменитость определила совсем нестрашный диагноз и настаивала на нем. Другой смотрел как-то странно, будто прощально, а в поликлинике и вовсе не волновались — идет камень, обычное дело.
Я попросила в Секретариате Союза писателей разрешения поехать за границу, проконсультироваться — отказали.
Носила какой-то тетке в Четвертое управление французские духи и конверты, чтоб допустили к компьютерному томографу на обследование в “Кремлевку”, — не позволили. С огромным трудом добилась разрешения на спецкорпус Боткинской больницы. Ждали консультации знаменитого хирурга; он катался на лыжах в горах и вот-вот должен был вернуться.
Однажды, приехав как обычно, увидела Юру у входа в корпус. Стоял бледный решительный, со своим неизменным большим коричневым портфелем. И сразу:
— Увози меня, я здесь не останусь.
И сколько я ни просила, ни молила вернуться в палату — ни в какую, наотрез. Оказывается, сосед по больничному столу сказал за завтраком:
—
Слишком много здесь чернявых, кудрявеньких. Понимаешь, о ком
говорю? — и посмотрел с вызовом.— Понимаю, — ответил Юра.
Встал, ушел в палату, собрал вещички и вышел на крыльцо ждать моего прихода.
А хирург, возвращения которого мы тогда не дождались, был Валерий Степанов — друг Аксенова. Но это выяснилось спустя два года. А тогда он, говорят, бушевал: как могли допустить побег Трифонова, да еще при таких зловещих анализах?
И снова мы мыкались от одной знаменитости к другой. Ничего определенного. Приступы боли становились все сильнее, приходили все чаще. Решили добиваться консультации самого Н. А. Лопаткина.
26 февраля Юра по просьбе сестры дал интервью сыну ее подруги С. Таску. И там есть фраза, выдающая его душевную боль: слова о том, что роман “Время и место” “слаб в художественном отношении”, впились занозой.
“…А ведь многие современники Достоевского, даже такие гениальные, как Толстой, Тургенев, не поняли “Бесов”, считали роман художественно слабым”
.
Дата публикации “Времени и места” по-прежнему не уточнялась. Юра знал, что Сергей Алексеевич Баруздин — друг и делает все возможное, чтобы переломить сопротивление некоторых членов редколлегии. Но вся эта неопределенность, недомолвки отдавали горечью и унижением.
У Баруздина была одна замечательная привычка: слать авторам коротенькие, но ободряющие и теплые письма. Эти письма и были единственным обезболивающим для Юры.
Потом вдруг все решилось в несколько минут. Рентгенолог, профессор Перельман, сказал, что необходима операция. Немедленно. В почке не киста, а опухоль. Разговор был в кабинете профессора, он показывал мне что-то на снимке, рядом стоял профессор Кулаков.
А Юра был в коридоре. Кто-то из врачей узнал его, и они, стоя у окна, о чем-то говорили. Помню, как этот человек осекся и отскочил, когда мы вышли из кабинета и он увидел мое лицо. Юра стоял спиной. Ему мы решили не говорить. Просто нужна операция.
26 марта Н. А. Лопаткин сделал операцию и удалил почку. Прогноз был плохой, но не безнадежный (как всегда). А 28 марта Юра умер мгновенно от послеоперационного осложнения — тромбоэмболии легкого. В этот день Лопаткин предписал ему встать и сделать несколько шагов по палате. Ждали обхода.
Утром Юра побрился, что-то поел и взял “Литературку” за 25 марта, где было опубликовано интервью с ним. В этот момент оторвался тромб и убил его.
В больницу Юра взял читать Эдгара По
50. И до сих пор в его портфеле, с которым он почти не расставался, лежит все, что он собрал перед отъездом в больницу. Там есть швейцарский перочинный ножик со множеством маленьких лезвий, очки, бритва, письмо из итальянского издательства “Риунити”, открытка с репродукцией картины из Будапештского исторического музея: изображение конного лучника из бывшего солдатского города (н. э., начало II века). Там и томик Эдгара По, автора, о котором Юра как-то сказал:
“Это — прозрения, прорывы в другие сферы”.Закладка на странице 29. Рассказ “Без дыхания”.
Вверху эпиграф: “О, не дыши!”
Две последние записи в дневнике. 22 февраля. Воскресенье. На субботу и воскресенье я забрала его из больницы домой.
Оля когда-то сказала о… что в общении с ней пробуждаются самые дурные чувства и качества души. Да, такие люди есть. Роберт Кон у Хемингуэя в “Фиесте”. У меня тоже есть такой человек. В общении с ним я становлюсь другим: мельче, хвастливым, говорю о своих успехах и достижениях. Вчера, когда гуляли, Оля ушла вперед, чтоб не слушать меня […………] Всю жизнь он стриг крыжовник и выдавал за виноград. […………….]
Боюсь за нее. Если она останется одна с ее странным характером: смесь практичности и почти детской доверчивости — ее заклюют. Не простят ничего, даже того, что не поздоровалась когда-то. И все, что предназначалось мне, — обрушится на нее.
Внизу нарисована книга, толстый том со странным названием
ОН
ВОПЛОЩ
АЛ
В
СЕБЕ
И рядом — другая книга. На ней написано: СМЕЛОСТЬ.
Роман “Время и место” был опубликован в летних номерах “Дружбы народов” за 1981 год, как обещал Баруздин. В тексте были сделаны (с моего согласия) небольшие, но существенные купюры.
И все равно опубликовать такой роман, как “Время и место”, в восемьдесят первом году было для редакции подвигом, потому что, как сказал мне директор издательства “Советский писатель”: “Есть мнение, что роман издавать не следует”.
Были купюры и в другой посмертной публикации — романе “Исчезновение” (первый номер “Дружбы народов” за 1987 год).
Да и в восемьдесят седьмом этот роман проходил со скрипом. И только предельно бережное отношение к тексту редактора уберегло посмертные публикации от искажений и непоправимого урона.
Я же нуждаюсь в abso
lutio51, и может, эта история хоть немного оправдает меня.Был у Юры задушевный друг: знаток русской литературы, критик, редактор из ГДР — Ральф Шрёдер. Юра его любил, бесконечно доверял ему. С ним беседовал дни напролет.
Ральф — бессребреник, чистая душа, яркий тип немца-мыслителя, живущего идеями. В прошлом веке он был бы знаменитым философом, но ему выпало родиться в веке XX, да еще в ГДР.
Человека такой же энциклопедической образованности, такой же бескорыстной любви к литературе отыскать нелегко.
Один пример. При Ульбрихте Ральф, как диссидент, провел несколько лет в тюрьме, в одиночке.
Потом наступили времена, когда Ральф — узник совести — мог уехать в ФРГ (правительство Западной Германии выкупало таких людей), более того, там, за Берлинской стеной, Ральф стал бы благополучным профессором и получил бы немалую компенсацию за проведенные в тюрьме годы (платили, кажется, 7 марок за день неволи). Возможно, я ошибаюсь в цифре, но дело не в этом, а в том, что Ральф на мой вопрос, не задумывается ли он о том,
чтоб переместиться на Запад (жилось ему трудно), взглянул на меня с изумлением своими о ч е н ь н е м е ц к и м и голубыми глазами и сказал что-то вроде: “Ольга, это невозможно! Абсолютно невозможно! Я же не смогу приезжать в Москву и беседовать с Юрием и Володей”.Помню, как в августе восемьдесят четвертого он приехал на похороны Володи Тендрякова. Я тогда просила одного из секретарей Союза писателей ГДР Макса-Вальтера Шульца и тогдашнего министра культуры Клауса Хёпке помочь Ральфу срочно выехать в Москву. Оба оказались на высоте, и Ральф без проволочек прибыл в Москву. Приехал растерянный, несчастный. Ушел последний друг.
Назад Ральф увозил с собой текст “Времени и места” без купюр, текст, якобы подаренный ему Юрой три года тому назад.
Надо сказать, что мы с Ральфом являли собой странную пару в аэропорту “Шереметьево”: Ральф — в босоножках, без носков, расхристанный, заплаканный, и я — напряженная до окаменелости. Дело могло закончиться большими неприятностями. Время текло суровое. Таможенники, глянув на Ральфа с сочувствием и некоторым изумлением, беспрепятственно пропустили его, и рукопись уехала в издательство “Фольк унд Вельт”.
И все-таки эта авантюра чуть не обернулась для Ральфа гибельными последствиями.
Одна дотошная славистка из Америки, знавшая немецкий и русский, специалистка по творчеству Трифонова, сравнила два текста и обнаружила “лишнее” в немецком издании. Об этом она радостно сообщила в письме на имя директора издательства.
Тот вызвал Ральфа в кабинет и, спросив что-то вроде: “И себя и меня под монастырь решил подвести?” — показал письмо.
Ральф как-то выворачивался. Директор хоть и был высокопоставленным чиновником, все же крови не жаждал, да и к творчеству Юры относился с пиететом. В общем, не дал делу хода. Так и обошлось.
Потом времена изменились, и я в первом же книжном издании вернула купюры и в “Исчезновение”, и во “Время и место”. Сейчас кажется смешным: нельзя было упоминать, что кто-то из героев эмигрировал, кто-то ударился в буддизм, что тоже “было эмиграцией”, невозможна была фраза: “Мы разные, хотя бы потому, что едим разную колбасу” (намек на спецраспределители!), нельзя было, чтобы герой умирал в бедности, всеми позабытый, много чего было нельзя, и потому тогда в Шереметьеве нам с Ральфом было совсем не до смеха.
И все же в восемьдесят первом публикация романа стала событием. Как были событием в жизни читающей России все книги Юрия Трифонова.
Из груды писем восемьдесят первого года это письмо я вынула наугад.
Вот оно.
Москва 31 дек. 81 г.
Уважаемая Ольга Р……..
Прошу Вас извинить меня, что, не зная Вашего отчества, обращаюсь к Вам так именно.
Я рискнула написать Вам, не будучи с Вами знакома, так как являюсь горячей поклонницей творчества Юрия Валентиновича Трифонова.
Написала и поняла, что это не те слова.
Дело в том, что это моя “духовная среда”, если можно так выразиться.
Я не мыслю своей жизни без трифоновской прозы.
Для меня он то же, что Чехов (но Чехов не ранний, а поздний: “Скучная история”, “Три года”, “Моя жизнь” — и особенно писем.)
Время покажет, но мне кажется, что Ю. В. Трифонов будет через энное количество лет для потомков тем же, чем Чехов для нас.
Возможно, я субъективна.
Я человек уже немолодой, по образованию художник, живу с дочерью и зятем, которые разделяют мою любовь к творчеству Ю. В. Трифонова.
Известие о его смерти было так больно, что мне кажется, я постарела сразу на несколько лет. Я перечитываю его вещи вновь и вновь. Недавно читала его беседу с Л. Аннинским в “Новом мире”, его мысли о Достоевском, и было щемяще грустно, что мы уже больше никогда ничего не прочтем в “Дружбе народов”. Ждать нечего.
Я не была знакома лично с Ю. В. Трифоновым, но мне кажется, что я его знаю давно и хорошо, настолько сильно всегда было потрясение от каждой его вещи.
Простите, что накануне Нового года пишу Вам об этом и бережу (не знаю, можно ли так сказать) Вашу рану.
Простите, я не успела сказать всего этого самому Ю. В. Трифонову и пишу это теперь Вам, как близкому ему человеку.
Примите мой низкий поклон и поздравления с Новым годом, желаю Вам счастья и душевного равновесия, счастья Вам в творчестве!
С. Г-ко
Ради Бога простите за детский, корявый почерк, всегда этим страдала.
Я опускаю имя и фамилию автора письма, поскольку публикую это письмо без ее согласия. А адреса на конверте нет. Не захотела обременять меня обязательностью ответа. Может, такие письма и помогли мне не пропасть, да еще помощь друзей Юры со всего мира.
Уважаемая т. Трифонова!
Мне наконец довелось прочитать последний роман Трифонова Ю. В. “Время и место”. Пожалуй, более красноречивого описания грозных событий 1937 года (из исключением 2—3 повестей других писателей, много лет назад читанных) — к тому же очень лаконичного изложения, с очень меткими характеристиками, — мне читать не приходилось. Одни сцены заводской жизни, где Антипову пришлось работать во время войны, чего стоят.
Мне понравился стиль романа, когда вроде бы для того, чтобы пояснить, писатель отсылает читателя в прошлое, иногда далекое. Например, воспоминания старой большевички во время ее эвакуации. Два-три слова — и понятна обстановка и время, когда жил мальчик Саша Антипов. А чего стоят главы с описанием быта коммунальных квартир! Эти сцены стоит занести в “Красную книгу” классического описания времени и места действия.
И как хорошо, что Антипов никакой не известный писатель, а обыкновенный для других (у Трифонова неоднократно об этом упоминается), и не все его знают (кто не читает — вовсе не знает), но просто талантливый человек, отдавший свою способность замечать все и описывать.
Мне очень горько, что не стало Трифонова Ю. В., и так рано! А Вам и журналу “Дружба народов” спасибо, что опубликовали его роман.
8.II — 1982.
Л-ва З. А.
Не помню, кто принес мне одно из объявлений, расклеенных на платформе и в окрестностях подмосковной станции Строитель.
Товарищи!
Если кто-то из вас купил на днях с рук книжку Ю. Трифонова “Другая жизнь” (серия “Приложение к журналу «Дружба народов»”) — знайте, она краденая. Умоляем вернуть по адресу: Строитель, ул. Шишкина, 1 (напротив закусочной) за любое вознаграждение и глубочайшую благодарность.
Время от времени я нахожу на могиле Юры записочки. Вот две из них.
Юрий Валентинович, мы Вас помним и любим. Низкий поклон Вам от людей за Ваши книги, за Ваше сердце. Спите спокойно.
11.05.85
От читателей
И вторая:
Весенний ветер от реки,
Цветенья ярость, а на деле —
Шариповы и Климуки
Твоей Москвою завладели.
Но Верой движется Земля.
Среди невежества людского
Забьется, правдою слепя,
Плоть, обретающая СЛОВО.
Он был по всей своей сути писателем. И принадлежал к тому уникальному в мировой культуре явлению, которое называется русской интеллигенцией.
И, как многие русские писатели, умер на больничной койке еще совсем не старым человеком. Скромным человеком. Писатель с мировым именем, он не хотел никаких привилегий ни в чем: даже в том, как умирать.
Он познал нищету, благополучие, безвестность, славу, злобную хулу, лесть и умер свободным. Обрести свободу ему помог талант и те “неисчезающие элементы”, которые неистребимы в истинном русском интеллигенте.
Сейчас, когда можно прочитать обо всем, обнаруживаешь с почти мистическим удивлением, что Юрий Трифонов писал об этом в самые глухие времена. Перечитывая его повести и романы, сталкиваешься с событием феноменальным — писатель может сказать обо всем, о чем хочет… если умеет это выразить художественно.
Он “не пережил зиму”, но есть его книги. И осталось незанятым его место, потому что он, как никто, стремился осмыслить, постичь возможности одного человека в пределах выпавшего ему времени и места. Осмыслить время, протекающее сквозь всех нас. И еще. Во все времена есть такие личности, которые беспокоят, заставляют на себя оглядываться, кого-то лишая душевного комфорта, кому-то помогая жить.
А для меня…
«…И вот он идет, помахивая портфелем, улыбающийся, бледный, большой, знакомый, нестерпимо старый, с клочками седых волос из-под кроличьей шапки, и спрашивает: “Это ты?” — “Ну да”, — говорю я, мы обнимаемся, бредем на бульвар, где-то садимся, Москва окружает нас, как лес. Мы пересекли его. Все остальное не имеет значения”.
“Время и место”. Конец.
1
Окончание. Начало в № 5—6, 10—11 за 1998 г., № 1—2 за 1999 г.2
Очерк о Москве заказывал немецкий журнал “Гео”.3
Б. Думенко — командир Конного корпуса Красной Армии, герой гражданской войны.4
“Не будем называть имен” (лат.) Из Марка Туллия Цицерона (106—43 гг. до н. э.)5
В. М. Шищенко — боец корпуса Думенко, один из участников гражданской войны, с которыми Ю. В. встречался во время своей поездки в Ростов.6
Дятлуг — боец корпуса Думенко.7
Город под Москвой, недалеко от дачного поселка, где жил Юра.8
Из какой вы страны?9
Я из России.10
Ефим Эткинд — известный литературовед.11
Канзас-Сити.12
Д. Майклсон — профессор университета штата Канзас.13
Московская приятельница Юры.14
Средний класс (англ.).15
Лас-Вегас.16
Инициалы эмигранта из СССР.17
Генри Мур — знаменитый английский скульптор.18
Архиепископ Иоанн Сан-Францисский. В то время глава русской зарубежной Церкви в Америке. Произвел на Ю. В. глубокое и сильное впечатление.19
Карл и Эллендея Профферы — знаменитые американские слависты, создавшие издательство “Ардис”. “Ардис” специализируется на издании русской литературы XX века.20
Известный русский писатель в эмиграции.21
Литературный критик. Живет в Москве.22
Д. Боровский — известный театральный художник.23
Старец — Иоанн Крестьянкин, архимандрит Псково-Печерского монастыря.24
Эммаус — селение, где, по преданию, Спаситель в день своего воскрешения преломлял хлеб.25
Анатолий Злобин, писатель.26
Шмюкер, обвиненный в предательстве, был убит товарищами по террористической организации так же, как был убит нечаевцами студент Иванов.27
Средства массовой информации.28
Альдо Моро — итальянский общественный и политический деятель.29
Леонардо Шаша — известный итальянский писатель.30
Вениамин Смехов — в те годы актер Театра на Таганке.31
Греческий писатель, лауреат Нобелевской премии.32
Итальянское издательство “Уго Мурсиа”.33
Марина Влади, актриса, жена Высоцкого.34
Александр Александрович Реформатский — ученый-лингвист, муж Н. Ильиной.35
М. В. Зимянин — секретарь ЦК КПСС, курировал идеологию.36
Ю. П. Любимов — режиссер Театра на Таганке.37
Г. Трифонов — двоюродный брат Ю. В., живший во Франции, писатель. Литературный псевдоним Михаил Демин.38
Да (фр.).39
Недорогое кафе в английском стиле.40
С. В. Червоненко — посол СССР во Франции. Родом из села Жданы, рядом село — Пески, родина моей матери Александры Касьяновны. А директором сахарного завода — единственного “промышленного” предприятия в тех краях — был мой отец.41
А. Нюренберг — отец первой жены Ю. В., художник.42
И. Гримм — работник немецкого издательства “Бертельсман”.43
Кузина Г. Трифонова, ставшая в Париже его женой.44
Гарнизонный Дом офицеров.45
Жена Л. Гинзбурга.46
Е. М. Николаевская, поэт, переводчик, близкий друг Юры.47
Г. Поженян, поэт, друг Юры.48
В. Аксенов, прозаик, друг Юры.49
Редакция “Дружбы народов” шефствовала над библиотекой Нурекской ГЭС.50
Эдгар По. Рассказы. М.: Изд. “Правда”, 1979.51
Отпущение грехов (лат.).
ї Публикация и комментарии О. ТРИФОНОВОЙ