Встреча в Переделкине
Диалог после паузы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 1999
Диалог после паузы
Встреча в Переделкине
8—10 декабря 1998 года в Доме творчества писателей “Переделкино” журнал “Дружба народов” провел встречу, насущность которой сознавалась нами все последние годы. Мы были рады встретиться с нашими давними друзьями и познакомиться с литераторами нового поколения. В диалоге участвовали: прозаик Чингиз Абуллаев из Азербайджана; писатель Агаси Айвазян и критик, декан факультета славистики Ереванского университета, академик Левон Мкртчян из Армении; поэт, руководитель СП Владимир Некляев и прозаик Виктор Козько из Беларуси; драматург и прозаик Отиа Иоселиани и социопсихолог Георгий Нижарадзе из Грузии; поэт, бывший посол Латвии в России Янис Петерс; молодой поэт Айдас Марченас из Литвы; прозаик из Молдовы Николае Русу; литературовед, академик Дмитрий Затонский и критик Микола Рябчук из Украины; поэтесса и переводчица Марина Тервонен из Эстонии. От России во встрече участвовали поэтесса Татьяна Бек, прозаики Анатолий Ким и Вячеслав Пьецух, литературовед и политолог Юрий Суровцев, член редсовета “ДН”, публицист, политический обозреватель газеты “Новые Известия” Теймураз Мамаладзе (который, конечно же, представлял и Грузию), а также, разумеется, сотрудники журнала — главный редактор Александр Эбаноидзе, заместитель главного редактора Леонид Теракопян и член редколлегии Лев Аннинский. От Международного Литфонда на встрече выступил его председатель Владимир Огнев.
К сожалению, не все приглашенные сумели приехать. К сожалению, в силу печально известных всем материальных трудностей, мы не смогли позвать всех, кого хотели бы. Тем более благодарны мы Институту “Открытое общество”, с присущей ему широтой взгляда и организационной четкостью поддержавшему идею культурной консолидации. Признательны мы и нашим друзьям и коллегам из Международного Литфонда, оказавшим помощь в проведении переделкинской встречи. Три декабрьских дня в Переделкине были насыщены как работой на заседаниях, так и интересным общением в неформальной обстановке. Усилиями всех участников нам удалось утолить информационный голод, прояснить панораму литературной жизни в сопредельных странах, существенно пополнить “портфель журнала”.
Предлагаем вниманию читателей фрагменты этого разговора — сколько позволяет журнальная площадь.
Александр Эбаноидзе
Приглашение к разговору
Глубокоуважаемые коллеги, дорогие друзья! Сердечно приветствую вас здесь, в Переделкине, в писательском Доме творчества!
“Диалог после паузы” — первая встреча такого рода после крушения СССР. По масштабу она мало похожа на писательские съезды былых времен. Надеюсь, еще меньше сходства в характере и целях работы. Впрочем, тут же замечу, что о многих переменах, происшедших в писательском цехе, приходится говорить с сожалением и болью… Но не стану опережать события и предугадывать оценки…
Коротко о том, чего мы ждем от встречи, идею которой вынашивали несколько лет.
Все мы — свидетели и участники масштабных, исторически значимых событий. И если литература не утратила своей миссии, эти события в той или иной степени, в той или иной форме находят отражение в создаваемых произведениях, в наших текстах, как теперь принято говорить.
Два аспекта представляются наиболее существенными: обретение независимости национальными республиками, то, что называют процессом суверенизации, и резкое, я бы сказал, возмутительное социальное расслоение — результат бесцеремонного социального передела. И в том и в другом случае отношение писателя к происходящему может оказаться поучительным.
Что касается национальной независимости, то в большинстве государств Содружества и Балтии именно писатели были генераторами идей, лидерами Народных фронтов, ферментом, вызвавшим брожение. Оно и неудивительно — писатель по призванию хранитель языка, выразитель характерных черт нации и ее сокровенных чаяний. Насколько реальность совпала с умозрительной моделью и почему политическая независимость оказалась чревата конфликтами?
Что до экономических реформ на постсоветском пространстве, тут мнение писателей о происходящем так же представляется чревычайно важным, поскольку талант подмечает то, к чему слепы профессионально-прагматичные политики и экономисты; таланту от природы присуща чуткость к человеческой судьбе, так редко встречающаяся в периоды крутых перемен. Писатель видит реформируемую жизнь не в масштабе макроэкономических схем, а в масштабе отдельной человеческой жизни.
Когда-то М. Мамардашвили полагал, что как Россия решит свои проблемы, так они будут решены и вокруг нее, в сопредельных странах. Прав ли был философ в своем предвидении, или молодым государствам удалось оборвать пуповину и самостоятельно, обособленно решать свои проблемы?
И, наконец, главное — судьба национальных литератур, то есть вы — путь в нашем журнале. Нужна ли вам “Дружба народов”? По-прежнему ли журнал для вас выход к широкому читателю, или вы предстаете перед миром без нашего “подиума”, плывете на Запад и Восток, минуя наш заметно обмелевший канал? (От себя могу сказать, что ко мне по сей день обращаются издатели из европейских стран с вопросами о новинках в национальных литературах.)
С другой стороны, нельзя не отметить, что “ДН” способна успешно функционировать как московский, российский журнал. Об этом свидетельствует интерес критики к “русскому разделу” наших публикаций и ряд престижных премий, врученных за последние годы авторам “ДН” — Юрию Давыдову, Елене Ржевской, Марку Харитонову, Андрею Сергееву…
Рядом с известными мастерами хотелось бы назвать талантливых писателей молодого поколения, чьи публикации мы числим в нашем активе. Это М. Угаров и
А. Хургин, М. Гуреев и В. Голованов, П. Алешковский, К. Плешаков, В. Бутромеев… Существует проблема: как новые имена ввести в сознание массового читателя, сделать способными конкурировать с теми, кто издавался при огромных тиражах и колоссальном общественном интересе к литературе? Ведь тот новый звук, новое дыхание, которые ощутимы и слышны в произведениях молодых, чрезвычайно интересны, свежи и своеобразны. Мы надеялись на нашей встрече расширить круг знакомства с предствителями этого поколения, по-другому, иными глазами видящего происходящее. В последние годы “ДН” опубликовала на своих страницах прозу Шота Иаташвили, Юрия Петкевича, Эмиля Тодэ, Оксаны Забужко, Афанасия Мамедова. Думаем, что наши гости расскажут о ярких дебютах в своих литературах, о художественных тенденциях и экспериментах.Вот спектр проблем, которые хотелось бы обсудить. Если присовокупить сюда фундаментальную проблему художественного перевода, то круг будет замкнут и нам останется одно — приступить к работе.
Лев Аннинский
Никуда мы друг от друга не денемся
Если историк будущего когда-нибудь возьмет в руки листочек, который нам всем раздали, думаю, главный его вывод будет опираться не на текст, а как раз на то, что в тексте отсутствует. В тексте сказано, кто финансировал наше мероприятие, сказано, в какой день, в какое время и куда мы должны прийти, сказано, кто будет организатором, вписаны даже телефон и факс. Но отсутствует программа — и это самое интересное, что можно извлечь из этого листочка. Если перед нами поставлена задача сформулировать некоторые капитальные вопросы, то я думаю, что ничего подобного делать не надо. А надо просто собраться, посмотреть друг на друга.
, повторяю, видны некоторые признаки того, что народ не вечно будет читать Чейза и Маринину — то есть он их не перестанет читать, но и вернется к кое-каким иным текстам. И вот тогда-то люди, сидящие за этим столом, должны будут оказаться готовы к тому, чего потребует от них ситуация. И наконец, последнее, что я хочу сказать: мы не опасаемся того, что эту встречу кто-нибудь из вас расценит как попытку вернуть прошлое. Даже если бы мы все этого захотели, это было бы невозможно. Все-таки девять—десять лет мы прожили по-новому. Собравшиеся здесь люди не являются представителями государств или литератур. Честно признаюсь, из-за нехватки денег сюда не смогли приехать люди из стран “дальнего ближнего” зарубежья. Это плохо, это жалко, это стыдно, но это факт нашей демократической реальности. Просто мы собрали людей, которые друг друга знают и помнят. Просто все эти люди печатались в журнале “Дружба народов”. Этот журнал ныне не орган какого-либо Союза, а просто издание, учрежденное собственным коллективом… Мы все как бы висим в пустоте. Но, поскольку мы в ней уже довольно долго висим и существуем, давайте в этой пустоте общаться. Я заканчиваю на этом свое краткое выступление, и дай бог нам рассказать друг другу о том, что с нами происходит. Что касается России, то мы, как сказал Шукшин, все пытаемся понять, что с нами происходит, изнутри это понять трудно, а когда мы выслушиваем своих недавних братьев, то начинаем лучше понимать, что происходит с нами…
Дальше — как получится… Потому что и пауза, которая произошла в наших отношениях, и то, что нам удалось после паузы собраться, это уже откровения! Особенно пауза. Она еще не получила своего определения. Если же мы начнем выяснять, что обусловило эту паузу, нам придется говорить о том, что происходило за последние 46—47 лет, мы начнем выяснять, кто что делал в последние 82 года. Но ведь история наша не упирается ни в эти 47, ни в эти 82 года. История наша насчитывает тысячелетия. Это никуда не делось! Никуда мы друг от друга не делись и не денемся. А то, что происходило за последние 10 лет… Раз оно произошло, будем считать, что это было исторически неизбежно. Не стоит задаваться вопросом, велика ли та цена, которую мы заплатили, — тем более что, может, мы еще не заплатили сполна. Важно одно: мы здесь собрались, и нам есть, что сказать друг другу. Хотя бы потому, что была пауза… По некоторым признакам можно предположить, что тот паралич литературы, который охватил, во всяком случае, Россию, — не вечен, это не “окончательное решение вопроса” о том, из чего состоит и чего стоит наша культура. Да, мы всегда были литературоцентричны, а сейчас таковыми не являемся. НоЧто же до меня, то мне невероятно тоскливо было без вас все эти годы.
Янис Петерс
Мы все очень любим свободу слова…
Спасибо большое журналу “Дружба народов”, который организовал эту встречу.
Пока мы тут немножко ностальгически вспоминаем минувшие активные литературные годы и десятилетия, в Латвии и других новых странах наслаждаются завершением паузы в отношениях с тем миром, что граничит с запада, с западной культурой. Столь же естественными нашими соседями, как русские, скажем, или белорусы, являются шведы или финны, все скандинавы, это, как сейчас говорят, наше “ближнее зарубежье”, которое пятьдесят лет было “дальним зарубежьем”. От читателей до писателей — все наслаждаются тем, что эта пауза прервана.
Мой молодой литовский коллега сказал, если я его правильно понял, что вся литовская литература написана за границей. Я так не скажу, но значительная часть литературы латышской действительно написана за границей, и, по-моему, если мы говорим о восстановлении художественного перевода, то российскому читателю было бы интересно сейчас прочитать не только так называемых бывших советских латышских писателей, но и литературу, которая создана за границей. Она несет не только новые художественные ценности, но и новый опыт биографий целых народов. Мы знаем одну правду — одну правду и очень много полуправд, — но есть и та правда, которую уносили массы народа на Запад: почему уносили, ввиду каких исторических условий, как это отражалось на судьбах людей, индивидов и на судьбах целых народов, в том числе и латышского… Это об одной “паузе”.
Вторая “пауза” делится, если можно так сказать, по жанрам искусства. Если посмотреть с рижской колокольни, заметно, как интенсифицировались контакты между нашими театром и эстрадой. Вся Рига пестрит афишами московских и петербургских театров. Но почему у театралов “паузы” не было, а литераторы держат “паузу”? Думаю, секрет прост. У театров и музыкантов был подготовлен менеджмент. Возможно, концертная деятельность и театральная — сфера более коммерческая, это тоже надо учесть. Но мы сейчас немножко скучаем по литературным контактам, новым именам, переводам, хотим всего этого добиться, забывая о “литературном сервисе”. В советские времена был создан литсервис (включая, к сожалению, и цензуру). Как хороший армянский коньяк в советские времена предлагался в одной упаковке с плохими рижскими духами, так и наши литературные отношения, контакты наших культур надо было покупать вместе с цензурой. Раньше существовали бюро пропаганды. Школа перевода родилась благодаря усилиям редакторов в центральных литературных журналах. (Я сейчас опускаюсь на уровень практический.) Мы все очень любим свободу слова, но ничего не делаем для того, чтобы собственными усилиями заполнить ту нишу, которая раньше принадлежала государству, не желая создать этот самый литсервис.
Не только русские читатели не знают, что творится на пространстве бывшего Союза, но и я, латвийский писатель, не знаю, что происходит в русской литературе. Я попросил вчера написать уважаемого Льва Аннинского четыре фамилии
писателей — двух молодых прозаиков и двух поэтов, чтобы прочитать и, возможно, порекомендовать в какое-то частное рижское издательство (государственных у нас нет). Новые имена есть, а неизвестны они только потому, что нет литературного сервиса. Может, стоит подумать о том, чтобы создать при “Дружбе” экспертный совет, для обмена информацией о прочитанном. Хотя я не думаю, что следует ограничиваться только бывшим советским пространством и странами Восточной Европы.Я думаю, что искусственной “паузы” нет, это “пауза” историческая. Если мы тут сидим, если мы еще дышим, если мы друг на друга смотрим с интересом, желая узнать больше, это тоже о чем-то говорит.
Еще три слова о Латвии. У нас один-единственный Союз писателей и никогда не ставился вопрос о разделении. Он не имеет такого значения, как в советские, особенно в перестроечные времена, когда СП стал церковью. Выходит много книг молодых авторов. Конечно, не такими тиражами, как раньше, но для Латвии одна-две тысячи экземпляров — нормальный тираж. Конечно, старые писатели бедствуют. Молодые — самые талантливые — имеют поддержку различных фондов. Очень большой интерес к языкам и литературам Скандинавии. Но молодые жаждут общения и с русской литературой. У них это не ностальгия. Слава Богу, наши молодые не знают ностальгии по тем временам, когда писатель мог писать, нигде при этом не работая. Они работают в газетах, журналах, в университетах и ночными сторожами и удивляются, слушая наши сетования, — как же может быть иначе?
Микола Рябчук
Лучше быть маргиналом
в открытом мире
Недавно я привез из Любляны целую кипу книг, из которых прочитал покамест лишь одну — “Космополитическую метафору” моего друга Алеша Дебеляка. Проглотил я ее в первую очередь, впрочем, не только потому, что ее автор — мой друг, а потому также, что это был не словенский оригинал, а словацкий (то есть гораздо более доступный для нас, украинцев) перевод, изданный в Братиславе. В этой связи можно было бы пространно порассуждать о том, как словаки сегодня переводят словенцев, поляки — белорусов, а украинцы, скажем, австрийцев. Но я оставлю этот сюжет для другой дискуссии, ибо книгу Дебеляка я упомянул несколько по иному поводу. В одном из эссе этот достаточно молодой и чрезвычайно талантливый словенский писатель с огромной симпатией и, я бы даже сказал, ностальгией вспоминает свою “югославскую” молодость — конец 70-х — 80-е годы.
Он пишет о личных контактах с хорватскими, сербскими, македонскими писателями, представителями скорее альтернативного, чем официального искусства; пишет о богемных вечеринках в Загребе и Сараеве, о поэтических вечерах над Охридским озером, о балдежных рок-группах и сумасшедших перформансах, о прелестном некогда Вуковаре и все еще уютных “габсбургских” городках Воеводины, о коллекции сербских, хорватских, македонских книг на своих полках. Алеш Дебеляк не тоскует по “Великой Югославии” и, разумеется, не мечтает о ее каком-либо восстановлении (сама мысль об этом была бы воспринята ныне в Словении как неумная шутка или кошмарный сон); он лишь констатирует, что в унылой социалистической коммуналке были какие-то светлые дни и светлые уголки и что, сбрасывая ненавистные нам политические оковы, мы заодно разорвали совершенно безвредные, а может, даже полезные узы личных связей, культурных контактов, межчеловеческого общения.
Мне очень близка и понятна эта позиция, хотя я, как и Алеш Дебеляк, являюсь самым что ни на есть убежденным “самостийныком” и самым что ни на есть заядлым “европоцентристом”. Но я учился в Москве, посещал замечательные московские театры, музеи, библиотеки, открывал для себя современную русскую литературу (не всегда дозволенную), слушал
лекции отличных профессоров, которым здесь, в отличие от Украины, позволялось вольнодумствовать (разница между сталинским тоталитаризмом и брежневским авторитаризмом открывалась, таким образом, для меня как проблема не только и даже не столько историческая, сколько географическая). А главное — в Москве я нашел многих друзей: русских, армян, латышей, балкарцев, молдаван, татар, да и украинцев тоже (даже со своей будущей женой я познакомился именно в Москве — на одном из литературно-критических семинаров).Но я понимаю Алеша Дебеляка и в другом его умозаключении, которое, боюсь, не сразу поймут и тем более далеко не сразу примут его сербские, равно как и мои русские, коллеги: мир изменился, нравится нам это или нет. И “разорванные” связи, при всем нашем ностальгическом к ним отношении, — это не какое-то наваждение или, скажем, издержка национально-освободительного усердия, а — объективный и, мне кажется, закономерный результат упомянутых изменений.
Сущность этих изменений довольно точно, по-моему, определил выступавший здесь Янис Петерс. Для большинства из нас “пауза” не началась в 1991 году, а фактически закончилась. То была действительно трагическая “пауза” в нашем общении с внешним миром, период искусственной изолированности от мировых культурных, экономических и прочих процессов. Для Латвии, пережившей 50-летнюю паузу, понадобится теперь, наверно, еще 50 лет, чтобы сравняться с остальными европейскими странами. Для Украины, по-видимому, понадобится лет 300. Для Беларуси, боюсь, затянувшаяся “пауза” может превратиться уже в ближайшем будущем в вечное молчание.
Что же касается той “паузы”, которая началась в 1991 году и которая должна была бы стать главной темой нашего сегодняшнего обсуждения, то она несопоставима с упомянутой выше Великой Паузой по крайней мере по двум причинам. Во-первых, нынешняя “пауза” обусловлена главным образом экономическими, ну и, может быть, еще в какой-то степени психологическими причинами, но отнюдь не идеологическими запретами, “железным занавесом” и могущественным репрессивным аппаратом. И во-вторых, нынешняя “пауза” — это, в сущности, вообще не пауза, поскольку русские книги совершенно свободно продаются по всем нашим городам и весям, московские газеты не только продаются, но и печатаются в Киеве, российские телепрограммы ретранслируются по самым разным украинским каналам, русские театры гастролируют в Украине как никогда часто, а русская “попса” гордо звучит даже в самом логове украинских буржуазных националистов — городе Львове, — звучит громче даже, чем попса англо-американская, не говоря уж о своей, туземной. Между прочим, и письмецо послать, и по телефону позвонить куда-нибудь в Бишкек или Владивосток из того же Львова можно раз в пять дешевле, чем в соседний Жешув или, скажем, Пшемысль.
Полагаю, что и в большинстве стран так называемого “ближнего зарубежья” ситуация выглядит подобным образом. И если в Москве (и вообще в России) дела обстоят несколько по-другому, то есть украинские книги там не продаются, казахские театры не выступают и таджикская “попса” не звучит, то причиной тому, увы, не козни националистических злоумышленников, а всего лишь банальные финансовые проблемы. Проще говоря — отсутствие соответствующего спроса на соответствующем рынке товаров и услуг. Российское общество не желает платить свои кровно заработанные денежки за упомянутое выше культурное “диалогическое” разнообразие — и это его право. Российское же правительство, быть может, и выложило бы денежки на восстановление чего-нибудь эдакого, но, во-первых, денежек, как мы знаем, у него нету, а во-вторых, нет у него никакой уверенности, что “диалог” пойдет в правильном русле и принесет хоть какие-то политические дивиденды в деле чаемой “ближнезарубежной” реинтеграции. Без руководящей и, главное, контролирующей роли КПСС здесь вряд ли что-либо получится.
А потому, мне кажется, не следует питать особых иллюзий по поводу возобновления нашего диалога в прежнем объеме, пусть даже и в другом качестве. Для этого нет ни внешних, ни внутренних предпосылок. С одной стороны, нет генерального спонсора в лице упомянутой КПСС (других заинтересованных и, главное, платежеспособных лиц я пока на горизонте не вижу). А с другой стороны, нет больше искусственно созданного на наших землях москвоцентричного мира, в котором русский язык был главным, если вообще не единственным средством межнационального общения, а сам город считался центром мироздания — с действительно наилучшими (остальные были недоступны, и посему как бы не существовали) музеями, театрами, вузами, издательствами, журналами и, конечно же, литературными и прочими критиками; Москва была главным авторитетом, от которого исходило “международное” признание, и главным посредником в культурных контактах между украинцами и белорусами, киргизами и казахами и, конечно же, между украинцами-казахами-белорусами и всей “прогрессивной” зарубежной культурой.
Но этот искусственный мир исчез, как только рухнул железный занавес и другие мировые столицы открылись изумленным взорам молодых постсоветских Растиньяков. Десятки украинских писателей, режиссеров, художников, композиторов, музыкантов устремились искать признание не в Москве и не в Питере, а где-нибудь на просторах Ньюйоркщины и Калифорнийщины, в Парижах и Лондонах, Венах и Мюнхенах, и уж конечно, в Варшаве и Кракове, где язык столь же близок, как русский, но гонорары повыше и жизнь поприличнее.
Перед отъездом в Москву я попытался узнать, что делают мои коллеги-писатели, и обнаружил, что половина из них (то есть из тех, о ком “говорят”) находится в дальних и ближних странствиях. Оксана Забужко и Соломия Павлычко путешествуют по Канаде, рекламируя составленную ими респектабельную антологию современной украинской прозы. Юрий Андрухович сменил привычный для него немецкоязычный мир Вены и Зальцбурга на англоязычные университетские городки Америки, где издатели “раскручивают” перевод его повести “Рекреации”. Владимир Диброва, похоже, насовсем осел в Гарварде (два года назад в Northwestern University Press вышел пухлый том его избранной прозы). Юрий Издрык уехал в Варшаву на презентацию свой повести “Воццек”, Андрей Курков умчал в Цюрих читать какие-то лекции, Наталка Билоцеркивец и Владимир Моренец — представляют в Кракове на сессии PEN-клуба специальный номер ежемесячника “Dekada literacka”, полностью посвященный украинской литературе. Александр Ирванец только что приехал из Лейпцига, с премьеры спектакля по своей пьесе; Людмила Таран — из Праги, с переводческой стипендии; Олег Лышега — из США, со стипендии Фулбрайта; Виктор Кордун — из Мюнхена, с презентации сразу двух антологий — современной украинской прозы и поэзии.
Впрочем, путешествуют в основном “западники”. Украинские “почвенники” просто пишут хорошие стихи (Василь Герасимюк, Василь Голобородько), рассказы (Александр Жовна, Василь Портяк) и даже романы (Евген Пашковский, Олесь Ульяненко). В признании Запада они не нуждаются, как, впрочем, и в признании Москвы. Ибо их мир самодостаточен и автаркичен.
Честно говоря, я не знаю, какой диалог сегодня возможен между нашими, т.е. бывшими советскими, литературами. Все мы достаточно бедны и потому не очень друг другу интересны. В открывшемся мире мы вдруг ощутили себя тем, чем, в сущности, всегда были, — историческими маргиналами. Для украинцев и, я полагаю, для латышей, эстонцев это не стало каким-то шоком, скорее наоборот — лучше уж быть маргиналом в большом, открытом мире, чем в замкнутой, отгороженной от всех колючей проволокой совдепии. Но для многих русских, боюсь, это открытие оказалось шокирующим. Отсюда, наверное, отчаянные постимперские судороги российских политиков и генералов; отсюда, по-видимому, и столь же отчаянное стремление многих русских интеллектуалов отгородиться от мира, показать кукиш Западу и пестовать свою исконно русскую, православно-восточнославянско-евразийскую самобытность в некоем воображаемом “бедном, но высокодуховном” заповеднике. В этом смысле — по отношению к миру, к Западу, — русские представляются мне гораздо большими “самостийныками”, чем мы все здесь, вместе взятые.
Конечно же, бедность бедности рознь. Русская культура, безусловно, достаточно богата, а потому мощна, чтобы существовать в мире, в том числе и на наших “ближнезарубежных” территориях, сама по себе, без поддержки Вооруженных сил и Военно-морского флота, без денег КПСС и КГБ. Но я сомневаюсь, что наши “ближнезарубежные” культуры смогут существовать в России без поддержки вышеупомянутых культуртрегерских институций. По собственной воле русские граждане наш товар не купят. Ибо это не американцы какие-нибудь или немцы, у которых есть все, не хватает лишь нашей ориентальной экзотики — украинской поэзии или, скажем, грузинской прозы для университетских библиотек. “Дружба народов” делает очень благородное дело, пытаясь сохранить свою “интернациональную” специфику и не дать окончательно умереть переводам с языков народов покойного СССР. Но неумолимые законы рынка гласят, что журналу гораздо выгоднее печатать писателей русских (французских, американских), чем калмыкских и гагаузских. И у меня бы язык не повернулся требовать от коллег заниматься эсэнгешной благотворительностью себе в убыток.
Сделать мы можем немного: обменяться информацией, предложить статью, посоветовать что-нибудь хорошее для перевода. Если хоть что-то из этого получится — слава Богу. Не получится — так тому и быть. Свято место все равно не будет пустым. Сергей Аверинцев приедет в Киев не из Москвы, а из Вены и прочитает лекцию в Могилянской Академии (в связи с присуждением ему звания honoris causa) не по-русски, а по-английски. Но все равно это будет чествование не австрийского и не английского, а выдающегося русского ученого, представителя великой русской культуры. Юрий Андрухович поедет на презентацию очередной своей книги не в Москву и не в Улан-Удэ, а куда-нибудь в Осло, но все равно мы в Украине будем гордиться этим. Я встречу Алеся Рязанова в Праге, а Игоря Бабкова в Варшаве, но мы все равно подготовим специальный номер “Критики”, посвященный не Чехии и не Польше, а Беларуси. Потом мы встретимся в Стокгольме с Кнутом Скуениексом и пообщаемся немного на полузабытом нами украинском языке. А с Валерием Тишковым еще раз поспорим в Зальцбурге о межнациональных проблемах, только теперь уже не вежливо, по-английски, а нормально, по-русски. Вот разве что с Галиной Старовойтовой больше не свидимся, хотя наша последняя встреча в Гонолулу, прямо среди морских волн, метрах в пятидесяти от пляжа, выглядела довольно экзотично.
Что же касается нашей сегодняшней встречи, профинансированной соросовским Институтом “Открытое общество” со штаб-квартирой в Нью-Йорке, то, по крайней мере, один осторожно-оптимистический вывод из нее представляется мне уместным. Если дружба народов (в кавычках и без оных) действительно когда-либо воскреснет на наших отравленных многовековыми обидами и предубеждениями землях, то случится это именно так: при посредничестве и поддержке Нью-Йорка (Вашингтона, Брюсселя, Страсбурга), в реальном, то есть евроцентричном, а не “москвоцентричном” мире, где голос Эстонии в вопросах интеграции и сотрудничества будет иметь тот же вес, что и голос России. И где Сербия, как сказал бы Алеш Дебеляк, станет таким же членом ЕС и НАТО, как и Словения.
Татьяна Бек
Свобода как воля, или Волевая свобода
Вот пришла и моя очередь высказаться, когда разговор наш, неожиданно напряженный, и ершистый, и плотный, близится к концу.
Много важного мы узнали о том, что происходит нынче в Белоруссии ли, в Молдавии ли, в Грузии; был поставлен (хотя и не решен) насущный вопрос: заинтересованы ли бывшие республики в том, чтобы их литература переводилась с прежней интенсивностью на русский язык или перевод на таиландский — для них не менее желанный выход в мир? А может быть, прибалтам и впрямь эффективнее прорубать переводческое окно в Скандинавию?
Ставились острые вопросы, давались острые ответы, возникали острые реакции. Не мне их наскоро обобщать.
Я лишь позволю себе бросить взгляд на проблему с русской литературной колокольни, со своей, так сказать, колоколенки. Кто — в Таиланд, кто — в Скандинавию (с богом!), но вот русские поэты, вдохновенно перелагавшие своих современников из Армении ли, из Литвы, понесли за последнее десятилетие заметную творческую потерю: пространство сжалось. Тоталитарная империя рухнула — ура! Но это не значит, что “ура!” изоляции, невостребованности и отсутствию эха (точней — ауканья), от коих талантливые литераторы на долгожданных имперских руинах — страдают.
Когда я в кулуарном перерыве меж нашими штудиями поделилась своими ораторскими планами: буду, дескать, говорить о том, чего стилистически лишились русские поэты, утратив былые возможности переводить, неовельможный литератор из бывшей республики язвительно меня прервал: “Еще бы! Какую кормушку потеряли”. И сразу стало скучно.
Мы, слабые и униженные, очень легко друг друга обижаем. Я вышеупомянутого коллегу прощаю, посмеиваясь (сам-то до сих пор усердно устраивает свои вещи в “Дружбе народов” в русском переводе). Главное — другое. Льщу себя надеждой, что мы переводили друг друга не только в качестве приникания к кормушке.
Нет! Русской поэзии издавна и органически была свойственна мощная (подчеркиваю: бескорыстная) тяга к выходу в иноязычный, вообще инакий, далекий мир. Когда Афанасий Фет гениально перевел “Песни кавказских горцев” (а прозаический “подстрочник” ему нашел и прислал сам Лев Толстой), уж он-то точно делал это не для приработка. Ему погружение в кавказский фольклор было важно как музыкальное и духовное приращение, как креативное сроднение с чужим.
И когда Цветаева, Мандельштам, Заболоцкий переводили с грузинского поэмы Важа Пшавела, ими руководили самые что ни на есть творческие мотивы. Доказательство этому — глубинные, подчас бессознательные отсветы переводимых произведений в оригинальном творчестве поэтов перелагавших… Кстати, интереснейшая тема для психологов творчества! Переводчик Пигмалион и перевод Галатея вдруг меняются местами — и “она” начинает лепить “его”.
Не стану обременять вас примерами, но знаю, что и ранняя лирика Беллы Ахмадулиной, и сокровенные 60-х годов стихи Межирова стали гортанней и красочней благодаря их — создававшимся параллельно с в о е й лирике — переводам с того же грузинского языка. Это можно при желании проследить: как постепенно менялась, чуть огрузиниваясь (Грузия — счастливый груз — грусть), сугубо русская просодия.
А в записных книжках Давида Самойлова мы найдем очень важные самонаблюдения: переводы эстонской поэзии исподволь вплетались новыми, алогичными нитями в его собственный лирический словарь и ритм.
Если поглядеть на дело чуть шире — не только как на дело переводческое, — то мы обязательно вспомним прозу Андрея Битова, который не был бы Битовым без Армении, без Грузии, без Абхазии.
Конечно, у всей этой советской дружбы народов была омерзительная п а р а д- н а я сторона медали, изображенная, в частности, в липкинской “Декаде”. Творилась сверхбездарная соцреалистическая мифология, создавались вообще несуществующие поэты (особенно интенсивно — в Дагестане и в Средней Азии) — увы, таковой деятельностью занимались частенько весьма одаренные и по меньшей мере высокопрофессиональные переводчики… Было — рухнуло.
Но почему обломки советского зла должны погрести внесоветское —
общекультурное — добро?Я преподаю “мастерство” в Литературном институте. Это — единственный вуз в России, где была полноценная кафедра художественного перевода, которую долгие годы с энтузиазмом и добросовестно возглавлял Лев Адольфович Озеров. Там русские “дети” весьма серьезно изучали грузинский и эстонский, армянский и украинский языки, а также занимались теорией и практикой художественного перевода в целом. Там преподавали уникальные специалисты и чистейшей воды фанатики. Эта
кафедра — как только рухнул Советский Союз — в одночасье была переформирована. Теперь у нас можно изучить языки скандинавские, итальянский, испанский (что само по себе здорово), но — грузинский? Да никогда и нигде! За изучением грузинского теперь надо ехать на соответствующие кафедры в Германию или в Америку. И что-то, скажу я вам, во всем этом есть поспешно-пошлое. Неужто и впрямь все мы были не более чем адептами кормушки, а хваленая российская школа перевода развивалась лишь в тенечке от имперского мифа о “старшем брате”?Кто-то из уже выступавших сегодня сказал, что к слову “свобода” есть масса синонимов — и от выбора синонима тоже многое зависит. Что да, то да. Напомню: первый синоним к “свободе” — это “воля”. А она включает и иной, особый смысл: напряженное усилие (так ведь и говорят: “воля к жизни”). Воля — это неангажированная способность управлять свободой. Вот я и предлагаю нам всем (в частности, журналу “Дружба народов”) рассматривать с в о б о д у творческого взаимодействия как в о- л ю в обеих семантических ипостасях этого слова.
Давайте восстанавливать не кормушку — первую перекличку.
Вячеслав Пьецух
Писатель — это нация
Я вообще с настороженностью отношусь к встречам подобного рода, принимая их за встречу бывших соседей. А нет ничего более трогательного, как встретить бывших соседей по коммунальной квартире. Это весьма трогательно и чрезвычайно интересно. Кто бы мы ни были, латыши или украинцы, хотим мы того или нет, мы все люди одного коммунального воспитания. А с другой стороны, меня всегда пугала как бы искусственная тематика таких встреч, искусственный пафос. Если сгруппировать в три слова, то это: государственный суверенитет и литература. На современном историческом этапе развития наших народов. Вот что занятно, с моей точки зрения: она вдвойне, эта тематика, представлялась бы нелепой, если бы сутью нашей встречи была именно она. Вероятно, можно согласиться с тем, что, конечно, Латвия, Украина, Россия — это государства, но, если мы писатели, мы понимаем, что литература — это тоже государство. И писатель — это нация. Армянин — нация, латыш — нация, русский — нация, и писатель — это нация. Просто другими нервными токами организованная, на другом культурном уровне, воспринимаемом иным, высшим человеческим менталитетом. Вот народ для меня понятие абстрактное. А писатель — как представитель определенной, известной и точно очерченной нации — для меня понятие вполне конкретное. По крайней мере, мне эта точка зрения представляется обещающей какой-то выход. Выход из тупика. И еще вот что занятно. В силу самых неблагоприятных обстоятельств случилось так, что мы — последнее прибежище культуры. Мы — бывшие граждане Советского Союза. Почему
? Потому, что мы — государство, общество — недоразвиты как система экономическая, мы недоразвиты как система политическая, а именно развитое, благополучное общество мгновенно расплевывается с культурой. Это уже не теория, а практика, мы все это прекрасно знаем, нам про Америку рассказывали, там, как известно, демократизация общества доходит до такого абсурда, когда главенствующим элементом становится культура “черной сотни”. “Черная
сотня” — всего лишь самый низший разряд городского населения русских городов. Купеческая сотня, сотня кузнецов — и “черная сотня”, то есть люди, которые ничего не умели делать, черный народ, который занимался черными работами. Починял мостовые. Вероятно, к огромному нашему сожалению, такова судьба, которая ожидает нас, но в очень отдаленном будущем. Батоно Георгий (Георгий Нижарадзе. — Примеч. ред.) здесь совершенно прав. С одной оговоркой — пока в наших пределах на литературу не наплевать еще лет пятьдесят—сто, а там уж точно будет наплевать. Но, слава Богу, мы еще поживем, культура еще подышит, а после нас — хоть потоп. Неблагородно. Но, по крайней мере, искренне.Теймураз Мамаладзе
Почему не стало света?..
Как пережили эту “паузу” писатели? Насколько мне известно, присутствующий здесь Отиа Шалвович возделывал свой сад, мотыжил кукурузу — словом, заботился о хлебе насущном, выживал. Писал ли он — не знаю. Мой молодой соотечественник Георгий Нижарадзе пытался, как психолог, осмыслить то, что происходило на нашей “маленькой скомканной родине”. Если судить по сегодняшним выступлениям, паузу в диалоге литератур весьма своеобразно заполняли “литераторы” типа Звиада Гамсахурдиа, Эльчибея, Александра Григорьевича Лукашенко и ненормативная лексика в определении разновидностей интеллигенции. Если же откровенно и серьезно, то паузу заполнял диалог систем залпового огня. Как непосредственный слушатель этого диалога в Абхазии, могу засвидетельствовать, что мастера культуры находились на линии огня. Здесь можно было бы назвать целый ряд широко, когда-то всесоюзно известных имен: кинематографистов братьев Шенгелая, писателей Гурама Панджикидзе, Чабуа Амирэджиби, Резо Мишвеладзе. Я не говорю, что они держали в руках оружие, Боже упаси, — просто они “духовно” поддерживали тех, кто воевал. И они несли тяжкие потери вместе со своими соотечественниками — Чабуа Амирэджиби потерял сына, Резо Мишвеладзе потерял сына… не стану называть других.
Под бомбежками Сухуми “хорошо думалось” о том, что с нами произошло и что с нами происходит. В частности, о таком набившем оскомину вопросе: “С кем вы, мастера культуры?” — и о сентенциях типа: “Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо”. Должен ли писатель находиться на передовой братоубийственных войн? Проще всего было бы сказать, что писатель не имеет права уклоняться от того, что называется интересами или пониманием интересов своей родины, но тем не менее для меня этот вопрос существует по сей день и я не могу найти ответа. Должны ли были наши мастера культуры в том виде, в каком это происходило, непосредственно участвовать и в подготовке этих событий — идеологической, духовной, скажем так, если слово “духовность” вообще применимо в данном случае?
Литературу советских времен один из выступавших здесь гостей сравнил с религией. Если так, писатели были нашими духовниками. Чтение некоторых “толстых” журналов для многих было знаком принадлежности к духовной и интеллектуальной элите, формой оппозиции режиму подавления и своеобразным клапаном для выхода энергии неприятия того, что продуцировал этот режим. Однако исподволь в иерархии писательского клира вызрела каста жрецов, мобилизаторов так называемого коллективного сознания, проникнутого агрессивной ксенофобией. Итог известен: вызванная из-под спуда официальной идеологии разрушительная энергия породила кошмарные конфликты.
Мне трудно осуждать моих друзей и близких, с оружием в руках сражавшихся с сепаратизмом за территориальную целостность своей страны. Ибо, по-моему, территориальная целостность того или иного государства есть целостность жизни всех проживающих на данной территории людей, и нарушение этой целостности оборачивается уничтожением жизни. Можно сколько угодно говорить о благородной роли национальной интеллигенции в борьбе за восстановление исторической справедливости, однако это не снимает вопроса об итогах — колоссальных народных утратах, которые сами жрецы в большинстве своем не оплатили и толикой личной ответственности. Говоря словами одного из авторов “ДН”, “соль земли нашей превратилась в английскую соль, вызвавшую кровавый понос”. Почему это произошло? Почему люди культуры превратились в гроссмейстеров антикультуры? Ответа я не знаю, что, однако, не устраняет самого вопроса.
Еще вопрос, который в эти семь лет во весь рост встал перед народами бывшего Советского Союза: кто мы как этнос, нация, народ? Ибо системы залпового огня вывернули нас наизнанку и обнажили весьма отталкивающее нутро. По какому уровню должны мы производить замер того, что с нами произошло, — по скопищу убийц, насильников, казнокрадов или по “властителям дум”, вдохновителям и организаторам мистерий конца этого столетия? Агаси Айвазян говорил здесь о памятниках. Есть памятники — но нет памяти. Есть Вечные огни, которые не горят и не греют. Есть властители дум, лишившиеся былой своей власти из-за утраты думающих людей. Запертые в национальных квартирах, где голодно и нет света, задумываемся ли мы о том, почему не стало света, и не сами ли мы выключили его. Все это требует
ответа — иначе какая же “литература”?Мне кажется, “ДН” начала осмысление страшного опыта минувших семи-восьми лет, и третий номер за 98-й год в этом смысле весьма показателен.
Сегодня много пишут о материи межнациональных отношений и конфликтов, и в этом русле журнал отличается и солидностью, и глубиной проникновения в проблемы, еще раз доказывая, что литература не утратила своих функций.
Пример — опубликованная у вас повесть Афанасия Мамедова, жаль, что автора здесь нет. Посвященная январским 1990 года событиям в Баку, эта вещь подкупила меня позицией автора, который не встает в позу национал-обвинителя, а “просто” рассказывает о том, как трагедия преломилась в его душе.
Здесь много говорили о роли и значении русской культуры, матери-культуры, которая питала нас. Мог бы повторить многое из того, что уже говорилось, но в известном смысле это, извините меня, банально. Давайте говорить о том, почему рухнули мифы, которые мы вынашивали в течение десятилетий и даже веков. Почему те же грузино-российские культурные отношения хрустнули под сапогом событий? Всякий раз, когда думаю об этом, я повторяю вопрос, который был вынесен в шапку одной грузинской газеты: “Где вы, наши русские друзья?” Вдруг все исчезло, как будто ничего и не существовало. И это, наверное, было не менее горестно, чем утрата близких, очагов, территорий.
Сегодня здесь возник разговор о свободе. Один мой тбилисский друг выдал такую формулу: “Свобода — это набор доступных альтернатив”. Если хоть одна альтернатива недоступна, то это уже не свобода. Однако “выбор свободы” тоже во многих случаях оказался сопряжен со страшной кровью. И, сколь бы ни были благородны цели, этой кровью они оказались так залиты, что невозможно примириться с итогом.
И последнее. Я не ограничу себя в признании любви ко многим из присутствующих здесь писателей. Для меня большая радость, что, познакомившись с авторами, я убедился, что писатели соразмерны, равны, адекватны своим произведениям.
У Агаси Айвазяна есть герой, который совершает поездку по Военно-Грузинской дороге. Куда бы он ни смотрел — видит храмы. Они словно несут его. Вот какая есть мечта: чтобы к писателю вернулось его исконное предназначение: вести людей к Храмам и показывать им их — пусть видят их в дороге, даже если это Военно-Грузинская дорога.