Юрий Каграманов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 11, 1999
Юрий Каграманов У нас это возможно
И ночь идет,
которая не ведает рассвета.А. Ахматова
Не знаю, кому как, а мне вероятность фашизма в нашей стране еще недавно казалась отдаленной в некоторой туманной перспективе. Пока я не столкнулся с фактом, многими, наверное, до сих пор не замеченным: на протяжении девяностых годов у нас уже сложилась и продолжает расти и крепнуть с у б к у л ь т у р а ф а ш и з м а, явление на русской почве новое, небывалое. И что самое тревожное, она отнюдь не выглядит чем-то локальным, более или менее изолированным (как это в принципе может быть и нередко бывает с субкультурами); скорее напротив, она представляет собою некое сгущение психических состояний, достаточно широко распространенных, особенно в молодежной среде.
В роли творцов “нового шума” выступают главным образом национал-большевики (сокращенно нацболы, НБ), партия, возглавляемая известными Э. Лимоновым и А. Дугиным (по определению Лимонова, “самым выдающимся русским философом” и “самым гениальным русским писателем”); точнее, ее интеллектуальное ядро, группирующееся вокруг издательства “Арктогея”, журнала “Элементы” и некоторых других изданий. Эта небольшая, но уверенная в себе когорта дерзает наступать широким фронтом, охватывающим не только сферу идеологии, но также и сферу культуры, что свидетельствует о ее предусмотрительности: в самом деле, без культурных подпорок идеологические построения повисают в воздухе. Немецкий историк Армин Мёлер не зря говорил: фашизм — это стиль; а стиль есть дело культуры. В том же духе высказывается и Лимонов: между нами и всеми остальными — “стилевое различие”. Имеется в виду, что это различие, которое нацболы постараются стереть. “В России, — пишет Лимонов, — нужно все менять: походку, осанку, выражение лица…” Ни больше ни меньше.
Нацболы как белые вороны
В “патриотическом” лагере Дугина и его людей выделяет интеллектуальный уровень. Если бы не интенсивный красно-коричневый цвет, который они излучают, я бы назвал их белыми воронами в этом отношении.
“Советский человек”, как заметил Г. Федотов (имея в виду активного строителя “новой жизни”), вылез на свет Божий прямиком из московского царства: он не привык размышлять и слепо шел за дудочкой коммунистического крысолова; хотя полагался все-таки больше на свои инстинкты. Перестройка застала его врасплох: пробужденный к свободе и к мысли, он вынужден заново осознавать себя и свое место в мире, что дается ему с огромным трудом. Это видно и по тому, сколь плохо обстоит дело у “патриотов” с “теоретической частью”.
На таком фоне нацболы (здесь и далее подразумеваю интеллектуальную верхушку) смотрятся едва ли не светильниками ума. Это молодые, как правило, люди, “европейски образованные” и даже не лишенные некоторого снобизма (на страницах “Элементов” можно наткнуться, к примеру, на стихотворение Бодлера в оригинале, без перевода!). Они не особенно скрывают свое отношение к политическим союзникам: “патриотическая” среда — “кондовая” (что скверно) и “мракобесная”; журнал “Наш современник” — “трибуна серых и банальных графоманов” (даром что сами иногда там печатаются). Вероятно, нашли бы нелестное словцо и в адрес прохановской газеты “Завтра”, но в этом издании они постоянные авторы, так что приходится терпеть.
Гегель сказал бы, что в лице нацболов некий дух, выйдя из стадии непосредственности, пришел к осознанию самого себя. Пишет Дугин: “Мы, русские, должны научиться с тевтонской жесткостью отливать наши бездонные и сверхценные интуиции в четкие интеллектуальные формулы, в ясные идеологические проекты, в убедительные и неотразимые теории”. Я бы только заменил здесь слово “русские” словом “советские”. Это советские интуиции “устали” оставаться интуициями и хотят быть “доведенными до ума”. Иначе просто нельзя: кончилась почти вековая сомнамбула, и надо отдавать себе отчет в том, кто ты есть и каким путем идешь.
Заметим, что стремление к возможно более четкому самоопределению ощущается и на уровне рядовых фашизоидов, к какой бы организации они ни принадлежали. Почему они нацепляют на себя свастику или нечто свастикоподобное? Почему вскидывают руку в приветствии, всему миру известном как фашистское? Казалось, могли бы “не дразнить гусей” и найти себе какую-то иную символику, исповедуя ту веру, какую исповедуют. Но нет, они хотят быть аутентичными; хотят, чтобы означающее элементарно соответствовало бы означаемому. Хватит с них серпа и молота, прикрывающих собою нечто запутанное и давно и прочно ассоциирующееся с лицемерием.
Возвращаясь к нацболам: интеллектуальная noblesse, видимо, все-таки oblige (после “Элементов” как-то неловко давать перевод). Некоторые фобии, характерные для “патриотической” среды, нацболов не затронули. Так, у них практически отсутствует антисемитизм (редкие антисемитские выпады делаются скорее в знак солидарности с прочими “патриотами”). Вообще отсутствуют какие-либо этнические предрассудки. Чужда им тема мифических заговорщиков, мечтающих, как бы сплясать на останках России победный танец. Нет маниакального страха перед врагом, вынесенного нынешними “патриотами” из советской эпохи и “ярко” проявляющегося на страницах той же газеты “Завтра”, где разные всякие либералы, буржуи и т. д. изображаются в виде каких-то мерзких насекомых; отсутствие внутреннего света здесь “возмещается” наведением избыточного мрака на другую сторону (к подобным кунштюкам мог бы прийти гоголевский Вакула, потерявший дорогу к храму, но сохранивший странный вкус к изображению чертей в елико возможно отталкивающем виде).
Всего этого у нацболов нет или почти нет. Но сильно поторопился тот, у кого данное обстоятельство уже вызвало чувство облегчения.
От большевизма — к фашизму
Есть у команды Дугина преимущество и в другом плане, выделяющее ее в среде постсоветских вольноотпущенных гуманитариев. Когда у тех ушел из-под ног марксистский камень веры, они пустились в свободное плавание, зачастую не имея никаких твердых ориентиров. Другое дело нацболы: у них есть компас, есть астролябия, за их плечами — солидная интеллектуальная традиция европейского масштаба, начало которой положили Жозеф де Местр и другие “классики” реакции и которую по-своему продолжил Ницше, а в нашем веке “консервативные революционеры” типа О. Шпенглера, Ю. Эволы или Р. Генона. С этой традицией переплетаются влияния эстетического порядка, тоже более или менее высокой пробы — романтические (Лотреамона, например) и декадентско-авангардистские.
Это примерно тот же круг воззрений, в котором в свое время вызревал фашизм. Вместе с тем он определенно шире фашизма, если иметь в виду его конкретные инкарнации; что дает основание нынешним западным фашизоидам, не выходя из его пределов, отмежевываться конкретно от Гитлера, Муссолини и их деяний. Примерно так же поступают и нацболы: Гитлер, с их точки зрения, исказил духовное наследие, которое далось ему в руки; в частности, он был одержим расизмом и не понимал, что его естественным союзником является Россия, а отнюдь не Англия, с которой он постоянно заигрывал. Примечательно, однако, что, отмежевываясь от Гитлера, нацболы не стесняются демонстрировать свою симпатию … к Гиммлеру. И особенно к созданным им “интеллектуальным службам” СС (сектор “Аненэрбе”), будто бы призванным вернуть фашизму его “аутентичность”.
В то же время нацболы демонстрируют свою близость большевизму (что отражено и в названии партии). Дугин утверждает, что существует значительное сходство между двумя изначальными “проектами”, большевистским и фашистским; и даже более, тому и другому будто бы предшествует некая метаидеология, которая “как раз и является национал-большевизмом в самом широком и самом абсолютном смысле этого термина”. Будто бы она до сих пор никем не была осознана в должной мере. Но такая метаидеология — выдумка Дугина. Есть, конечно, черты сходства между двумя “проектами” (на первое место среди них поставим антихристианскую направленность), но различий, как я полагаю, все-таки больше. Главное — в отношении к истории. Большевики были убеждены, что овладели ее законами и потому смотрели в будущее с безграничным оптимизмом. Фашисты, напротив, посчитали, что история движется “не туда”, и стали апеллировать к законам природы и тем, относящимся к далекому прошлому, человеческим установлениям, которые из них “выросли”. Собственно, фашизм явился реакцией на большевизм, попыткой направить революционно-утопическую стихию в противоположную сторону.
Другое дело, что в СССР были реализованы лишь отдельные элементы большевистского “проекта”. На практике советский режим, начиная с 30-х годов, шел на сближение с фашизмом, по мере возможности скрывая свои эволюции даже от самого себя. Нечто фашизоидное пробивало себе дорогу на уровне интуиций, тогда как идеология тщилась сохранить большевистское обличье. Нацболы унаследовали у режима его интуиции, но не отвергли большевизм, а попытались, елико возможно, “переплавить” его в фашизм. Вероятно, они поступают так, исходя преимущественно из тактических соображений: в стране ощущается сильная инерция большевистских (или, скорее, псевдобольшевистских) взглядов, и было бы крупным успехом для нацболов, если бы их удалось канализовать, хотя бы частично, в фашистское русло. Объективные условия для этого существуют: коммунистическая вера (специфический извод светской религии Просвещения) полностью себя изжила, и потому некоторые практики, с нею связанные, “ищут” себе новой идейной привязки.
А то, что предлагают нацболы, сказочно просто: коли влез однажды в левое ухо, теперь вылезай в правое — законченным фашистом.
Сами нацболы по своим мыслечувствам — безусловно, фашизоиды, а отнюдь не что-то среднее между нацистами и большевиками, как они пытаются представить. В пользу этого говорит и весь теоретический корпус, который служит им опорой: все те “попятные пророки” (воспользуюсь выражением В. Соловьева), из которых он составлен, для большевиков — заклятые враги или, по меньшей мере, оппоненты. Нацбол глядит в “зеркало заднего вида”, его идеал — традиционное, жестко структурированное общество, построенное по принципу пирамиды, где “низы” отдают себя “на щит” (т. е. на попечение) “верхам”. Определенную роль здесь играет эстетический момент: ценится “красота” целого, отдельные части которого находятся в гармоническом соотношении друг с другом. Речь идет не о конкретном обществе, когда-то имевшем быть. Идеал в высокой степени условен — это отвлеченный “мир традиции”, оставшийся позади “золотой век”, составленный из фрагментов разнородных обществ и культур.
В соответствии с циклической концепцией, которой придерживается “всеобъясняющий”, на взгляд нацболов, Рене Генон, “золотой век” не только позади, он и впереди. Но этот собирательный идеал настолько далек от современного мира, что фашизоидный субъект, похоже, сам мало верит в его осуществимость. Отсюда — истерический характер его устремлений, очень заметный у нацболов; в этом отношении они повторяют черту своих предшественников и еще усиливают ее. Они жаждут мировой революции, более кровавой, чем все предыдущие революции, но, помня, что ни одна из них вполне не удалась, они не собираются ее на чем-то заканчивать: шквал “огненного преображения”, как они ее называют, должен двигаться дальше. Это хорошо знакомая нам концепция перманентной революции, переведенная в фашизоидный регистр. И дело тут не только и даже не столько во взглядах на ход истории, сколько в другом. По своему складу нацболы — скорее разрушители (особенно это относится к людям типа Лимонова); их трудно представить в ролях, которые они любят на себя примерять, — “мужей добрых” неторопливых времен, что “решенья отцов, законы, права охраняют” (я цитирую Горация).
Потому как религиозная основа у них — иная; и соответственно иные психологические установки.
“Красный смех”
В отличие от своих предшественников, нацболы не нападают прямо на христианство; опять-таки это было бы невыгодно тактически: при настоящих условиях открытые враги христианства в России обрекают себя на заведомо маргинальное существование. Нацболы даже готовы прикинуться истинными христианами, величая свое движение “восстанием любящих” (себя?), “жаждущих Вечери Агнца”. Зато все остальные, называющие себя христианами, для них — “фарисейский сброд”, управляемый “бородатым стадом сацердотов”. Никакого снисхождения не вызывает у них и русская христианская философия, “многоголовая гидра чахлой софиологии”, по их корректному определению (с уточнением: вечно под горячую руку подпадающие Соловьев, Булгаков, Трубецкой, Флоренский…).
По многим признакам они — неоязычники; при том, однако, что приставка “нео” здесь значит не меньше, чем слово, к которому она приставлена. Изначальные язычники были еще слишком связаны с миром природы, со всеми его естественными круговоротами, включая круговорот рождений и смертей внутри постоянно воспроизводящего себя рода, по этой причине они оставались психологически в высокой степени уравновешенными людьми. С ослаблением родовых связей получала развитие индивидуальность, а с нею вместе усиливалось экзистенциальное, как мы назовем его теперь, чувство тревоги. Но таким образом язычник “созревал” для христианства — религии свободного выбора в условиях осознанного трагизма бытия.
В качестве неоязычников нацболы хотели бы дать истории задний ход — “отнять” у человека свободу, вернуть его в объятия родовой сплотки и заключить в “спасительную” скорлупу выросшего до циклопических размеров государства. В их глазах только человеческие массивы представляют собою ценность, а отнюдь не отдельные личности, которые должны быть растворены в коллективе. Впрочем, это относится “к малым сим”. Существуют избранные, для которых никакие правила не писаны, — Дугин называет их “Субъектами Божественной природы”. Такой субъект “не имеет вне себя (ни над собою, ни вокруг себя, ни под собой) никакого высшего метафизического принципа, с которым ему нужно было бы духовно считаться, и поэтому он является абсолютно свободным и неотделимым от Бога. Бог внутри него”. Разумеется, ничего похожего на грех такой субъект за собою чувствовать не может.
Удоволиться столь “удачно” найденной картиной человечества мешает одно неприятное обстоятельство: мы живем в мире, раз и навсегда преодолевшем языческую ограниченность — открывшем для себя глубину обеих бездн, “верхней” и “нижней”. И хочешь не хочешь, приходится между ними выбирать.
Но какой может быть выбор, если все окна и двери, как сказал бы Лейбниц, открыты только в одну сторону. И тому, что называется “душою души мира”, нет входа в дом сей. Дугин, эрудит и полиглот, не в силах даже правильно перевести слово “агапе”: у него получается “моральная любовь”, “любовь-уважение”, “любовь — простое родственное или социальное чувство”. Неподъемная величина, даром что легка, как пух!
От прошлых веков оставлена жажда бесконечного, но всюду она наталкивается на дух небытия. Есть и пребудет вечная ночь, и ничего кроме. Отсюда их тяга к “ночному”, оккультному знанию, стремление вырвать из этой мглы нечто, простым смертным недоступное
1 . Но такое знание — слабое утешение в ночи; оно не спасает от отчаяния, каковое представляет собою лежащую на поверхности “тайну” их мировосприятия. Нескрываемое влечение к собственной смерти (повторяется и смакуется лозунг испанских фалангистов “Да здравствует смерть!”) порождает в них жажду “Великого Эсхатологического Пожара”, который они принимают за конец истории в его христианском понимании. “Патриотизм” сказывается в том, что России в этом огненном мероприятии отводится особая роль. “Смысл России, — пишет Дугин, — в том, что сквозь русский народ осуществится самая последняя (?! — Ю. К.) мысль Бога, мысль о Конце Света”. Смысл же существования Дугина с товарищами в том, чтобы любить его (Конец Света, разумеется, а отнюдь не Бога и не русский народ) и по возможности его приближать.Древним язычникам тоже было ведомо исступление, вырывающее из привычных “четырех стен”, но у них это был как бы мимолетный “накат”, после которого душа обретала прежнее ровное дыхание. Нынешним “тайнозрителям ночи” ровное дыхание уже не дано.
В статье об одном из “превратных гениев” романтизма — Лотреамоне (в “Элементах”; статья называется “Псы”) Л. Охотин приводит из “Песен Мальдорора” образ, с которым явно идентифицирует себя и своих единомышленников: “…тогда обезумевшие псы разрывают свои цепи и убегают прочь из далеких хижин; они бегут по полям то там, то здесь, внезапно впав в бешенство”. Псы воют от ужаса, но они и готовы загрызть каждого, кто встретится им на пути. Им внушает ненависть все, что “мешает”, все, что “попадается под ноги”, бытие как таковое вызывает у них желание крушить его и жечь. При всей своей иррациональности эта ненависть не забывает вовремя вступить в союз с холодным умом, указующим, к о г о надо крушить — “ненаших”. Перечень “ненаших” долог и пестр: он начинается с западных капиталистов и гуманистов и кончается “родными” обывателями, не возвысившимися до “этики героя” в нацболовском ее понимании.
Нигде я не нашел у нацболов даже намека на осуждение преступлений, совершенных германскими фашистами (от Гитлера, как я сказал, отмежевываются, но совсем по другим причинам). Молчаливая солидарность тут не вызывает сомнений. Пожалуй, нацболы даже более откровенно, чем гитлеровцы, демонстрируют свою безжалостность: никого из врагов, говорят они, не пощадим, будем вести борьбу “по правилам и без правил”, громоздить горы трупов и т. д. Мы-де на это уполномочены свыше. Г. Осипов призывает и своего читателя (в тех же “Элементах”) “стать избранником нижнего Бога, который уничтожает слабых, а сильных делает своими сынами”. “Нижний Бог”… Что-то вроде Ваала или Молоха, из племенного бога возведенного в ранг Абсолюта, каковой (это уже согласно Дугину) есть насильник по своей сущности и от верных ему ждет насилия же.
Скажут: рисовка. Может быть. Хотя по опыту истекающего столетия знаем: поза может отвердеть в позицию, а интеллектуализм и эстетизм далеко не всегда удерживают от заплечных дел. Это во-первых, а во-вторых, рядом с иванами карамазовыми, которые только “научают убить”, всегда находятся смердяковы, которые реально убивают.
В оправдание себе можно будет сказать, что вот, дескать, мы такие чувствительные идеалисты — не можем вынести мерзостей мира сего. Пусть сами бываем мерзостны, даже мерзостней других (“Эдичка” Лимонова), но мы, по крайней мере, полны решимости очистить этот мир от налипшей на него грязи, сделать так, чтобы он наново заиграл первозданными свежими красками. И ведь не возразишь, что не от чего очищать: действительно, сей падший мир полон религиозно обесцененными предметами и обстояниями — мелкими, лживыми, пошлыми, как бы в кривом зеркале отраженными, пародирующими какие-то истинные содержания. Всякий, в ком есть хотя бы слабое чувство абсолютного, есть тоска по абсолютному (у нацболов она есть), не может ими не тяготиться. Теперь попробуйте представить, что “время нощи сея” никогда не прейдет, что не наступит Час, когда зерна и плевелы будут отделены друг от друга, — и, может быть, вам тоже захочется если не самому принять участие в намечаемой генеральной “чистке”, то хотя бы с какого-то боку оправдать ее. Особенно если вы молоды и уже по этой причине склонны к той или иной форме максимализма.
Певец Е. Летов (группа “Гражданская оборона”) говорит от имени нацболов: “Существует рассказ Леонида Андреева “Красный смех”… являющий собой некий метафизический и эстетический манифест. Мы рассматриваем его как краткое резюме нашей позиции”. И далее: “Должна родиться новая чудовищная кровавая армия (как в “Красном смехе”. — Ю. К.), которая сметет с лица земли всю вавилонскую цивилизацию”.
Я перечитал рассказ Андреева. Вот, пожалуй, строки, в которых сгущено его основное мироощущение: “Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. Ты ведь знаешь, земля сошла с ума. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу”. Вероятно, правы были критики, считавшие, что рассказ искусственно нагнетает всяческие ужасы и что он достаточно далек от реальностей войны (русско-японской), которую вроде бы описывает. Но в его отношении к быстротекущему времени рассказ можно оценить иначе — как зловещее пророчество; причем такое пророчество, которое и сегодня еще относится скорее к будущему. Мир, потерявший Христа Распятого и Воскресшего, еще ведь не узнал до конца, каково жить без Него.
Нацболам нельзя отказать в некоторой последовательности: если нет Любви — не в виде поверхностных психологических состояний, но в качестве онтологической силы, — почему бы тогда не разразиться миру в лицо “красным смехом”?
Бредовина в научной упаковке
Наиболее заметный, очень условно говоря, позитив в воззрениях нацболов — это их геополитика. Но как раз их геополитические упражнения демонстрируют, что они не созданы для позитива.
Вся геополитическая концепция Дугина (главного геополитика среди нацболов), отталкивающегося от некоторых третьестепенных, если не пятистепенных, западных авторитетов вроде Макиндера и Хаусхофера, надуманна и абсолютно нереалистична. В ее основе противопоставление двух мировых сил — теллурократии, или сухопутного могущества, и талассократии, могущества морского. Первая жестко привязана к Евразийскому континенту, точнее, той его части, которую занимает Россия и прилегающие к ней земли. Вторая представлена “морскими” странами Западной Европы и Северной Америкой. Борьба между этими двумя силами составляет, по Дугину, основное содержание мировой истории, как прошлой, так и будущей; “судьба” каждой из сторон заведомо определена ее географией.
Эта бредовина в научной упаковке должна служить “теоретическим обоснованием” курса на строительство “Новой империи”, которая возобновит борьбу с Западом и продолжит ее до полной победы. “Борьба за мировое господство русских не закончилась”, — утверждает Дугин, выдавая “секрет” о том, что борьба эта имела место на протяжении долгих десятилетий. Хотя, опять-таки, говорить здесь надо не о русских, но о советских русских. Основной ареной борьбы будет Европа: необходимо вернуть “временно утраченные европейские просторы”. Если Германия — разумеется, преображенная в духе “Кольца Нибелунгов” — еще рассматривается как потенциальный союзник, то “морские” народы Запада вызывают только ненависть; особенно англосаксы с их “торгашеской” цивилизацией. Справиться с ними, пишет Дугин, позволит “наша решительность, наша ярость, наша холодная и страстная жестокость”. И дальше: “Мы будем снисходительны только тогда, когда наш континент будет свободен, когда последний атлантист будет сброшен в Соленые Воды, в стихию, символически принадлежащую египетскому богу с лицом Крокодила”.
Победившая империя, согласно Дугину, будет последней в истории — “Империей Конца”. Помня о том, как он представляет себе Конец, естественно сделать вывод, что богу с лицом Крокодила придется немного подождать, чтобы заглотнуть и победившую сторону
2 .Как видим, даже “позитив” у нацболов окрашен в истерические тона.
Помещая в одном из своих номеров (с оскаленной мордой тигра на обложке) ученую статью некоего Ганса Зиверса об этимологической и сущностной близости берсерка (древнескандинавского воина, приходившего в состояние особой “ритуальной ярости” в бою) и медведя (один “перевоплощается” в другого), “Элементы” дают следующее заключение: в “русском медведе” дремлет берсерк; недаром же русский народ некогда сплотился вокруг “нордических кшатриев Рюрика”, этого “боевого авангарда последних гиперборейцев”. Задача состоит в том, чтобы пробудить его от “кали-югического” сна, ныне им овладевшего.
В. Соловьев писал, будто предвидя дальнейший ход событий: “Если бы такая громада, как Россия, воодушевлялась еще коварством и беспощадностью, если бы мнимый медведь вдруг оказался тигром, то всем соседям пришлось бы оставить свои домашние счеты и соединиться против общего врага”. На протяжении большей части XX века из России пытались сделать тигра, что вызвало у соседей именно ту реакцию, о которой писал Соловьев. Для “медведя” такая попытка “перевоплотиться” в другое существо имела тяжелейшие, едва не катастрофические последствия: страна ослабла настолько, что еще большой вопрос, сумеем ли мы противостоять реальным угрозам, которые в следующем веке могут возникнуть с южной (и очень маловероятно, чтобы с западной) стороны, именно со стороны мусульманского Юга и Китая.
А что думает на сей счет г-н Дугин? “Исламская зона является естественно дружественной геополитической реальностью по отношению к Евразийской Империи…” Поинтересовался бы спросить у самих мусульман, какие чувства они испытывают к северному соседу!
Вот с Китаем Дугин дружбы не ищет; напротив, считает грядущие столкновения с ним неизбежными. Результат, однако, известен заранее: отберем у противника Маньчжурию, Синцзян и Тибет (добрая половина Китая, между прочим), а на остальное посягать не будем. Это каким же надо быть лунатиком, чтобы строить сегодня такие планы! (Ведь Дугин верит в то, что пишет, — не то что Жириновский,
который, будучи хитрым и трезвым политиком, про себя наверное знает, что в обозримом будущем не суждено российским воинам омыть сапоги в Индийском океане). Если уж мыслить историко-цивилизационными “глыбами”, как это свойственно нацболам, то вот действительно континентальная “глыба”, которую за несколько тысячелетий, по крайней мере в геополитическом отношении, ничто еще не сдвинуло с места. Нынешняя Россия рядом с нею, по всем внешним параметрам, — вроде какого-нибудь Бештау рядом с Эльбрусом 3 . И дай нам Бог в следующем столетии удержать ту границу с Китаем, какая существует сегодня.Очень странные “патриоты”
Как это ни парадоксально, но при всем своем ура-патриотизме нацболы представляют собою в интеллектуальном отношении одно из самых западнических движений, какие у нас до сих пор были. Другое дело, что “их” Запад — не тот, на который направлены сегодня огни рампы, а тот, что остается в тени на заднем плане.
Я уже говорил о том, что теоретический корпус, на который они опираются, — сплошь западный, немецкий по преимуществу. Их увлеченное германофильство заставляет вспомнить Бердяева: в очередной раз избыточно мужественный германский дух (для самой Германии, похоже, ставший воспоминанием) стремится подчинить себе русскую душевность, действуя теперь через посредство нацболов. Среди других источников, которые их питают, следует также назвать нынешних французских “новых правых” (тоже, впрочем, явно тяготеющих к “сумрачному германскому гению”), проповедующих возвращение к варварской простоте, “целомудрию” и вождизму (даже название главного печатного органа у “новых правых” и нацболов одно и то же — “Элементы”)
4 .И эстетические их пристрастия — сплошь западные: от некоторых романтиков до современных групп (вокально-инструментальных ансамблей) “нонконформистского”, а зачастую прямо люциферического духа. Покойный музыкант и нацбол С. Курехин находил весьма перспективной культурную ситуацию, которая складывалась в Германии перед Второй мировой войной. По его словам, “когда задавили нацизм, задавили и едва начинавшую складываться синкретичную… культуру, объединявшую искусство, науку, политику, магию”. Но еще не все пропало: надо “довести романтизм до логического конца”, и тогда он снова приведет к фашизму.
Западные вкусы проявляются и в таком частном, но важном для определения душевного строя вопросе, как отношения полов (чему специально посвящен N№ 6 “Элементов”). В том, как Дугин критикует профанацию половой любви, совершающуюся на наших глазах, много правильного (хотя как он тут стыкуется со своим партайгеноссе Лимоновым, собравшим на Западе едва ли не всю грязь, какую сумел найти?). Но где он, “чужих небес любовник беспокойный”, находит свой идеал? В рыцарском культе мистической любви. И в дорической Греции, где женщина была упрятана в гинекей (как совместить одно с другим?). И совсем третий идеал — дева-воин, Валькирия. И ничего от того сада, полного душистых цветов и листьев, что оставил после себя русский XIX век.
И вообще, очень странные “патриоты”: русской костки у них нигде не видно и русского духа не слышно. Ну, правда, если очень прислушаться, то кое-что знакомое различить можно. Например, леонтьевскую враждебность к либерально-эгалитарному прогрессу. Или бакунинскую жажду мирового пожара, осуществляемого не без участия разбойничьих, преступных элементов. Но все это явления русского духа, до поры до времени остававшиеся скорее периферийными. Основной его состав нацболам не только явно чужд, но, судя по всему, просто непонятен. Если можно охарактеризовать традиционный русский характер предельно кратко, я, пожалуй, сделал бы это посредством следующих двух пословиц: “человек жалью живет” и “без стыда рожи не износишь”. Отсюда в прежней России та “мягкость и легкость человеческих отношений”, о которой писал Федотов (верим написанному, ибо кое-какие остатки сей прежней роскоши застали в советское время) и которая, может быть, была важнее всего остального. Догадываюсь, что для наших радетелей о сверхчеловеке тевтонского пошиба подобные вещи — вроде китайской грамоты. Вся русская культура в могучем и плавном ее течении для них малоинтересна; такие ее вершинные явления, как Достоевский, Толстой, Чехов, — не более чем “зануды”.
Действительные их предшественники на русской почве, которых и сами они считают таковыми, — евразийцы и, особенно, сменовеховцы; среди последних — главным образом Н. Устрялов. Но это уже течения, так сказать, околосоветские; да и они могут считаться фашизоидными только в потенции. Устрялов гениально угадал (и оправдал) тип “советского человека”, когда он только складывался: это служилый времен Алексея Михайловича, научившийся строить пятилетние планы, управлять самолетом и. т. д. Этот тип “уверенно смотрел в будущее”, покуда ход вещей хотя бы с большой натяжкой мог быть приведен в некоторое соответствие с усвоенной им “политграмотой”. Когда же выяснилось, что никакого реального соответствия между ними быть не может, тогда “советский человек” пал духом и стал медленно, но неуклонно разлагаться. И уже в последние годы в миазмах этого разложения все более определенно мреет тип законченного фашизоида (давний его
прообраз — безумный барон Унгерн, пионер русского фашизма по своему психологическому складу, настоящий герой нацболов).Нацболы отравлены всеми ядами советской эпохи, из которой они вышли. Тут и экзальтация революционной воли (всегда приводящей не туда, куда она изначально была устремлена), казалось бы, навечно “законсервированной” советской массовой культурой, но теперь приходящей в состояние некоторого брожения
5 . И вера в идеократию, в том или ином ее виде. И дурной коллективизм, сковывающий личность и предельно суживающий личностный выбор. И мания гипертрофированной “державности”, постоянно бряцающей оружием и грозящей всему свету. И, наконец, the last, but not the least, исподволь выношенное ближе к концу советского периода и зачастую про себя таимое убеждение, что “последние истины” можно найти только на Западе.Всё только начинается?
“Все только начинается”, утверждает Лимонов, имея в виду дело, которому он и его единомышленники себя отдают. Как ни неприятно с этим соглашаться, но вполне вероятно, что так оно и есть. Некоторые объективные данные позволяют заключить, что фашизм — достаточно перспективное движение в нашей стране.
Не раз уже было замечено, что в чеховской “Дуэли” ее герой фон Корен (зоолог по профессии и немец к тому же) излагает идеи профашистского толка. Но в этом рассказе интересно и другое — к а к воспринимают речи фон Корена его слушатели. Напомню: дьякон хохочет, полагая, видимо, что перед ним разыграна забавная jeu d’esprit, а Самойленко прямо говорит, что не верит, чтобы фон Корен мог держаться подобного образа мыслей. И ведь отчасти Самойленко прав: как показывает его дальнейшее поведение, фон Корен сам “не дотягивает” до своих идей; таков состав воздуха, что его “научно обоснованные” призывы (“уничтожать хилых и негодных” и т. д.) не находят резонанса, глохнут — даже в нем самом.
В наши дни воздух резко переменился в сравнении не только со временем Чехова (о чем даже неловко говорить), но и с советскими временами. При всех его врожденных пороках советский режим поддерживал определенный тип человеческих отношений, сохранявший нечто от “старой” России. Этот тип был поверхностно “культурным”, благодаря не прервавшимся полностью интеллигентским традициям, но базировался на пережитках крестьянского мирочувствия, а именно на притяжении еще не окончательно размагнитившейся старины и на такой черте, которую я бы назвал доверием к бытию (пусть и искаженным господствующей идеологией). Сейчас база практически разрушена; ее разрушение шло уже в позднесоветские десятилетия, в продолжение которых вчерашнее крестьянство все больше “вываривалось в городском котле”, что сильно способствовало утрате всех и всяческих иллюзий. Вышло почти по Щедрину: “Варили-варили мужика, покуда всю сырость из него не выварили: ау, мужик!”
Нынешнее российское население представляет собою в основном городскую массу (да и сельские сейчас в какой-то мере урбанизированы), психологически достаточно подвижную; можно не сомневаться, что в определенных обстоятельствах значительная ее часть способна проглотить самые радикальные идеи, вроде тех, что проповедуют нацболы. Наибольшую восприимчивость в данном отношении проявляет, конечно, молодежь, а в молодежной среде — наиболее образованные (что печально, но по-своему закономерно), способные увлечь за собою других. Национал-большевизм становится модой в кругах студенческой “элиты”. Вот как пишет об этом газета “Русский телеграф” (24. 12. 1997): “В кителях бундесвера, в тяжелых подкованных башмаках, с Селином, Кастанедой или Эзрой Паундом под мышкой, нацболы шагают по коридорам модных университетов. Они кончили продвинутые гимназии, знают языки, пользуются Интернетом. В них влюбляются дочки “новых русских”, им завидуют сверстники: стильные, раскованные, с идеологией, эстетикой, смыслом жизни”.
Полагаю, однако, что в гораздо большей степени нацболы могут рассчитывать как раз на неблагополучную молодежь, особенно провинциальную, которой разве что подкованные башмаки по карману. Судя по данным социологов, в провинции существует многочисленный слой непристроенных молодых людей, полуголодных и озлобленных, чьи вкусы сформированы группами типа “Стоунз” или “Кисс”, известными своей эпатажной лютостью. Среди них немало более или менее образованных, увлеченных “оккультурой” и падких до разных крайних теорий
6 . Вот из такого “материала” нацболы посредством своей пропаганды способны ковать нужных себе людей 7 .Конечно, их целеустремленность изрядно обманывает их самих. Как говорит в таких случаях русская пословица, куют и дуют, а что будет, сами не знают. Если, не приведи Бог, вдобавок ко всему, что уже было, в России еще произойдет что-то вроде “консервативной революции”, она будет развиваться совсем не так, как о том мечтает разучёный на семь грамот Дугин.
Да, нацболы, “яже от юности и от науки злы”, могут сыграть роль штурмового авангарда. Но революционный авангард всегда сметается с дороги теми, кого он ведет за собой. Если вслед за “дядькой” Дугиным из вод морских действительно выйдут, как ему того хотелось бы, сорок витязей прекрасных, то, едва ступив на землю, они наверняка постараются от него избавиться. Слишком уж он отмечен, как и все его товарищи, печатью “жадного ничто” (воспользуюсь выражением о. Сергия Булгакова). Реально новое государство фашизоидного типа будут строить люди менее замысловатые и не столь заметно подверженные истерии — кто-нибудь вроде нынешних баркашовцев. А тех, кто не вполне будет соответствовать его задачам, отметут в сторону или даже устроят им очередную какую-нибудь “ночь длинных ножей”.
В геополитическом плане Россия в этом несчастном случае превратилась бы в мирового изгоя, не только отвратного для других, но даже, вероятно, — если учесть наше постоянное военное ослабление, которое почти неизбежно продолжится в будущем, — уже и не слишком страшного. В культурном плане еще усугубилась бы нынешняя наша провинциальность; так что в итоге мы сделались бы чем-то вроде большой Португалии, какой она была в салазаровские времена.
Есть, правда, у нацболов и другая перспектива, более широкая. Она может открыться в случае, если в Европе или Северной Америке произойдут какие-то радикальные перемены (напомню, что в интеллектуальном плане нацболы представляют собою один из отрядов общеевропейского “консервативно-революционного” движения). В конце концов, это возможно не только у нас, но и у них (о чем предупреждал, хоть и несколько преждевременно, американский писатель Синклер Льюис в романе “У нас это невозможно”, вышедшем перед Второй мировой войной). Существующий либеральный порядок более хрупок, чем многие думают; как вообще хрупок любой земной порядок. История продолжается, вопреки тем прекраснодушным либералам, которые хотели бы поставить в ней точку. Несмотря на определенные достижения, будущее человечества сейчас в ы г л я д и т гораздо более мрачным, чем шестьдесят или семьдесят лет назад (т. е. во времена гитлеризма); и “ресурс” человеколюбия нынче, судя по многим признакам, существенно убыл. Подземные гулы, доносящиеся как извне, так и изнутри самого Запада, говорят о том, что очередной надлом европейской цивилизации может наступить уже в недалеком будущем. В этом случае какие-то ретроградные движения, сколь ни трудно их сейчас представить, вполне вероятны.
Единственно надежный способ предупредить их — заполнить пустоты, образовавшиеся внутри либерального порядка; это относится также, и даже в первую очередь, к нашей стране, где либеральный порядок только-только намечается, зато пустоты уже есть и кричат о себе еще громче, чем на Западе. В том виде, в каком он в настоящее время “функционирует”, либерализм поощряет стихийный потребительский материализм и бездумное наслажденчество, в меру возможностей каждого. Наши возможности в этом смысле далеко уступают западным, поэтому у нас громадное число “обиженных”; кроме них есть, очевидно, немало пассионариев, не принимающих потребительский порядок духовно, но не ведающих, куда направить стопы. И вот является некто, кто “имеет лик девий, язык лисий, а сердце перемещено на правый бок”, и указывает путь в “страну духа”, но дух этот — карла, чей взор не достигает неба, а только шарит в земных потемках. От ликующих, праздно болтающих, а порою и обагряющих руки в крови он уводит в стан… готовых обагрить руки в еще большей крови ради якобы “правильного”, якобы “справедливого” порядка; что, между прочим, отвечает также и побуждениям многочисленных самозваных “санитаров” с криминальным уклоном, своим умом пришедших к светлой мысли о необходимости “очищения” общества от элементов, показавшихся им излишними. А жестокость, которую они готовы всесветно продемонстрировать… Что ж, и либеральному порядку она не чужда, коль скоро он допускает каждодневное смакование ее, да еще в таких неумеренных дозах.
“Око бури”8
должно быть направлено не столько на самый фашизм как оформившееся движение, сколько на то культурно-психологическое ложе, в котором он хотел бы расположиться.1
Когда пределы рационального знания становятся почти очевидными, тогда просвещенческий рационализм срывается в оккультизм — ситуация конца XVIII — начала XIX века воспроизводит себя снова и снова. Из плана научных исследований “воля к власти” перемещается в сферу неопределенного и таинственного, сохраняя свой радикальный имманентизм.2
Отметим существенное расхождение со взглядами “любимого учителя” Генона. Во-первых, для Генона нет Конца, а есть чередование Концов и Начал (здесь он близок ведантийской концепции бессмысленного чередования космических “вдохов” и “выдохов”). Во-вторых, новое Начало (“золотой век”) тогда лишь родится, когда завершится прежний цикл, а до этого еще далеко. Поэтому новая “Священная Империя”, если она возникнет раньше времени, будет подделкой, “большой пародией”, “сатанинской” имитацией всего того, что есть истинно традиционного и духовного. Есть некоторая аналогия между революционным нетерпением большевиков, строивших коммунизм “не по Марксу”, и истерическим нетерпением нацболов, жаждущих выстроить “Новую империю” “не по Генону”.3
Исключение в этом плане пока что представляет унаследованное от советской империи оружие массового уничтожения, которое обеспечивает превосходство России, как утверждают военные, на ближайшие десять-пятнадцать лет. Но что будет дальше?4
У “новых правых”, очень заметного фашизоидного движения, возглавляемого Аленом де Бенуа, есть и принципиальные расхождения с нацболами: они выступают за культурную революцию, проводимую вполне мирными средствами; политические перемены должны “естественным” образом воспоследовать за нею. Отсюда стиль их поведения — сдержанность, солидность, улыбчивость. С другой стороны, они последовательные неопаганисты, тогда как нацболы не решаются прямо отвергать христианство.5
Нечто подобное происходило во Франции, где “великая” революция, после некоторого периода внутреннего замирения, пробудила в потомках революционный “зуд”, толкнувший их совершить еще несколько “малых”, но достаточно кровопролитных революций. Будем, однако, надеяться, что, поскольку наш урок значительно более тяжелый, он все-таки пошел впрок.6
Надо избавляться от стародавнего представления об учености как синониме добродетели. Холодный интеллектуализм чем дальше, тем больше становится общественно опасным явлением. Об угрозе такого рода еще в середине прошлого века предупреждал Р. Эмерсон: “Интеллект способен развиваться самостоятельно… как способен развиваться любой физический орган; результаты же в таком случае чудовищны”.7
Следует заметить, что нацболы имеют существенный доступ к СМИ. Одна только газета “Завтра”, в которой у них есть своя “газета в газете” под названием “Евразийское вторжение”, выходит стотысячным тиражом. А до недавних пор у Дугина, говорят, были регулярные часовые передачи на популярном “Радио 101”. К этому надо добавить, что отдельные “патриотические” издания, не равняясь последовательно по нацболам, все же пытаются проглотить некоторые их идеи, хотя порою при этом и давятся; но, как говорится, лиха беда начало.8
Немецкое выражение (Wetterwinkel), означающее: око, усматривающее, откуда приходит буря.