История
Игорь Кузнецов
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 1998
Игорь Кузнецов
Осирис — Владыка
Прекрасного Запада
История
Старик приходил каждый день в одно время, между четырьмя и пятью часами. Эта примерная пунктуальность не являлась следствием продуманной привычки, скорее была она просто разумна, поскольку к этому времени уже не возникало очередей. Если же вы предпочитаете более замысловатое объяснение, то — пожалуйста: его здоровый организм на четверть наполняла немецкая кровь, может быть, поэтому во всяком его действии ощущалась непривычная нам основательность. Старик поднимался по ступеням, уже от входа чувствуя запах горячей еды, и входил в зал второго этажа. Он пристраивал черную дерматиновую сумку на спинку стула у окна и снимал быстрым движением зеленую шляпу добротного фетра, какого теперь уж и нет в природе; потом выбирал чистый поднос с необломанными углами, чинно и вежливо здоровался, при этом, впрочем, не глядя никому прямо в глаза. На поднос он ставил полстакана сметаны с желтой лункой сахара, полпорции супа — предпочтительно молочного, полтавскую чесночную котлету с двойным картофельным пюре; пустой стакан накрывал двумя ломтями черного хлеба.
Может быть, с излишней, бросающейся в глаза аккуратностью старик протирал перед началом еды ложки, вилку и нутро стакана углом салфетки из собственной пачки, которую он доставал вместе с бутылкой кефира из черной сумки. Совершив ритуал чистоты, а в том, что был это именно ритуал, сомнений не возникало, он приступал к трапезе. Покончив с супом и котлетой, он большим пальцем продавливал зеленую крышку и неспешно, в несколько заходов опорожнял бутылку.
Иногда в его сумке шевелилось что-то живое, — наверное, старый таскает с собой котенка, думали те, кто обращал на него случайное внимание.
Вид его не вызывал ни улыбки, ни жалости, ни особой симпатии. За стол к нему обычно никто не присаживался, но дело заключалось вовсе не в том, что у других посетителей возникало к нему нечто вроде неосознанной неприязни, нет, просто нелегко было нарушить почти торжественную сосредоточенность обедающего старика, тем более что всегда были и другие свободные места.
На широком его лице важное место занимал крупный нос с мощными крыльями; высокий без морщин лоб резко переходил в розоватую лысину, усыпанную мелкими старческими веснушками; складки же на щеках придавали лицу немного бульдожье выражение. Воображение особо искушенного наблюдателя при желании легко дорисовывало бы трапециевидные бакенбарды, непременно рыжие, — тогда бы облик старика приобрел черты солидного официанта из дорогого и давно не существующего ресторана. Но бакенбардов не было, зато подвыцветшие глаза еще сохранили чистый голубой оттенок, хотя это и далеко не многие могли для себя отметить: как мы уже говорили — редко кому случалось встретиться с ним взглядом.
Румяные подавальщицы никогда не пытались заговорить с ним, и не потому, что у них полностью отсутствовала природная любознательность, скорее всего, их смущало видимое нерасположение старика к явному знакомству, которое, улыбнись он хоть раз, давно бы состоялось: без малого год старик посещал эту кухмистерскую на втором этаже старенького дома в Мамоновском переулке. На первом этаже, по кухмистерским правилам, отпускали обеды на дом, этим цивилизованным способом получения насущного хлеба старик пользовался столь же регулярно.
Однако, несмотря на холодок полузнакомства, и поварихи, и посудомойки, и кассирша доподлинно знали, что носит старик имя Сергея Сергеевича Чеботарева. Быть может, когда-то в одно из первых посещений он все же представился и имя запомнилось, но, скорее всего, оно было известно из забытой им как-то на столе квартирной книжки или пенсионного удостоверения, обернутого в целлофан. Имя его и некоторая таинственность всей его фигуры в глазах служительниц общественного питания накладывали на Сергея Сергеевича печать определенного социального статуса: имя его внушало всем что-то вроде почтения, откуда-то взялась даже уверенность, что в прошлом Сергей Сергеевич мог быть фигурой довольно значительной. Впрочем, некоторые в этом и сомневались, но все сходились по крайней мере на том, что человек он не совсем обыкновенный.
И однажды, в самый что ни на есть обычный весенний день, эти предположения, успевшие не раз проциркулировать под сводами кухонных помещений и подсобок и обрасти некоторым количеством вероятных и невероятных подробностей, обрели под собою твердую почву. В тот день к Сергею Сергеевичу подсел очень странно одетый молодой человек. Невероятно, но с ним Сергей Сергеевич выпил водки, предоставив для этого дела свой единственный кефирный стакан, разговор же их закончился происшествием, во время которого у кассирши, женщины крепкой, случилась истерика, перешедшая в обморок; приводили ее в чувство нашатырем. Одна повариха с притворным ужасом рассказывала при этом, что еще раньше видела в сумке старика Чеботарева какое-то живое существо
, похожее на черепаху, но совершенно зеленое.К событию этому, потрясшему присутствовавших при нем, мы обязательно вернемся, но позже, пока же попробуем осветить некоторые подробности жизни нашего героя — отставного подполковника семидесяти двух лет Сергея Сергеевича Чеботарева; подробности эти, на что нам остается надеяться, помогут объяснить и саму случившуюся сцену, и последовавшие за ней не менее удивительные вещи, так как они, удивительные вещи, имели своим источником не только встречу и выпивку с молодым человеком, истоки их надо искать по крайней мере в последних шести годах жизни Сергея Сергеевича, начиная с тех самых пор, как он обрел непривычную ему свободу.
Кухмистерская, как мы говорили, находилась в Мамоновском переулке, называвшемся так — до переименования — в честь графа Мамонова, подарившего городу свой собственный дом под глазную лечебницу, существующую поныне. Рядом пересекались и другие переулки вроде Трехпрудного или Благовещенского с останками храма. Сам Сергей Сергеевич проживал также недалеко, на улице Большой Бронной, в доме, сохранившемся в своем дореволюционном виде, на восьмом этаже под скошенной крышей в отдельной маленькой квартире, официально считавшейся однокомнатной, но имевшей и вторую, метров двенадцати комнату без окон: когда-то окна существовали, но еще задолго до вселения Сергея Сергеевича их почему-то заложили с внешней стороны — внутри же получились две удобные ниши, в которых Сергей Сергеевич соорудил полки для инструментов. Да, важно отметить еще и то, что заметную роль в его одинокой жизни какое-то время играла работа: он служил заведующим хозяйством одного учреждения в Козихинском переулке.
Хотя квартира его и располагалась на восьмом этаже, лифт доходил только до седьмого: надо было еще подняться двумя пологими лестницами мимо пыльного окна, заключенного в тонкую, полукругом изогнутую, раму с радиальными перекладинами. В очень солнечные дни окно напоминало огромную лимонную дольку.
Дома в кухонном буфете у него всегда стояла початая бутылка водки, заткнутая аккуратно подрезанной винной пробкой; вечерами под новости, доносившиеся из репродуктора, он выпивал две-три, редко четыре рюмки, занюхивая каждую черной корочкой, но не курил: его бывший хозяин не любил этого. Эти кухонные вечера наедине с собой оставались тем немногим, что связывало его сегодняшнюю жизнь и прошлую, окончившуюся шесть лет назад, — вечерами его посещали воспоминания о тех временах, когда он служил управляющим в поместье хозяина, чьими портретами — хотя и не по самому главному ряду — в большие пролетарские праздники украшали участки улиц. Смертельные опасности века и положения при дворе хозяина миновали, и, награжденный пожизненной пенсией, он доживал свои последние годы в подмосковном имении, возделывая землю для цветов, набрасывая мемуары или беседуя с Сергеем Сергеевичем. Был хозяин одним из тех, кто активно и насильственно стремился сказку сделать былью, к старости же он приобрел устойчивый интерес к собиранию легенд и мифов, имеющих происхождение более духовное, нежели сказки политико-экономические. И вот уже шесть лет минуло с тех пор, как хозяина скромно похоронили на Новодевичьем, а Сергей Сергеевич переселился в свою квартиру, выхлопотанную хозяином незадолго до кончины.
В усадьбу Сергей Сергеевич попал вскоре после войны, которую закончил в особом отделе одного из фронтов в чине младшего лейтенанта, выслужившись, правда, из рядовых писарей; к счастью, до немецких его корней никто не докопался, хотя и были среди коллег любители таких развлечений. Возможно, роль свою сыграло и то, что служба у него
была не бумажная, а хозяйственная.В усадьбе его недолго продержали садовником, а потом поручили руководство всем обширным хозяйством, — была в нем своя котельная на природном газе, высокий забор с домом охраны на въезде (позже охрану убрали, и дом пустовал), свои теплицы, гараж, автомобиль “ЗИС”, слесарная и столярная мастерские, клумбы, беседки и даже собственный родник, — надо отметить, что под конец, после перехода хозяина на заслуженный отдых, Сергей Сергеевич содержал все это лишь с помощью садовника, двух кухарок и шофера. Родственников у хозяина не было, или он с ними не поддерживал связи, — вопросов на сей счет Сергей Сергеевич никогда ему не задавал. Гости в последние годы тоже бывали редко.
Очутившись потом на свободе, в городе, Сергей Сергеевич более всего удивлялся тому, что никто не только не хочет, но и не умеет работать: издалека казалось, что дело обстоит не так плачевно. Он понял, что сильно отвык от городской жизни за годы почти безвыездного служения в усадьбе, хотя по природе, происхождению и был сугубо городским, мало того — столичным жителем: на свет Божий он появился на Большой Ордынке, а крестили его у Всех Скорбящих.
В усадьбе он жил в особой квартирке, сообщавшейся с хозяйскими покоями, с отдельным входом и крыльцом прямо в сад, туда же, куда выходила и открытая ступенчатая веранда перед окнами хозяйской гостиной на первом этаже.
Дом был довоенной постройки, с колоннадой и портиком, большой и удобный внутри, — широкая лестница под зелено-красным ковром вела из просторного холла на второй этаж, к спальням и кабинету. Красного дерева и державного вида книжные шкафы кабинета заполнены были собраниями классиков, томами самого хозяина, но были там и Пушкин, и Толстой, и Серафимович, и целая полка книг других советских писателей с трогательными надписями — хозяин по долгому недоразумению считался их покровителем. Но главное место, потеснив красные и синие корешки, занимало собрание сказок, легенд и мифов на разных языках, хотя хозяин — вопреки упорно распространявшимся в свое время слухам
— читал и говорил только на родном: зато на нем выражался весомо, используя всю полноту его богатств, что давало ему, видимо, повод считать жемчужиной своей коллекции “Заветные русские сказки” Афанасьева, изданные в Нью-Йорке. На Сергея Сергеевича, ознакомившегося с ними, заветные сказки не произвели ожидаемого впечатления, как, впрочем, и другая книга, где собраны были мифы Древнего Египта, по хозяйской причуде подаренная нашему герою. Ее он лишь пролистал на досуге, прочитал же эти мифы он гораздо позже, уже переселившись в город.И было это года полтора спустя после смерти хозяина, и надо же было такому случиться, что с этой книжечки египетских мифов началась его очередная, четвертая уже, видимо, по счету новая жизнь. Но первые год-полтора дались ему нелегко. Поначалу он не решался устраиваться на работу, и дело было не в возрасте, а в том незнакомом ощущении, что у него ничего не выйдет: в усадебные времена он доподлинно знал, что у него не может быть той проблемы, которая на общепринятом вне усадьбы языке обозначалась словом “достать”, — всегда достаточно было звонка в хозяйственное управление, проще — хозу, как тут же любая мыслимая инициатива находила материальное обеспечение: нужную запчасть, инструмент, песок, цемент, удобрения, саженцы, оцинкованное железо, насос или пожарную машину с запасом воды, — мало ли что может понадобиться. Не надо думать, что был Сергей Сергеевич столь наивен в мыслях своих и представлениях по поводу благосостояния великой страны, что мог бы предполагать наличие в каждой коммунальной или даже отдельной квартире сливного бачка фирмы “Зильберман” или яхонтового оттенка ванны шведского производства, нет, он прекрасно понимал, что запасов хозу на всех никогда не хватит, да не всем это и нужно, — стране и так нелегко. Удивляло его не отсутствие редких оттенков сантехники в домах и учреждениях, а то, что в его конторе, например, всю тепловую систему не меняли с пятьдесят третьего года, она же, хотя иногда и с перерывами, но продолжала обогревать помещения. В контору, кстати, уж коли зашла о ней речь, он устроился по объявлению, выставленному в окне. Минуя мелких начальников, он прошел прямо в кабинет замдиректора, где человек с залысинами, в костюме при галстуке и со следами военной выправки поднялся ему навстречу и сразу предложил присесть: тем же днем его провели приказом.
Но мы забежали несколько вперед — следует хотя бы немного рассказать о первых шагах городской жизни Сергея Сергеевича. Квартиру он потихоньку ремонтировал. Поначалу с этим ремонтом пришлось хлебнуть немало унижений. Конечно, он мог пойти в хозу, и по старой памяти ему бы помогли, но — не пошел, поэтому покупать все пришлось в обычных магазинах, а известь — тогда по всей столице она куда-то испарилась — даже у работяг на стройке, под покровом вечера: пока он тащил домой неполный бумажный мешок, все думал, что вот сейчас, сейчас его арестуют.
Однако потихоньку, понемногу он почти все необходимое прикупил. Инструменты же ему в свое время разрешили забрать из усадьбы, они, впрочем, и были большей частью его собственные, переделанные и обточенные для удобства работы, под свою руку.
Он чисто отмыл и побелил потолки, наклеил зелененькие обои в полоску, сменил сантехнику: трубы, правда, все равно ныли и скрежетали, но с этим он сам ничего поделать не мог. На кухне из покупного был только стол с двумя табуретками да буфет. И то и другое он перевез из усадьбы вместе с кожаным диваном и этажеркой, которые стояли в светлой комнате, остальные шкафы, полки он сделал сам, так же как и шкаф для одежды в коридоре, причем ребра его были из хороших сосновых брусков, купленных по случаю, — они пахли настоящим деревом. В темной комнате в углу стоял верстак с гнущейся лампой над ним, маленькими и большими тисками; полки для инструментов устроены были и над верстаком, и сбоку — в нишах бывших окон. Однажды, опять по случаю — в соседнем дворе студенты-художники строили детский городок — он купил несколько метровых обрезков сосны сантиметров сорока в поперечнике (из них студенты вырезали сказочные фигуры для детского развлечения). Так они и стояли в углу — пять штук — и ждали своего часа.
Ремонт рано ли, поздно ли кончился, газету “Труд” он прочитывал за завтраком, вечером был телевизор, новости, заветная бутылка из буфета — успокоительные капли и немного, совсем немного воспоминаний. Надо было чем-то занять и день: пройтись по окрестным магазинам, зайти на Патриаршие посмотреть на играющих в шахматы, покормить голубей и понаблюдать за их разнообразной жизнью. Иногда он разговаривал с таким же пенсионером, скучающим вместе с рыжим кокер-спаниелем по кличке Каштанка. Со временем они познакомились — пенсионера звали Павлом Алексеевичем Астаховым, но дальше встреч на патриаршей скамеечке, поглаживания рыжей Каштанки да необязательных разговоров дело не заходило.
Хуже было в холода, когда из дома надолго не уйдешь. И вот наступившей весной, — промаявшись вторую зиму, — Сергей Сергеевич устроился на работу. Тогда же, почти случайно, так уж все совпало, он перечитал, или, вернее сказать, впервые прочитал пылившуюся на этажерке книжку с египетскими мифами. Сказать, что они поразили его до глубины души, было бы не совсем верно, вернее было бы предположить, что они его заинтересовали — прежде всего кое-какими совпадениями с теми фантазиями, которые изредка посещали нашего героя. Фантазий этих, на сумеречной границе сна и яви, он поначалу побаивался, но потом к ним привык и даже научился их как бы искусственно, почти играючи, вызывать, — надо было только поглубже усесться в самом углу дивана, подальше от окна, в тот час, когда на улице тает вечерний свет, а в комнате без огня уже сгущаются уютные сумерки, успокаивающие зрение, чуть смежить веки и послушать в тишине возникающие звуки: скрип и шорох внутри шкафов и в пропахших старой кожей нутряных пространствах дивана, где могла бы с удобством поместиться всякая нечисть, чьи-то призрачные шаги над головой, на чердаке, крыше, цокот голубиных коготков по краю кровли, редкий треск рассыхающегося дерева, завывающий гул и клекот в радиаторах отопления, а иногда и звон посуды на кухне. Детский страх тепло возникал где-то в пятках, хотелось забраться с ногами на диван и ждать, когда придут взрослые и успокоят маленького Сережу. Никаких взрослых, понятное дело, в жизни Сергея Сергеевича уже быть не могло, но казалось ему иногда, что Кто-то из небесной вышины смотрит на него и не дает окончательно уснуть, этот Кто-то напоминал о смерти, вокруг него стояли люди со змеиными и песьими головами, а сам Кто-то восседал на огромной каменной собаке с человечьим лицом. Эта собака называлась сфинксом. В один такой вечер Сергей Сергеевич вспомнил, что была в его детстве большая немецкая книга с фотографическими иллюстрациями, в которой он долгими вечерами рассматривал пирамиды, сфинксов, богов и пышные процессии, каменные изваяния кошек, разрисованные иероглифами мумии, микроскопического человека в пробковом шлеме и белых штанах до колен, на фоне основания пирамиды Тутанхамона и какую-то царевну с прекрасным лицом и чудовищно вытянутой назад головой, как у недоразвитых младенцев в спиртовом растворе. Эти младенцы существовали в другой, тоже отцовской, книге.
Отец Сергея Сергеевича, потомственный московский немец (уже наполовину) и провизор, служил в аптеке Леммана на Кузнецкой, прямо против Николы на Кузнецах. Квартира их, та же, где он и родился, на Большой Ордынке, располагалась на втором этаже купеческого дома. На первом, в лавке, шла торговля колониальными товарами, оттуда пахло корицей, кофе, чаем, лимонами и индийскими курениями, — от этих курений, если палочки зажигали в комнатах, у Сергея Сергеевича сладко кружилась голова, а потом побаливало в висках, но в этом он никогда не признавался, боясь лишиться права их зажигать. Многое Сергей Сергеевич забыл с тех времен, а вот запахи и книгу, оказывается, помнил по сию пору. И вот еще: в каком-то румынском городке в самом конце войны, или нет, война уже тогда вроде бы кончилась, в подвале разрушенного дома рядом с комендатурой он обнаружил волшебный фонарь с набором стеклянных пластин все с теми же египетскими картинками на фоне знойных песков: там были пирамиды и сфинксы. Пластинка со сфинксами оказалась треснутой и в тот же день раскололась, а фонарь у него позаимствовали майор с капитаном, — капитан, художник, рисовал на стекле поверх пирамид силуэты голых баб и мужиков, занимающихся любовью, и вечерами, в мерцающем свете свечи, они с хохотом и восторгом, искренним до идиотизма, смотрели на белую простыню, приспособленную под экран.
Тогда же, в Румынии, случилась у него и скоротечная любовь, завершившаяся женитьбой, недолгой счастливой жизнью в усадьбе и смертью жены от запущенного в войну туберкулеза. Больше он не женился.
В том же году, когда умерла жена, произошло еще одно событие, которое чуть было не повлекло за собой последствия для Сергея Сергеевича необратимые: именно с тех самых пор Сергей Сергеевич не мог никому смотреть в глаза. Однажды в первом часу ночи ему позвонили и сообщили, что едет хозяин с гостями, — позже Сергей Сергеевич уверял себя, что он сразу по тону говорившего и по каким-то еще неуловимым признакам понял, о каких гостях идет речь, — видимо, так оно и было, поскольку весь народ тогда как один человек понимал все с полуслова. Все происходило словно в бреду, Сергей Сергеевич сбивался с ног, хотя, по сути, делать ему было нечего: еду и напитки гости привезли с собой, и подавали им официанты из охраны. Потом он собрал нервы в комок и усадил себя на краешек кресла в прихожей перед дверью гостиной, за которой пили, ели и говорили великие люди: животный страх в Сергее Сергеевиче уживался со счастьем приближенности.
Он даже не мог ни о чем думать, когда дверь из гостиной открылась. Он вскочил: в трех шагах перед ним стоял Сталин. Сергей Сергеевич узнал его не по виденным тысячекратно портретам, на них он мало был похож, но внутренним чутьем определил — это он. “Гдэ здэс нужнык?” — спросил Сталин ровным строгим голосом. Сергей Сергеевич похолодел: Хозяин был, похоже, не в духе. “Здэс, товарищ Сталин!” — отрапортовал он и с ужасом понял, что отвечал со сталинским акцентом. Он так и стоял и ждал, пока из-за двери не послышалось журчание воды: уходить было поздно, но и оставаться немыслимо. Сталин, не глядя на него, прошел к двери гостиной; взявшись за ручку, обернулся: “Запомны, я лублу русских лудей”. Видимо, тогда уже зрели планы борьбы с космополитами и любви к русскому
народу, — Сергею Сергеевичу об этом не было известно, но он прямо нутром ощутил все свои давно подгнившие немецкие корни и застыл с открытым ртом: Сталин, прищурившись, посмотрел ему прямо в глаза, — Сергей Сергеевич сказать ничего не мог, он только понял, что жизнь его кончилась. (Об этом случае он никому не рассказывал, поэтому некому было привести ему забавную — исключительно на сегодняшний взгляд — аналогию случившегося с ним с историей вступления Державина в пределы Лицея: Державин тогда произнес ставшую исторической фразу про нужник, а услышал его восторженный Дельвиг; на этом, однако, аналогия и кончалась, уж очень мало Сергей Сергеевич походил на Дельвига, а Отец Народов — на Державина, хотя кое-кто и уверяет, что в юности вождь пописывал стихи.) К счастью, история ничем не кончилась и по прошествии долгого времени Сергей Сергеевич мог с полным основанием утверждать — пользовался он этим правом всего несколько раз в жизни, — что однажды видел Сталина, не уточняя, при каких обстоятельствах.Пройдя через горнило таких испытаний, Сергей Сергеевич уже до конца политической карьеры хозяина почти неотлучно находился при усадьбе. Не то чтобы он официально не имел права никуда отлучаться, но было это не очень принято, — отпуска он проводил в специальном санатории в Крыму. С отставкой хозяина жизнь стала вольнее, но привычка брала свое, да и не к кому было Сергею Сергеевичу ехать: вся жизнь его была с усадьбой, в усадьбе, для усадьбы. А в последние годы жизни хозяина возникло даже подобие дружбы между ним и Сергеем Сергеевичем. Однако было бы непростительной ошибкой представлять их отношения во все времена идиллически: судьба и положение не могли не оставить своей печати на характере и даже внешности хозяина — порой в его глазах поблескивали огоньки едва ли не бесовские. Был он неглуп и хитер, — в противном случае не выжил бы при дворе, — а иногда и крут. Случалось, орал на Сергея Сергеевича, не выбирая выражений, а два раза (всего два раза за столь долгую жизнь бок о бок) он ударил Сергея Сергеевича по лицу. Первый раз — когда в гостиной со стены упал портрет Сталина: счастье еще, что Сергей Сергеевич отделался так благополучно, можно сказать, что хозяин его просто пожалел по доброте своей. Другой раз была у хозяина в гостях популярная тогда киноактриса, беленькая и смешливая, Сергей Сергеевич подавал к столу — в торжественных случаях хозяин иногда использовал его в такой роли, — так вот, подавая к столу, Сергей Сергеевич капнул жиром на ее белоснежное платье: хозяин медленно встал и отхлестал Сергея Сергеевича по щекам. Актриса смеялась и приговаривала: “Да бросьте, не надо, не надо”. И если первый случай был не обидным, то второй он долго потом вспоминал, пока со временем и он не изгладился из памяти.
Как бы то ни было, звания капали, да и вся жизнь Сергея Сергеевича прошла в тени волнений хозяина: его фавора, замешанного на страхе, последовавших позже разоблачений и, наконец, тихого, по-своему тоже волнительного успокоения, когда и возникло между ними то, что с некоторым допущением можно посчитать именно дружбой или хотя бы приятельством. После отставки хозяин подозрительно быстро стал забывать о прошлом. Мемуары свои он так и не дописал — остались лишь какие-то отрывочные, беспорядочные записи, жил он в одиночестве, копаясь в грядках, выращивая цветы и ранние огурцы в хорошо оборудованной теплице, а вечерами звал Сергея Сергеевича в кабинет.
Иногда хозяин доставал с полки свои самые ценные книги — французскую Библию с иллюстрациями Доре, русскую в кожаном переплете с медными застежками, Коран каирского издания, читавшийся наоборот, и Коран Крачковского; было у него даже Пятикнижие на древнееврейском (тоже читавшееся сзаду наперед). Он раскладывал свои богатства на просторном пустом столе и рассказывал, какими сложными путями они ему достались. Русская Библия, например, была конфискована у расстрелянного Сурожского
епископа, каирский Коран своим происхождением был обязан разгрому казанской мечети в тридцать четвертом, Пятикнижие изъяли из вильнюсской синагоги перед самой войной. Хозяин любовно поглаживал переплеты и уверял, что нет в мире книг мудрее этих. Однако Сергею Сергеевичу ни разу не приходилось видеть, чтобы хозяин эти мудрые книги читал. И вообще от бесед с ним в памяти Сергея Сергеевича осталось мало; хозяин был старше на одиннадцать лет, и, слушая его, Сергей Сергеевич про себя считал, что тот потихоньку впадает в детство, может, так оно и было.Любил хозяин хороший чай и кофе — здоровье тогда еще позволяло — и они целыми вечерами с остывающими чашками в руках, сидя в кожаных креслах в тиши кабинета с горящей на столе лампой, в державном окружении шкафов беседовали о жизни — очень любил хозяин истории из детства, что давало Сергею Сергеевичу лишний повод подозревать развитие болезни. Иногда они говорили о смерти, которая для обоих была уже не за горами: хозяин все выспрашивал, что думает Сергей Сергеевич по существу вопроса, и при любом раскладе яростно доказывал потом хорошо поставленным голосом (если Сергей Сергеевич высказывал робкие надежды на бессмертие души), что в свете материалистического мировоззрения все станет тленом. Уже много позже Сергей Сергеевич понял, что ожесточенное упорство хозяина было вызвано страхом: он скорее готов был согласиться на самую окончательную смерть, только бы не было т а м никого, перед кем придется отвечать, — он ведь был действительно неглуп и понимал, что оправдываться ему будет нечем.
Устроившись на работу в контору, Сергей Сергеевич опять попал в свою родную стихию, однако с одним важным отличительным признаком, о котором мы уже упоминали: отсутствием какого бы то ни было порядка — в хозяйстве учреждения царила разруха, и не только в бумажной его части, но и в материальной. Не хватало самого необходимого. И если во времена юности старика эта фраза воспринималась не столько с грустью, сколько с энтузиазмом, то ныне таковое положение вызывало лишь глухое, но тем не менее деятельное (со стороны Сергея Сергеевича) раздражение.
В месяц Сергей Сергеевич приобрел все и даже больше — досталось ему это столь легко оттого, что теперь, когда на общее дело он чувствовал себя в законном праве не просить, а требовать. В течение года он буквально произвел переворот, благо в учреждении оказалось полно неиспользованных денег на хозяйственные нужды: он поменял систему отопления вплоть до подвальных коммуникаций, построил новую проходную, где вахтер сидел теперь в своем собственном помещении, напоминавшем аквариум, со старым телевизором в углу, навесил новые, крашенные синей краской ворота, а в глубине двора возвел мощное одноэтажное сооружение, вместившее в себя склад и мастерские.
Но скоро учрежденческие заботы первого, устроительного, периода вошли в более или менее ровную колею и, естественно, не могли заменить собой той духовной пищи, в которой Сергей Сергеевич (отчасти и благодаря углубленному знакомству с египетскими мифами) нуждался все более: так получилось, что размах хозяйственной деятельности совпал во времени с накоплением еще лишних, не реализующихся таким простым способом сил. Сергей Сергеевич все внимательнее листал мифы и все чаще обращал свои взоры на сосновые столбы в углу мастерской.
И вообще с ним произошло что-то — с незнакомой прежде грустью он поглядывал теперь, проходя кривой частью Благовещенского переулка, на останки храма без куполов, зачем-то собрался и съездил посмотреть сначала на мечеть с полумесяцем на крыше, рядом со спорткомплексом, а потом — на синагогу с колоннами в Большом Спасоглинищевском переулке. Как-то весной, гуляя, дыша и улыбаясь неизвестно чему, дошел он и до действующей церкви в Брюсовском переулке. Служба кончилась, и народ уже расходился. Сергей Сергеевич долго не решался войти, но все же вошел и увидел батюшку, склонившегося над аналоем с книгой, но тут же Сергей Сергеевич понял, что никогда не сможет подойти к священнику и заговорить. С этим убеждением он вернулся домой, выкатил на середину мастерской одну из сосновых заготовок и долго осматривал ее со всех сторон, что-то шепча и высчитывая в уме. В тот же день он начал работать над созданием своего первого идола. (Он свои изваяния идолами, естественно, не считал — так их гораздо позже поименовали в протоколе осмотра помещения.)
Но прежде чем приступить к описанию первого его творения и работы над ним, а уж тем более к изложению истории рождения всех последующих (вместе с попыткой классификации их по месту в божественном пантеоне), нам представляется совершенно необходимым хотя бы в общих чертах сообщить читателю сведения о сложившихся под воздействием мифов и раздумий представлениях нашего героя о мироздании и космогонии, — пусть они, эти представления, и не совсем точно соответствуют оригинальным древнеегипетским источникам, да и на вопрос об убежденности или хотя бы доверии Сергея Сергеевича к знаниям, им почерпнутым из столь древних богословских трудов, мы не можем ответить, как бы этого нам ни хотелось, с окончательной положительностью, все же течение его жизни — это уже факт априори — с этого момента, достаточно все же протяженного во времени, совершило некий хитрый зигзаг и протекать стало по иному руслу, нежели то, по которому предполагалось воспитанием и биографией.
Итак, как выяснилось из книги, в Египте достаточно равноправно существовало несколько космогонических систем, основными из которых принято считать Гелиопольскую, Мемфисскую и Гермопольскую, и поначалу Сергея Сергеевича удивляла и беспокоила запутанность отношений богов как между собой, так и с людьми. Время от времени боги вытворяли какую-нибудь пакость, вроде устройства повального мора или всепожирающей засухи, и людям приходилось восставать против них, — хотя малой или большой кровью мир вскоре устанавливался вновь, такие прецеденты что-нибудь да значили. Но позже, по ходу дальнейших размышлений запутанность жизни богов оказалась прекрасным объяснением запутанности и непростоты мира. Сам для себя Сергей Сергеевич сложил собственную систему, исходя из известных фрагментов: за основу им была принята картина, возникшая в Гелиополе — городе Солнца (или, как его называли сами египтяне, Иуну — Городе Столбов), где воздвигались в честь бога солнца и создателя мира обелиски, белые вершины которых озарялись первыми лучами восходящего светила. Мир создала триада богов, одновременно как бы являющихся одним богом Ра: Ра носил на плечах голову сокола, Атум, что значит “Совершенный”, выступал в облике человека, а Хепри (“Тот, кто приводит к возникновению”) — в виде скарабея, священного жука, наделенного божественной созидательной силой, который умеет размножаться сам по себе, — он перекатывал по небу сияющий солнечный шар. Ра-Атум-Хепри создал сам себя, возникнув из хаоса, именуемого Нуном, Первоокеаном. Но, создав себя, бог не позаботился заранее о месте в океане, где бы мог он передохнуть и продолжить творение, — пришлось ему срочно создавать холм Бен-Бен, на котором в одиночестве, способом несколько необычным — посредством самооплодотворения — он создал первую пару богов — Шу-Воздух и Тефнут-Влагу, а те уже образом вполне обыкновенным породили еще пару — Геб-Землю и Нут-Небо, Нут и Геб произвели на свет уже двух богов и дух богинь: Осириса, Сета, Исиду и Нефтиду. Так возникла великая Девятка богов. Люди же появились на свет из слез бога Ра, пролитых из Ока, что очень походило на правду. Каждый бог занимался своим делом, но главное место, по мнению Сергея Сергеевича, заслужил после всяческих несчастий, превращений, расчленений и собирания по кускам в пределах всего Египта бог Осирис, ставший владыкой Прекрасной Западной Страны, Страны Мертвых. Но об Осирисе и его царстве у нас еще пойдет речь впереди, а пока, изложив концепцию мироздания, мы можем вернуться к первоначальному акту творения самого Сергея Сергеевича Чеботарева: именно так — и он творил, и его творили, процесс происходил обоюдный.
Осмотрев со всех сторон сосновый столб в полчеловеческого роста, Сергей Сергеевич нашел, что начать следует с более простого и насущно необходимого — с фигуры ушебти, заместителя умершего; ушебти обязан выполнять всякую работу за умершего в царстве мертвых,
всячески облегчая ему загробное существование. Так как более близких, чем жена или бывший хозяин, из уже умерших людей, у него не было, то Сергей Сергеевич и решил начать с них, точнее, с жены.Он достал послевоенную фотографию, где они вместе были сняты на фоне своего усадебного крыльца, и обнаружил, что на этой фотографии она даже по типу походит на классические образцы ушебти, увиденные им в книге: волосы, обрамляя лицо, спускались двумя широкими прядями к груди, руки сложены были крест-накрест, а поверх светлого платья надет передник — по нему прямо сразу можно рисовать иероглифы, как принято у всех ушебти. В иероглифах он, конечно, разобраться не мог и решил писать просто по-русски. Понимая, что ему еще придется создавать богов и что они должны быть размером поболее, он первым делом распилил столб надвое: получилось две заготовки по полметра — и принялся за работу. Прежде он никогда не вырезал из дерева человеческие фигуры, но руки его вполне были приспособлены к любой тонкой работе, поэтому он довольно быстро, даже без разметки, при помощи маленького, очень острого топорика и большой стамески вырубил вчерне контуры фигуры: полукруг головы, покатые плечи, острия локтей и тело, сужающееся, а потом расширяющееся книзу для устойчивости. Маленькими стамесками он довершил дело, вырезав шею, мягкую линию подбородка, ровный нос, аккуратные уши, углубления глаз, спадающие на грудь тяжелые волосы и скрещенные руки. Завершив к вечеру работу, он обнаружил, что у него нет красок, тогда он оделся и быстрыми, очень уверенными шагами отправился в сторону конторы. Сторож еще не спал, и Сергей Сергеевич благополучно забрал из своего кабинета большую коробку гуаши, решив, что ее чистый цвет как нельзя лучше соответствует его замыслу. Одежды он выбелил все же эмульсионкой, оставшейся после ремонта, волосы, брови, абрис глаз и точки ноздрей нарисовал коричнево-черным, руки и лицо раскрасил телесно-розовым, а губы — красно-кирпичным. Он не помнил цвета глаз своей жены, но, коснувшись их голубым, понял, что угадал. Буквального сходства между фигурой и фотографией не было, да едва ли оно и требовалось. Проведя розовые линии от рук к основанию фигуры и заполнив пространство между ними золотистой охрой, он стал решать, что же он должен написать. И написал крупными черными буквами в столбик без знаков препинания переноса: “Я пришла, дабы возвестили обо мне. Я очищена от грехов”.
Через несколько дней, изваяв подобную же фигурку хозяина, оставив ее, правда, без надписи, которой не смог, как ни мучился, сочинить, он освободил одну оконную нишу и установил ушебти жены и хозяина временно в ней, зная наперед, что в будущем ниша будет предназначена для одного из главных богов, он даже представлял, как это будет: одна ниша для солнечного бога Ра, другая же для Осириса, Владыки Прекрасного Запада.
Над образами богов он (хотя и приобрел уже некоторый профессиональный опыт) работал подолгу, оставляя себе время для спокойных раздумий. Но первым после двух ушебти, отпилив от одного слишком высокого столба деревянный круг, вырезал он священного жука-скарабея величиной с суповую тарелку и выкрасил его в небесный цвет. В то же примерно время, разыскав студентов-художников, он купил у них еще несколько заготовок и перевез их на заказанном мебельном фургоне домой: теперь он был надолго обеспечен материалом для творения.
Процесс творения был непрост и протяжен во времени, поэтому мы не будем утруждать читателя подробным его изложением. Мы взяли на себя смелость лишь показать некоторые истоки этого таинства, теперь попытаемся описать его плоды, чтобы рассказать потом, что же из всего этого вышло.
Вот они, боги (их девять, остальные пребывали незримо), которых создал Сергей Сергеевич Чеботарев в уединении мастерской на восьмом этаже отдельно стоящего старого дома на улице Большой Бронной в городе Москве в 197… году:
— Великий Ра, сияющий солнечный бог, создатель мира, странствующий в ладье по небу, носящий на плечах голову сокола; он первый и равный, справедливый и строгий, молиться ему стоит лишь в особых случаях — лучше всего о счастье всего человечества, если оно возможно;
— Шу-Воздух, чье имя означает пустоту, чьи крылья нагоняют ветра и сквозняки, чьи образы охраняют окна; его можно просить и о глотке свежего воздуха, и о том, чтобы не дуло из окна, что тоже немаловажно, когда тебе за семьдесят (а именно в этом возрасте и пребывал Сергей Сергеевич, взявший за примерную основу своего воссоздания богов Гелиопольскую космогоническую систему);
— Тефнут-Влага, супруга Шу, сидящая на троне, с головой львицы; несмотря на грозный вид, она проста с просящими — к ней можно обращаться и по поводу вкуса колодезной воды, и по поводу первого весеннего дождя, смывающего грязные остатки надоевшего снега, и даже по поводу капающего крана, если у вас нет уже сил починить его иначе;
— Геб-Земля — хотя и царь в короне, но не брезгует заботами о хлебе насущном, проращивает семена, упавшие в почву, и заполняет живыми растениями все пространства земли, не изгаженные окончательно человеком (исключая пустыни, которые ему не принадлежат); еще он может позаботиться о свежести хлеба в соседней булочной;
— Нут-Небо, супруга Геба, перекинувшаяся дугой через небо и опирающаяся на землю кончиками пальцев рук и ног, мать душ всех умерших — она более всего страдает от цивилизации, но о людях заботиться не перестает;
— Сет — бог пустынь, бог грозы, воплощающий в себе зло мира, на плечах у него голова павиана: то, что на плечах его именно эта голова, а никакая другая, и спасает пока мир от окончательного разрушения;
— Исида и Нефтида, божественные сестры в облике сокола и коршуна, благородные охранительницы умерших; только благодаря их заботам в наши сны приходят те, кто оставил этот лучший из миров, напоминая о себе и укрепляя надежду на встречу;
— и, наконец, сам Осирис — человек с зеленым лицом и телом, перевитым бинтами, подобно мумии, Владыка Прекрасного Запада, Великого Царства Мертвых, карающий и прощающий, всегда оставляющий надежду на искупление; может быть, все-таки не всем?
Остальные боги были тут же в комнате, но не имели плоти, поэтому мы не будем перечислять все их имена; число их — около сорока двух.
В темной комнате, в святилище, в нишу левую Сергей Сергеевич поместил бога Ра, а чуть ниже, на специальных полках — Шу, Тефнут и Геба; в правую — Осириса, на полках — Нут, Исиду и Нефтиду, а между Осирисом и Ра — злого Сета; ушебти жены и хозяина заняли свое место у подножия Осириса — так появилось Царство Живых и Царство Мертвых, Сет же никому не принадлежал.
Так создан был храм, но что предпринимать дальше, Сергей Сергеевич не знал, пока боги не начали роптать; роптали они только за прикрытой дверью, но Сергей Сергеевич слышал их голоса, а войдя, находил стоящими не совсем так, как он их оставлял, — в других позах. Да и скарабеи принялись чудовищно размножаться: в какой-то месяц (или год?) их появилось больше дюжины, и попадаться они стали на каждом шагу — на кухне, в ванной, на шкафу в коридоре, в туалете, в светлой комнате, один даже выполз как-то на лестничную площадку; причем, завидев (или почуяв) приближение Сергея Сергеевича, они принимали неподвижный и чисто скульптурный вид. После сопоставления всех фактов на него снизошло прозрение, что боги требуют жертв, вспоминая те времена, когда им поклонялись со всей серьезностью; Сергей Сергеевич принялся думать и пробовать, после чего пришел к выводу, что они предпочитают сырое мясо. Он сколотил богам жертвенник из планок и фанеры и ежевечерне стал оставлять на нем длинные ленточки мяса — по числу богов, — к утру мясо исчезало; скарабеи довольствовались пшеном, — привыкнув к Сергею Сергеевичу, они ползали уже свободно. Одного, зеленого, он даже стал носить с собой постоянно в сумке, —
зачем? — он не знал, только ему было с ним спокойнее.Так они мирно и сосуществовали: Сергей Сергеевич в своей светлой комнате и боги в своем темном святилище. Но как-то Сергей Сергеевич заболел, что явилось для него неожиданностью, потому как случалось такое с ним чрезвычайно редко. Ему даже подумалось в какой-то момент, что это его последняя болезнь в жизни: сердце все хотело остановиться. Врача он не вызывал — сосал валидол, питался кашами из запасов круп и тушенки да яблоками, жесткими, словно недозрелые груши. Богов, испросив у них прощения, он задабривал той же пищей. Когда приступ миновал, страх неожиданно умереть прошел, но Сергей Сергеевич решил более не откладывать и обо всем позаботиться заранее: боги торопили его.
Первоначальный этап был особенно сложен, как, впрочем, и всякое начало великого предприятия, а задача Сергея Сергеевича не имела себе равных. Студенты-художники, которых он с превеликим трудом разыскал вновь, сами помочь ему не могли, только посоветовали ехать в Останкино, к телебашне, — там есть скульптурная мастерская, где и надо просить помощи. Сергей Сергеевич два раза ездил зря, никого не застал, на третий раз встретился со скульптором, — усатым, носатым и бородатым, похожим на мощного низкорослого лесовика с большими руками: из прекрасного дерева он ваял колоссальных женщин и мужчин. Узнав, в чем существо просьбы Сергея Сергеевича, он мрачно пошутил по поводу домовины (а может быть, просто угадал), но помог не только достать искомое, но и доставить к Сергею Сергеевичу на восьмой этаж; он даже осмотрел богов, причем, уходя, заметил Сергею Сергеевичу, что если бы тот стал заниматься этим делом раньше, то из него мог бы выйти толк, — с этим они и распрощались.
Громадная дубовая колода заняла весь центр комнаты, боги благосклонно взирали на нее. Но возникла еще одна сложность: необходим был помощник, чтобы двуручной пилой отпилить верх — для будущей крышки; скульптора о такой черновой работе просить было не с руки, болтливого конторского плотника — не хотелось, оставался Павел Алексеевич Астахов, но возникали смешные сомнения по поводу его умения пилить.
И все же, оставив эту проблему на ближайшее будущее, успокоенный ощущением продвижения к цели, Сергей Сергеевич прилег на диван, подложив под голову подушки, — и приснился ему сон, а может быть, был это вовсе не сон, а репетиция: Сергей Сергеевич умер, тело его мумифицировалось, а душа отправилась преодолевать преграды на пути в Страну Прекрасного Запада к месту божественного суда, повторяя и повторяя на многотрудном пути своем заклинания: “Я вчерашний день. Я знаю день завтрашний. Что это такое? Осирис — вчерашний день. Ра — завтрашний”. Он шел извилистыми тропами, мимо огненных озер, откуда плеснуло на него расплавленной магмой, проходил сквозь множество врат, охраняемых демонами, произнося слова заклинаний, которые он знал; он видел обитателей загробного царства с головами лисов, крокодилов, коршунов, львов, с человеческими головами и телами, словно нарисованными детской рукой. Даже показалось ему, что видел он издалека свою жену, но не мог он остановиться. Перед Чертогом Осириса враги бога сверглись в семь озер и отданы были на съедение огненному змею по имени Хети, а у Сергея Сергеевича разболелась коленка: привычного тела у него уже не было, но телесные ощущения еще оставались. И достиг он пределов Чертога Осириса и заклинал врата: “Дайте путь мне. Я знаю вас. Я знаю имя вашего бога-хранителя. Имя врат: “Владыки страха, чьи стены высоки. Владыки гибели, произносящие слова, которые обуздывают губителей, которые спасают от гибели того, кто приходит”. Имя вашего привратника: “Тот, кто вселяет ужас””. И открылись врата, и вступил он в Великий Чертог Двух Истин в Доме Осириса: все боги в сиянии восседали перед ним; Анубис с головой черного шакала, бог умерших, и Тот, бог мудрости и счета, с головой птицы ибиса, взвешивали на весах кровавый комок — это было его сердце. Он произнес “Исповедь отрицания”, завершая ее клятвой: “Я чист, я чист, я чист”, — и обратился по имени к каждому из сорока двух богов, заверяя их в своей невиновности, они согласно кивали своими человечьими, птичьими и звериными головами.
— Кто ты? — говорили боги. — Как твое имя?
— Я нижний побег папируса. Тот, кто узнал себя. Вот мое имя.
— Откуда ты прибыл? — вопросили боги.
— Я прибыл из города, что лежит очень далеко к северу от Великого Нила.
— Итак, войди, — сказали боги. — Переступи порог Чертога Двух Истин, ибо ты знаешь нас. — Но не пускал его порог, сжимались дверные рамы, колебался пол, пока не произнес он шепотом их имена. И вошел он в Зал, и был перед ним бог Тот, а позади Тота — огромный каменный Сфинкс.
— Входи, — сказал Тот, поводя длинным клювом. — Зачем ты прибыл?
— Я пришел, дабы возвестили обо мне.
— В каком состоянии ты пребываешь?
Коленка заболела сильнее, и заломило шею. “Я очищен от грехов”, — должен был он произнести последние слова, но не успел повторить их
вслух — откуда-то раздался издевательский голос: “Ан врешь!” У Сфинкса образовались чудовищные каменные усы, все закружилось перед глазами, и Сергей Сергеевич очнулся.У него затекла нога, сползшая с дивана, шея и чесалось предплечье в том месте, куда упали брызги огненного озера, — Сергей Сергеевич засучил рукав, но следов ожога не обнаружил, чем остался даже несколько разочарован. А ведь для того, чтобы обрести вечную жизнь, ему оставалось лишь услышать простые, желанные слова: “Войди же, воистину ему скажут имя твое…” Но очищен ли он от грехов?
Скарабей тихо посапывал за радиатором, за окном светало, и решил Сергей Сергеевич выпить какао, а потом выйти к Патриаршим, где надеялся встретить Павла Алексеевича, любившего, как он знал, утренние прогулки с Каштанкой, собакой породистой и умной.
Она его и встретила на входе с Малой Бронной и привела к Павлу Алексеевичу, в одиночестве сидевшему на центральной скамейке с палкой, зажатой между колен, с выражением лица самым умиротворенным.
— Весеннее ощущение! — сказал Сергей Сергеевич еще издалека, увидев, что Павел Алексеевич поднял на него глаза и улыбнулся, сверкнув рядом металлических зубов.
— Какой священник? — удивился Павел Алексеевич, приставив ладонь к уху: был он слегка, самую малость, глуховат.
— Нет, ощущение совсем весеннее, говорю, — повторил Сергей Сергеевич, пожимая протянутую руку.
— Да-да, и помирать даже неохота, — согласился Павел Алексеевич. — Вчера врачи хотели отправить в Устрялово, да я решил повременить немного: внук женится.
— В Устрялово? — переспросил Сергей Сергеевич крайне озабоченно и с удивлением, совсем не случайным, ибо Устрялово было знаменито своим закрытым санаторием (даже бывший хозяин отдыхал там несколько раз), Павел же Алексеевич мало был похож на пациента подобного заведения: он носил редкую длинную бороду, во рту имел железные зубы, а руки его были искореженными, с выпирающими костяшками, на левой не хватало двух пальцев — мизинца и безымянного.
— И вы знаете Устрялово? — усмехнулся Павел Алексеевич, поудобнее опираясь на палку. — Я там что-то вроде белой вороны среди прочих, словно из общества политкаторжан или живых памятников. Они меня, наверное, в сподвижники записали и думают, что мне лет сто пятьдесят, — Павел Алексеевич засмеялся, изображая руками тяжесть этих лет, — а ведь я еще не такой древний, так что подобного уважения, может, и не заслужил. Вся моя государственная заслуга только в том, что когда-то, еще до войны, я служил в секретариате
***, — и он назвал имя бывшего хозяина Сергея Сергеевича, — за что и поплатился.— Так ведь и я у него служил, — поторопился признаться Сергей Сергеевич, словно боясь, что его в этом и так уличат: интонация Павла Алексеевича не предвещала ничего хорошего. — Это было сразу после войны, только не в секретариате, а на даче, я там заведовал хозяйством. Только я вас что-то не припомню.
— Слава Богу, что не припомните: к тому времени, как вы служить начали, у меня только первый срок к концу подошел, а там — в честь
победы — еще добавили. Чего-чего, а этого они не жалели.— А как же он?
— А что он? Он сам всю жизнь на волоске висел, ему себя спасать надо было, вот он и спасал. И мой список сам подписывал, будьте спокойны… А я про него слова плохого не сказал и — как все — верил поначалу, что ошибка вышла. Это я потом умнее стал… А вы знаете, что жена его во время войны погибла в лагере? — Сергей Сергеевич отрицательно покачал
головой. — Может, и лучше, что не знали. — Павел Алексеевич здоровой пятерней разгладил бороду. — Вы не курите? Ну, а я закурю. — Он достал “беломорину” и чиркнул спичкой.— А я ведь сюда шел вас о помощи просить, — после наступившей продолжительной паузы решился вдруг Сергей Сергеевич. — Только не удивляйтесь.
И тут Сергей Сергеевич с несвойственной ему живостью и все нарастающей убежденностью рассказал внимавшему безмолвно Павлу Алексеевичу все: о родителе-провизоре, о египетских книгах, восточных запахах, о волшебном фонаре и хозяине, любителе сказок (в этом месте Павел Алексеевич слегка поморщился), о том, как к нему пришли и обрели плоть боги, как размножились скарабеи, и, наконец, о саркофаге, помощь для изготовления которого ему и требовалась.
— Хорошо, — кивнул Павел Алексеевич, закуривая новую папиросу.
Подождав, пока разгорится огонек, Сергей Сергеевич рассказал про свой вчерашний сон, так неудачно закончившийся.
— Странно, очень странно, удивительно, да, — бормотал между частыми затяжками Павел Алексеевич, как бы и не обращая больше внимания на собеседника. — Замечательно, — заявил он наконец, — история, как всегда, повторяется.
— Какая история? — несколько озадаченно спросил Сергей Сергеевич, начиная жалеть, что затеял свою исповедь, наверное, все же не стоило, и вообще…
— Да вы не обижайтесь, — почувствовал его новое настроение Павел Алексеевич, — просто случилось какое-то удивительное совпадение, да-да, представьте себе — только вчера я читал книгу Булгакова, нет-нет, к Патриаршим прудам это отношения не имеет. Не знаете?.. Ну все равно, это другой Булгаков. Сергий Булгаков, есть такой русский философ. И вот, именно вчера вечером, перед сном, я прочитал у него нечто, впрямую касающееся вашей истории…
Павел Алексеевич на минутку задумался, строго и вроде как оценивающе — поймет ли? — посмотрел на Сергея Сергеевича и лишь потом продолжил:
— В русском православии всегда было особое отношение к смерти, почитание ее, уважение, а вовсе не страх. Умерших, особенно священнослужителей, вспоминают не по дням рождения, а по дням успения. И подобное отношение к смерти очень близко древнеегипетскому, понимаете? Булгаков говорит даже о мистической подземной связи между египетским благочестием в язычестве и православием в христианстве. А вы говорите! Нет, это я себе… Случилось так, что вас всего лишили, и вы сами, по новому кругу…
— Я не знаю, я ничего этого не знал, — взялся оправдываться Сергей Сергеевич, все еще не выходя из состояния некоторой растерянности.
Павел же Алексеевич, распаляясь все более, лишь махнул на него рукой, чтобы замолчал:
— Наша душа, стоит ей только отделиться от тела, тут же и только тут начинает осознавать свою духовную сущность — она словно бы находит сама себя в мире бесплотных духов: среди них есть светлые и темные. И в этом новом состоянии наша душа должна, что называется, самоопределиться. И самое главное во всем этом то, что душа сама начинает осознавать свою греховность — ее вовсе не надо никому специально судить, она сама себя судит! Это и есть так называемый предварительный суд. В русских миниатюрах он изображается как хождение по мытарствам — по сути, в этих страшноватых картинках очень нетрудно найти черты египетских образов из “Книги мертвых”. На пути своем душа истязуется соответствующими демонами в разных грехах — это когда вы стояли перед разными дверьми и вратами и просили вас пропустить. Охраняют душу ангелы — в вашем случае именно они сбросили всю нечисть в семь озер. Ежели душа уж очень грешна, то она вынуждена бывает задержаться в том или ином мытарстве, таким образом оставаясь в удалении от Бога. Собственно, именно такое состояние ее и называется адскими муками. Ну а когда она все мытарства на многотрудном своем пути все же преодолела, то она приводится на поклонение Богу и удостаивается вечного блаженства… Вы пока не прошли, рано собрались, поэтому вас до времени и турнули, не допустив… Простите за грубость.
— А может, и никогда не допустят? — сорвалось у Сергея Сергеевича.
— Но вы же еще живы? Живы. Все в ваших руках: ведь душа сама должна найти силы для того, чтобы принять прощение. Вас предупредили. Пока живы — готовьтесь к смерти… Но мы же этим теперь и занимаемся, не так ли? Когда начнем?
Работали они три дня и еще утро. Каштанка, в первый же день обнюхав все углы и потрогав лапой скарабеев, уже без видимого удивления наблюдала за происходящим.
Приставляя к стене ненужную больше пилу (она издала протяжный жалобный звук), Сергей Сергеевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что слова — не нужны. И промолчал.
Все так же молча, подойдя с двух сторон, они сняли с колоды будущую крышку и уложили ее на пол.
Павел Алексеевич присел на табуретку у верстака и закурил свою “беломорину”. Взял в руки стамеску с обточенной ручкой, оценил ее удобство для работы и вернул на место.
Сергей Сергеевич же не мог остановиться — он осматривал колоду со всех сторон, проводил ладонью по свежему срезу, думал, прикидывал, высчитывал.
Боги из своих ниш умиротворенно взирали на происходящее.
Павел Алексеевич наконец поднялся.
Сергей Сергеевич проводил его до дверей, и на пороге, по-прежнему не говоря ни слова, они крепко пожали друг другу руки.
Сергей Сергеевич уволился со службы и буквально в месяц вырезал саркофаг. Украсил он его скромно, по правилам — овал своего лица на крышке снаружи, а внутри, на одной стороне — богиня Нут, мать всех умерших, на другой — Исида и Нефтида, всех мертвых охранительницы.
Последним он вырезал собственного ушебти.
Вот теперь, поведав читателю историю жизни Сергея Сергеевича Чеботарева, мы можем вернуться к той сцене в кухмистерской, о которой обещали рассказать в самом начале (нам она уже не кажется столь значительной, как бы этого хотелось для красочности и окончательной полноты повествования, но в жизни Сергея Сергеевича она сыграла почти последнюю роль — простите за игру слов). Кстати, обо всем, что произошло в кухмистерской и после, циркулировали потом мало оправданные слухи: те, кто ничего не видел, поговаривали даже о вмешательстве нечистой силы, что было — поверьте
же — смешно и начисто лишено какого бы то ни было основания. Судите сами.Несмотря ни на что, Сергей Сергеевич продолжал по-прежнему ходить обедать между четырьмя и пятью. В тот день, когда случилось происшествие, он, ближе к пяти часам, поднялся по каменным ступеням, вошел в зал, со всеми раскланялся. Причем создалось впечатление, что он научился наконец не прятать глаза, — все присутствовавшие потом говорили друг другу, что сразу заметили перемену в нем, а некоторые даже якобы подумали о том, что обязательно произойдет нечто необычное.
Сергей Сергеевич повесил сумку на спинку стула, взял обед и достал уже из сумки бутылку кефира, когда в зале появился молодой человек — было это без пяти пять — и, окинув взглядом почти пустой зал, направился прямо к Сергею Сергеевичу. Многие заметили, что у человека были поразительно зеленые глаза, что был он очень худ — кожа да кости, а одет несколько странно: близилось лето, а он закутался в синий плащ с чужого плеча, на руки натянул нитяные перчатки (причем не снял их, даже присев за стол), шея его была замотана грязноватым бинтом.
— Уважаемый, а не выпить ли нам водочки? — с явно непривычной развязностью предложил молодой человек.
— Да у меня с собой нет, — пожал плечами Сергей Сергеевич и улыбнулся.
— Не расстраивайтесь — у меня есть, — молодой человек откуда-то достал бутылку “Столичной”, раскупорил ее желтыми зубами и налил по половине стакана. Сергей Сергеевич неожиданно для себя выпил. Выпил и молодой человек — причем похоже было, что ему и это непривычно: он морщился и долго нюхал кусок хлеба. В это время в сумке зашевелился скарабей.
— Ну вот мы наконец-то и встретились, уважаемый Сергей Сергеевич, — сказал молодой человек, глядя зелеными глазами на нашего героя.
В ответ в глазах Сергея Сергеевича возник немой вопрос.
— Для меня этот климат совсем не подходит, — объяснил молодой человек, показывая, ладонями вверх, руки в нитяных перчатках. Сергей Сергеевич, однако, ждал объяснений совсем иного рода. Но не дождался — человек продолжил о своем.
— Говорят, у вас часто идут дожди? — Сергей Сергеевич кивнул. — А когда намечается ближайший? — Сергей Сергеевич молча пожал плечами, но, увидев, что человек пока тоже молчит, спросил:
— А откуда вы все-таки… — Но человек, не дослушав его, неправильно понял вопрос и ответил:
— Издалека, — и кивнул, как бы предложив более не касаться этой темы.
У Сергея Сергеевича возникло непривычное ощущение пустоты где-то в горле, под кадыком, какое случается высоко в горах, и он решил пока не задавать вопросов, а ждать. Между тем молодой человек довольно бесст-растно продолжал:
— Я никогда не видел настоящего дождя, в моих краях их не бывает. Но дело не в этом, простите мне мое любопытство. А водка эта ваша —
гадость, — сглотнув слюну, заметил он. — Я, кстати, сейчас прямо от вас, не беспокойтесь, там все в порядке, дверь заперта. Вот я и отправился поскорее сюда, а то у меня не так уж много времени — мне сегодня необходимо вернуться. Я ведь долго не могу оставаться в таком виде, согласитесь, — он развел руками и оглядел самого себя. — На меня плохо действует ваш климат, влажность в воздухе велика… — Он подождал, глядя на Сергея Сергеевича своими зелеными глазами, а потом как бы подвел итог: — Ну что ж, было приятно с вами побеседовать, — и он оперся руками о стол, собираясь подняться.— Подождите, подождите. Что все-таки все это значит? — заторопился Сергей Сергеевич. — Надо ли мне понимать…
— Надо понимать.
— Я же не первый день живу на свете. Я имею право…
— Не первый. Имеете.
— Вы что… сумасшедший?
— Отчасти все мы сумасшедшие. Это все, что вы хотели спросить?
— Нет-нет, я хочу задать один вопрос, — опустив глаза и глядя в стакан со сметаной, проговорил Сергей Сергеевич, — может быть, это совсем не к вам. А вдруг? Могу ли я рассчитывать на снисхождение?
— Рассчитывать можете, — совершенно серьезно ответил молодой человек. — Ну вот, я и дождался — кажется, началось. — В этот момент раздался странный звук, забиравший все к более высокой ноте: с раскрытым ртом и круглыми глазами кричала кассирша, откинувшись на спинку стула и глядя в их сторону. Сергей Сергеевич поднял глаза на своего собеседника и тоже удивился вслед за кассиршей: лицо молодого человека на глазах приобретало изумрудно-зеленый оттенок, человек с этим явно ничего не мог поделать и только скорбно улыбался. Когда из-за стойки выбежали на крик поварихи и остановились в отдалении, человек встал из-за стола и быстро пошел к лестнице, закрывая лицо руками. Сергей Сергеевич уронил голову на грудь…
В нос ему саданул отвратительный запах — он очнулся. Над ним стояла заведующая с пузырьком нашатыря в одной и с ваткой в другой руке. В углу у кассы обмахивали полотенцем кассиршу: она тяжело дышала и не отводила взгляда от Сергея Сергеевича, — он же почти ничего не мог сказать, только отказался от скорой помощи.
Спустившись по лестнице и открыв дверь, за которой воздух уже вовсю пропитался запахом липового цвета, он понял, нет, не вдруг, просто спокойно понял, что сегодня умрет. У него ничего не болело, но он чувствовал, что так оно и будет — не зря же приходил оттуда человек. А в том, что он приходил о т т у д а, сомнений у Сергея Сергеевича не было. По дороге домой он завернул в сберкассу, где снял с книжки все, что было, — пятьсот двадцать три рубля.
Дома он мелко настрогал богам все оставшееся в холодильнике мясо и в последний раз попросил их быть милосердными.
Выйдя в прихожую, отпер замок, чтобы, когда он умрет, не пришлось взламывать дверь.
Вернувшись к столу, Сергей Сергеевич написал записку с просьбой похоронить его где угодно, но только в саркофаге, приписал телефон Павла Алексеевича, хотел оставить и ему несколько слов, но раздумал: он и так все поймет. Деньги на расходы он положил рядом с запиской. Потом достал из шкафа костюм, белую рубашку и галстук.
Павел Алексеевич вернулся из санатория на седьмой день (если считать с того дня, как мы оставили нашего героя в одиночестве). Телефон у Сергея Сергеевича не отвечал, но Павел Алексеевич решил сразу пойти к нему: если не застанет, то оставит записку.
Дверь оказалась не заперта, в квартире стояла совершенная тишина, только на кухне редко-редко капала вода, а из-за двери мастерской виднелась полоска света.
От скрипа двери бог Осирис поморщил зеленое лицо, но Павел Алексеевич принес свои извинения за вынужденное беспокойство. В центре комнаты стоял саркофаг. Павел Алексеевич склонился над ним: внутри лежало высохшее тело отставного подполковника Сергея Сергеевича Чеботарева в черном костюме и белой рубашке с галстуком, — глаза его были прикрыты. В комнате пахло смолой и немного ароматным дымом. Павел Алексеевич взял стул и присел у изголовья. И долго так сидел, глядя на Сергея Сергеевича и окончательно умиротворенных богов.
Потом, вздохнув и кивнув в благодарность богам, он подошел к телефону и вызвал милицию и врачей.
Приехав и осмотрев тело, врачи констатировали смерть и странное явление: тело покойного полностью мумифицировалось. Очень молодой, но ко всему привыкший доктор решил, что в таком замкнутом и сухом помещении вполне мог создаться особый микроклимат, способствовавший… Павел Алексеевич его не слушал, он стоял у двери и тихо, одними губами шептал: “Упокой, Боже, раба Твоего, и учини его в рай, идеже лицы святых Господи, и праведницы сияют яко светила. Усопшего раба Твоего упокой, презирая вся его прегрешения”. Милицейский лейтенант тем временем заполнял протокол, где богов — после минутной задумчивости — поименовал идолами.
Павлу Алексеевичу понадобилось приложить немалые усилия, чтобы завещание было исполнено в точности. Он сам проследил за всем, сам ездил на Хованское кладбище, где ему указали очень хорошее место, сухое, на небольшом возвышении. Он заранее заплатил рабочим, чтобы они выкопали могилу пошире, объяснив им, что хоронить будут в особом гробу. Заказывать оркестр он не посчитал нужным.
Тело Сергея Сергеевича предали земле жарким днем на исходе весны, без музыки, в собственном саркофаге. В квартире его поселили ветерана-погорельца, а богов Павел Алексеевич забрал к себе.