Рубрику ведет Наталья Иванова
Хроника остановленного времени
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1998
Хроника остановленного времени
Рубрику ведет Наталья Иванова
Передел литературного пространства: 1992-й
Чуть дальше середины года, обозначившего отпуском цен переход к рыночной экономике, переход столь же обрывный и внезапный, идеологический, как и отказ от нее семьдесят с лишним лет тому назад, в “Литературной газете” и, казалось бы, во вполне литературной статье (новое поколение решительно отвергает белинско-чернышевско-добролюбовскую социальность — или все-таки нет?) зафиксирована “гнетущая усталость от всего демократического… Наскучила, в мозгах навязла нудная одномерность демократических идей. Оскомину набили правильные, как у пионервожатых, речи полуграмотных борцов за права человека. Эйфория… гипервентиляции воздухом свободы быстро прошла” (“ЛГ”, N№ 32).
Дети подземелья оказались в том же “бесконечном тупике”, над которым посмеивались, читая пылкие статьи своих старших коллег. Но то, что предлагали старшие взамен, уже давно вызывало оскомину, если не отторжение: “духовность”, “воскресающая Россия”, “интеллигенция должна просветлиться”, “дать людям духовную пищу” (И. Золотусский. Наши нигилисты. — “ЛГ”, N№ 24) — весь этот однообразный набор слов (на сленге — “духовка”) сохранял свое значение, может быть, для пишущего, но никак не для читающего.
Старшие товарищи в 1992 году продолжали поражать воображение младших не только грозной инвективностью и разящим пафосом, но и пышной образностью своих инвектив. Приведу хотя бы два образчика — образчик высказывания критика о критике и прозаика — о ней же. Критик: “После путча кампания по расстрелу классики продолжала нарастать. Нигилизм, уже получивший полную власть, перешел от мирного отрицания к палачеству” (“ЛГ”, N№ 24). Если у критика “нигилисты”, то у прозаика — “пустоплясы”: “фигурально-критические презервативы подобраны в придорожной грязи у забора” (“ЛГ”, N№ 29).
На смену отмененной цензуре идеологической пришла цензура экономическая. Члены Русского Пен-центра обращаются к правительству России с призывом о помощи книгоиздательскому и журнальному делу (“ЛГ”, N№ 9) — что иронически комментирует из-за океана Лев Лосев: “Своеобразие нашей великой литературы в том, что она единой системой кровообращения была связана с несвободой” (“ЛГ”, N№ 20). Лосев почуял несвободу и в обращении Пен-центра.
Но зайдем с начала, с “нашей” стороны луны.
Общая усталость, спад, разочарование, горечь послевкусия: “Мы не чувствуем никакой близости к тем, кого вынесла наверх перестройка” (Владимир Войнович. Беседа с И. Золотусским: “Грустные разговоры в пустой квартире”. — “ЛГ”, N№ 17).
Неприязнь по отношению к быстро меняющим идеологические приоритеты бывшим сотоварищам: “Дня не проходит, чтобы еще один демократ не обернулся патриотом…” (Леонид Баткин. Перехватчики. — “ЛГ”, N№ 17).
Бодрость воспевания нового начальства теперь уже самими демократами: “Отчет об исторической встрече деятеля культуры с руководителем государства очень напоминает аналогичные отчеты о беседах Г. Уэллса с Ильичем и Л. Фейхтвангера с Виссарионычем… Самый, самый человечный, домашние морщинки вокруг глаз… И — титанический, монументальный. Как все это знакомо! Как все это надоело!” (О. Мороз комментирует почти полосный материал “Марк Захаров в гостях у Бориса Ельцина”. “Евангелие от Марка”. — “ЛГ”, N№ 19).
Попытка определить и долю вины своей собственной, вины общей, тех самых “мы”: “Заигрались мы — кто в “патриотов”, кто в “демократов” (“Я демократ” — это, перефразируя Шварца, звучит как “Я красавец”). Все играем, все и повсюду — даже когда не играем” (С. Рассадин. — “ЛГ”, N№ 24).
Если бы не было столь грустно, ошеломляюще смешным выглядело бы новогоднее пожелание “ЛГ”: “Несмотря ни на что, счастья, здоровья и благополучия в Новом году!”
Отметим: несмотря ни на что. Поскольку первое чувство, которое “будут испытывать люди после 2 января” в магазинах, — удивление. И хотя Даниил Гранин предупреждает читателя-обывателя-покупателя — “Уныние — великий грех”, хотя забытое нынче МММ, у которого “нет проблем”, поздравляло с “новой покупкой”, уныние все-таки овладевало массами.
Но — еще пока не литературными.
Поскольку все-таки, несмотря на обрушившиеся цены, важнее был “переход судьбы от коллективной к личной” (П. Вайль и А. Генис в диалоге с С. Гандлевским и Т. Кибировым). Интеллигенция продолжала доказывать, что идеология для нее, вернее, отказ всей страны от идеологии важнее экономических трудностей. Активно обсуждались не резкие изменения цен, а идеологические заявления и поступки.
В конце года предыдущего Вячеслав Вознесенский выступил с “антисолженицынской” статьей в “Огоньке” (N№ 47—48, 1991) — в первом номере года 1992-го в “ЛГ” З. Миркина и Г. Померанц ответили на нее “Противостоянием на плоскости”. А Рената Гальцева объявила в начале 1992-го крестовый поход против постмодернизма (“Семь злейших духов”).
Тем не менее никак нельзя заключить, что кто-то из вышеназванных обозначил линию года. Отказ от “общей” идеологии привел к неизбежной в данных обстоятельствах эклектичности. И — к невероятным, немыслимым совпадениям в высказываниях авторов самых разных направлений и поколений. Так, с Курицыным больше всего совпал… Вячеслав Кондратьев: “Не хочется мне умиляться… по поводу нашего демократического правительства. Не могу восхищаться я и современными “нуворишами” и петь хвалу “рыночным”… реформам” (“ЛГ”, N№ 9). Борис Чичибабин — чуть помладше Кондратьева, вечный оппозиционер советской власти, поэт, на протяжении трех десятков лет запрещенный, присоединяет свой голос к трагически отпевающим уходящий в небытие СССР:
С мороза душу в адский жар
впихнули голышом.
Я с родины не уезжал —
за что ж ее лишен?
…
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
(
“Плач по утраченной родине”. — “ЛГ”, N№ 17)Мучительный переход общества к новым отношениям так же мучительно воспринимался не только каждым серьезным, но и, казалось бы, вовсе несерьезным (по установке, по “имиджу”) литератором. Вдруг — стало больно всем и стало грустно всем: и в связи с новыми “рыночными” отношениями, и даже в связи с распадом империи, о котором столько мечталось. Диагноз тбилисца Чабуа Амирэджиби, волею истории оказавшегося гражданином нового независимого государства: “Упадок прозы очевиден”, “Прошлый год — год “разгула” публицистики и журналистики”… А прогноз? Прогноз был более чем сдержанным и давался в согласии с диагнозом. Вот прогноз с “другого берега”, от парижанина Дмитрия Савицкого: “Оригинальная новая литература появится лет через 5—6, когда схлынет неофитский ажиотаж и писатели вернутся к серьезным сюжетам, к качественной технике изложения. Сейчас ее губят, как ни странно, анекдот, гротеск, гипербола — эти санитарные явления культуры” (“ЛГ”, N№ 12). Насколько этот пессимистический диагноз (и соответственно пессимистический прогноз) соответствовали реальности года?
Каков этот год был в прозе? В “Дружбе народов” — “Линии судьбы, или Сундучок Милашевича” Марка Харитонова (N№ 1—2), удостоенный в конце года первой на российской почве премии Букер.
В “Знамени” — “Сюжет усреднения” Владимира Маканина (N№ 1) и “Юг” Нины Садур (N№ 10), “Голова Гоголя” Анатолия Королева (N№ 7) и “Здравствуй, князь!” Алексея Варламова (N№ 9), “Входите узкими вратами” Григория Бакланова (N№ 9) и “Омон Ра” Виктора Пелевина (N№ 5), “Просто голос” Алексея Цветкова и “Человек и его окрестности” Фазиля Искандера, “Боевые коты” Беллы Улановской и “Знак зверя” Олега Ермакова… В “Новом мире” — “Время ночь” Людмилы Петрушевской (N№ 2), “Дружбы нежное волненье” Михаила Кураева (N№ 8) и “Фили, платформа справа” Валерия Пискунова (N№ 2), первая книга романа “Прокляты и убиты” Виктора Астафьева (N№ 10) и “Записки жильца” Семена Липкина (N№ 9—10), “Вечером после работы” Валерия Залотухи и “Бесконечный тупик” Дмитрия Галковского (N№ 9, 11), “Сонечка” Людмилы Улицкой, “Поселок кентавров” Анатолия Кима (N№ 7), рассказы Михаила Бутова (N№ 8), “Обманки” Александра Бородыни (N№ 2). Год просто-напросто не соответствует всем пожеланиям и ожиданиям — но, впрочем, никогда всем пожеланиям никакой литературный пейзаж соответствовать и не мог. Можно сказать только одно: “улов” года был очень даже неплохим. По крайней мере, вот уже по прошествии тех самых “пяти-шести” лет, о которых столь язвительно пишет Д. Савицкий, стало очевидно, что тексты Петрушевской, Харитонова, Улановской, Улицкой, Маканина, Садур, Королева, список могу продолжить — уже выдержали (прошу прощения за тривиализм) испытание “пятью-шестью” годами, в отличие от беднеющего на глазах “улова”-97… Но к черту параллели: главное, на что я хочу направить внимание, — это разнообразие, разноплановость, мозаичность, пестрота года 1992-го.
При этом — гражданская война в литературе действительно заканчивается: Дмитрий Галковский, например, печатает свой “Бесконечный тупик”, кроме “Нового мира”, одновременно еще и в “Нашем современнике” с предисловием В. Кожинова (N№ 1—3). “Не-нормальный Галковский” — так его окрестит в литгазетовской рецензии В. Курицын; да, ненормальный, то есть нарушитель норм и границ (еще в N№ 5 “Нового мира” опубликована и его “Поэзия советская”).
Несмотря на трудности и испытания, особенно в начале года, несмотря на более чем трезвые (и не услышанные) предупреждения, общеромантический настрой, давно усвоенный “шестидесятниками”, еще не был окончательно вытеснен из центра литературного обихода на периферию. Постепенно именно “другая” литература с ее отсутствием всяческого пафоса (или даже его пародированием) перемещается в
центр — если не читательских интересов (идущих, впрочем, и далее на спад: тираж декабрьского номера “Знамени” равняется 192 409 экземплярам — уже с точностью до единицы идет счет, это тоже говорящий показатель, свидетельствующий о нарастающей редакционной тревоге; тираж “Нового мира” соответственно равняется 241 340 экземплярам, то литературно-критических. В одном из “книжных ревю” (блока рецензий, регулярно помещаемых в “ЛГ”) Владимир Сорокин назван “самым страшным и самым многообещающим писателем современной эпохи (“ЛГ”, N№ 16), а в “Новом мире” чрезвычайно высоко оценен Виктор Пелевин, его первая повесть “Омон Ра”.Происходит передел, сложный, многоступенчатый, мучительный, — передел литературного пространства. Новые публикации современных “классиков” (Искандера, Битова, даже Маканина) встречаются без энтузиазма, если не иронично, — зато длинные статьи в “толстых” журналах посвящаются прозе никому до того не ведомых Юлии Кокошко, вышеупомянутого Виктора Пелевина или Михаила Новикова. Намечаются и две тенденции, вернее, две стратегии (тоже альтернативные по отношению друг к другу) в “новой”, “другой” прозе. Это, с одной стороны, — постмодернистская литература, в которую входят соц-арт, концептуализм, критический сентиментализм (термин С. Гандлевского), с такими прозаиками, как В. Сорокин, В. Пелевин,
Д. Галковский, А. Королев, Н. Садур, А. Бородыня, Ю. Малецкий, В. Зуев, З. Гареев. С другой стороны, внутри того же поколения оживает и крепнет, как это ни удивительно, эстетика традиционализма (А. Дмитриев, А. Варламов, А. Слаповский, О. Ермаков,
П. Алешковский, Л. Улицкая, М. Новиков, Л. Костюков, М. Бутов, В. Яницкий,
В. Пискунов и другие).Взаимоотношения “внутри” литературы (как “общего дома”) усложняются. Количество линий оппозиции возрастает. “Традиционалистов” новых “традиционалисты” (относительно) “старые”, то бишь предыдущего поколения, пытаются приручить. А злых мальчиков-постмодернистов, “нигилистов” — они же, “традиционалисты” в возрасте, пытаются от русской литературы отлучить. Навсегда.
Но были заметны и явные колебания — отказать от дома “русской классики” (объявив себя самого единственным наследником) проще всего. А если, наоборот, приветить?
Попыткой “приветить” стали, скажем, неожиданные для общеновомирского постсоветского контекста (кстати, в 1992-м “Новый мир” открывает новую рубрику: “Религия и современный мир”, показательную для ново-“новомирской” стратегии, публикацией длиннющей статьи В.Курицына “Постмодернизм: новая первобытная культура” (N№ 2) и — там же, следом за нею — редакционного послесловия с бойскаутским названием “Играем в мейл-арт”. Попытка привлечения не удалась; вернее, “Новый мир” сам от “игры” отвернулся, причем довольно скоро. Не “новомирское” это дело, от традиций уходить — нет, ближе “новомирскому”,
1992 года, сердцу все-таки Варламов и принципиальный провинциализм Юрия Красавина, Михаила Кураева (повесть которого “Дружбы нежное волненье” снабжена подзаголовком “Записки провинциала”).В общем — ситуация неясная. Брожение, а не четкий абрис предпочтений. Не то чтобы размежевание, а спорадически возникающее раздражение. И, в конце концов, это взаимное раздражение, конечно же, выливается на критику, которая, как всегда, во всем, оказывается, виновата:
— “не хватает… трезвого и грамотного эстетического анализа…”,
— “критика наша в основном оценочная”,
— в общем и целом, как сказал Б.Можаев, “пустоплясы”…
Дух скепсиса и разочарования в деятельности критики должен бы поднимать саму прозу на неведомую критике высоту. Ан нет — и сами прозаики вдруг да заявят об “эстетике стилистического разочарования” (Юрий Милославский, “ЛГ”, N№ 29).
Разочарование. Обман. Уход.
Покончил с собой Юрий Карабчиевский, поэт, прозаик, автор замечательно несправедливой и замечательно острой по мысли книги “Воскрешение Маяковского”. Разочарование? Открывшийся самообман? Карабчиевский выдержал труднейшие испытания в годы “застойные” — не печатали, преследовали, был вынужден заниматься отнюдь не литературной работой, скитаться, — а во время “перестройки” стал известен, широко печатался, ездил по миру, составлял книги и журналы, заботился не о себе — о других… Завис между Израилем и Россией. Выбор? — уход. Действительность — в момент разочарования — открывалась траурной своей стороной, трагедия казалась непреодолимой. “Конечно, как сказано у Блока: “Но не эти дни мы звали…” Жизнь на воле у нас теперь так трудна, что тюрьма гораздо меньше страшит” (Фазиль Искандер, “ЛГ”, N№ 36). Вследствие этого разочарования в настоящем возникло — в новом уже свете — желание разобраться в совсем недавнем прошлом. Не просто “заклеймить” его (чем занимались, и очень активно, публицисты первой перестроечной пятилетки), а понять, проанализировать, каталогизировать, упорядочить, разложить по полочкам. СССР ушел в небытие — уходила туда же и советская цивилизация, погружаясь во мрак чрезвычайно быстро.
Пафос года 1990-го — злые заметки “злого мальчика” Виктора Ерофеева “Поминки по советской литературе”.
Пафос (если можно так выразиться) года 1992-го — уже совсем иной, классификационный: “проектом года” можно назвать идею Феликса Розинера создать “Энциклопедию советской цивилизации”, задача которой — зафиксировать “фактологию и мифологию исчезающего мира” (о проекте объявлено в “ЛГ”, N№ 37).
Осуществиться проекту так до сих пор и не случилось. Впрочем, в 1992-м еще почти никто не угадывал грядущих финансовых трудностей, новых материальных проблем, возникновения новой цензуры — цензуры коммерцией. Сполна эти трудности ощутили на своем кошельке “толстые” журналы — денег, полученных за полугодовую подписку, хватило всего на полтора номера.