Стихи
Татьяна Риздвенко
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1998
Татьяна Риздвенко
…Озираемся на чудо недораспущенной весны
* * *
Вот правда юрким паразитом
сбегает из неловких рук
и воплощается в разбитом
сердечке лучшей из подруг.
Любимая лет десять грязла
в мужьях и детях наливных,
и вот душа ее увязла
в делах неведомых, иных.
Ей все болезненно и хрупко:
прикосновенья и слова.
Как золотистая скорлупка
ее сверкает голова.
Я упаковщиком фарфора
над милой девою стою,
заместо ангельского хора
слова счастливые пою:
Ура! — пою. — Ура! Случилось!
Пришла пора, она влюбилась! —
слова пою я таковые
в упор склоненной этой вые.
Пою перстам голубоватым,
чертам библейской красоты.
Пою почетным делегатом
несостоявшейся мечты.
1997
* * *
В деревне жить — по-деревенски выть,
припомни, как, бывало, по утрянке
говяжье стадо проходило сквозь
наш дом — лежанки, стулья, табуреты.
То был сигнал, что через час подъем,
трех литров молока приобретенье,
варенье каши, долгий спуск к воде,
где флора с тихой фауной в обнимку.
Мы были как растенья. — Я — редис,
ты огурец, все прочие морковки,
и наши простодушные часы
от солнца тихих глаз не отводили.
Смуглела наша общая нога,
предплечье пело, хохотали зубы,
грибов и ягод хладные войска
нас обступали, ждущие отдаться.
…Вернуться б надо, честно говоря —
чего мы здесь — утрированных хворей
раскладываем медленный пасьянс.
Перемогаем жизни расстоянье.
Изъели пальцем области Тверской
подробнейшую карту. Озверели,
измучились. Едва ли нас возьмут
обратно, урбанистов недобитых.
1997
* * *
Уменье слов из всех умений
тебе единственно дано,
в нем нет практического смысла,
но удовольствий миллион.
Как бусы, камешки, монеты —
они на ощупь хороши.
Приложишь их к больному глазу —
увидишь все наоборот.
Люби слова семью сортами
любви, и нежь их, и ласкай,
и земляничное варенье
для них из шкафчика таскай.
1997
* * *
Огромен дом. Как кошка, ищешь место,
капризничаешь, будто утомлен
избытком превосходного пространства
и выберешь на лестнице ступень,
где сядешь и задумаешься о
текущей жизни, страшно захламленной,
замусоренной, но и не густой,
о жидкой жизни этого момента.
С пространствием и временем конфликт
глубок и очевиден, так свобода
тебя до полной ручки довела,
до бесполезной шариковой ручки.
…Вокруг же дома происходит день
цветенья. Раскаленный рукомойник
не даст ни капли влаги ледяной
для хрупкого к вискам прикосновенья.
Звенящий мир слепней и комаров
трудолюбив, сознателен, упорен
и созреваньем теплого дождя
скорее опьянен, чем озабочен.
Лишь ножницы садовые поют
песнь о труде эдемском благодатном,
и флора однолетняя встает
навстречу самостойной, многолетней.
* * *
Как долго спали. Солнце встало,
и село солнце, и опять.
Густым быльем позарастало
все, что могло позарастать.
Не растолкавши, косяками
друзья с подругами ушли.
Классическими пустяками
во сне все это мы сочли.
Проснулись: Боже, скоро осень,
сквозь пальцы утекают дни;
исчезли все, о ком ни спросим —
любимый, мы совсем одни.
Что одновременно пугает,
и восхищает, и велит
объять руками и ногами
тебя, пока душа болит.
Как шатко это равновесье,
и как болезненно светло.
Себя мы к вечности привесим
как воду в ложке, как стекло,
чтоб время медленно стекло.
* * *
Заматерела муза. Будто жесть
грохочут крылья птеродактилицы,
когда она, уже в который раз,
стремится прочь, столешницу царапнув.
Какою тихой, ласковой была,
какой тоской осеменяла душу,
как хрупко мы сходились у стола
и праздновали сладкое партнерство.
Теперь она ворвется, прокричит
десяток слов в истерзанное ухо,
крылом побарабанит по плечу
и прочь летит, тяжелая, как танкер.
Мне ж остается — колышек забить,
и, натянув лохматую веревку,
козюлькой по окружности ходить,
и мастерства справлять постылый праздник.
Оплачу будни юности моей,
мое перо, клюющее с ладони,
и в полночь умирание мое,
и утреннее — с криком — воскресанье.
1997
* * *
Варить глинтвейн — забава суток — из кислого вина.
Подманивая, словно уток, выуживать со дна
полгруши, пряные коренья, размякший мармелад,
поправ тверезое терпенье, ворваться в сад.
Лицо в вакхических румянцах горит в саду,
как шаль в классических романсах, как лист в пруду.
Вокруг такое море снега, что стройный твой каблук
последний писк издаст прощальный, последний стук.
Давай, дружок, нам скоро ехать, уже темно
и звезд неразличима перхоть, что все равно.
Последний раз пройдем по саду, свернем к шоссе,
сглотнем тяжелую досаду, что мы как все.
1997
* * *
Стерильна гарнизонная тоска,
зато чисты и лестницы, и лифты,
и идеально состоянье лимфы,
и крови, и любого волоска.
Здесь пальчики волненья по спине
не пробегут, и оторопь восторга
здесь не случится — только на стене
висят часы и тикают жестоко.
Здесь день похож на день, и в этом соль
и обаянье здешней атмосферы.
Здесь все мужские люди — офицеры –
бормочут удивительный пароль.
Они друг другу скажут: “Отче наш,
иже еси…” — обнимутся, заплачут,
и ясно, что секретные слова
для них невероятно много значат.
1997
* * *
Один сплошной фигуратив,
предметица и все такое:
все, что потрогано рукою,
спешит, приязнью окатив.
Квадраты быта и овалы,
нечесаные одеялы,
в нескромных пятнах простыня —
прошу, отвяньте от меня.
Вот два балкона — правый, левый,
но где один сплошной поток,
где воздух сфер —
незримой плевой
пол прижимает потолок.
Я говорю тебе — ловушка
все то, что домом мы зовем.
Нам корм суют, нам чешут ушко,
но мы отсюда не уйдем.
Мой личный персональный воздух
уж на исходе, пять углов
квартиры в литографских розах
качаются, как пять голов.
Привет, телесное с предметным,
мы с осуждением ответным
спешим к окну, нас увлекло
стремленье выдавить стекло,
стремленье выдавить по капле
раба предметицы земной,
что будет сказано на камне,
воздвигнутом по-надо мной.
1997
* * *
Как рот покинули слова,
так мысли вышагнули, смылись,
что накануне сентября
не по-товарищески подло.
И остается лишь печальный
с кислинкой воздух предосенний
глотать бездельными губами,
питать ненужный организм.
И как назло, предметы мира
зазолотились, округлились,
чуть слышной патиной печали
покрылись, звонкие внутри.
Твои же жаберные щели
ну, подмигнут, ну, улыбнутся,
но спелой розой славословья
не разродятся никогда.
…Сиди, хрустальнейшее тело,
твое призванье облетело,
и твой гранитный пьедестал
тебя выдерживать устал.
1997
* * *
Наученные созерцать,
но недоученные думать,
мы делим хлеб — Ивану ломоть,
кусок поменьше будет мне.
Идет младенчество земли,
и любопытствием гонимы,
мы гладим детские крапивы,
кислицу крошечную рвем.
Красиво все, что молодое,
и даже дура-бузина
в минимализме малолетства
мой взор тревожит красотой.
Сидим на замшевом бревне
и озираемся на чудо
недораспущенной весны,
неявной, нехрестоматийной.
Еще не выражен комар,
но бойкий клещ контакта ищет,
и мы у друг у друга ищем,
как обезьяны, в голове.
Пойдем домой, нам слишком много
лесных весенних эманаций,
невнятной прелести природы —
мы не достойны этих чар.
1997
Татьяна Андреевна Риздвенко
родилась в Москве. Закончила художественно-графический факультет Московского педагогического университета имени Ленина в 1990 году. Занимается дизайном.Первая поэтическая публикация в журнале “Юность” (1991). Печаталась в журналах “Юность”, “Арион”, “Октябрь”, “Знамя”, в альманахе Л. Кропивницкого “Мансарда”.
Живет в Москве. Член СП Москвы с 1996 года.