Россия и Украина — диалог культур
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 1997
Россия и Украина — диалог культур
Л. А. Аннинский: Уважаемые коллеги, второй раз я удостаиваюсь высокой чести вести заседание клуба «Свободное слово». Первый раз я был взыскан к этой роли лет пять назад как «шестидесятник» и противостоял Дмитрию Галковскому, выступавшему от имени «восьмидесятников». Это было, так сказать, биографически логично. Сейчас — другое: не столько логика, сколько стечение обстоятельств, может быть — судьба.
Судьба сложилась так, что в 1991 году, когда я сидел в редакции журнала «Дружба народов» и под эхо беловежских разрывов выслушивал ехидные предложения переименоваться во «Вражду народов», пошли в редакцию статьи и письма, полные немыслимой ранее ледяной ненависти к Российской империи, к советской власти как ее кульминации и вообще к России как к символу подавления всего украинского.
Что мне было делать с этими шаровыми молниями ярости, мне, убежденному, что никому нельзя затыкать рта и что всякое мнение должно быть выслушано?
Я решил, что все это надо печатать. И по мере сил комментировать. В ответ на мои комментарии покатились от недавних братьев новые заряды ненависти. И их тоже надо было печатать. Так я стал участником украинско-российского диалога. В каковом качестве и попал вот в это кресло, благодаря безграничной доверчивости президента нашего Клуба Валентина Ивановича Толстыха, предложившего мне сегодня роль, как на Западе говорят, «модератора», то есть успокоителя страстей.
Не знаю, удастся ли мне успокоить страсти. Вряд ли, если мы здесь начнем выяснять отношения. Я думаю, что отношения выяснять не надо. Печальный опыт разрывов, разводов и раздраев говорит о том, что выяснение чревато таким запутыванием отношений, что остается в конце концов их и впрямь рубить. А когда разрублено, выяснять нечего.
Кто мы теперь? Мы теперь — «нормальные соседи». Что требуется от соседей? Здороваться при встрече. Слушать друг друга вежливо и не перебивая. Не лезть друг другу в душу.
(Голоса: Замки вешать на двери. Собак сторожевых заводить.)
О, да, собак, конечно! Собаки быстро найдут общий язык. И даже заведут совместных щенков. Может быть, это поможет нам вернуть нашим отношениям душевность? Но «соседям» к чему душевные излияния? Душевность — это «до развода». Развод — дело горькое, болезненное, иногда противное. После него лучше всего начать с нуля. И в прошлом не копаться. И в настоящем не застревать. И на будущее не загадывать.
Потому что в прошлом каждый ищет подкрепления своим теперешним чувствам, считая, что он опирается на историческую истину и что версии оппонента не соответствуют тому, что было «на самом деле». Но «самое дело» в исторической реальности скрывает такое количество нераспакованных фактов, что хватает на любую версию, была бы охота собирать. Лучше вообще оставить это историкам, посоветовав им прежде поостыть.
Да и настоящее русско-украинское добрососедство мало вдохновляет, если говорить о душе. Дележка имущества и взаимное качание прав — дело типично бракоразводное; проецировать эти дрязги на культурную сферу бесперспективно.
Теперь о перспективах.
Туманны перспективы. Я имею в виду не столько даже сами русско-украинские отношения, сколько тот контекст, в котором им предстоит проясняться. То ли это будет контекст военно-имперский, то ли мирно-разгульный. Интеграционные процессы в истории так же неизбежны, как и дифференционные. Не потому, что человечество, упершись в скудеющие ресурсы земшара, от разу до разу умнеет, а потому, что это в его природе, где ум и глупость — две стороны одной реальности. Напряжение толкает к объединению; напряжение постоянно, как и смены фаз напряжения, побуждающие выпасть и опомниться.
Неизбежна интеграция Евразии в ХХI веке: подпирают геополитические фронты с востока, с юга и с запада (а с севера — океан). Кому-то все равно придется держать ось интеграции. Возможно, это будет Россия, возможно, что-то другое, России наследующее, гадать не будем, да не так это и важно для нашего разговора, потому что интеграция — сверхнациональна, межплеменна, полиэтнична и приклеивать ей национальную этикетку — значит вбивать первый гвоздь в ее гроб; после похорон она все равно реализуется. Под другой этикеткой?
Разумеется, под другой. И по другой графе. То есть вряд ли эти грядущие общности захотят называться «империями». Но по существу это мало что изменит. У украинцев — богатейший опыт строительства евразийской сверхдержавы, которая несколько веков была противовесом западноевропейской цитадели (и только последние исторические мгновенья — американской). Всеевропейскую же общность сначала фанфарно строили французы, потом — мучительно и кроваво — немцы. Под какими флагами этот процесс продолжится в XXI веке, опять-таки лучше не гадать: безостановочная смена гербов и флагов — хобби современных политиков, и русские тут опять же впереди всей планеты. Однако можно предположить, что стержнем Европы будет Германия.
Так что будет у Украины выбор, как и у всех втянутых в историю народов: в каком строю, в каком сражаться стане. А если не сражаться? Все равно: в каком цивилизационном блоке реализоваться. Если, не дай Бог, очередная военная конфронтация, тогда, извините, в какую сверхдержаву встраиваться. Если, дай Бог, мирное развитие, значит, найти свое место, сказать свое слово в ситуации поликультурного многоголосья, или, в духе времени говоря, — вольного рынка-базара.
Какое государственное подчинение будет при этом осуществляться в тех или иных регионах и какой флаг вывесят над тем или иным сельсоветом (райсоветом), а также над тем или иным дредноутом — мне не очень важно. То есть это может оказаться очень важно, если встанет вопрос: «В каком сражаться стане?» Тогда существенно: в кого будет стрелять дредноут? Тогда любой сельсовет или райсо- вет — стратегическая точка. Но если войны нет и речь идет о культуре, тогда не столь уж важно, из Киева или из Москвы будут управлять Симферополем, потому что эти центры культуры входят уже не в державно-административные системы, а в общее (общеевропейское, евразийское, мировое) пространство. Допустим, в ХХI веке выяснится, что Петрозаводском лучше всего управлять из Аддис-Абебы. А что, все может быть; ведь было время, когда Рязанью собирались управлять из Каракорума… и некоторое время даже управляли.
Не только Украина испытывает сейчас тряску от центробежности регионов — в России то же самое. Психологически любопытно, однако, что во главе Приморья, поглядывающего в сторону Японии, стоит Наздратенко, человек, которого теперь следовало бы назвать лицом украинской (или, может быть, белорусской) национальности, хотя я почему-то уверен, что по происхождению это лицо — так называемой советской национальности, для которого восточнославянские корни — не более чем подробность родословной. Как, скажем, индейское, ирландское, немецкое или африканское происхождение гражданина Соединенных Штатов.
Этот гражданин обычно определяет себя так: я американец такого-то происхождения. Удержись Советский Союз, я говорил бы о себе: я — советский человек еврейско-казацкого происхождения. Сто пятьдесят лет назад, когда словом «россиянин» еще не вытесняли слово «русский», надо было бы сказать: я русский славянского, татарского, финского и так далее происхождения.
Сейчас это звучит дико, потому что русские, всегда бывшие народом имперским, то есть полиэтническим (каковым и должен быть всякий имперский народ), русские на глазах оседают в национальность, с трудом в нее втесняясь.
Но имперские державы создаются для драки. Когда войн нет, эти скрепы неминуемо слабеют, и на ключевое место выдвигаются скрепы культурные.
А культура — это, наверное, все-таки регион. Масштаб региона. То есть и государственный элемент существен, и этнический, и особенно лингвистический, а решает все-таки их органическое соединение в опыте, и тут вперед выходит «локальность», «адгилис дада», дух места, а не то, к какой державе приписано место и каков цвет глаз и кожи автора и героев. Даже язык — не абсолютное условие. То есть «Тихий Дон» роман, конечно, советский и «русскоязычный», но более всего — казачий.
Хотя, конечно, с административной точки зрения важно: Гоголь — русский писатель или украинский? Равно, как и то, какой из семи городов доказал, что именно он — родина Гомера. Паспортизация культуры — дело важное, государственное, но суть культуры — это другой уровень.
Когда я сорок лет назад под чутким руководством ныне присутствующего здесь Юрия Ивановича Суровцева начинал заниматься литературами народов СССР, мне было интересно именно культурное многообразие, накапливавшееся в общей государственной раме. При этом мне было достаточно безразлично идеологическое соответствие писателей общему канону; я это безразличие старался не выпячивать и даже скрывать, но под проницательным взглядом Юрия Яковлевича Барабаша, который тоже здесь к моему удовольствию присутствует, — я иногда признавал, что украинские, татарские, армянские или эстонские писатели интересны мне не столько как советские (то есть относящиеся к единому государству и присягнувшие его «религии»), сколько как национальные, культурно своеобразные, в той или иной степени варьирующие норму, от нее независимые.
Так и сейчас. Какое мне, собственно, дело, самостийному или не самостийному государству принадлежат писатели, живущие и работающие в Киеве, Симферополе или Донецке, и какого цвета флаги повешены на сельсоветах и райсоветах. Я смотрю, каков их духовный опыт, насколько он интересен в общечеловеческом смысле — в кругу многочисленных соседей по «шарику».
Соседей много, но всегда находятся те, кто тебе ближе. Ну, скажем, в России есть люди, которым интересна и близка культура добрососедствующей с нами Финляндии; эти люди могут читать переведенные с финского книги, смотреть финские фильмы, вникать в финский опыт. И никому нет никакого дела до того, что когда-то Финляндия входила в состав России, а до того — в состав Швеции, ну и что с того? Важно то, что пишется в книгах теперь. Важно, что те шведы, которые остались в Финляндии и теперь «входят» в ее состав на правах диаспоры
, имеют возможность реализовать свой культурный потенциал на шведском языке и никто им не помешает. А если они захотят реализовать свой потенциал на финском языке, никто из Швеции им не скажет, что они отступники.Диаспора — важнейшая и, похоже, ключевая форма духовной реализации в будущем. Это не частный случай остаточной принадлежности после разводов и разделов, это — при естественном динамичном перетекании человеческих и культурных потоков и непрерывном взаимном напряжении потенциалов, испытывающих жизнь на разрыв и на сплот, — общая форма ориентации, по отношению к которой «монокультура», совпадающая с «государственной целостностью», частный случай.
Язык в этой ситуации — важнейший, но не единственный и не исчерпывающий фактор, а в некоторых случаях (подобных, например, еврейскому) — и не решающий. Язык выбирается свободно — личностью, и то, что Набоков реализовался в двух языковых стихиях, не двусмысленность, требующая разборки, а его, Набокова, выбор, его путь, его «талан», и это нормально.
Применительно к теме наших отношений: украинское начало может быть реализовано в русской прозе и без государственной присяги Киеву и даже в пределах русского языка. Чтобы не тревожить в очередной раз прах Гоголя — украинским колоритом окрашена вся южнорусская проза, неотъемлемая часть и, я бы сказал, гордость русской культуры первой половины ХХ века. Я думаю, что если в украинской прозе будет реализован опыт русской диаспоры, то независимо от того, на каком языке это будет написано, напечатано и откомментировано, это будет конкретный человеческий опыт, и политикам с их поисками «пятой колонны» тут не обломится. Равно как и опыт украинской диаспоры будет реализоваться на том языке, какой люди этой диаспоры сочтут для себя более органичным, и решаться это будет в зависимости от воли авторов и спроса читателей, а не от воли политиков, вешающих те или иные флаги.
Пять лет назад, в момент обоюдного сепаратистского психоза, можно было рвать флаги и ходить под флагами, демонстрируя себе и всему миру факт собственного существования.
Пять лет независимости — достаточный срок для того, чтобы посмотреть, какие человеческие ценности вынашиваются под теми или иными национальными флагами, каким духовным содержанием наполняются суверенитеты и что интересного можно предъявить в ходе добрососедского общения «нормальным соседям».
Нынешние разборки — чисто государственные, то есть в конечном счете административные, и лучше всего эту коммуналку поскорее забыть, поставив заборы с калитками и нормальными замками.
И общаться — как и следует соседям — без братаний и без обид на недостаточный интерес.
Вадим Рабинович: Украинцы и русские: диалог культур или диалог речевых жестов?
Вопрос, поставленный так, как он поставлен, не снижает ли градус самобытности — самостийности — украинского народа в его многовековых встречах-сретеньях с народом русским? (За русских особого беспокойства не испытываю. А за украинцев — да. Да — еще и потому, что родился я в доме N№ 107, на улице Саксаганского в Киеве (по шолом-алейхемовски — Егупице), и потому именно здесь и теперь позволю себе попросить у господина Крикуненко второе гражданство (при сохранении первого — российского) в Украине (обратите внимание: в…). На всякий случай. Как видите, для еврея — историческая родина не обязательно Израиль. О евреях мы еще поговорим, потому что как не поговорить о евреях, когда говорят об украинцах и русских. Дайте мне второе гражданство, господин Крикуненко, потому что два лучше, чем одно. А это уже еще одна возможность диалога — межпаспортного, хотя бы с самим собой.
(
В. Г. Крикуненко: Пишите заявление.)Ловлю на слове. И продолжаю.
Ратоборствуют — волнуются, спорят, петушатся и перебраниваются — не столь- ко культуры, сколько акценты, интонации, обертоны, тембры, по сути дела, одной культуры, одной (с крупицей соли, конечно) речевой стихии, укорененной в одной пра-речи — старославянской, пред-украинско-русской речи, которой у ж е нет, потому что избыла себя в дочерних речениях украинцев и русских, но которая все же е щ е есть в различающихся говорах и слышимая чутким ухом иноязычий (и то- же не без евреев, но и об этом чуть позже). То есть к а к б ы со стороны, но изнутри тоже. Взаимодействуют речевые жесты. И от этого диалог не ослабевает. Напротив, — становится острей и напряженней. Куда острей, чем между английской (немецкой, французской…) культурой и культурой русской, например.
Так, вернувшийся из москальских земель украинец рассказывает земляку, как там называют пыво. Оказывается, — пиво. «Усих поубывав бы», — заключает потрясенный услышанным земляк. Спор между
и и ы, г и г фрикативным, м и н (Мыколой Гоголем и Николаем Гоголем — и об этом немного погодя). И переводить-то не надо, а спор идет — ворчливый, фыркающий… Как между Одаркой и Карасем. Как писал Михаил Светлов в своем знаменитом «Итальянце»:…Где былины о наших народах
Никогда не звучат в переводах.
Пра-речь общих былинных циклов…
И в самом деле, «спор славян между собою»… Соседи по коммунальной квартире — целую перечницу или солонку в соседский суп, а жить друг без друга не могут. И помогут при случае, и поплачут над общей бедой.
Субъекты речевых жестов, соседствуя, не только куксятся и хорохорятся, но, мирясь, уживаются в одном тексте, в макаронических «братаниях невозможностей» (К. Маркс).
Помните, Илья Сельвинский, «Улялаевщина»:
Улялаев був такiй:
Выверчено вико,
Дiрка в пидбородце,
Тай в ухi серга…
Зроду нэ бачено такого чоловiка,
Як той — Улялаев Серга.
И так далее. (Языковая реформа новой власти не дает мне возможности расставить — буквально — все точки над и
.)(Между прочим, Иван Семенович Козловский сообразил свою личную подпись тоже макаронически, но на уровне литер: и у него было с точкой.) Два в одном. Двуголосие в моноголосии. «Монодиалог» (В. Библер). Напряжение внешнее сделалось напряжением внутренним. Жест на жест. Р е ч ь на м о в у как сольный дуэт. Между Понтием и Пилатом…
Володимир Сосюра — украинское подобие (?) блоковской «Незнакомки» (цитирую по памяти):
Пiдвелася, хитається п’яна…
Йде до мене: «Забудь i прости!..»
А в лице аромат Лоригана
И печальная пудра Коти
.Русская р е ч ь у украинца Сосюры — украинская м о в а у русского (русскоязычного — не в куняевском смысле) Сельвинского. Переливы, перегуды, переборы — перетекания речи в мову, а мовы в речь… Английское м у в и н г, м у в м е н т… не однокровное ли? Течет, впадает, вытекает…
П о ч т и слитность, речевая гомогенность (?). Но и… гетерогенность. Торчит и топорщится. Удивляет и нервирует. И вновь байка, анекдот, потому что в анекдотах все острей, культурно парадоксальней.
Два украинца-кадровика в обеденный перерыв — сперва пообедав, конеч- но, — от нечего делать перебирают личные дела штатных работников своего учреждения. Один говорит другому: «Дывысь, Пэрэпыздэнко, яка чудна фамылия — Рабинович». (Русифицированный вариант: «Яка чудна фамылия — Зайцэв». — «В» произносится по-южнорусски.)
Начало встречи культур (в нашем случае — речевых жестов) — удивление.
Помните, у Маяковского в «Стихах о советском паспорте»? —
На польский — глядят, как в афишу коза,
На польский — выпяливают глаза…
Вот с этого все и начинается. И действительно. На ино-речь, чтобы началось общение, надо посмотреть так, как смотрит коза в афишу: бессмысленно-удивленно-восхищенно. И только потом, может быть, осмысленно. И тогда, если случится, сойдутся сначала речевые жесты, а потом, если повезет, и смыслы. «Яка чудна фамылия Рабинович».
А теперь про евреев, потому что, переиначивая Евтушенко, «еврей в России больше, чем еврей»… И в Украине тоже.
Языковое скрещенье как свойство культуры…
А борьба за «чистоту» языка с помощью селекции писателей по признаку иноверства-инородничества? А чуть ли не биохимическая проверка на «чистоту» крови, прежде чем быть допущенным на литературные пиршества СП РСФСР?.. Всем этим вполне всерьез занята сейчас вся «литературная Россия».
Здесь самое время обратиться к одесскому феномену российской словесности.
Можно, конечно, все свести к анекдотическим еврейским вывертам «великого и могучего». Например: «Филька-контрабандист прочел всего энциклопедического словаря»; или — «Вы просите песен? Их есть у меня» (из «Интервенции» Славина). Или из «Мотькэ Малхамовеса», который «любил родительного падежа»; или оттуда же, что уж совсем ни в какие ворота: «Извинить за выраженье, — вы теряете брюк» (ранний Сельвинский). Так сказать, еврейские штучки, а то и того хуже: с еврейским-то рылом в наш русский ряд. Каково?
Но и анекдот, и окрик заслоняют пристальное вслушивание в русскую речь, в пра-язык русского народа, еще как-то живущий в украинской м о в е, которая ближе к старославянской речи, нежели к речи русской.
«Накрутить хвоста…»
Генетическая — родительная — модальность винительного в своем порождающем качестве как бы одушевляет неживое. И вот уже хвост, отдельно от тела, живет самостоятельной жизнью.
Странно, но знаменательно: Малхамовес (по-древнееврейски — ангел смерти) как раз одушевляет неживое, потому что «любит родительного падежа». По той же, верно, причине он же «ищет положить глаз на живое». Чуткое, воспитанное на давно отзвучавших речениях ухо услышит восстанавливаемое эхом истории, леденящее душу «…искали убить Его». Именно так переведен на современный русский достопамятный стих Иоаннова Евангелия.
Язык — развивающееся живое. Неразвившаяся почка на боковом зачаточном побеге может развиться прививкою «инородного» к этому побегу либо к рудиментарному отростку. И тогда нейтральное поле преднациональной пра-речи расцветет ярким, индивидуально окрашенным разноцветьем, сложившимся в стилистически причудливую икебану разноречья, разномыслия и краснословья, в языкотворческой игре художественных соитий. Не анекдот и не «с суконным рылом», а возрождение сокрытых до поры возможностей материнского языка. Вместе с его духом и пафосом. В общем пространстве жеста народного и ино-родного. И тогда «инородцы» — неотторгаемая часть народа как носителя языка. Большого языка культуры, только и обогащающегося собственным богатством.
Но здесь необходим более крупный масштаб сопоставлений.
Микроскопические островки тихого еврейского счастья — еврейские печали у Бабеля — расширяют свои пространства до вселенского безграничья.
Пар от макарон, тающий «в далеких небесах». Уха, «в которой перламутром отсвечивали лимонные озера». Женщина, «длинная как степь, с мятым, сонливым личиком на краю». Факелы, пляшущие, как «черные девы»…
Степь, озеро, небо… Живые сполохи огня возносят до горних высот частные жизни еврейских поселений южной России. И вот уже солдат революции Никита Балмашев из конармейского рассказа «Соль» так чувствует себя в этом почти гоголевском пространстве, целясь из своего «верного винта» в маленькую спекулянтку, словно заяц, прянувшую в степной бескрай земли: «И, увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг нее, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себе кончить или ее кончить». Но кончил-таки ее, а не «себе», смыв «этот позор с лица трудовой земли и республики». Местечковое «кончить себе» у русского Балмашева? Да! Потому что речь полнится ино-речью, язык — иноязыком. Культурно-этническое инобытие языка, обещающее сильное, просторное слово, стократ усиленное на всю широту степи мощными динамиками души.
«На земле, залитой кровью, расцвели факелы, как огненные розы, и загремели выстрелы. Выстрелами Беня отгонял работниц, сбежавшихся к коровнику».
Факелы на крови — черные девы — розы огня… И… коровник. А если продолжить дальше, то вслед за Беней и «другие налетчики стали стрелять в воздух, потому что если не стрелять в воздух, то можно убить человека».
Степь, огонь, дева, розы… Гоголевский масштаб. Но последняя, такая еврейская фраза! Естественная для Бабеля, но и… для Гоголя тоже. Послушайте.
Т а р а с: «…сделай мне услугу».
Я н к е л ь: «Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?»
«Конармия» — «Одесские рассказы» — «Тарас Бульба». И здесь же, на границе иноречений, мощь слова выходит за стилистически округлые днестровские берега: «А уже огонь подымался над костром, захватывал его ноги и разостлался пламенем по дереву» (казнь Тараса
).Вновь пламена: бабелевские — гоголевские… «Русскоязычные»? Нет, просто русские. Но на грани: на межстилевом, межречевом, мужкультурном пограничье. «Русскоязычный» Бабель и «русскоязычный» Гоголь — люди русской культуры, взаимообогащающие ее своим «русскоязычьем»: вне правил и систем — по жесту, по сердцу, по душе. По душе потому, что «в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира» (Бабель).
Но как раз наперекор всем этим правилам только и возможно названное братство душ и сердец. Потому что боль и любовь — вненациональны.
«Отец любит свое дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек» (Гоголь).
Кровообращение языков, речений, словотворческих инонациональных «братаний невозможностей»? Во всяком случае, не без этого. Или: не в последнюю очередь именно с этим и благодаря…
В украинской Одессе и евреев-то почти не осталось, а все говорят все еще с «еврейским акцентом», на суржике. А может быть, на гоголевско-бабелевской речи-мове? Фене?.. Не результат ли это — удивительный, неповторимый — культурных взаимодействий речевых жестов на границах «русско-язычий», «украинско-язычий»? Украинцы — евреи — русские… Не эта ли культурно-речевая триада способна смягчить «спор славян», развернув этот спор в культуре, а не в политике; или, не дай Бог, в геополитике? Межкультурная протейность еврейского голоса…
«Люблю родительного падежа». Любят его и украинцы. Готовы полюбить его и русские. Потому что любили его славяне в своей старославянской речи. А евреи извлекли его оттуда и «показали, как надо свободу любить». Свободу ставить в родительном падеже — одушевленное неживое. Родительным падежом одушевленное.
В разгар полугласности Евгений Евтушенко как-то посетовал на то, что цензура снова вычеркнула из его книги «Бабий яр». Но на сей раз не по «пятому пункту», а потому, что к тому времени уже был поставлен памятник погребенным в яру. (Напомню: стихотворение начиналось строкою: «Над Бабьим яром памятников нет…») Я ему предложил вариант, при этом попросив прощения за лингвистическое кощунство: «Над Бабьим яром памятников есть…»
Диалог речевых жестов продолжается. И это хорошо, потому что он бескровный, хотя и «усих бы поубывав». И вправду, сослагательность спасет мир
…И еще раз стихи. На этот раз мои. И называются они так: «Геополитика, или Еще раз к вопросу о проливах Босфор и Дарданеллы»:
Никогда я не был на Босфоре.
И на Дарданеллах никогда.
Не затем ли родина Россия
Очень их старалась получить?
И теперь, в условиях свободы
Путешествий, я останусь здесь,
Чтобы не было до слез обидно,
Что проливы эти не ее.
Вербально — спорьте. Только не претендуйте. Речевые жесты — сколько угодно, а вот воинственные — таки да нет!..
И. А. Акчурин: Я тоже хочу вернуть всех на грешную землю. У нас эти хантингтоновские построения действительно приобретают характер мифологии. Ведь еще Менделеев в начале века заметил, что экономико-географически Россия очень неустойчива. Советская империя целиком держалась на русской деревне, на ее систематическом безжалостном ограблении. И армия, и флот, и космос, и даже Большой театр дотировались за счет ограбления деревни.
То же самое можно сказать и о теперешней России. Все держится пока на эмоциях и привычках традиционного общества. И «славянское братство» и «славянское единство» — всё это категории традиционного общества, эпоха которого минула.
Теодор Адорно еще тридцать лет назад, в своей знаменитой «Негативной диалектике», предсказал все, что произошло в Чечне. Любое рождение новой идентификации личности всегда связано с отказом от старой, и то, что происходит сейчас на Украине, вполне естественно, как естественно и то, что происходит в Чечне. Не будут эти новые идентификации рождаться «по Штирлицу», по кино нашему, все это безвозвратно ушло. СССР — это квазитрадиционное общество, оно кануло в вечность, и бессмысленно об этом вспоминать. Не надо, конечно, доводить дело до столкновения цивилизаций, все-таки наши культуры — близкие культуры. Но геополитически любое объединение России и Украины совершенно неустойчиво.
В одной из своих передач «Русские вопросы» Борис Парамонов назвал поколение, которое у нас сейчас у власти, «геотерапевтическим» и привел блестящую цитату из маркиза де Кюстина о том, что это — ситуация, когда рабы и холуи впервые становятся на ноги и начинают мечтать о мировом господстве. Именно это происходит, когда наша Дума принимает постановления о Черноморском флоте, Крыме, Севастополе, которые, конечно, патологически осложняют ситуацию, делают ее почти неуправляемой. К сожалению, по-видимому, это еще надолго.
Взаимоотношения (и новые идентификации) близких культур — явление достаточно сложное. Посмотрите — страна классической демократии Великобритания (которая, кстати, быстро освободилась от своей огромной империи — и правильно сделала, чему и нам не мешает поучиться), а что у них в Ольстере происходит! Это же очень близкие культуры, которые взаимодействуют в течение многих столетий. Тем не менее никто не может найти решение этой проблемы. А когда мы начинаем очень опасно «переупрощать», сводя все к «братству славянских народов», и говорить пустые слова, словно не замечая, что реально происходит, например, в Югославии, — это уже патологический идиотизм.
К сожалению, по-видимому, еще очень далеко от нас реальное решение проблемы взаимоотношений с Крымом. Конечно, можно говорить, что во всем виноваты «коммуняки», что все произошло потому, что Хрущев принял очень необдуманное решение, за которое мы сейчас расплачиваемся. Это, к сожалению, правда, но решать проблему придется именно нам. Я не думаю, что в течение ближайших десяти лет, пока у нас будет править это «геотерапевтическое» (слияние геополитики и психотерапии) поколение, придумают что-то рациональное, потому что это люди, которым патриотизм или национализм нужны просто как средство обретения идентификации собственной личности. Представить себе какого-нибудь Жириновского или даже Лебедя без этого патологического патриотизма просто нельзя. Они себя и людьми-то чувствуют только тогда
, когда кричат о своей никем не превзойденной любви к России. Наши коллеги на Украине должны понимать сложность ситуации в России. Россия сейчас геополитически страшно неустойчива. Точно так же, как и Украина. Принимая необдуманные решения, мы играем с очень большим огнем. Хорошо, что сейчас у нас в России у власти, так сказать, недалекие «хозяйственники» — не очень здоровый и вороватый партхозактив, который вынужден решать не геополитические, а хозяйственные проблемы. Но когда патриотическая демагогия начинает возводиться чуть ли не в ранг цивилизационных столкновений, то можно лишь руками развести. Здесь, конечно, во многом виновата и наша социальная философия, которая сложилась еще при Сталине. Возьмите второе издание Большой Советской Энциклопедии, найдите статью «Гербы» и посмотрите на гербы наших союзных республик. Это прямо какой-то «менетекелфарес», написанный огненными и кровавыми знаками, и эти конструкции гербов, к сожалению, определили гораздо больше, чем все наши пустые разговоры о «братстве народов».Украине действительно навязывалась насильственная русификация, и не надо удивляться, что ответная реакция иногда перехлестывает… Например, на радио «Свобода» появилась Людмила Коломийченко, которая — ужасно! — восхищалась «торчащими из танков сгоревшими ногами русских мальчиков в Чечне»… Так нельзя. Это тоже игра с очень опасным огнем.
Здесь, кстати, я и Георгия Гачева хочу подвергнуть критике. Он «вплотную подошел и остановился» в геополитике где-то на уровне Жириновского. Есть вещи, которые просто нельзя говорить…
Я почти во всем согласен с тем, что говорил Лев Аннинский. Действительно, решение проблем в России пойдет, видимо, по пути регионализации. Потому что Москва, Дальний Восток, Поволжье — это очень разные регионы, и универсальных геополитических решений не будет. Это реальный процесс. Бороться с этим бессмысленно. Тем более бессмысленны заклинания насчет «славянского братства», это отголосок традиционного общества, из которого мы навсегда ушли.