Вступление и перевод с английского Ирины Дорониной
Лора Брэдли
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 1997
Перевод Ирина Доронина
Лора Брэдли
“Черно-белый” мир полон нюансов
Письмо с Американского Юга
От адресата.
Случилось так, что первым штатом, который мне довелось посетить в США, был штат Миссисипи. Он очаровал меня не столько изысканной красотой природы, не столько бережно хранимыми там памятными местами, связанными с жизнью великого местного уроженца Уильяма Фолкнера и знаменитыми битвами войны Севера и Юга, сколько удивительными людьми: открытыми, великодушными и исключительно благовоспитанными, я бы даже сказала старомодными в самом лучшем смысле этого слова. Позднее, в Нью-Йорке, кто-то спросил меня, откуда началось мое путешествие по Америке, и, услышав, что из Миссисипи, воскликнул: “Миссисипи?! Да для нас это дальше, чем Россия!” Я поняла, что в слово “дальше” этот человек вкладывал отнюдь не только пространственный смысл.И впрямь, на Севере все было иным: иной ритм жизни, иной городской пейзаж, иные люди. Встречавшиеся мне северяне говорили о южанах с добродушной, но нескрываемой насмешкой. Они считали их чопорными, медлительными, “помешанными” на своей истории.
Южане были куда сдержаннее и корректней в высказываниях, но то, что мир янки им чужд, угадывалось безошибочно. Разумеется, все мы знаем, что своеобразие южного общества предопределила его история, в том числе межрасовая, и Фолкнера, конечно, читали, но мне хотелось понять, что чувствуют и как видят себя “изнутри” нынешние южане, тем более что среди них у меня появилось много друзей, они нередко приезжают в гости, мы переписываемся, и они нравятся мне все больше.
Лора Брэдли — самая замечательная из них. Обаятельная, добрая, умная, наблюдательная, энергичная и очень близкая мне по мировосприятию. Она весьма независима и решительна в суждениях. Помню, когда началась “Буря в пустыне”, Лора написала мне, что считает ее позором для Америки, и в знак протеста перестала читать газеты и смотреть телевизор. В то же время она всегда терпима к людским слабостям и к мнениям, не совпадающим с ее собственным. В отличие от многих американцев, ей свойствен живой интерес к “другим берегам” — достаточно сказать, что, побывав в России, она безо всякой практической необходимости начала серьезно изучать русский язык. Вот мне и показалось, что никто лучше, чем она, не объяснит мне, что же это за такой особый мир сегодняшних американцев-южан и как он складывался “в пределах одной, отдельно взятой личности”.
Милая Ирина,
ты попросила меня припомнить детство, юность и рассказать, каково было жить и взрослеть в таком многоэтничном обществе, каковым является Американский Юг. О борьбе с сегрегацией, сказала ты, мы довольно хорошо знаем из публицистики. Но как все происходило в повседневной жизни? Как общались, что чувствовали друг к другу черные и белые, с каким “национальным сознанием” росли дети?
Что ж, то, о чем ты спросила, действительно было и остается неотъемлемой частью моего жизненного опыта. Не ниточкой, протянувшейся через всю жизнь, потому что ниточки существуют каждая в отдельности, а скорее рекой, которая несет всех нас, живущих здесь, вместе — иногда тихо и плавно, порой рискованно, но мы никогда не покидаем этого потока, он постоянно вокруг нас — неумолимый, глубокий и непредсказуемый.
О межрасовых отношениях на Юге написаны сотни научных трудов, статей, книг-толкований и книг-исповедей. Что могу я добавить к ним? Хрупкая и изменчивая память едва ли способна служить надежным источником исторического знания, но, быть может, мои воспоминания как крохотный фрагмент сложной и противоречивой истории все же имеют какую-то ценность?
Ты ведь бывала в моем родном штате Миссисипи и знаешь, что это один из окаймляющих Мексиканский залив американских штатов, представляющих глубокий Юг страны. Здесь я живу с восьмилетнего возраста.
Природа Миссисипи нежна и прекрасна: перекатывающиеся гряды холмов на севере, плодородные земли, раскинувшиеся вдоль поймы огромной реки — на западе, прерии в центре, пояс сосновых лесов к югу от них и, наконец, сверкающее побережье залива. Население большей частью урбанизированное, сосредоточенное в небольших городках, где каждый дом окружен своим двориком, и редко встретишь здание выше четырех этажей (кроме столицы штата, города Джексона). Я не мастер обобщений, но рискну сделать несколько общих замечаний.
Люди здесь в массе своей приветливы, вежливы, гостеприимны, отношения между соседями — доброжелательные. Подавляющее большинство — исправные прихожане, в основном протестанты. Моим землякам свойственна глубокая привязанность к своей земле и преданность традициям. Они — наследники и продолжатели устной культуры, великолепные рассказчики. К трагическому прошлому своего края относятся с уважением, и каждый может поведать множество причудливых и трогательных историй о нем.
Миссисипи — бедный штат с низким доходом на душу населения, поэтому у многих жителей возможности получить хорошее образование или путешествовать весьма ограниченны. Привычка прошлых поколений к замкнутой жизни породила некоторую недоверчивость и даже подозрительность к чужакам и новым веяниям. Быть может, свою роль сыграло и расовое противостояние: великодушные сосе- ди — сознательно или повинуясь инстинкту — все вместе, сплоченным мирком творили зло сегрегации.
Если речь идет о многоэтничности, то нужно представлять себе, что для Миссисипи вопрос сводится лишь к черному и белому. Здесь живут небольшие общины азиатов, выходцев с Ближнего Востока, евреев, но всю политическую, религиозную, нравственную атмосферу и повседневную жизнь определяет наличие многочисленного черного и когда-то считавшегося привилегированным белого населения.
Как ни странно это тебе покажется, в детстве, живя в этом “черно-белом” мире, я очень редко напрямую сталкивалась с чернокожими. С конца сороковых и на протяжении всех пятидесятых годов в Миссисипи действовали законы расовой сегрегации. Когда моя семья переехала в Миссисипи, я была дружелюбной белокурой девочкой, только что сменившей косички-хвостики на короткую стрижку. Мне очень нравился город, в котором мы поселились, моя новая школа, друзья, и я обожала свою семью. Мне нравилась здешняя баптистская церковь, я с удовольствием принимала участие во всех ее мероприятиях. Занятия в школе каждый день начинались с того, что мы произносили клятву верности американскому флагу, заканчивающуюся словами: “… свобода и справедливость для всех”. А в церкви я радостно распевала песенку, которой меня там научили:
Иисус любит маленьких детей,
Все дети на земле —
Красные и желтые, черные и белые —
Равно дороги Ему.
Иисус любит всех на свете маленьких детей.
И я верила тому и другому.
Между тем и наша школа, и наша церковь были сегрегированы. Моя энергичная мать воспитывала трех дочерей и считала, что четырех женщин в доме вполне достаточно, чтобы обходиться без прислуги. Отцу, журналисту и профессору-историку, наемные помощники тоже не требовались. Поэтому с черными я почти не сталкивалась, разве что видела в домах подруг чернокожих горничных, поваров да сторожей. Я не знала ни одного черного сверстника и тем более ни одного образованного чернокожего человека со средним достатком, который работал бы в каком-нибудь солидном учреждении. Черные окружали меня со всех сторон, но для меня они сливались в сплошную, безликую массу, молчаливое Другое.
Видишь ли, во-первых, существовали определенные правила. Писаные правила, то есть законы, принятые штатом Миссисипи, они регулировали взаимоотношения между расами и строжайше регламентировали поведение черных. Согласно этим законам, государственные школы были раздельными, в общественные места, такие, как отели, рестораны, черные не допускались, очень немногие из них обладали правом голоса. Но гораздо более коварными были неписаные правила, которые отлично знали и белые и черные. Смысл их заключался даже не в том, чтобы ни один негр не считал себя равным белому, но в том, чтобы заставить негра признать свою унизительную неполноценность.
Зачастую это были не только неписаные, но и не высказываемые вслух правила — о них никто никогда не говорил. Но, словно из воздуха, я впитала твердое понимание того, что приветливых чернокожих женщин, работавших в школьном кафетерии, следует называть Шарлоттой и Элис, в то время как их белых коллег — “миссис такая-то”. Или что негр не может войти в дом белого человека через парадную дверь — только через черный ход. При этом непоследовательные законы сегрегации, разумеется, позволяли черной прислуге находиться вблизи белых хозяев, черным женщинам нянчить белых детей, готовить и подавать еду к столу белых.
Я уже знала, что черные бедны. Но однажды в мою голову закралась мысль, что они — опасны. В тот день мы с подругой по очереди катались на ее велосипеде по длинному, слегка спускающемуся под горку тротуару перед нашим домом. Я только что научилась ездить и еще очень неуверенно держалась в седле, поэтому, увидев группку чернокожих ребят впереди, нажала на тормоза, но, к сожалению, не рассчитала и врезалась все же в какую-то девочку. Страшно испугавшись, я бросилась к ней, чтобы убедиться, что не поранила. Девочка сопела, но была невредима. Ее подружки выглядели встревоженными. Положив руку девочке на плечо, я забормотала извинения и тут увидела, что остальные ребята, сгрудившись поодаль, угрюмо уставились на меня своими непроницаемыми черными глазами. Они не произнесли ни единого слова — ни осуждающего, ни ободряющего. Наконец кто-то дернул девочку за рукав и вся группа молча двинулась прочь.
Когда они скрылись из виду, моя подруга, владелица велосипеда, сказала: “Ночью они могут вернуться, чтобы убить тебя!” При свете дня эта идея показалась мне нелепой, но ночью, в темноте, лежа в кровати, я превратилась в маленького, до смерти напуганного ребенка. Подруга была на два года старше меня, училась, мне на зависть, уже в пятом классе и, разумеется, знала гораздо больше!
Моя мать, не признававшая никакой чепухи, прибежав на мой испуганный зов и выслушав рассказ о нависшей надо мной неминуемой смертельной опасности, лишь презрительно фыркнула. И ее беззаботное “Пф-ф!” тут же рассеяло все мои страхи.
За исключением этого эпизода, за все школьные годы мне, кажется, больше не довелось непосредственно соприкоснуться с кем-либо из чернокожих. Правила, писаные и неписаные, до поры оставались непреложными.
В семье отец нередко иронически высказывался о тех политиках, которые превращали нападки на черных в нескончаемые политические кампании. Как-то он написал в своей маленькой газетке небольшой рассказ о тощем старике негре, который каждый день проезжал мимо нашего дома на муле — единственном доступном ему средстве передвижения из деревни в город: отец описал, как тот с молчаливым достоинством монаха появляется на вершине холма и как вырисовывается на фоне восходящего солнца его благородный силуэт. Подавляющее большинство читателей это страшно поразило, ибо, по общепринятому мнению, достоинство не могло быть атрибутом поведения чернокожего человека.
Что еще вспоминается мне из того казавшегося таким безоблачным времени, когда котел был плотно прикрыт крышкой неоспоримого превосходства белых, когда белые публично использовали лишь нейтральное название “цветные”, иног- да — “nigra” или с преувеличенной корректностью, присущей, например, моей матери, — “ne-gro”? (Я не знаю, как черные называли белых.)
Мои детские воспоминания отрывочны. Я росла в разделенном мире, и меня нисколько не смущали раздельные фонтанчики для питья, раздельные залы ожидания… Помню, я расстраивалась из-за того, что во время длившейся неделю Миссисипской ярмарки — самого любимого праздника в году — суббота “выпадала”, ибо выделялась как “День цветных”. Это был единственный за всю неделю день, когда ярмарка отдавалась в их полное распоряжение.
Помню, как поразил меня вид очень белой фигуры негра-альбиноса среди сплошь черных тел в бассейне для цветных, имевшемся в столице штата.
Помню разрывающий тишину душной летней ночи пульсирующий ритм бара- банов, доносившийся с черной окраины города — поистине словно с края света. Подростками мы с моей подружкой любили по вечерам посидеть-поболтать то на ее, то на моем крылечке, прислушиваясь к этим примитивным звукам. Мы знали, что они долетают из закусочной “Черный кот”, которую мы называли “кабаком” или “притоном”. Под эти барабаны перед “Черным котом” кружилась самодельная карусель. Мы никогда не видели, как на ней катаются: днем карусель стояла тихая и опустевшая. Быть может, там играли и на других инструментах, но все остальные звуки тонули в единственно доносившихся до нас барабанных “бум-бум-бум”.
Еще одна картинка — Рождественский парад, ежегодно устраивавшийся в Джексоне. В этих праздничных торжествах участвовали группы болельщиков во главе со своими закоперщиками, юные скауты обоих полов, исполнители рождественских гимнов, “королевы” со свитами, проезжавшие в автомобилях с откидным верхом, марширующие оркестры миссисипских колледжей и средних школ, ладьи на колесах, в которых артисты-любители представляли в лицах религиозные притчи или разыгрывали светские сценки. Последней “проплывала” искусно украшенная ладья, на которой восседал сам Санта Клаус, хохочущий и разбрасывающий конфеты в выстроившуюся по обеим сторонам улицы толпу, состоявшую из белых и черных. Но любимцами зрителей неизменно оставались оркестры из “черных” школ.
Сверкая мундирами, кажется, пурпурно-золотыми или черными с золотом, их барабанщики с большими барабанами выступали с неподражаемым достоинством и грацией, а девочки с маленькими барабанчиками — в коротеньких юбочках и высоких белых сапожках — вскидывали ножки так высоко и изящно, как не умел никто. Следуя по Кэпитол-стрит, музыканты на ходу ловко манипулировали инструментами, раскачивая их из стороны в сторону, и выполняли замысловатые танцевальные па. Движения их были уверенными и полными жизни. Все наши “белые” аккуратненькие, неплохо слаженные оркестры бледнели и никли по сравнению с ними. Когда проходили они, все зрители пускались в пляс — жизнерадостный дух их искусства оказывался неодолимо заразительным.
Поистине то были редкие счастливые и светлые моменты нашей общей жизни, осененной неприветливой тенью сегрегации.
В середине пятидесятых безоблачный мир моего детства начал меняться. На заре шестидесятых, когда я стала замужней дамой, а потом матерью, эти перемены перевернули привычный ход жизни южного общества с ног на голову (или, быть может, с головы на ноги). Если попытаться объяснить случившееся, максимально упрощая, то перемены эти явились результатом давно зревшего подспудно протеста и мужества черных граждан штата, усилий правительства США и, постараюсь выразиться поточнее, — пробудившейся совести американского народа.
О героях и героинях борьбы за гражданские права много написано. Я же упомяну об одном юридическом и двух политических актах, которые сыграли неоценимую роль в начавшихся переменах, придав им законный характер. Вынеся вердикт по делу “Браун против Министерства просвещения”, Верховный суд Соединенных Штатов фактически провозгласил отмену раздельной системы обучения.
Оксфорду, городу, где я живу, потребовалось пятнадцать лет, чтобы это решение претворить в жизнь.
В 1964 году был принят Акт о гражданских правах, официально запретивший дискриминацию при приеме на работу и открывший доступ чернокожим в общественные места. В 1965-м — Акт об избирательных правах, обеспечивший законодательную основу тем переменам в обществе, которые давно назрели, — “…свобода и справедливость для всех”.
Если годы детства на моем “двухцветном” Юге были для меня годами простодушного невежества, то молодость прошла в мире вражды и ярости. Пусть краткость упоминания об отважной борьбе людей (черных и белых) за равенство гражданских прав и о нескольких основополагающих официальных актах федеральных властей не создаст у тебя впечатления, что жизнь у нас переменилась тогда легко, быстро и совершенно. Ведь предрассудки, как известно, очень живучи, и нужно много времени, чтобы выкорчевать из людского сознания несправедливость, на протяжении долгого времени бывшую узаконенной. Настойчивое требование афро-американцев уважать равенство прав черных и поддержка этого требования со стороны “чужаков”, то есть белых американцев, не живущих на Юге, вызвала бешеное сопротивление местного белого истеблишмента. Законодатели штата Миссисипи потратили много лет, огромное количество денег и энергии, изобретая все новые — откровенно бесчестные — способы обходить федеральные законы. Множество белых граждан, считавших былые межрасовые отношения на Юге нормальными, мирными и “дружелюбными”, не скрывали своего возмущения, общество поляризовалось.
Вспоминая прошлое, мы склонны воображать себя смелее, чем были на самом деле. Даже мне, отнюдь не со стороны наблюдавшей тогдашние события, теперь уже трудно реально представить себе атмосферу страха и ужаса, царивших вокруг.
Хочу, чтобы ты поняла, что страх, который я ощущала, исходил вовсе не от черных, его источником были белые общественные структуры, их отношение к происходившему, этот страх шел от моих белых соседей. Хочу также, чтобы ты поняла, чего именно я боялась.
Я никогда не опасалась угрозы физической расправы надо мной или моими близкими, но в воздухе висела готовность к насилию по отношению к черным и “агитаторам-чужакам”. То была боязнь пойти против большинства, против того, что прежде считалось непреложным законом нашей жизни, боязнь оказаться в изоляции, услышать осуждающие высказывания в свой адрес, боязнь того, что к нашим детям будут относиться враждебно. Было страшно подумать, что белые в знак протеста против отмены раздельного обучения откажутся отдавать своих детей в государственные школы и мне придется делать выбор, что оказалось бы для меня морально невыносимо. Или что наша позиция окажется губительной для будущей карьеры моего мужа.
Люди, разделявшие наши убеждения, открыто не высказывались. Они, то есть мы, пользовались иносказаниями.
Гениальность Фолкнера заключается и в том, что он сумел выразить словами нечто, что уже знает твоя душа. В “Осквернителе праха” — романе о межрасовых отношениях на Юге — есть персонаж Гэвин Стивенс, который говорит своему юному племяннику: “…есть вещи, которые ты никогда не должен соглашаться терпеть. Вещи, которые ты всегда должен отказываться терпеть. Несправедливость, унижение, бесчестье, позор. Все равно, как бы ты ни был юн или стар. Ни за славу, ни за плату, ни за то, чтобы увидеть свой портрет в газете, ни за текущий счет в банке. Просто не позволять себе их терпеть”1.
Люди, думавшие как я, отказывались принять пропаганду белого превосходства, которой полны были газеты, подчинявшиеся озлобленным миссисипским политикам. Мы отказывались принять миф о том, что чернокожий юноша нарушает правила, мирно сидя за стойкой городского бара. Или что если один чернокожий огреет другого бейсбольной битой по голове, это значит — негры нарушают общественное спокойствие! (В случае, если “разборка” происходила между белыми, виноват был конкретный Джон X или Y.) Мы отказывались смириться с тем, что наша белая протестантская церковь, прихожане которой так благочестиво пели о всеобщей братской любви, не допускает в свои храмы черных на том основании, что они-де приходят туда не молиться, а устраивать беспорядки, демонстрируя протест против сегрегации.
Больнее всего было осознавать, что все это творили не какие-то исчадия ада с рогами и копытами и не жалкие негодяи, но наши друзья, соседи и родственники, оправдывая при этом свои безбожные деяния высокими словами. Их в силу ограниченности кругозора поддерживали и те белые, которые и сами, как цветные, страдали в нашем бедном штате от материального неблагополучия и недостатка образования. Я ведь сказала, что это сложная и противоречивая история. Наш “черно-белый” мир полон нюансов.
Тогда-то и закончилась моя выпестованная школой и церковью полная обособленность от мира черных.
Когда родился мой сын, я училась на третьем курсе исторического факультета университета штата Миссисипи. (Быть может, тебе будет интересно узнать, что я была стипендиаткой специальной программы в области образования, учрежденной… Министерством обороны в ответ на запуск первого советского спутника Земли, так что своим высшим образованием я обязана, как видишь, твоей стране, за что давно пора ее поблагодарить.) Чтобы иметь возможность продолжить занятия в университете, мне пришлось нанять няню. Она была первой в длинной череде негритянок, которые и потом помогали мне в уходе за детьми и ведении хозяйства. Лишь два года назад я снова стала обходиться по дому сама.
В 1962 году мой муж окончил юридический факультет и поступил на службу в одну из юридических контор столицы штата, потом перешел в юридический отдел крупного промышленного предприятия в Йэзу-сити, и лишь в 1966-м мы вернулись в Оксфорд, где ему предложили профессорскую кафедру в Оул Мисс1.
Все эти годы были годами напряженной борьбы за реальное равенство прав чернокожих.
Осенью 1962-го в университет штата Миссисипи был принят первый чернокожий студент. Это событие долго оттягивалось местными властями, а свер- шившись наконец, вызвало бурю негодования, кровопролитие и смерть. Но это — отдельная история. Отмена сегрегации в области образования не стала тогда свершившимся фактом, но она была уже неотвратима.
Когда мы жили в Йэзу-сити, директор городской библиотеки попросила меня помочь ей в осуществлении федеральной программы, призванной подготовить к школе детей из бедных семей. Хотя нигде не было оговорено, что речь идет о чернокожих детях, все мои маленькие ученики оказались черными. Руководитель программы и педагоги были учителями местной школы для чернокожих. Они очень успешно делали свое дело, но непременным условием финансирования программы со стороны правительства было участие в ней и белой общины. Так первый белый доброволец в моем лице вступил в мир черных. Здесь я представляла собой “меньшинство”. Администрация и коллеги демонстрировали мне безупречную лояльность и даже дружелюбие.
Поначалу у меня не было строго определенных обязанностей. Я делала все, о чем меня просили или что требовалось: читала малышам книжки, помогала уложить портфели после окончания занятий. Меня потрясло, что некоторые ребятишки происходили из таких бедных и темных семей, что никогда прежде не видели ни книги, ни журнала, ни газеты и даже не знали, что делать с книгой. Исполняла я перед ними и роль “феи Зубочистки”: раздобыв гигантский муляж полного набора зубов и собрав детей в кружок, учила их чистить зубы; промывала разбитые коленки и заклеивала ранки пластырем.
Однажды я везла ребят в микроавтобусе в поликлинику на прививки — необходимую, но не очень, как ты понимаешь, популярную среди детей процедуру. Один особо трусливый малыш всю дорогу завывал и лягался. Каким-то чудом мне удалось уговорить его… притвориться храбрым. Он вошел в кабинет, напустив на себя важный и гордый вид. Я сама до смерти боюсь уколов и догадываюсь, чего это стоило крохе, но дело было сделано.
Там, в поликлинике, некая белая медсестра заставила меня на себе испытать, что значит здесь, на Юге, быть “агитатором-чужаком”. Поскольку мы работали в помещении школы для чернокожих, где не было кондиционеров, а лето в Миссисипи безумно жаркое и влажное, я всегда ходила на работу в сандалиях на босу ногу и в простеньком хлопчатобумажном платье без рукавов (что не подобает “южной леди”), которое уже через час покрывалось пятнами пота, фруктового сока, акварельных красок и каких-то неопознанных пахучих жидкостей. В таком виде я и явилась в клинику, похожая на хиппи и окруженная толпой коричневых малышей. Медсестра посмотрела на меня и с нескрываемой ненавистью в голосе спросила: “Откуда [sic] это вы такая?” Я догадалась, что она ожидала услышать название некоего места, представлявшегося ей преисподней, — вроде Нью-Йорка, Коннектикута или Мичигана, и ответила сладчайшим голосом на типичнейшем певучем местном диалекте: “Откуда, дорогая? Да отсюда же, из Йэзу”. По ее злобному взгляду я поняла, что “местный агитатор” еще меньше заслуживает в ее глазах прощения, чем “чужак”.
Каждый день я присматривала за ребятами во время полдника. Они расса- живались вокруг маленьких круглых столиков на низеньких детских стульчиках, удобных для них, но не для меня. Обхватив руками колени, почти упиравшиеся в подбородок, я пыталась учить своих маленьких друзей прилично вести себя за сто- лом. Однажды крохотный коричневый пальчик ткнулся в мое предплечье и робко погладил светлые волосики на нем. В проникавших через окно лучах солнца они казались золотистыми, и моя маленькая соседка по столу не устояла против иску- шения любопытством. Мне самой порой хотелось погладить пальцем их коричневые ручки, так отличавшиеся от моих собственных, поэтому я положила свою руку ря- дом с ее, как делают люди, когда хотят сравнить загар. “Посмотри, — сказала я, — у меня светлая кожа и светлые волосы”. “А у меня кожа коричневая, и волосы то- же, — ответила девчушка. — И глаза”. Я рассказала ей о двух своих сестрах, белых, разумеется, но совсем иной “масти” — у них оливковая кожа, темные волосы и карие глаза. Позднее, услышав об этом от кого-то из моих коллег, директриса похвалила меня. Я поблагодарила ее на добром слове, но удивилась, что столь естественное желание учителя удовлетворить невинное любопытство (которое, кстати, и меня самое всегда разбирало) ученицы заслуживает особого одобрения.
Красные и желтые, черные и белые,
Они равно дороги Ему.
Иисус любит всех на свете маленьких детей…
Примерно в то же самое время я покинула баптистскую церковь — церковь моих предков и моей юности, церковь, где меня научили этой песенке и преподали тысячу других уроков нравственности, любви, братства и ответственности за других людей, особенно за бедных и униженных. Я покинула ее, потому что баптистская церковь продолжала поддерживать защитников сегрегации и отказывалась допускать (не говоря уж о том, чтобы привлекать) цветных прихожан. Я прошла конфирмацию и присоединилась к англиканской церкви. Тоскую я с тех пор лишь об одном — о баптистских религиозных песнопениях, я любила их не потому, что в нашем хоре были выдающиеся голоса или он так уж гармонично звучал, но потому, что то был хор ревностных членов братства — мужчин и женщин, молодых и старых, — безыскусный, порой слегка фальшивящий, но сильный и простодушный, дарящий радость своим участникам. Как жаль, что он не включал всех, кто пожелает.
Медленно и болезненно избавлялся штат от привычки к сегрегации. Когда в свой первый школьный день наш сын Марк вернулся домой, мы набросились на него с расспросами. “Было очень весело, — сказал он. — Мы с Джоном и Декстером на переменке сцепились за руки и бегали вокруг площадки для игр, всех сбивая с ног!” Возможно, и не это хотели бы услышать родители новоиспеченного школьника, но то, что один из троих ребят был чернокожим и что все они считали совершенно нормальным “сцепиться за руки” и играть вместе, нас порадовало. В одном классе с Марком училась дочь нашей домработницы. Наша дочь Клер первой пригласила к себе на день рождения как белых, так и цветных подружек. На вечеринку должны были прийти и ее бабушка с дедушкой, и я заранее волновалась: как они воспримут такую “неразборчивость”. Волнения оказались напрасными. Хоть эти пожилые люди были “из другого времени” и большую часть жизни прожили среди людей иного умонастроения, они вели себя приветливо и дружелюбно со всеми девочками и их родителями. После этого и другая одноклассница Клер решилась устроить “смешанную” вечеринку.
Будучи удивительно спортивно одаренными, чернокожие старшеклассники и студенты приносили своим учебным заведениям немало громких побед на этом поприще, но самым радостным было то, что их вклад в школьную или университетскую славу стали ценить, уже никак не связывая это с цветом их кожи. Точнее сказать, вместо вопроса “Что это за негр?” все чаще можно было услышать не лишенное гордости — “Это наш негр!”.
Самыми популярными конкурсами в нашем университете, прославившемся как оплот реакции после упомянутого трагического случая с первым чернокожим студентом, были конкурс на “мисс Оул Мисс” и конкурс на звание лучшего футболиста — “Мятежный полковник”1.
По тонкой иронии судьбы, “Мятежным полковником” вскоре стал чернокожий футболист.
Я чуть не плакала от облегчения и радости, когда в соседнем округе состоявшее целиком из белых жюри присяжных вынесло приговор за убийство трех приезжих, одним из которых оказался черный. Ведь то был первый случай, когда белые вынесли обвинительный приговор за убийство черного!
Вскоре и жюри присяжных перестали быть исключительно “белыми”. Политики не могли больше игнорировать чернокожих граждан, ведь теперь те были избирателями. Появились и первые чернокожие на выборных должностях.
Был отменен День цветных на джексонской ярмарке, черные больше не обязаны были сидеть в автобусах исключительно на задних сиденьях, исчезли раздельные залы ожидания на вокзалах и раздельные приемные перед врачебными кабинетами. Церкви все еще оставались преимущественно “белыми” и “черными”, но уже не из-за официального предписания. Просто существовали разные традиции исполнения религиозных обрядов, вообще же теперь выбор церкви был исключительно за самими прихожанами. Стало не редкостью встретить в магазине или банке служащего с любым цветом кожи. В Верховном суде штата появился со временем черный судья. Недавним деканом юридического факультета был чернокожий ученый. У моего мужа немало коллег афро-американцев. В нескольких городах Миссисипи — черные мэры, в школьных советах и муниципалитетах заседают и белые и черные. Штат разительно переменился. К лучшему.
Однако картина не так уж идиллична, несмотря на перемены. Дискриминация все еще не изжита, хотя стала скрытой и более изощренной. У обеих сторон сохраняется немало расистских предубеждений.
Обладающие властью никогда добровольно не отдают ее и не делятся ею с другими. Как ни печально, но оказалось, что черные не хуже белых умеют наживаться на ней и использовать ее в грязных целях.
Трудно преодолеть и наследие долгих лет, в течение которых черные были отлучены от образования. Парадоксально, но отнюдь не все, обретя право на образование, кинулись к учебникам. “Они нас всю жизнь угнетали, теперь пусть дадут все!” — такое умонастроение не редкость. И есть немало афро-американцев, которые воспринимают равенство прав не как возможность добиться чего-то прилежной учебой и упорным трудом, а как требование воздаяния за прошлое, не предполагающее с их собственной стороны никаких усилий. Впрочем, в Миссисипи экономические и образовательные возможности многих граждан, независимо от цвета кожи, все еще оставляют желать лучшего.
И все же мой собственный опыт и опыт моей семьи свидетельствуют о том, что разрушение преград между нами и прежде безликим Другим оказалось плодо- творным. Я люблю, сидя в теперь уже “смешанной” приемной у врача, прислу- шиваться к тому, как болтают друг с другом их старики. Диалект, так же как юмор, плохо поддается переводу, поэтому я не стану воспроизводить его, но, поверь, их воркующий, успокаивающий говор, по которому они легко догадываются, кто из ка- кой местности происходит, кто где живет и кто с кем в родстве, — это удивительная поэма интонаций и модуляций, пауз и неповторимого южного “йэ-э-а” — растянутого на целых три слога коротенького “да”, произносимого с особой мелодичностью, в которой слышатся сочувствие и утешение.
Мой персональный источник знаний о языке чернокожих — Индиана. Индиа- на — имя, а не географическое название. Года четыре назад Клер так представила ее нашим гостям из Нью-Йорка: “Вы, наверное, назвали бы Индиану горничной, но на самом деле она — мамина подруга. И моя тоже”.
Индиана работала у меня двадцать пять лет. А может, это я у нее так долго работала. Она помогала мне делать уборку и заботиться о детях. Я выполняла ее поручения и возила к дантисту. Уходя домой в четверг после полудня, она могла вручить мне сверток с двумя ярдами ткани цвета морской волны и небрежно обронить: “Пуши нужна юбка к воскресенью, она поет в церкви”. Пуши — внучка. Ни фасона, ни мерки — ничего. Но я всегда заканчивала шить юбку для Пуши к сроку. Индиана приносила нам свежую смородину, ботву турнепса и домашний соус. Я помогала ей завоевать звание “королевы” на конкурсе, проводившемся в их церкви. Она, напевая что-то себе под нос, пылесосила полы и гоняла кошку, я в это время обрушивала по телефону свой гнев на газовую компанию, которая отключила отопление у нее в доме.
Иногда она обращалась к “судье Брэдли” с просьбой помочь вызволить ее сыновей из полицейского участка или решить страшно запутанный спор с родственниками из-за собственности.
Она была одной из “Дочерей Иерихона”, я — членом Браунинг-клуба. Она помогала мне скрести и полировать дом до полного блеска, а также наглаживать платья до совершенства, необходимого для ежегодного бала в Браунинг-клубе. Я заботилась о том, чтобы у нее всегда было подобающее новое длинное платье для банкета у “Дочерей Иерихона”. Ах, как бы мне хотелось хоть одним глазком взглянуть, как они там веселятся в своих торжественных белых платьях и тиарах. Но нельзя, как нельзя героине сказки до срока увидеть лицо своего таинственного возлюбленного или спрашивать у Лоэнгрина его имя.
Теперь мы рассказываем друг другу одни и те же старые истории. Индиана никогда на меня не сердилась, а я — на нее. В последнее время она приходила ко мне лишь раз в неделю, и я всегда отвозила ее на машине домой, в ее общину — это милях в десяти от города. По дороге она рассказывала мне о своем детстве, о церкви, о народных способах лечения, учила говорить по-своему. Она знает, что смесь уксуса и трухи осиного гнезда помогает при растяжении связок, и считает вполне допустимым двигать ногами в такт музыке, но если при этом ноги перекрещиваются, это уже танец — и это грех. Может, она и права. Каждый год мы с ней “назначаем” одно из растущих вдоль дороги деревьев своей “рождественской елкой” и потом наблюдаем, как оно меняется в зависимости от сезона.
В позапрошлом году Индиана попала в автокатастрофу, повредила шею и, хоть, слава Богу, поправилась, с работы ушла. Теперь мы ездим друг к другу в гости. Пока она лежала в больнице, я, разумеется, заботилась о ней, и как же приятно было услышать от нее: “Не всякая родная дочь так бы за матерью ходила”.
Я уверена, что Индиана очень обогатила мою жизнь духовно.
Итак, незаметно для себя, начав с “они” или даже с “оно” (“безликое Другое”), я пришла к “мы”. Неудивительно, ведь я — часть того, что происходило все эти годы в моем краю: белая южанка, принадлежащая к привилегированному кругу культурных и образованных людей, но обязанная постоянно контролировать свои поступки и избавляться от бесконечных предрассудков. И об этом я буду помнить всегда, даже если память начнет мне изменять.
Вступление и перевод с английского Ирины Дорониной