Элла Крылова. Двадцать сонетов с Васильевского острова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1996
Элла Крылова
Двадцать сонетов
с Васильевского острова
1
Я к вам пишу, как говорили в школе,
послание за море-океан,
хоть вы, должно, заправский грубиян
и вряд ли мне ответите. Доколе
сооружать вам будут истукан
у нас тут, во российском чистом поле,
где собирали васильки для Оли
и воспевали Стеньку под баян?
Теперь жуют насущный свой банан,
осваивая стиль американ.
И как-то ни потупить очи долу,
ни возвести горе их. И роман
в стихах не одолеть, бесценный пан,
прекрасному в особенности полу.
2
У нас, дружище, ты забронзовел.
Как к вечному огню, цветы слагают
к твоим стопам. При сем предполагают,
соловушка, что ты осоловел
от славы. Вот за это и ругают
влюбленно и завистливо. Предел
такой любови — если б отлетел
в иной предел, куда нас выдворяют,
когда мы слишком привыкаем жить
и в собственном уверились бессмертье.
В тот самый сладкий миг сдает предсердье
или печенка. И уже не сшить
пиджак по росту — убывает рост.
И умывает руки врач-прохвост.
3
К тебе пишу из Нектограда. Где
когда-то жил и ты, о чем гласила
на доме надпись от руки. Белила
завистников по ней прошлись, на «д»
исправив «л». Какая укусила
их муха либертэ-вульгаритэ?
Наверно, наглотались LSD
и всюду замерещилась им сила
нечистая. Ведь русский ксенофоб
насквозь мистичен, либо — суеверен.
Но ты — хвала богам, — ты суверенен
и верен самому себе, хоть в лоб
тебе прицелься всей имперской мразью.
Таков сей мир, где лечим нервы грязью.
4
Мой друг, поэты все-таки жиды.
Не только те, что в Иерусалиме.
Без них — как будто жизнь недосолили
и с Господом не перешли на «ты».
В чем тайна крови сей, какую пили
кому не лень? В нехватке в ней воды?
Не зря они оставили следы
во всех других, которых не пролили.
Зато идейный накопили скарб,
атомной бомбе равный, по несчастью.
Ну вот, сгорел и мой зеркальный карп
на сковородке. Вот оно, участье
в делишках ихних. Но в моей крови
к картавым преизбыточно любви.
5
Ты украшаешь стену над моим
столом. Ну просто лик евангелиста
под гримом голливудского артиста.
Фотограф расстарался. Пилигрим
земного шара, отчего так мглисто
пространство? Не видать дороги в Рим,
тем более — обратно. Только дым.
И я напрасно мучаю таксиста.
Куда идти, лететь, бежать, ползти
от этих нищих торжищ вавилонских?
Жизнь — не товар. Нельзя приобрести
взамен поизносившейся иную
и помодней. К тому же, нынче носких
вещей не производят. Да и ну их.
6
Вещей сегодня больше, чем для них
имен. В ходу глухонемые жесты.
Так куры громоздятся на насесты,
одна другой однообразней. Тих
курятник за полночь. А на дворе жених
звереет в тщетных поисках невесты.
В дому свекрови не нашлось ей места,
и — превратилась в жабу или в стих.
Такая, извини, белиберда
под лобной костью на исходе ночи,
бессонной и безбрачной. Прямо в очи
златым песком просыпалась звезда.
Ни зги. Я наугад пишу, вслепую.
Так и живу. Желаю вам — другую.
7
А приезжай сюда инкогнито.
С князьмышкинским узлом. Нет, кроме шуток.
По городу пройдем. Покормим уток.
Тебя представлю мужу, кошке. До
утра, покуда крен не даст рассудок,
мы будем пить не асти, так шато-
де-пап. Совьем себе гнездо
мы из литературных прибауток.
Что сплетня? — прозы сводная сестра.
Племянница поэзии. Ловимы
и нами байки те, что херувимы
разносят по земле, как детвора.
И ангелы не брезгуют оглаской,
когда к безумцам ходят за подсказкой.
8
Случилось так, что я сошла с ума.
Была зима. Молчал хрусталь фонтана.
Воинственною поступью нормана
валился снег горою на дома.
Душа искала веры. И сума
дорожная из глубины стакана
всплывала, как цитата из романа
Т. Манна. А потом была тюрьма
с названьем: желтый дом (среди других
таких же желтых, — город сей, ты знаешь,
не беден охрой). Сея, пожинаешь
не то, что сеял, и не на родных
десяти сотках. Время бьет под дых —
и лишь тогда его и замечаешь.
9
Я вас люблю. Но время развело
не баррикадой нас, так океаном.
Вы сделались брюзжащим стариканом.
И мне легли морщины на чело.
Что делать? В этом мире окаянном
могло быть все иначе. Не смогло.
А мир стоит, пророчествам назло.
И князь его кейфует за кальяном.
И жизнь галлюцинацией сплошной
проходит мимо петербургских окон.
И вы уже обзавелись женой.
И, к счастью, я сама не одинока.
А тот, кому навеки отдана,
вам шлет привет и требует вина.
10
Существованье, в сущности, мираж,
а не миракль. Мир высосан из пальца.
И все мы в нем, по сути, постояльцы,
не гости даже. По числу пропаж
мы узнаем, что есть иной. Скитальцы,
не пилигримы, бороздим пейзаж
мы, звездный тремор1 взяв на карандаш,
и вот… Но там уже живут китайцы,
не то индейцы. Либо же — собрат
ревниво рассекает небеса
линованные, скрючившись над ними,
и пьет свой яд насущный, как Сократ,
покуда анонимная коса
наотмашь шарит в петербургском дыме.
11
Смерть — не коса. Не череп. Не глаза
возлюбленной. Аттическая бочка,
обжитая философами. Точка
в отточии начальном. Бирюза,
в которой тонет ястреб-одиночка,
проваливаясь в высоту не за
добычей пошлой. Светлая шиза
души, с которой снята оболочка.
Душа глядит, как в зеркало живое,
вокруг себя, воздвигнув легкий крест
внутри себя, и воскладает перст
на пишмашинку — в форме аналоя.
Оборотись — там ангел в полный рост,
многоочитый, как павлиний хвост.
12
Еще хочу сказать тебе о том,
что, собственно, все сказано тобою
за нас за всех. Но нет от слов отбою,
и новый лист мараю. И потом,
на речь нет монополии. С тоскою
немая Эхо ловит жадным ртом
чужих эклог обрывки, суп с котом
помешивая белою рукою.
И отцветает в дебрях языка
ее несостоявшийся любовник.
А хитрый Феб взирает свысока,
доволен представленьем, как полковник —
удавшейся осадой. И рука
швыряет опостылевший половник.
13
Земную жизнь пройдя до середины,
я в Летнем заблудилася саду.
Хоть это мудрено. Но, как на льду,
пространство разъезжалось. Невредимы,
белели нимфы, боги. Паутины
блестели кружева. Куда иду —
кого было спросить? толпу? тщету?
милицию? Не все ль тебе едино,
кого берешь в Вергилии, когда
ты миру чужд и из его когтей
на волю рвешься в небо золотое?
И только Вифлеемская звезда
пульсирует, как сердце в пустоте,
единственное, кажется, живое.
14
А я свой черный байроновский плащ
под куст сложила в дебрях вавилонских.
Не потому, что щеголять в обносках
претит мне средь индустриальных чащ.
Романтик в классицизм пошел. В неброских
вещах ведь больше правды. Некричащ
и питерский ландшафт для тех, кто зрящ,
хоть нагромождено на этих плоских
пространствах в изобилии дворцов,
соборов, шпилей, наглой позолоты,
удвоенных могучею Невой, —
седой красы суровых образцов,
спасающих от мировой зевоты.
И я простилась с душною Москвой.
15
Дух рыцарства повыветрился. Да
и был ли он на русских огородах?
Вороны спят на пугалах. При родах
младая не присутствует звезда.
Пенять нельзя, работа или роздых
здесь больше крючит спины. Навсегда
бежит отсюда кровь, как и вода.
И верен этой местности лишь воздух,
хоть воздух в основном и продают.
Короче, все как встарь. Как до отъезда,
дружище, твоего. Как встарь, уют
сомнительный парадного подъезда
любовникам бездомным отворен.
И так пребудет до конца времен.
16
Я свой архив сдала в помойный бак.
Пускай его листают кошки, чайки,
хмельной клошар в простреленной фуфайке,
порассуждать о вечности мастак.
Российский Гельдерлин глядит во мрак
из мрака же, бренча на балалайке —
на местном варианте лиры. Стайки
шпаны в подъездах воскуряют мак
ориентальным неким божествам.
Жизнь то есть продолжается. И нам
другого ничего не остается,
как в ней принять участие, дрожа
от отвращенья, а не от ножа.
Иль погонять отсюда иноходца.
17
Увидимся едва ли. Как ни мал
стал мир с изобретеньем самолета,
удачу в кресло первого пилота
ведь не посадишь. Бабу за штурвал —
какой скандал! А хочется — полета!
Сверхзвукового! Чтобы обнимал
свистящий ветер, поднимая вал
седьмого неба, до седьмого пота
остатки плоти. Но, увы, финал
таких забав — паденье, переломы,
все то, что мифотворец описал
тому назад столетий двадцать пять.
И современные аэродромы
не научили ползавших летать.
18
И все-таки словечко «никогда»
принадлежит по праву только Богу.
Мне нагадала дальнюю дорогу
старушка на распутье. Поезда
перебирая, веси, города
и верст уж не считая, понемногу
я приближаюсь к жалкому итогу
всех путешествий — к пресыщенью, да.
О татарва двадцатого столетья —
туристы лупоглазые, паркет
мозолящие царский! Сладу нет
с ордою планетарной. И гореть мне
не с ними ль заодно?.. От любопытных
Господь не принимает челобитных.
19
Все ж смена места жительства дает
иллюзию, что можно жизнь сначала
начать. И это, в сущности, не мало
в сем мире иллюзорном, в обиход
пускающем различные зерцала,
где мы для смеха задом наперед
отражены. И зло уж не берет —
привыкли. Как шампанское — к бокала
конфигурации. Как автократ —
к свободной конституции. Как вера —
к тому, мой пан, что зажигает сера,
и ладан, и табак. Так рай и ад
в конце времен слились в одну массовку —
в интернациональную тусовку.
20
Ах, друг любезный, ясно, что не мне
тягаться с вами в ремесле почетном
слововерченья. Божий день исчеркан
поправками. А муза на спине —
и так сутулой — настоящим чертом
гарцует. И не с ним ли наравне
сие искусство странное, зане
что было белым — делается черным?
И не впадаю ль в вас, как в смертный грех?
Не чересчур прилежна ученица?
А впрочем, все равно. Ведь нет утех
отраднее поэзии. Строка
последняя в поклоне вам кренится:
с глубоким уважением. —
Э. К.
22-25 сентября 1995 г.