Отклики на статью Ивана Дзюбы. Андрей Фадин. Разговор по существу
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 1996
«Нам только сакля очи колет…»
Отклики на статью Ивана Дзюбы
Андрей Фадин
Разговор по существу
1. Идеология и история
Странное чувство остается по прочтении страстного эссе Ивана Дзюбы. С одной стороны, жаль, что не в России родился такой текст — здесь он был бы уместнее и нужнее. Приходящее со стороны осуждение — при любой моральной оправданности — неизбежно воспринимается сквозь фильтр подсознательной самозащиты.
С другой стороны, понимаешь, что здесь он и не мог появиться. И дело не в шевченковском повороте темы — нет, отсюда (как, впрочем, и с гор) все выглядит совсем не так прямолинейно, не так доступно моральному суду, как из украинской «третьей точки». А в сущности даже и более трагично. В смысле известного определения драмы и трагедии (драма — это борьба людей с людьми, трагедия — борьба людей с судьбой).
Оставим литературоведам анализ наследия Шевченко и «кавказского следа» в русской литературе, которому формально посвящено эссе, посмотрим в себя, прислушаемся — согласны ли мы с его историософским смыслом и пафосом?
Очевидно, что просто отвергнуть его не получится. Но и принять целиком, в натуральном, непревращенном виде сегодня нам, отягощенным новым опытом (и старым знанием), — не получится.
Отойдем от литературной канвы — к идеологии и истории.
Ожесточенность инвектив Дзюбы против именно российских «цивилизаторов» и «освободителей» явно подразумевает некую неутоленную незавершенность полемики, распространение исторической вины российского империализма (он не касается сталинского империализма, но ясно, что тот подразумевается) на иные поколения и социальные группы россиян. Причем очевидно, что поскольку с собственно «московскими империалистами» спорить не о чем, то полемика ведется со своими, «социально близкими, но недостаточно покаявшимися», не занимающими столь же морально однозначную позицию, что и автор. Вариант коллективной вины, взывающей к национальному покаянию…
Оно бы и не вредно, но сегодня, посреди смутного времени и новой кавказской войны, для нынешних, «постимперских москалей» речь идет не о моральных максимах литературоведов и философов, а о проблемах слишком практических, земных, политических и потому — с неизбежностью — сложных, грязных, пахучих даже. И решений простых — как безупречно прямой моральный приговор Дзюбы — у этих проблем нет. И не будет. И никогда не было, в том числе и во времена, о которых пишет Дзюба.
Нельзя же обольщать себя простотой моралистического подхода, строить симметрично противоположный (имперскому) идеологический миф (миф свободы и независимости) там, где необходима рефлексия. Имеет смысл поразмышлять и посомневаться. Право, есть о чем.
В серьезном разговоре по существу имеет смысл вернуться от моралистического мифа (несомненно, необходимого для здорового национального самосознания) — к историческим реалиям и их, увы, внеморальному (или надэтическому) смыслу.
2. Зверство
Российское «покорение Кавказа» было, вне всякого сомнения, жестокой колониальной завоевательной войной «на истребление», принимавшей временами характер геноцида и этноцида. Она стоила народам Кавказа чудовищных жертв (по некоторым оценкам, до миллиона жизней), потерь, от которых некоторые из них не оправились до сих пор, а другие просто исчезли (как убыхи).
Эту сторону родного империализма в России начиная с середины 30-х действительно замалчивали или извращали (помню гениально кощунственную формулу некоего Лауринчукаса в статье в «Правде» уже в середине 80-х: другие колониальные державы покоряли народы, а русские — пространства).
Однако на полемику с этим взглядом не стоило бы тратить слов — ни Дзюбе, ни нам. Достаточно отмены идеологической цензуры и публикации источников.
Мое утверждение сводится к двум положениям.
Первое: борьба колонизаторов и колонизуемых не имеет отношения (по крайней мере, прямого) к морали, справедливости и прочим этическим категориям. (Чтобы немного уйти от столь возбуждающих сюжетов российско-имперской истории, приведу пример из другой истории: где была справедливость в какой-нибудь англо-бурской войне, в которой Империя подавляла и завоевывала маленькие демократические, но безжалостно колониалистские и рабовладельческие бурские республики? Или погорячее: чем был великий эпос хмельниччины для еврейского населения Украины?)
Второе: как бы зверски ни насаждались империи, они категорически не сводимы ни к зверству, ни к угнетению, ни к этноциду. Сами состоявшиеся империи есть способ сосуществования народов, их включения в контекст мировой цивилизации, подключения к общемировым культурно-цивилизационным процессам. Так же как и вообще колониализм есть бесчеловечный (а не такова ли вся история?), но оттого не менее колоссальный шаг к формированию этой действительно мировой (в смысле всемирной, единой) цивилизации.
Варварскими и зверскими были практически все колониальные войны XV-XIX веков, и Россия здесь отражает, скорее, общий уровень западного (европейско-американского) отношения к имперской и колониальной практике, нежели какие-то особенные «византийские» варварство и жестокость.
Глупо как-то сравнивать по принципу «кто кровавей», но цивилизованный Запад вряд ли сильно отличался в лучшую сторону в Африке, Индонезии, Тонкине, Алжире, Индии, в индейских войнах демократической (без дураков!) Америки.
Два чудовищных, всемирно-исторических преступления европейской цивилизации Нового времени — геноцид индейского населения Америки и торговля рабами из Африки — по масштабам своим вообще не имеют ничего сопоставимого (пропорционально) в истории имперской России (по крайней мере, до Сталина).
Но есть и другая сторона, совершенно опускаемая Дзюбой (при продемонстрированном им знакомстве с литературой остается предположить, что это сделано умышленно — для чистоты конструкции).
Войны колониальные и антиколониальные отличает отнюдь не различный уровень жестокости и зверства сторон. Какой смысл детально говорить о зверствах «пылкого Цицианова», если опускаешь, к примеру, детали набега Гази-Магомеда на Кизляр в 1831 году?
Какой смысл говорить в таких подробностях о принципах царского «ласкания» и наказания племен и народов, если одновременно умалчиваешь о том, к а к созидался имамат Шамиля: уничтожение непокорных аулов, часто с населением, вырезанные семьи традиционной родовой аристократии (вспомним страшную судьбу аварских хунзахских ханов), беспощадные казни только заподозренных в измене или недостаточной лояльности.
Нельзя же говорить всерьез о Кавказе последних трех веков и не сказать ни словечка ни о развитой набеговой системе, ни о жестоких внутрикавказских войнах, об извечном противостоянии Гор и Долин, войнах с Грузией, заложничестве и проч. Нельзя не сказать, что продвижение империи на Кавказ с самого начала имело изрядное число союзников, причем не только среди крупнейших народов региона, грузин и армян, но и среди северокавказских народов и племен! И несколько десятилетий оно шло без открытого военного конфликта, без прямой оккупации, с интеграцией традиционных местных элит, вступавших в вассальные отношения с Петербургом, в имперский военно-политический истеблишмент. Без всего этого реальная история Великой российско-горской войны предстает не трагедией, а каким-то лубком, сами же горцы — какими-то наивными и добрыми дикарями, невинными жертвами хищного северного империализма. И при этом взгляде — уж воистину «объектами истории».
Между тем антигосударственный и антинасильственный пафос вполне можно было бы разделить между обеими сторонами (что, кстати, чутко уловил и Толстой в «Хаджи-Мурате»).
Мощный взрыв религиозно-государственной энергии в недрах горских обществ Дагестана и Чечни, приведший к стремительному — и насильственному, как любое госстроительство — образованию государства-имамата, был своего рода революцией и вызвал столкновение двух разнонаправленных социально-исторических энергий, двух государственных(!) стихий — новорожденной горской и имперской — и не мог не привести к войне такого масштаба. Напомним при этом, что горска война началась первоначально не с русскими, а с союзными им местными аристократами.
Истории было угодно, чтобы этот взрыв социальной энергии в горском мире совпал по времени с русской экспансией, но он ведь мог и не совпасть. Первичен здесь сам взрыв религиозно-государственной пассионарности, ведущий к стремительному (всего за десяток-другой лет!) складыванию обширных протогосударств и даже патриархальных протоимперий. Так произошло у арабов в VIII веке, так возникли протоимперия Чака-зулу на Юге Африки и государство Абд-эль-Кадира в Алжире.
Не будь этого «взрыва», поглощение Кавказа империей прошло бы тихо, с «умеренным» насилием и преимущественным использованием вассальных отношений и интеграции элит в имперский миропорядок, как в Закавказье, Казахстане и на обширных территориях Средней Азии. Бессмысленно сегодня говорить, что было бы лучше, что хуже, но однозначно можно сказать, что при этом сценарии Кавказ избежал бы т а к о й войны и т а к о й этнодемографической катастрофы.
Конечно, это империалистическая рутина, она вела бы к порабощению народов, национальному унижению и исключала бы великий освободительный Миф, не оставила бы героического эпоса (в том числе — и в русской и украинской литературах).
Но есть ведь и иные — презренно рациональные критерии в оценке итогов героических порывов к свободе. Сравним боровшийся Кавказ — и неборовшуюся Грузию, покоренную Индию — и непокоренный Афганистан, бунтарскую Польшу — и тихую Чехию… Вспомним о жуткой судьбе первой в мире добившейся независимости колонии — Республике Гаити.
Когда размышляешь об историческом смысле и человеческой цене борьбы за свободу «до конца», на память приходят знаменитые слова Хо Ши Мина: «Нет ничего важнее независимости и свободы». Но люди, хоть немного представляющие Восток нашего века, однозначно подтвердят — мало было в новейшей истории столь жестоких тоталитарно-полицейских государств, как действительно героически боровшийся с иноземцами Вьетнам…
И тогда хочется вслед за Лешеком Колаковским воздать «похвалу непоследовательности», тем, кто выбрал тяжкий крест (или полумесяц) несвободы — во имя жизни, детей, народа, прагматикам и оппортунистам, прекращающим войну в тот момент, когда ее цена превышает допустимую в рамках здравого смысла. И чьими не слишком славными, но очень основательными делами продолжается истори народов — после гибели пассионариев, героев, святых.
И кстати, сама Кавказская война и ее герои дают массу материала для такой похвалы. Напомню, что и сам Шамиль не ушел в Турцию, не покончил самоубийством и не бросился в последнюю самоубийственную атаку, а обратился к князю Барятинскому со словами: «Я тридцать лет дрался за религию, но теперь народы мои изменили мне, а наибы разбежались, да и сам я утомился; я стар, мне шестьдесят три года. Не гляди на мою черную бороду — я сед. Поздравляю вас с владычеством над Дагестаном и от души желаю государю успеха в управлении горцами — для блага их».
3. Империя
С Дзюбой на самом-то деле спорить не очень хочется, и не только потому, что культурный пафос его текста — морально легитимен (культура ведь не история, здесь мораль и справедливость работают). Но и потому, что сам он, похоже, все про империи понимает — не случайно же в эпилоге появляется отрывок из текста блестящего Эффенди Капиева — несомненного национального гени и одновременно абсолютного «культурного продукта» империи. Конечно, он понимает, что роль империи не сводится к ассимиляции, культуроубийству, этноциду. Что (при бесспорном хамстве «покорителей», «освободителей» и «цивилизаторов») внутри нее идет напряженная культурная работа, вызревает потрясающая этнокультурная полифония, многие племена и народности (не все, конечно) растут и развиваются в народы.
Условно говоря, что не было бы современных казахов ни без Чокана Валиханова, ни без Амангельды Иманова. И что, в конце концов, именно диалог-борьба, отношения имперского и антиимперского начал в сложной симфонии национальной исторической и культурной жизни и сделали возможным появление и Шевченко, и самого Дзюбы.
4. Deja vu
Но есть явно нелитературный и даже не культурный, а какой-то историософский пласт в поднятой И. Дзюбой теме. Это некая повторяемость, цикличность, рецидивность российской имперскости, которую он аккуратно демонстрирует в эпилоге цитатами без комментариев.
В этом действительно есть что-то мистическое. Последний год, занимаясь сюжетами чеченской войны, я постоянно сталкивался с чем-то неуловимым средствами социо-политологического анализа, с чем-то необъяснимым в ней. Способы ведения войны. Слабость силы — и сила слабости. Совершенно невероятные в современной военной практике эпизоды типа новогоднего штурма Грозного и прорыва отряда Радуева из окружения. Отношение к пленным. Перебежчики. Террор и диверсии — и отношение к их авторам в кавказской среде. Бытовой расизм («поставим этих черножопых на место!») — и открытое восхищение чеченцами в русской среде. И странная любовь-ненависть к России в среде чеченской (вплоть до чудовищного «это не русские, это евреи все затеяли, все эти Шахраи-Махраи, ни одного русского вокруг Ельцина нет»). Промосковские чеченцы и чеченские русские (ни тем, ни другим некуда деться).
Кланы. Непролазный лабиринт тэйпов и тарикатов. Загадочная, какая-то потусторонняя фигура Дудаева. «Вписанность» этой провинциальной войны в мировой и московский контекст. Статьи в «Нью-Йорк таймс», позорные отставки и стремительные карьеры. Разоренные и бездомные беженцы — и колоссальные состояния («воздушные замки» разрушенного Грозного, роскошные «мерседесы» на утопающей в грязи главной улице Шатоя).
Все это не складывалось в какую-то целостную, органичную картину — до тех пор, пока я не прочел материалы о той, великой Кавказской войне. И остолбенел. Как будто и не было полутора веков!
Все почти в этой войне имело параллели, метафоры или прямые аналоги в прошлом, им питалось, им определялось. Часто (в основном с чеченской стороны) — умышленно, через реконструкцию, стилизацию (Дудаев — Шамиль, Басаев и другие «барбудос» — его наибы). Но в основном — в силу исторической непереваренности социальной ткани. Роль старейшин и авторитетов, престиж абреков (Лабазанов), сложности с соседями (осетины, аварцы и братья-ингуши).
Пленные, которых содержат в семьях и перекупают друг у друга, чтобы поменять на своих. Даже пленные, не желающие возвращаться к своим и остающиеся у чеченцев, и то уже были (слободка беглых подле резиденции Шамиля)…
Когда во все это вникаешь, становятся понятны и поражения Великой армии (вспомним «гибель сухарной экспедиции» 1845 года), и жестокость карательных экспедиций, и неуловимость Дудаева.
Все — было. Это поистине deja vu.
И спасибо Ивану Дзюбе, что он нам напомнил о проклятьях нашей исторической судьбы еще раз. Пусть через отсыл к текстам культуры. Пусть небеспристрастно, по-украински, с болью сопереживания и горечью ревности. Но нам это нужно.
Даже если мы не согласны.
Ведь можно же не соглашаться и с Судьбой?