Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2018
Всё, что соединяет людей, есть добро и красота;
всё, что разъединяет их,— зло и безобразия.
(Из письма Л. Н. Толстого Ромену Роллану 1887 г.)
Эту историю поведала мне невестка главной героини моего рассказа, в основе которого лежат реальные события. А начиналась она так.
Москва. 1931 год. Студенческое общежитие. Раннее утро. Девочки в комнате ещё спали. Светлана разметалась по кровати в своей излюбленной позе, Нина сладко посапывала, а Тася проснулась от тёплого, лёгкого прикосновения. Это было продолжение её сна: они с Николаем шли по институтской аллее; он вдруг робко погладил её сразу зардевшееся лицо, лаская девушку своим добрым, улыбчивым взглядом. Окончательно проснувшись, она поняла, что лица её коснулся луч солнца, такой же ласковый и нежный, как ладони любимого. Посмотрела на часы и обрадовалась: можно ещё полежать; помечтать, как сегодня она встретится со своим Колей, которого так давно ждала.
Они с девочками, будущими землеустроителями, уже приехали с преддипломной практики, а Николай по какой-то причине задерживался. Половина женского состава их группы была влюблена в этого парня: умный, благожелательно относящийся ко всем, готовый всегда прийти на помощь, хороший спортсмен, да и просто очень симпатичный молодой человек. Все влюблённые в него девчата только тихо вздыхали, когда видели Тасю вместе с Николаем Серёгиным, а она гордилась: он такой замечательный, самый лучший!
Она понимала: скоро защита диплома и выпускники разъедутся по институтским распределениям в места их будущей работы. Поэтому нужно было решать, быть ей вместе с любимым или разъехаться по разным сторонам нашей необъятной страны.
Ребята в группе нисколько не сомневались, что Серёгин и Тася поедут вместе, что не за горами их свадьба. И Тася ждала: вот сегодня он приедет и всё решится, тем более вчера лучший друг Николая Гена Васильев, который жил с ним в одной комнате, прищурив один глаз, с обычной своей улыбкой до ушей, глядя на Тасю, сказал: «Ох, Таська, до чего же я хочу погулять на вашей с Колькой свадьбе!»
Зазвенел будильник. И через полчаса девушки уже бежали в институт. Вот и дипломантская с рядами кульманов, за которыми им предстояло дорабатывать свои проекты. Тася заняла свободное место у окна, достала готовальню, но в голову ничего не лезло. Всякий раз, когда открывалась дверь, она думала, что это Николай, но только разочарованно вздыхала: его не было. В этот день он не приехал. Не приехал и в последующие дни. Так в ожидании прошла неделя.
И вдруг по этажу мигом (как это всегда бывает в общежитиях) пронеслась весть: приехал Серёгин и, более того, решил раз и навсегда покончить со своей холостяцкой жизнью. Тася вспыхнула: наконец-то она дождалась!
Вечером в дверь их комнаты постучали. Открыла дверь Светлана — за порогом стоял Николай: «Мне нужно поговорить с Тасей. Она дома?» Девушка подпрыгнула на месте от радости: сейчас вот произойдёт то, о чём она мечтала так давно и о чём мечтает, наверное, каждая девушка в её возрасте. Закрыв молниеносно свой дневник, который вела она ещё со школьных лет, обращаясь к нему как к лучшему другу, советуясь с ним, приветствуя его: «Привет, мой дневничок, прости, что долго не писала»,— а долго — это было дня два-три, не больше; и все мысли в дневнике — только о своём любимом,— выскочила в коридор.
И остановилась как вкопанная. Коля смотрел на неё совсем другими глазами: взгляд его был не тот, который привыкла видеть Тася в минуты их свиданий.
— Ты мне хочешь сказать что-то плохое? — спросила она, чувствуя, как холодеет её лицо.
— Да. Я после практики заехал в Торжок, к родителям, и встретил там девушку, с которой и ранее был знаком. Это случилось на вечеринке у школьных друзей. Она подошла ко мне, сказала, что любит меня уже давно, что жизни своей не представляет без меня. И я тебе изменил, Тася. Неделя пролетела как один день. Я (Николай опустил голову) не думал, что это будет так захватывающе. Теперь ты можешь меня презирать, но я не могу её оставить. И принял решение — жениться на ней.
Тася взглянула ему в лицо — на глазах Николая стояли слёзы. Он отвернулся.
— Ты её любишь?
— Нет. Но сейчас я еду к ней. Прощай, моя милая Тасенька.
В голове девушки пульсировала мысль: как сопоставить его слова «не люблю» и «так захватывающе», как понять эти слёзы? Николай повернулся, сделал пару шагов, но, остановившись, вновь взглянул на Тасю:
— Спасибо тебе за то, что ты меня любила.
— Я и сейчас тебя люблю, Коля,— и девушка, боясь разрыдаться, бросилась в свою комнату.
И начались для неё невыносимые дни: она жила, как робот: если ела, то только потому, что надо, не ощущая никакого вкуса; переходя дорогу, не смотрела на светофор — собьёт машина — ну и пусть; защищала диплом, как робот,— как защищу, так и защищу; спокойно расписалась за распределение в Холмогоры, где когда-то родился знаменитый Ломоносов.
Через три дня после защиты провожали к месту распределения в Дагестан, город Дербент, молодожёнов — Николая с женой. Ребята думали, что Тася не пойдёт с ними; поезд, который увозил её милого, отправлялся поздно вечером. Но Тася, на удивление себе и другим, пошла. Когда их компания подошла к вагону №8, Николай стоял на перроне. Один. В голове Таси пронеслось: может, он едет без жены, может, у них всё расстроилось? Но нет. У открытого окна стояла девушка. Красивая, черноокая, волнистые волосы, огромные, опушённые густущими ресницами глаза. Николай о чём-то с ней переговаривался. Это она!
Начались рукопожатия, шутки, пожелания успехов, не забывать свою альма-матер, своих друзей.
— А где твоя жена? Познакомь нас с ней! — Серёгин бросился к окну, сделал знак девушке, мол, выйди, подошёл к выходу из вагона, протянул руки и, бережно поддерживая её за талию, поставил на перрон.
— Вот моя малышка. Знакомьтесь. Это — Софья.
Ребята оторопели. Во взглядах их Николай прочитал растерянность, изумление. Тася стояла ни жива ни мертва. Девушка была ростом не более 120 см. Но не это привело в замешательство друзей парня — она была горбатой — не обычный, в меру, сколиоз, не сутулость, а именно горб — классический, большой горб. Первым пришёл в себя Пашка Криворучко: «Какие красивые у твоей жены глаза! В жизни таких не видел!»
Софья благодарно улыбнулась — улыбка её была чуть смущённой; она, конечно, понимала неоднозначность ситуации и то, о чём сейчас думают друзья мужа.
Объявили отправление поезда. Проводница, молодая, смешливая девушка с длинной косой, попросила пассажиров войти в вагон. Через минуту поезд тронулся. В последний момент взгляды Таси и Николая встретились и задержались друг на друге. Ребята бежали рядом с отходящим поездом, что-то кричали, молодожёны махали прощально им из окна. Больше Тася Николая никогда не видела.
Вечером в общежитии разговоры были только о Серёгине. Чем такая девушка смогла зацепить его? Выдвигались всевозможные версии: возможно, она уже беременна, а Николай как порядочный человек просто обязан был на ней жениться? Молчавший до сих пор Виталик Кирпа вдруг встрепенулся: «Слушайте, а вдруг она его приворожила? Бывают же такие случаи!» — на что Гена Васильев, покрутив пальцем у виска, изрёк: «Ты в своём уме? Наверное, нет, раз веришь в эту дребедень!»
Если бы я, сейчас описывая эту ситуацию, присутствовала при их разговоре, я бы приняла сторону Виталика. Среди нас, обычных людей, всегда были, есть и будут люди с паранормальными способностями. И приворожить, и отворотить, и наслать болезнь — за всю мою жизнь я насмотрелась всякого. Для примера приведу историю про моего деда, которую рассказала мне моя бабушка. Жили они в ту пору в деревне, на Урале. Дело было вечером. Вдруг неожиданно дед (ему тогда было около тридцати) стал задыхаться, тело на уровне груди отекло, раздулось, отёк вначале был красным, потом посинел. Видимо, давил он и на внутренние органы, появилась боль, учащённое сердцебиение, усиливалась одышка, потёк ручьями пот. С каждой минутой становилось всё хуже и хуже. Заглянувшая на огонёк соседка, увидев состояние деда, всплеснула руками: «Федосья, да на него же „хомут“ надели! Беги-ка к Раисе!»
Раиса, жившая на другом конце деревни, была всем известна как местная колдунья. «Надеть хомут» — значит, наслать на человека болезнь, по симптомам похожим на дедовы. Бабушка — бегом к этой самой Раисе. А уже стало совсем темно; бежала, не видя ничего перед собой, несколько раз падала; собаки подняли такой гвалт, что перепугали, наверное, полдеревни. Вот и Раисин дом. Забежала на порог, вся в поту. Раиса сидела за самоваром, спокойно попивая чай. Бабушка и слова не успела вымолвить, как она, поставив чашку с дымящимся чаем на стол, сказала ей: «Знаю, знаю. Ладно, иди назад, к своему Якову, да передай ему, чтоб в следующий раз здоровался»,— и опять поднесла чашку к губам.
Бабушка так ни слова и не произнесла. Опять бегом — домой. Открывает дверь, а её Яков уже ходит по избе, дрова складывает около печки.
— Ну как ты?
— Да уже хорошо. Минут тридцать как начало отпускать, а сейчас и дышу нормально, и ничего не болит. Заглянула бабушка под его рубаху, а там — всё в порядке: ни красноты, ни синевы. А бежала она от Раисы как раз те самые тридцать минут. Вот такая история. И сколько эта колдунья приворотов да отворотов сделала — вся деревня знала!
А пока молодые люди сидят в своём общежитии и выдвигают всё новые и новые версии по женитьбе Николая. Тася, раскрасневшаяся от волнения, со слезами на глазах, которые то и дело наворачивались, обратилась к Васильеву:
— Гена, ты же был с Николаем наиболее близок, может, он рассказывал тебе что-нибудь об этой Софье?
— Она — полька, еврейского происхождения. Родилась в 1906 году. В то время там, в Польше, была очень трудная ситуация: и политическая, и экономическая. Безработица, забастовки. Семья у них многодетная, жили бедно, еле сводили концы с концами. И тут из России приехал к ним в гости брат отца Софьи; у него здесь, в Верхнем Торжке, была своя обувная фабрика. Богатый родственник. Увидел увечную девочку (ей было тогда лет восемь), пожалел и забрал с собой в Россию. Родители не возражали. Удочерил, дал хорошее воспитание, гувернёра нанял, английскому да французскому стали её учить, игре на фортепиано. А девочка-то оказалась талантливой, всё схватывала на лету. Вроде даже и стихи пишет. Окончила медицинское училище, по профессии — фельдшер. Ну а что Николая толкнуло на брак с ней, я, ребята, правда, не в курсе.
— Не спрашивал ты его?
— Спрашивал. Да отмолчался он. А, знаете, у меня в голове мелькнула сейчас вот такая мыслишка: а нет ли у нашего славного, доброго Николаши какой-нибудь корысти?
— Какой корысти? Говори!
— Ну вот куда мы все получили распределения? Ты, Тася, в Холмогоры, на Север; ты, Петро, в Усолье Сибирское; я — в степи оренбургские; да и все другие примерно то же самое. А Николай-то — в Дербент, на побережье Каспийского моря, где много солнца, тепла, фруктов и других прочих прелестей. Дядя-то у Софьи и сейчас известный человек, наверное, подсуетился; может, Кольке условие такое поставил — женишься, и все тебе блага?
Ребята молча смотрели друг на друга: неужели это возможно? Но тут кто-то вдруг вспомнил, что и средний оценочный балл у Серёгина был не такой уж блестящий, чтобы из всех представленных к распределению мест он получил самое лучшее — некоторые выпускники учились намного лучше его. На том и порешили. Только сказали: «Таська, раз он так поступил, не стоит и жалеть о нём, ты встретишь ещё такого парня, которому твой Николаша и в подмётки не годится, вон какая ты у нас умница и красавица!» И Тасе вдруг стало как будто легче, тем более Генка подвёл итог: «Не переживай! Человек, предавший один раз, предаст и другой!»
В эту ночь Тася долго не могла уснуть. Нет, не правы ребята. Наверное, всё-таки Николай вначале просто пожалел, а потом, может быть, и полюбил эту девушку. И пусть он будет счастлив. С этой мыслью она и заснула.
А теперь вернёмся к молодым, которых нёс поезд, всё более удаляясь от родных мест. Мелькали леса, города, деревеньки… Рязань, Липецк были уже позади. На станциях Николай выскакивал, покупал для своей молодой жены то жареной рыбки с горячей отварной картошечкой, то фрукты или мороженое. Соседи по купе сначала думали, что эта горбунья — сестра Николая, но, видя, как они смотрят друг на друга, нежно, совсем не по-братски, поняли — она, девушка с таким явным физическим недостатком,— жена этого красивого молодого парня. Долго они, как ни пытались, не могли скрыть своего удивления. Серёгин же открывал в своей жене всё новые и новые черты; его поражало, как прекрасно вела она диалог вот с этим новым соседом, главным инженером металлургического завода, который подсел к ним в Липецке; разговор касался многих тем — и политики, и религии, и образования, но всегда Софья оказывалась на высоте, чем снискала уважение не только мужа, но и постоянно меняющихся соседей по купе. Николай неожиданно для себя вдруг перестал замечать, мягко говоря, особенности фигуры своей жены — перед ним сидела умная, интеллигентная, красивая женщина.
Проехали Ростов-на-Дону, а на следующий день, рано утром, их встречал уже конечный пункт их пути — Дербент. Вышли из вагона и почти сразу увидели море. Так вот он какой, Каспий! А воздух — тёплый, ароматный, совсем не по-московски ласкающий кожу. Рядом с вокзалом — базарчик: арбузы, дыни, персики, цвет которых просто изумлял! И на каждом шагу — рыба: свежая, трепещущая — покупай, жарь, наслаждайся!
В распределении было указано: жильё предоставляется. К обеду они входили уже в свою собственную, довольно просторную комнату — пусть пока не квартира, но всё равно это было как в сказке! Через два дня молодожёны вышли на работу, Николай — в комитет по землеустройству, Софья — в поликлинику, что находилась совсем рядом с домом. И потекли трудовые будни. Встречаясь вечером, делились новостями, вместе готовили ужин, гуляли по набережной, иногда купались в тёплом Каспийском море.
В 1933 году родилась дочка. Леночка. А через полтора года Софья, застенчиво опустив голову, как будто чувствуя себя виноватой, сказала мужу: «Коля, я снова беременна!» Николай обрадовался: «Ну и что ты стесняешься, Сонюшка! Это же здорово! Роди мне сынишку!»
Серёгин работал не покладая рук. С первых же дней он обратил на себя внимание своим трудолюбием, неординарностью и быстротой мышления. Молодого специалиста быстро оценили, стали отправлять в командировки по Дагестану, иногда и в Москву. Однажды он приехал из столицы расстроенный: его переводили по производственной необходимости в Хасавюрт. Сообщил об этом жене.
— Ну почему ты не отказался? У тебя же маленький ребёнок, да и второй вот-вот родится!
— Не могу. Я же член партии! И партия считает, что там я нужнее.
В начале 1935 года семья Серёгиных уже жила в Хасавюрте, совсем близко от границы Чечено-Ингушской автономной области. Население — разнородное, подавляющее большинство — чеченцы. Природа же — изумительная! Куда ни посмотришь — везде горы, покрытые ярко-зелёной растительностью, а воздух — чистейший, вода в родниках, словно дистиллированная, рай, да и только!
В октябре родился Володенька, а через два года ещё один сыночек — Витя.
Из воспоминаний Володи: «Воспитанием нашим, пока мы были маленькими, больше занимался отец: катал нас на себе по дому, читал сказки; когда подросли, начали ходить с ним на рыбалку, футбол гоняли. Самые лучшие детские воспоминания у меня именно об отце. Мама же всегда была очень загружена работой, полдня — в поликлинике, полдня — по вызовам к больным, очень часто — в дальние аулы, которые находились высоко в горах. Выделяли ей для этих целей лошадь. Маленькой, да ещё с таким физическим недостатком женщине неимоверно трудно было взбираться на неё. Отец сделал специальное приспособление — ставили мы его около лошадки, мама поднималась по нему и усаживалась в седло. Подавали мы ей сумку с красным крестом, и она уезжала к своим больным: делала инъекции, прививки, развозила лекарства, а иногда приходилось принимать и роды. Все ждали „нашу Софьюшку“ — так называли её горцы».
Приезжала Софья домой, когда уже начинало смеркаться. И так почти каждый день. Но она не беспокоилась — её Николай и ужин приготовит, и в доме порядок наведёт. Ну как не любить такого мужа! Хотя она была по природе своей не очень-то многословна, немного даже закрытый человек, но скрыть свою безмерную любовь к нему Софья не могла: об этом говорили её глаза, её прикосновения, её ночные ласки, а в душе — такая же безмерная благодарность Николаю за то, что он дал ей счастье стать любимой женой и матерью троих замечательных детишек. А ведь в девичестве не смела она даже надеяться, что в жизни у неё может быть семья и вот такой замечательный муж. И за что мне такое счастье, думалось иногда ей. Может, Господь воздал мне за все мои муки?
Так прошло ещё пять счастливых лет. Наступило лето 1941 года… Заявление Советского правительства о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз. Софья молча, напряжённо смотрела на Николая. В голове стучала набатом мысль: в ближайшие дни его уже с ней не будет! Война! А как же она? Как дети?
Поздно вечером, уложив детей спать, они с Николаем вышли на улицу. Сели на лавочку; ярко светила луна, над Хасавюртом, сверкая миллионами звёзд, замерло небо. И вдруг муж сказал: «Давай договоримся — что бы с нами ни случилось, где бы и я, и ты ни оказались, каждый год, 23 июня, в 22 часа мы одновременно будем смотреть вот на эту звезду — последнюю звезду ковша Большой Медведицы: это будет значить, что мы не забыли друг друга и в этот момент мы вместе».
— Давай! — с радостью согласилась Софья, обнимая мужа. Но тут же что-то кольнуло её сердце, охватила смутная тревога: Николай говорил это так, как будто знал, что они расстаются навсегда. Боль в сердце не проходила. Взяла ладонями его родное лицо, долго смотрела в его глаза; многое хотелось ему сказать, да что говорить, он и сам всё знает: как она его любит, как будет ждать…
На следующий день всех мобилизованных в колонне машин отправляли на сборный пункт. Обнял Николай свою «малышку»: «Сонюшка, я вернусь, я обязательно вернусь, не плачь, знаю, будет трудно, но держись и береги детей». Софья не плакала. Крепилась. Молча глотала готовые вырваться слёзы. Не хотела тревожить Колино сердце, только смотрела и смотрела в его родные глаза.
— По машинам! — Николай перемахнул через борт грузовика, махнул на прощание рукой ей и детям, жавшимся к её коленам. Загудели машины, колонна тронулась. И только тогда, очнувшись вдруг от рёва толпы женщин, она дала волю своим слезам. Заплакали и дети. И начались бессонные её ночи, ожидания писем.
Враг приближался к Кавказу всё ближе и ближе. Основной целью вермахта была бакинская и грозненская нефть. В августе 1942 года немецкие войска захватили Ставрополь, в сентябре форсировали Терек южнее Моздока. Сердце Софьи содрогнулось: от Моздока до Хасавюрта по прямой всего-то около 100 километров, что будет, если фашисты придут сюда? Что будет с ней, с детьми? Не пощадят в первую очередь евреев!
Но нужно было жить, кормить детей, работать. Всё так же садилась с помощью детей на свою каурую и ехала в аулы, где её всегда ждали, считая «нашу Софьюшку» ни больше ни меньше как профессором. А немцы подошли почти вплотную к Хасавюрту: на одной стороне — мы, на другой — они. «В городе,— вспоминает Владимир,— проживали в то время подавляющее число населения — чеченцы, и очень многие, не скрывая, ждали прихода немцев, считая их своими освободителями. Наиболее фанатично настроенные заранее приготовили красные дорожки, которые они бросят к их ногам, когда они войдут в Хасавюрт. И когда говорят, что чеченцев после освобождения Кавказа депортировали несправедливо, заявляю: „Нет, справедливо! Я всё это видел своими глазами!“».
А писем от Николая не было. Но однажды, подбежав к почтальонке Глаше, Софья получила долгожданный конверт. И — похолодела: почерк был не мужа. В голове пронеслось: ранен? Не может сам писать? Дрожащими руками вскрыла письмо: в нём — извещение о том, что боец Серёгин Николай Алексеевич пропал без вести… В глазах потемнело. Не помнит она, как вошла в дом, как упала на кровать, как плакала без удержу. Сбежались соседи, успокаивали. Дети, глядя на мать, тоже плакали, и никакие слова, никакие игрушки не могли их успокоить.
В январе 1943 года были освобождены советскими войсками Моздок, Минеральные Воды; фашистов оттеснили от Терека и Хасавюрта. Софья, несмотря на извещение, всё так же ждала своего Николая. По вечерам, сидя вместе с детьми за столом, они мечтали: вот откроется дверь и их папа, живой и невредимый, перешагнёт через порог. И снова начнётся их счастливая жизнь. Как тогда, когда рядом был он. Но по ночам Софья, после того как заснут дети, лежала без сна, глядя в темноту, и представляла своего мужа то на снегу, где вдруг снаряд разрывается рядом с ним — летят в стороны руки, ноги, то задыхается её Коля в газовой камере Освенцима. Иногда приходила мысль: а вдруг он, без рук, без ног, потерявший память, лежит в каком-нибудь госпитале и не знает, откуда он, кто он?
Но наутро она встаёт и приступает к своим обычным делам: дом, дети, работа, люди, которые её ждут.
И вот май 1945 года. Дагестан празднует Великую нашу Победу! Кругом — цветы, музыка, песни, танцы! Соседская Айгюль за один день сменила три раза набойки на туфлях — сутки плясала почти без отдыха! А у Софьи обострилось вдвойне чувство ожидания — вот освободят пленных, или наши, или союзники, и вернётся в семью отец. Но шло время, и надежда постепенно угасала…
В это время Софья с детьми жили уже в селе, которое находилось высоко в горах: её назначили туда руководить небольшой сельской больничкой. Село раскинуто на разных высотах, тропы узкие — опять та же лошадь, а работа сопряжена не только с постоянным передвижением по узким горным дорогам, но и опасностью встречи с диким зверьём, которого в горах в ту пору хватало. Владимир вспоминает: «Особенно страшно было по ночам. Просыпались от воя шакалов, иногда они забирались даже на нашу открытую веранду, выли, возились там и до смерти пугали нас, детей. А наутро — спускаться по этим же звериным тропам к роднику за водой, потом подниматься с полными вёдрами наверх».
После войны Софья решила: нужно в корне менять свою жизнь. Ради детей, ради их будущего образования. Надеяться, кроме как на себя, не на кого. Она вышла с ходатайством в органы здравоохранения Дагестана о переводе её в Махачкалу: там и школы, и институты. На будущее настрой был такой: дети должны иметь только высшее образование. Забегая вперёд, скажу, что так всё и случится: Лена окончит педагогический институт, станет преподавателем английского языка, мальчики приобретут престижные в те времена профессии инженеров, закончив политехнический: Володя станет начальником монтажного управления в Красноярске, Виктор — заместителем директора Волгоградского тракторного завода.
В Махачкалу семья переехала в 1948 году. Воспитывать одной троих детей и в наше время трудно, тем более в те тяжёлые послевоенные годы. Пособия за отцов, пропавших без вести на фронте, детям первые годы после Победы государство не выплачивало, но спустя какое-то время их справедливо приравняли к воинам, погибшим на полях Великой Отечественной. И Софья Яковлевна поехала в Хасавюрт, откуда призывался её Николай, чтобы оформить пособия на своих уже подросших детей. Это был 1949 год.
Уже подходя к военкомату, вдруг услышала, что кто-то её окликнул. Прищурив глаза (в последнее время она стала хуже видеть), Софья увидела подбегающую к ней женщину с детским велосипедиком в руках.
— Софья Яковлевна, это Вы? На лицо бы Вас совсем не узнала, если бы… — сконфузившись за готовую сорваться с языка бестактность, сказала она.
— Да, как видите. А я Вас узнала, Вы совсем почти не изменились,— с улыбкой, слегка иронично, произнесла Софья. Это была её постоянная пациентка Татьяна ещё по Дербенту. Оказалось, что живёт она сейчас в Ставропольском крае, приехала в Хасавюрт навестить своих внучат.
— Вот подарок везу, младшенькому завтра пять годиков будет. А Вы, Софья Яковлевна, куда направляетесь?
Софья объяснила, что идёт оформлять пособия на своих детей за мужа, пропавшего без вести на фронте, и слёзы навернулись на глаза: «Вот уже восемь лет как мы без него».
Изумлённо взглянув на неё, открыв рот, словно что-то хотела сказать, но слова вдруг застряли где-то там, внутри, Татьяна наконец прошептала:
— Софья Яковлевна, так Вы ничего не знаете?
— А что я должна знать? — спокойно спросила Софья, а в сердце вмиг вселилась радость, вдруг услышит она сейчас счастливую весть, вдруг жив её Николаша? Татьяна в смятении затопталась на месте, засуетилась и вдруг начала неожиданно прощаться.
— Ну уж нет, я тебя не отпущу,— выхватив у неё из рук велосипед, Софья перешла неожиданно для себя на «ты»,— говори, что хотела сказать! — женщина опешила от такого напора: «Да жив, жив твой Николай! Я ведь живу в Георгиевске, вот недавно его и встретила там. Женат он, живёт в своём доме, трое детишек уже мал-мала меньше».
Как доехала Софья домой, она потом так и не могла вспомнить: с кем-то здоровалась, отвечала на какие-то вопросы, а с кем, о чём приходилось говорить — ничего в голове не задержалось. И удивительно — в груди как будто всё застыло, ушла острота постоянного ожидания, ушли слёзы. Больше она не плакала. В таком состоянии она пробыла недели две. Работала, кормила детей, проверяла домашние задания, наряжала их, чтобы были не хуже других. И думала, что так будет всегда; но потом, спустя эти две недели, её опять как прорвало: по ночам хотелось кричать, бить посуду, иногда вдруг возникало странное желание перебить все окна в доме. Плакала, накрывшись подушкой, так, что уши были полны слёз, они стекали неудержимыми ручьями по вискам, по шее. Потом она как медик поймёт, что это была защитная реакция её организма, чтобы совсем не сойти с ума.
Только спустя месяц она расскажет детям, что их папа жив, что живёт он на Ставрополье, у него новая семья и трое малышей. Дети вначале обрадовались: «Папа жив!», но вдруг по-взрослому, особенно старшие, испуганно, со страхом посмотрели на маму и разошлись по своим уголкам. Лена и Витенька плакали, Володя вышел на улицу, сел на скамеечку; к нему подсел его дружок Алик, что жил в соседнем доме, о чём-то его спрашивал, но он как будто не слышал, думая свою недетскую думу.
Лене в ту пору было уже 16 лет, Володе — 14, Виктору едва исполнилось 12.
Думали-думали ребята, и так им захотелось увидеть своего папку! Вечером, дождавшись маму с работы, за ужином, когда уже допивали чай с любимым папиным кизиловым вареньем, Лена сказала: «Мамочка, разреши нам поехать к папе. Мы очень хотим его увидеть. А может, мы вернёмся домой вместе с ним»,— и вопросительно, с надеждой, все посмотрели на мать. Софья согласилась — дети стали совсем взрослые, особенно старшие, на них можно было положиться.
— Мы бы хотели, чтобы и ты с нами поехала…
— Нет, ребятки, вы уж как-нибудь без меня. Только волнуюсь я за вас, родные.
— Не волнуйся, мама, мы же у тебя давно самостоятельные, сама всегда это говоришь. За Витьку не беспокойся, и он давно (Володя потрепал младшего братишку по его вихрастой голове) повзрослел.
Виктор больше всех был похож на отца, словно его копия, только в миниатюре.
— Он будет нам как пропуск,— пошутил всегда излишне серьёзный старший сын.
И поехали. Сначала — на поезде, а потом, до Георгиевска, на стареньком, дребезжащем, как куча металлолома, автобусе. Название улицы они знали — Советская. И дом, как сказала маме та женщина, рассказавшая ей про папу, должен быть с красной крышей, а рядом с ним — клуб «Чайка». Оказалось, это совсем рядом, идти долго не пришлось. Подошли к дому, каждый волнуясь по-своему: Лена постоянно приглаживала волосы; Витька со страхом смотрел на калитку дома, думая о маме, лучше бы она сейчас была с ними; Володя ничем не выдавал своих чувств, смотрел хмуро, сурово.
Во дворе играли дети, на вид лет двух-трёх. Один мальчик — рыженький, двое других, по-видимому, близнецы, отбирали друг у друга мячик, кричали.
— Витька, смотри, эти маленькие-то — точно твоя копия, когда ты был в их возрасте,— сказала Лена. Володя тоже увидел эту поразительную схожесть. Один Витя ничего этого не увидел: «Да ну вас, скажете тоже!» Так и стояли, не решаясь открыть калитку.
Вдруг из дома вышла женщина, довольно молодая, рыжеволосая, с ведром в руке. Увидев ребят, подошла, настороженно вглядываясь в их лица, задержала взгляд на Вите. Он, не выдержав её особенного внимания к нему, смутился, опустил голову.
— Вам что здесь надо? Что вы тут высматриваете? Идите куда шли!
Лена, собравшись с духом, сказала: «Здравствуйте! Мы приехали к своему отцу, Серёгину Николаю Алексеевичу». Володя восхитился выдержкой сестры: молодец, Ленка! Краска бросилась в лицо хозяйки. Ни слова не сказав, подбежала она к своим детям, схватила их — и бегом по высокому крыльцу в дом. Захлопнула дверь. Ребята стояли в недоумении, ждали, может, выйдет кто-нибудь из дома, она или вдруг отец, которому сейчас станет известно, что приехали к нему мы, его дети? Прошло десять, пятнадцать минут. Так никого и не дождались. Сели на скамеечку у забора.
Из стоящего рядом дома с покосившейся крышей вышла старушка. Подслеповато оглядевшись, увидела сидящих на скамейке подростков, подошла, поздоровалась. Дети, отвечая на приветствие, встали (недаром их мама, несмотря на все неурядицы, всегдашнюю загруженность работой, главной своей целью считала воспитание их).
— Что-то я никогда раньше не видела вас, ребятки, нездешние вроде?
— Да, мы приехали из Махачкалы к своему отцу. Он живёт здесь,— и Лена показала на дом с красной крышей.
— Ой, дитятки вы мои родимые, так вы все Николаевичи?
— Да, бабушка,— Лена не выдержала и заплакала. Старушка обняла девочку: «Не плачь, милая, придёт скоро ваш батька: он всегда приходит около шести часов. Подождите немного»,— и она вдруг на удивление споро потопала к себе в дом. Минут через пять снова появилась, но уже с банкой молока: «Пейте, ребятки, да вы, наверное, кушать хотите?»
Через некоторое время они увидели, как из проулка вышел мужчина. Ребята насторожились. Бабуля покачала головой, они поняли: это не отец. Наконец появился другой человек. Шёл быстро, по-спортивному, всё приближаясь и приближаясь к ним. Бабушка кивнула детям и, пробормотав: «Ох, грехи наши тяжкие»,— заспешила в сторону своего дома.
Отец сразу узнал своих детей; не доходя метров десять, ускорился, почти побежал. Бросившись к ним, обнял каждого, потом всех вместе, прижал к себе, что-то невнятно, неразборчиво говорил со слезами на глазах. Лена и Витя заплакали, Володя же стоял, молча наблюдая за встречей, отрешённо, как бы со стороны.
— Вы же, наверное, голодные? Путь-то неблизкий, устали, конечно? Пойдёмте, я вас покормлю, там и поговорим,— и повёл их, всё удаляясь от дома. Оказалось, в столовую. Вот что вспоминает Володя, сейчас уже восьмидесятилетний Владимир Николаевич: «Привёл нас в столовую, накормил, правда, хорошо. Сидя за столом, что-то путано говорил, просил прощения у нас, у мамы, объяснял, как всё получилось. Мы по малости своего жизненного опыта так ничего и не поняли. Я же лично даже и не вслушивался в его оправдания. Смотрел на его суетность, на его виноватое лицо и думал: как мог человек в такое тяжёлое время так подло, предательски поступить со слабой, увечной женщиной, у которой на руках оставалось трое детей. У меня уже тогда появилась мысль: может, уходя на войну, он заранее всё спланировал; тем более мы потом узнали, что его новая жена в то время жила в Хасавюрте, где тогда жили и мы, весёлые, счастливые. Да, коварство, даже мужское, никто не отменял. И тогда у меня созрело решение: этого человека я вычёркиваю из своей жизни. Навсегда. Безоговорочно! Накормив, посадил нас на автобус и отправил домой».
Я приближаюсь к последнему эпизоду из жизни моей героини. Шестидесятые годы. Дети Софьи Яковлевны, как оперившиеся птенцы, почувствовав силу в своих крыльях, разлетелись из материнского гнезда. Дочь живёт в Ставрополье, в Будённовске; после службы в рядах Советской армии, в пограничных войсках, старший сын по комсомольскому призыву прибыл в Красноярск на строительство алюминиевого завода, здесь окончил институт и остался навсегда; Виктор обосновался в Волгограде. Софья Яковлевна осталась совсем одна, в Махачкале. Грустная история… Но такова наша жизнь, такова судьба многих наших матерей. В 1969 году, почувствовав, что жить одной становится всё труднее, переехала к дочери в Будённовск.
Вот что вспоминает её невестка Эмма: «Однажды мы с Софьей Яковлевной, когда я была у них со своими детьми в отпуске, поехали в Махачкалу по вопросу её пенсии. На обратном пути автобус делал остановку в Георгиевске. За полчаса до города свекровь, я чувствую, забеспокоилась и, наконец, виновато взглянув на меня, попросила:
— Эммочка, давай выйдем в Георгиевске.
— Для чего, Софья Яковлевна?
— Хочу хотя бы подышать одним воздухом с Николаем,— шепнула мне она в ухо. Я не смогла ей отказать. Вышли. Сели на скамейку около цветочной клумбы. С интересом оглядывая всё вокруг, Софья сказала: „Может, он тут бывает, может, ему тоже нравятся эти деревья, эти розы, а вдруг он сидел на этой скамеечке, на которой сидим мы с тобой“,— она ладонью погладила сиденье, горячее от южного летнего солнышка. Свекровь сидела и, действительно, дышала полной грудью, не так, как обычно; дышала тем воздухом, которым дышит сейчас её Николай. И вдруг призналась мне: „А ведь я так и смотрю на последнюю звезду ковша Большой Медведицы каждый год, 23 июня, как договаривались с Колей накануне его ухода на фронт. Эта звёздочка стала уже мне родной“.
— А он, думаете, тоже смотрит?
— Не знаю. Но я смотрю всегда, все прошедшие 28 лет.
— А давайте найдём его, Вы ведь знаете его адрес? — предложила я.
— Нет-нет! Не хочу, чтобы он увидел меня такой старой, седой, ещё более сгорбленной.
Через два часа мы сели в подошедший автобус и покинули Георгиевск. После этой поездки Софья Яковлевна прожила ещё двенадцать лет. После её кончины, в 1982 году, когда дочь разбирала мамины вещи, она нашла спрятанную в дальний угол комода старенькую, пожелтевшую от времени, тетрадку. Открыла — и обомлела: это были стихи её матери, которые она писала украдкой от всех — и юношеские, и последних лет. Юношеские — вначале грустные, а после встречи с Николаем — светлые, счастливые».
По моей просьбе семья красноярских Серёгиных дала почитать мне эту тетрадочку. Привожу четверостишье из стихотворения Софьи Яковлевны, датированного 1949 годом: это был год, когда она узнала, что Николай жив…
Прощай, мой бессонный, прощай навсегда,
Погасла свеча на раскрытой странице.
Навеки останется эта беда
Со мною истерзанной птицей.
…И далее — стихи, написанные за два года до её смерти, в 1980 году.
Тридцать лет уж прошло, но не смыла вода
Той давней моей Хатыни,
Говорят, время лечит и лечат года —
Не верю я в это и ныне.
…В наше сегодняшнее время, когда молодёжь, только начинающая жить, зачастую говорит: «Какая любовь? Где вы её видите?» — я хочу им ответить так: «Читайте про жён декабристов, читайте про Марию Складовскую-Кюри и про мою Софью».
Нет на этом свете уже ни Софьи, ни Николая — остались его потомки от первого и второго браков. Но никто друг друга не ищет и не хочет знать. Родная кровь — чужие люди… И не нам их судить — рассудит Бог…