Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2018
У Коськи с Маришкой — маленькая комната на двоих. Обои на стенах старые, серо-зелёно-малиновые. Закопчённый, в трещинах, потолок. Облезлая печь, облезлые шкафы — по одному для книг и для одежды. Краска с пола содрана от частого мытья. Чёрный провал лестницы в нижний этаж, над ним — верёвка для сушки белья. Окно — большое, в три рамы, одна из них открывается, через неё ходят на балкон. Кровать одна, большая, с пружинным матрацем. Да, ещё стол вроде письменного, два расшатанных стула, тумбочка, старая магнитола. Вот и вся декорация.
Коське — пятнадцатый год. Ничего в нём примечательного нет: он светлорус, скуласт, заметно плечист, но очень худ. Дышит с натугой, страдает иногда упадком сил, но ловок на всякое ремесло, особенно по вечерам. Вот и теперь близится вечер — тёплый вечер в один из последних дней июля. У горизонта небо фосфорно-зелёное, выше — мутно-голубое, и стоят в нём синие облака. Наверное, к ночи соберётся гроза.
Соберётся гроза, а в гараже крыша протекает. Есть рулон рубероида, так почему бы сейчас и не закрыть прореху? Сколько уже можно откладывать…
Так думает Коська. А Маришка крепко спит после трудного дня. Она продавала на базаре чернику, торговля выдалась плохая: какие-то коммерсанты выставили несколько коробок раскисшей ягоды и ну сбывать её за бесценок. Маришке ничего не оставалось делать, как отдавать по дешёвке и свой товар, да какой товар! Ягода свежая, тугая, перекатывается, что чёрный жемчуг, и редко-редко когда попадётся черничный листочек. Её и Коськина работа. Каждая ягодка собрана руками.
Сбыла кое-как. Но не реветь же теперь! Коська утешил, сказал: «Всё равно ведь не зря комаров в лесу кормили».
Маришка считается младшей, хотя моложе Коськи только на пять дней. Она светлолицая, светловолосая, но каждое лето очень сильно загорает и солнца не боится. Как и Коська, невероятно худа. Черты её лица тонки и резковаты, брови бледны, а глаза, когда она не спит, похожи… На что же похожи? Да вот на эти синие облака в вечернем небе. А в суровые минуты — на тусклую сталь.
Коська спускается по лестнице. Снизу несёт кабаком. Там внизу, на кухне, страшно: на полу — грязь, окурки, какие-то тряпки, наклейки с бутылок и драная обувь. Печь-развалина с выпавшей дверцей вся забита мусором, на столе — те же бутылочные этикетки, гора немытой посуды, и в раковине чёрт-те что. Тусклый свет из грязного окна теряется во мраке ветхих обоев, копоти и паутины. Прибираться тут бессмысленно: отмоешь мало-мальски посуду, раковину и пол, а к вечеру настанет прежний бардак. Есть кому его навести.
Дверь в большую комнату нижнего этажа затворена. Коське незачем туда ходить. Он знает, что там гадюшник похлеще, чем на кухне. Старшие таскают с помойки стеклотару и пластик, моют всё это в нижнем этаже, чтобы потом сдать. При такой жизни разве может быть в доме чисто?
На улице Коська долго и шумно дышит запахами вечера — тополей, смородины, влажной земли, далёких дождей и близкой речки, которая бежит вот тут рядом, за черёмухами. Маленькая банька тычет железной трубой в туманное небо, лучи заката играют в стекле её крошечного окна. Спокойный вечер.
Дощатый гараж, весь кривой и серый, давным-давно уже служит складом дров, их осталось всего ничего — половина поленницы пилёного горбыля, а на будущую зиму не заготовлено ни палки. До конца июля надо бы… вечно надо бы! А делается всё через пень-колоду. Потому что плохо копятся деньги: много ли выручишь на грибах, на ягодах?
Рулон рубероида тяжёлый, лестница старая, того гляди, треснет — костей не соберёшь. А делов-то куча: оторвал, размотал, отрезал, настелил, прибил. Почему так долго руки не доходили?
Починил крышу. Засмолил свои старые лохмотья. «Ишь как комары перед ночью рассвирепели! — размышлял между делом Коська.— Пожалуй, в комнату налетят, Маришку изгрызут, всю ночь спать не дадут — надо окно закрыть! Да чьи там ещё шаги и голоса?.. Наших чёрт несёт. Похоже, что с гостями».
Если бы спать не давали только комары!
Коська видит, как к крыльцу приближается нестройная процессия. Впереди мужик — рыжие космы, рыжая борода, тело Кощея, походка раненого журавля. Грязная майка, спортивные штаны. Отчим (Маришка сказала бы — отец). Следом ковыляет, едва поспевая, другая фигура — нелепое платье, ноги в коростах, спутанные волосы, лицо как одна сплошная опухоль. Мать (для Маришки — мачеха, хотя этого слова в доме не произносят). Женщину почти подталкивает — шагай, шагай! — размалёванная девица в белой майке и чёрных уродливо пузырящихся лосинах. Это Геля. Позади всех шагает джинсовый амбал — это Рогожа, Гелин муж, а может, просто сожитель. В его руках пакет, в пакете звонко брякает, но все, видать, и без того уже порядком навеселе.
В нижнем этаже загорается свет. Коська серым мышонком юркает в кухню, оттуда на лестницу, запирает дверь на крючок. Он слышит снизу звон стаканов, грубый хохот, матерную речь и вполне явственное «пащёнок». Взбегает по лестнице, толкает спящую Маришку:
— Вставай! Рогожа пришёл!
Маришка — она такая: трудиться — так до упаду, спать — так мертвецки. Издалека, из мира бодрствующих, она слышит имя «Рогожа» и, вместо того, чтобы проснуться, видит страшный сон. Стонет, мечется и вдруг распахивает глаза. Резкий луч голой лампы ослепляет её до боли. Зажав лицо руками, Маришка садится и сопит сквозь зубы что-то очень невнятное. Она спала не раздеваясь. Серая майка, серые шорты — в лиловых точках черничного сока. Коська быстро переодевается: туго затягивает шнурок на поясе штанов, натягивает линялую футболку, берёт зонтик на случай дождя и суёт в карман острый нож в чехле — на всякий другой случай. Некогда собирать съестное, некогда и просто перекусить. Некогда возиться с навесным замком: в комнате как будто и нечего воровать, кроме дешёвой магнитолы, дарёной одежды и электроплитки. Жилище остаётся на произвол судьбы — или пьяных гостей, после которых наверняка придётся отмывать пол, отстирывать постельное бельё от нечистот, целую неделю выветривать тяжёлый запах, по ночам не находя спасения от налетающих комаров. И сорвана завтрашняя поездка в лес по ягоды с братом Сергеем на его машине.
Внизу все очень быстро перепились. Здоровяк, бывший грузчик Рогожа с выпитого потерял, конечно, голову, но остался пока на ходу. Намылился, видать, на поиски приключений. С ним Коська и Маришка нос к носу столкнулись в дверях, на приступке лестницы.
Рогожа — в разорванной рубахе и грязных трусах. На Коську глянул злобно; увидал Маришку и загудел угрожающе, на пацанский манер протяжно выворачивая концы слов:
— Э-э! Иди сюдыэ-э!
— Пошёл назад! — зазвенело отрывисто и высоко.
Коське страшно. До ужаса, до беспамятства. Без памяти он выкрикнул свои слова. Свет стал резким. Тяжёлая харя противника сначала рывками отошла куда-то вдаль, а потом резко навалилась, не оставив в поле зрения больше ничего. Почему-то такие мгновения помнятся сильно и долго.
Загаженная кухня полетела кувырком… почему вдруг так легко?.. Свет лампы в лицо, вспышка в глазах, мгновенная тяжесть и резкая боль. Коська резко выдохнул «А-арх-х» и распластался на полу, не находя в себе сил пошевелиться и выпучив глаза от этой страшной боли.
Он лёгок, худ и молод. Верзила Рогожа одним махом сбил его с лестничного приступка. Коська описал в воздухе неслабую кривую и врезался в пол хребтом.
Сознание помутилось, но полностью не ушло. Багровая вода боли сначала разлилась по всему телу, потом съёжилась, померкла, превратилась в чёрного спрута, сидящего в спине. Уменьшаясь дальше, она сделалась светящейся точкой и вдруг погасла. Истома облегчения растеклась по всем костям. В ступнях ног, в кистях рук заиграли мелкие иголки. Конечности чувствовали и слушались. Захотелось кашлять. Коська охнул и перевернулся на живот. Снова боль, но какая-то другая, малиновая и тянущая, пронзила спину. Кашлять тоже очень больно. Но это уже можно как-то стерпеть… Брякнуло в кармане. Нож! В роковую минуту вышибло из памяти, что он под рукой. Кажется, Маришка убежала наверх. И этот пьяный урод её поймал… Если так, то ножик ещё пригодится!
Хоть бы кто вышел из комнаты, подняться помог! Всё плывёт перед глазами. Надсадная, порой очень резкая боль в позвоночнике отдаётся ответом на каждый шаг. Донимает кашель. В верхнем этаже темень, распахнутое окно — и никого! Зато слышно, как будто на крыше громыхает железо.
Коська ковыляет вниз, а оттуда — на улицу. Стемнело. Редкие огни. На западе посверкивает, погромыхивает, но особенно резкий гром доносится с крыши — от шагов. Коська отходит подальше, в сторону бани. Так и есть: на коньке, возле печной трубы, затравленным зверьком сидит Маришка. Её светло-серый костюм кажется белым в виду уже недалёкой грозы. Снизу, будто жирный кот, на четвереньках по скату на неё надвигается Рогожа. Его рубаха порвана в лоскуты, трусы сползли чуть не до колен. Как он, пьянущий, исхитрился в погоне за девчонкой пробраться по краю балкона, ступить на крышу большой комнаты и вскарабкаться на кровлю второго этажа? Коська хватает какую-то палку, запускает ею в ползущего насильника и сам чуть не падает от болевого прострела в спине. Батог не попадает в цель, а только ударяется в край крыши.
Маришка выжидает. Уже ручища мужика тянется к её ноге и вот-вот схватит. Девушка вскакивает точно в нужное мгновение. Она отпрыгивает по острому коньку к печной трубе и начинает спускаться. Это всегда труднее. Маришка ползёт на четвереньках, ногами вниз, держась за рёбра железной кровли. Злодей резко привстаёт и бросается к ней напрямик. Блестящий расчёт на его ошибку, на его похоть и его пьяные мозги! Рогожа вспоминает, что он не на ровной земле, но уже поздно. Он теряет равновесие, с ужасным грохотом катится вниз и на глазах Коськи шлёпается наземь. Алкаш не разбивается насмерть, слышен его матерный рёв, и Коська машинально тянется за ножом — добить. Однако рассудок берёт своё. Клинок остаётся в кармане.
А спустя полминуты Маришка жмёт своего Коську в объятиях, плачет, спрашивает тихо:
— Сильно он тебя?
— Спина…— хрипит Коська.— Не сжимай так, больно…
Руки и ноги Маришки исцарапаны до крови, костюм — почти что новый, подаренный! — весь в саже, грязи и ржавчине. Тапки-шлёпанцы у неё, конечно, потерялись, и у Коськи тоже. А вокруг — что вокруг? Темень, огни редких фонарей. Гроза надвинулась вплотную. Пьяное чудовище под завалинкой не хрипит, не ревёт: потеряло от боли сознание, а может, сдохло.
— Вызовем «Скорую»? — предлагает Маришка.
— Соседи, наверное, уже позвонили «ноль-два»,— предполагает Коська.
— Где там! — отвечает Маришка.— Им всё уже давно до фени.
— Ладно, пойдём к телефону,— вздыхает Коська.
Телефон-автомат неблизко. На обратном пути ребят накрывает жестокий ливень. Совсем где-то рядом ударяет молния, от вспышки с полминуты ничего не видно, гром закладывает уши и, кажется, чуть не сбивает с ног. Трусливо верещат на разные голоса сигнализации автомашин во дворах. Свой зонтик Коська, конечно, забыл. Но его и Маришку донимает не ливень, не гроза. Он ссутулился, ему больно кашлять и идти. Она осторожно ступает босиком по острой щебёнке, отряхивается по-собачьи. Поспевают как раз к приезду неотложки.
Два здоровых санитара недовольны, им неохота вылезать под дождь. Девушка-врач уже хлопочет возле тела. Тело живое, оно опять рычит и стонет. Рогожа сломал голень, искалечил кисть на левой руке. Дальше всё как положено: шины, бинты, уколы, носилки.
— Да что же тут у вас произошло? — недоумевает докторша.
Коська кивает Маришке — ты, дескать, всё видела лучше. И та подробно рассказывает всю историю.
— Посмотрите, пожалуйста, моего… гм… брата,— просит она.— Его сбросили на пол, и он сильно ушиб спину.
В машине места мало, надо идти срамиться в грязную кухню. Докторша щупает Коськин позвоночник («Ужасно! Один скелет!»), пишет на бумажке названия мазей, какие нужно купить, советует покой и посещение поликлиники. Мажет зелёнкой Маришкины царапины и ссадины. Заглядывает в комнату: в куче нечистот и бутылок храпят вповалку, как ни в чём не бывало, две бабы и один мужик.
Наконец, машина уезжает. Запираются двери. Повсюду гаснет свет. В комнате верхнего этажа по лестнице тикают капли с бельевой верёвки, на которой висит промокшая одежда. Тихо звучит магнитола, с кассеты играет и поёт виртуоз-гитарист Григорий Данской. Слышен шёпот:
— Мариш, за ягодой поедем?
— Какое поедем? Лежи давай.
— Надо. Смогу. На дрова не хватает.
— Ладно, поедем. Спи.
Дождь на улице измельчал и дробно семенит по крыше. Гром отвалил к востоку и поуркивает уже не грозно. За речкой, за черёмухами светится фонарь, слабые лучи его сочатся в окно, и в этом свете видна простая картина из теней: нож на столе.
Сырое утро. Белое окно. Кажется, что снова будет дождь, но восток как будто розовеет. Ну и ловка Маришка спать, как ещё после такой ночи? Дешёвые пластмассовые часы на столе показывают пять, а уже кто-то постукивает в лестничную дверь, настойчиво и раздражающе-отрывисто.
Коська слезает с кровати. Спина отзывается резко-ноющей болью. Опять стук. Тревоги нету — это стучит мать. Но Коську уже медленно разбирает псих: какого чёрта надо так назойливо колотить?
Он наскоро одевается, сходит по лестнице, и опять стучат. Да что она — оглохла, не слышит шагов?
Мать стоит за дверью. Грязная комбинация, синюшные икры в коростах, чёрные ступни. Бурые когтистые руки. Лицо опухло так, что почти не видно глаз. Из чёрной впадины рта — хрип и стон, в котором различить можно только слово «дай».
— Где возьму?
Мать шепелявит уже более внятно:
— Сэстоль ягод продаёте, а мамке жаль на опохмел!..
Становится смелее, плюётся и лает, лезет наверх вслед за сыном. Ну не сбрасывать же её с лестницы!
— Что там? — звенит сверху Маришкин голосок.
Коська взбегает в комнату, роется в книжном шкафу и говорит, не оборачиваясь:
— Опять пришла. Деньги на пьянку вымурлыживать.
Мать медленно поднимается в детскую, вырастает из лестничного проёма, закогтив деревянные перила. Она уже не бесится, не плюётся, а снова канючит: «Дай! Ну дай!»
Коська суёт ей «красненькую»:
— На! Ушла ли Геля?
— Ушла,— мычит мать и спускается к себе.
Завтрак — хлеб, жидкий чай, вермишель и консервы. Утром много не съешь: и аппетит не тот, и засиживаться нельзя — вот-вот приедет брат Сергей. Коська собирается по ягоды, моет на речке вёдра. А у Маришки ещё одно важное дело.
Грязная кровать без белья. Весь беспомощный и вялый, полулежит на ней, упёршись затылком в стену, рыжебородый. Маришка, уже одетая по-дорожному, подсела с краешку. Мачехи нет: ушла за опохмелкой.
— Папа, а папа?
— У-у-м-м…
— Ты слышишь?
— Слышу… ох!
Мужик с трудом приподнимается на локтях, пытается сесть. Маришка колет острой сталью своего взгляда прямо в его мутные глаза:
— Знаешь, что друг твой Рогожка опять ко мне домогается?
— Да-а? Но ведь…
— Знаешь! — обрывает его дочь.— Коська за меня заступался, пока ты тут пьяный лежал!
Глаза рыжебородого прояснились и нервно бегают. Весь он подбирается. Но не находит, что ответить. Нечего.
— Как… Коська? — еле хрипит он.
— Коська-то? — издевательски тянет Маришка.— Жив наш Коська!
Рыжий трезв, в нём задета совесть. Он хочет поскорее встать, поглядеть на пасынка: не избит ли, не изуродован? Но дочь говорит уже спокойно:
— Рогожа пьяный его с лестницы толкнул. Он упал, ушибся, но уже ходит.
Кровать вдруг начинает мелко дрожать. Это вздрагивает рыжий. Он плачет.
— Ну что ты, папа, что ты…— Маришка лезет к нему на кровать, осторожно берёт его за руку.— Рогожа по пьяни ногу сломал, в больницу его увезли. Постой-ка!
Она ловко спрыгивает с кровати, лезет в открытый комод с барахлом и возвращается, держа в руках большой альбом с фотографиями.
— Давай вспомним, как хорошо мы жили. Так, это не то, не то…
Рыжий кладёт руку на раскрытый альбом и не даёт листать. Он хочет посмотреть один случайно мелькнувший снимок. На карточке мужчина в приличном костюме, весь подтянутый и с опрятной бородой. Похож на писателя Всеволода Гаршина из книжки, которую любит читать Коська. Рядом — будто Маришка, но какая-то непривычно круглая, что ли, безо всякой худобы. Длинные волосы, белое платье и хорошенький младенец на руках. Та Маришка — не Маришка, а Маришкина мама. Её нет уже на свете. И настоящая Маришка на снимке — это ребёнок на руках женщины.
— Лена… Лена…— хрипит рыжебородый. Больше он не может ничего произнести, он валится на кровать и рыдает.
Память водкой не зальёшь.
Брат Сергей похож на Коську только лицом. Он старше на семь лет. Крепок телом, благополучен в жизни. Водит где-то трактор по карьерам, работу любит, и работа его кормит. Рядом с ним на переднем сиденье — Линка, бывшая соседка, а теперь жена. Поженились по-простому, когда Сергей вернулся из армии. Ни пьянки, ни гулянки, ни орды гостей.
Белая «копейка», громыхая подвеской, резво бежит по неровному, с выбоинами, асфальту. Брат Сергей торопится аккуратно, объезжая большие ямы. Коська то и дело морщится, стискивает зубы: каждый маленький скачок на ухабе отдаётся болью в спине. Сергей об этом уже знает, иначе бы и вовсе нёсся как сумасшедший.
Линка в спортивном костюме и сапогах, но по-городскому напудрена, напомажена. Она то и дело оборачивается назад, к Коське с Маришкой. Стреляет глазёнками в накрашенных ресницах, бросает пренебрежительно:
— Чё дров-то не привезли?
— На неделе привезём,— коротко отвечает Коська.
— Опять, что ли, денег нет?
Линка не прочь покуражиться над «этой нищетой», хотя в жизни не зарабатывала своей копейки. Коська как будто невозмутим:
— Да всё есть. У них там на пилораме свой распорядок. Привезут, когда подойдёт наша очередь.
Разговор ему явно не по душе. Он ничего не спрашивает. Маришка — та и вовсе сидит, молчит. А Линку не унять. Она сбрасывает надменность и спрашивает вкрадчивым голосом:
— А чё, Коська, насчёт этого-то дела… Ты же мужик, уговорил ли Ма…
— Мы со-блю-да-ем при-ли-чи-я. Ясно? — Коська начинает тихо закипать.
— Лина, перестань,— вступается Сергей.
Линке даже вежливое слово — как хлыст. Она морщится, выдавливая слёзы; тушь течёт по её напудренным щекам. Звучат слова о том, что, мол, «этих нищих любишь больше, чем меня, зря я с тобой связалась» и всё в таком же духе. Но в бурную истерику Линка не впадает, быстро успокаивается и молчит до самого леса.
Коська прижимает к себе Маришку и чувствует, что вся она как камень, и в глазах её теперь не вечерние тучи, не дождь, не слёзы — лёд и сталь. И стальным лезвием по холодному льду в её взгляде пишется немой вопрос:
— Почему они такие?
Коське стыдно перед Маришкой. В самом деле: зачем надо было «махать» в дальний лес на машине, если в спектакле заведомо участвует Линка — клоуниха, способная отчебучить и не такой ещё номер? Хотел как лучше…
Наедине он попросит у Маришки прощения, попросит, даже если та и не думает на него сердиться!
— Э-эй, не тут собирайте! — Сергей гудел на весь лес, как гусарская труба.
— А где-е? — отзывался звонкий голосок Маришки.
— Ко мне идите-е!
— А я пошёл на мох,— сказал Коська.
В густом ельнике ягоды созрело густым-густо, но Коську больше привлекало болотное редколесье. Под сапогами захлюпало, зачавкало. Тут, во мхах, сплошного черничника не было, ягодные кустарнички росли вблизи деревьев. Удобно: оберёшь одну куртинку — переходи к другой. Тут же, по обширным кочкам у корявых сосен и около пней, и брусничники с крупным зеленцом, и высокая голубика с ягодами, похожими по цвету на зимнее ясное небо. Запах багульника резок, прян и по-особенному грустен, что ли. Надышишься им — заболит голова. Или просто закружится. Пусть болит, пусть кружится. Зато в болоте — самая крупная ягода.
— Ау-у! Скорей сюда! — закричал Коська.
— Крупная? — спросила, подходя, Маришка.
— Черно! — кричал Коська, проворно сощипывая ягоду.— Жемчуг! Виноград!
Чернику брали в литровые ведёрки из-под маринованной капусты. И непременно с горочкой! Это такой приёмчик, чтобы перехитрить самого себя: считаешь, сколько литров собрал, а на деле выходит больше. Наберут ведёрочко — ссыплют в большое ведро. Только так и можно собирать, а не то сойдёшь с ума.
Коська берёт ягоду чисто и скоро, хотя ему здорово мешает назойливая, порой резкая боль в спине. Маришка не отстаёт. На работу жаловаться грех: урожай что надо, ягода в ведре прибывает хорошо. Пальцы рук у сборщиков лилово-черны.
Внезапно громкий вопль из ельника заставил друзей оторваться от черники. Линка верещала на весь лес, как раненый заяц. По краю болота на этот крик стремительно, как лось, пронёсся Сергей.
— Змея! Змея! — надрывалась Линка.
— Укусила? — почти кричал Сергей.
— Не-ет! Вон змея!
Всё понемногу затихло.
— Невидаль. Во штаны заползёт, тогда и кричи,— тихонько усмехнулась Маришка.
— Они сейчас соберутся уезжать,— заметил Коська,— а у нас ещё только полведра набрано.
— Надо полное набрать и ещё бидончик,— сказала Маришка.— Тогда пойдём домой пешком, а на торговлю — завтра.
Явился Сергей: «Мы уже поехали, а вы? Остаётесь? Ну ладно». Он ушёл, звук мотора поплыл по лесу и растаял в шёпоте деревьев.
Час проходит за часом. Сборщики уже не сидят и на корточках — лежат прямо в сыром мху. Коська съел ягоду с муравьём, муравей цапнул его за губу.
— Плохо, если за язык,— заметила Маришка,— а когда глубже, то такая погань, бр-р…
— Лишь бы покупателя не куснул,— отвечал Коська.— Ага, ведро почти полное! Поднажмём… ох!
Это он неловко повернулся, и спина напомнила о себе.
Тяжеленное ведро несли по очереди, а лёгонький бидончик всё время был у Коськи. Двигались лесами, короткой дорогой. «Неужели скоро придём?» — измученно выговаривала Маришка.
— Вот видишь ту большую берёзу? — солидно говорил Коська.— Дойдём до неё — так считай, что уже прошли одну двадцатую часть пути.
— Да ну тебя! — отвечает Маришка.
А сама смеётся.
На бору спугнули выводок глухарей. Видели зайца. Время между тем клонилось к вечеру. Серые обрывки туч, вовсе не способные пролить какой-то дождь, то заслоняли низкое солнце, то по бору вдруг снова брызгали рыжие лучи, и лес сразу становился сказочным и золотым. «Пойдём сюда за брусникой: много зеленца»,— вслух размышлял Коська.
Но чем ближе к асфальтовой дороге, тем тоскливее становилось идти. Всё чаще в лесу попадались рваные автомобильные покрышки, пустые бутылки, полиэтиленовая и бумажная рванина, изгаженная одежда и прочий хлам. Близ дороги его стало так много, что Коська даже потемнел лицом от тихой злобы.
— Я бы их стреляла,— вполголоса сказала Маришка.
Коська только кивнул: «Угу». Вздохнул горестно и, несмотря на усталость, ускорил шаг.
Дома их ждал разгром. Всё тот же, да не тот же: замок с двери на верхний этаж оказался сорван вместе с навесами. Дверь — нараспашку. Коська и Маришка бегом влетели в свою комнату — так и есть: старшие искали деньги! Книги на полу, одежда на полу, оба шкафа перерыты. Потайных мест в комнате нет. Шкатулку с деньгами взломщики нашли, и она теперь, пустая, лежала под столом.
Деньги… Деньги — это всё. Без них не будет ни дров, ни еды. Грубая тётка в кабаке схватила их и сунула в передник, а после резко и брезгливо выставила на прилавок водку, стаканы и закусь:
— Пейте!
И эти воры, укравшие у своих, теперь налопаются до отказа, потом кое-как доберутся домой, и в пути их не задавит ни одна машина, не прикончит ни один бандит. Как всегда… Маришка утром так жалела отца, а сейчас зверски ненавидит. Кому ещё, как не ему, сорвать замок? Душат слёзы. Но Коська подходит тихонько, обнимает за плечи:
— Ничего, Мариш. Я перепрятал деньги. Вынул из шкатулки, в пакет завернул и закопал под полом в гараже.
— Правда?
— Да. Забегался тут, забыл тебе сказать. Ты не сердись.
Главной беды не случилось. На мелкие досадуй не досадуй, а надо наводить порядок и уют. Проголодались сильно; сварили наскоро картошки с консервами. Затопили баньку.
Строили эту баню Сергей и Коська, помогала Маришка и немного её отец. Срубчик два на два метра, дощатый предбанник, кирпичная печка (нельзя железную: старшие сдадут в металлолом. Как ещё котёл и трубу не сдали?) Стены свежие пока, пахнут сосновой смолой. Султан серого дыма взвился из высокой железной трубы к сиреневым тучам. Маришка принесла бельё на стирку. Коська натаскал речной воды.
— Наших-то нет и нет,— заметила Маришка.
— Пошли бы хоть раз в год вымылись,— отвечал ей Коська.— Пусть хоть тёпленькой поплещутся, если поздно придут.
Маленькая баня топится быстро. Маришка замешкалась — надо было сходить в дом за стиральным порошком. Коське невтерпёж — он уже внутри, плещет на камни горячую воду. Штаны его, рубаха и бельё, как тряпки, валяются в углу предбанника. Маришка подобрала всё это, чтобы повесить на гвоздик. Сбрякало. Из кармана Коськиных штанов выпал нож.
Забавно было наблюдать, как бабульки брали денежку в щепоть и чертили ею в воздухе круги над своим товаром, когда им удавалось что-нибудь продать. Неужели старость так суеверна? Коська полагал, однако, что вера в приметы — удел детства, когда невозможно предположить, с какой стороны обрушится беда. Не будешь верить — свихнёшься, ведь на маленьком любой может выместить злость и хандру: взрослые, собаки, шпана. Родители могут измыслить тебе вину и не оставить еды, наказать руганью, побоями, работой. Могут напиться, устроить драку, не дать покоя ночью. Могут всё! Правда, Коська с Маришкой однажды вдруг поняли, что легче жить без примет. Взрослым людям не полагается верить в чепуху.
Солнце сходило с ума. Во рту у Коськи стояла горечь, Маришке было не легче. Туалет возле Трансагентства переделали в магазин, поэтому с самого утра нужно было терпеть: не пить, не есть.
Бабульки — те народ закалённый. Терпеливый: товар у них — не из ходовых, всё лучок да огурцы, чесночок да цветы. Прохожие даже картошку покупали редко-редко. А вот чернику спрашивали частенько. В ведре убыло. Мелковато, однако, берут: себе на лакомство, детям, в больницу.
Пришёл усатый мужчина, принёс малину и смородину из сада: ягодки — одна к одной, да какие крупные! Цену запрашивал немалую. Одна дама в пышном наряде, отдуваясь от жары, долго торговалась за малину:
— Надо же: три литра за четыреста рублей. Давайте уж за триста.
Продавец вежливо, но твёрдо стоял на своей цене.
— А почему бы и за четыреста не взять? — удивлялся Коська, обращаясь, естественно, к Маришке и бабулькам, а не к хозяину ягод и несговорчивой покупательнице.— Всего-то четыре красненьких. В магазин как следует пойти — раза в два больше потратится.
Бабушкам очень понравилось такое суждение. Правда, женщина так и ушла без покупки. Маришку сморила жара: прежде, бывало, минуты спокойно не просидит, сыплет смехом, гадает на прохожих: этот подойдёт, а тот мимо пройдёт, а следующий купит огурцы или картошку…
— Мариш, а Мариш?
— А?
— Схожу за мороженым.
Весть о мороженом Маришка принимает с измученной улыбкой. Коська убегает, а когда возвращается, то видит: полку торговцев прибыло. По соседству пристраивается чисто одетый парень с корзиной свежих лисичек. Раскладывая свой товар, он косится на газон и ворчит:
— Украли бы, наконец, железку эту хоть на металлолом.
Всем ясно, о какой железяке он говорит. На газоне, прикованный цепью к тополю, красуется щит-раскладушка вроде рекламного. Белым по красному: «Торговля запрещена!» Чуть пониже — пояснения из административного кодекса и закона о благоустройстве. Нельзя сказать, что торговцы не обращают на него внимания. Вот и бабушки поддакивают:
— Правда: чего не унесут? Воров, что ли, мало?
И поглядывают косо на проходящих мимо стражей порядка: бывало ведь, гоняли! Но люди в форме как будто и не думают никого здесь трогать. Идут себе мимо. Народ, однако, взбудоражен: «И зачем этот Быков запрещает здесь торговать? Не мусорим ведь, не пьянствуем».
— Быков — Дикий помещик,— отвечает парень-грибник.
— То и видно,— отзывается кто-то.
— Это ему, видите ли, не нравится, что мы вид его города портим,— негромко продолжает хозяин лисичек,— про-сто-на-родь-е вид города портит! Поэтому он — Дикий помещик. Как у Салтыкова-Щедрина.
На этом парень замолкает. Кто читал, тому смешно. Коська тоже знает сказку про Дикого помещика. Раньше он вообще много читал. Тогда жизнь была благополучнее, хватало и свободного времени, и книг.
— Эй, ребятки, почём черника?
Коська очнулся от грёз. Маришка — до чего же ловка! — уже отмеряла ягоду для молодой женщины в лёгком спортивном костюме и с тяжёлой спортивной сумкой. Женщина покупала сразу всё. Она хвалила товар, называла Коську с Маришкой «классными ребятами», потом рассчиталась и спросила, нельзя ли заказать чернику на дом.
— Можно,— ответила Маришка,— говорите, сколько нужно, мы запишем адрес, наберём и приедем.
— Проще, наверное, созвониться,— предложила покупательница после того, как умудрилась впихнуть в свою сумку большой пакет с черникой.— Запишите мой номер…
— Хорошо бы так,— ответил Коська,— но у нас нет телефонов.
Во взгляде молодой спортсменки возникло недоумение: как так можно жить без телефона? Коська только пожал плечами: есть вещи поважнее и, между прочим, подороже, чем какой-нибудь мобильник. Например, дрова.
Договорились послезавтра привезти черники «сколько будет» в девять утра к стадиону «Динамо». Так что никакой лени, никаких больных спин! Завтра — новый поход за ягодами. Давши слово — держись! Так Коська готовил себя к труду. Маришка повеселела, шла на остановку радостная: быстро расторговались, да ещё и заказ получили, не надо будет сидеть на базаре. И хорошо, что домой сегодня они едут вместе. Кому-нибудь, однако, пришлось бы всё равно уезжать уже сейчас, чтобы дома караулить машину с дровами, которая должна прийти сегодня под вечер.
По пути домой Коська спросил:
— Как думаешь, Мариша: придут ли наши сегодня домой ночевать?
— Не знаю,— ответила Маришка.— Одним-то спокойнее, но… ты ведь тоже переживаешь за них, хоть они нам и напакостили?
— Ну да…
Старшие были дома и опять с гостями. Пришла Лиса — сухая рыжая тётка неясного возраста, пришёл Орлуша — бледный пьяница с квадратной головой. Попалась навстречу Геля в грязной майке и цветных трусах. Должно быть, в гостях её чем-то обидели: спотыкаясь, Геля торопилась прочь, сосала сигарету, а увидев ребят, заплевалась, зарычала на них: «Мужика моего чуть не угробили, здюки» и так далее. «Откуда это она всё знает? Неужели от врачей?» — соображал Коська. Он обошёл дурную бабу стороной, держа Маришку под своим прикрытием. Обошлось… Стоп, а почему это правая рука всё время лезет в карман? Что ей надо в этом кармане? Коськина рука в кармане была не просто так: она сжимала рукоять ножа.
Внизу гудела пьянка, а наверху Маришка готовила ужин. Коське натрясло спину в автобусе, возобновились боли, и ему было позволено лежать.
— Как тебе, Кось? Легче?
— Ничего. До свадьбы… м-м… заживёт.
Маришка присела на край постели. Какие у неё чудесно тёплые руки! Они прикасаются к ушибленной спине так бережно и ловко, что тягучая боль расплывается и слабеет. «Раньше, раньше заживёт»,— слышен тихий шёпот.
— Почему мы живём не среди индейцев или папуасов? — вдруг громко спрашивает Коська.
— А что ты вспомнил про папуасов? — удивляется девушка.
— Ну как чего: здесь, у себя дома, мы с тобой вообще никто, а у дикарей мы жили бы законною семьёй.
— Может быть, у них тоже не всё так просто,— сомневается Маришка,— и свои обряды, и свои обычаи, в каком возрасте жениться.
— Ну уж точно не такие поздние, как у нас,— возражает Коська.— Зато, ещё раз, мы тут с тобой живём, будто Маугли какие, а там, у дикарей, считались бы полноценными людьми. Работали бы, как все, и жили бы, как все. К дикарской жизни нам не привыкать.
— Правда,— тихо отвечает Маришка.— Мы здесь — пленные дикари.
— Почему пленные?
— В плену у своего дурацкого возраста… Ты, Кось, на зиму-то куда думаешь податься?
— Доски складывать. Только бы школу не сделали во вторую смену.
— А чего вдруг доски? — спросила Маришка.— Охота тебе мёрзнуть в твоём-то рыбьем меху. Иди на кочегарку лучше. Дядька Борька Рысаков хоть и пьёт, но даже во хмелю не злой. Будешь в тепле. Ночь кочегаришь ты, ночь он.
— Так бы, конечно, лучше,— согласился Коська.— Только Борю дядьку и всё ЖКО подвести боюсь. Нам ведь по закону в ночь не положено.
— Ой, Кось, а я и забыла! — Маришка не смеётся, она смущена и спешит выключить электроплитку, потому что картошка уже сварилась.
— Ничего, срастётся,— успокаивает её Коська,— буду потихоньку и в ночь ходить, а можно и в день, смотря на какое время уроки поставят. А ты-то опять письма таскать собираешься?
— Да нет, пожалуй,— ответила Маришка.— Коля Щукин, сосед, предложил в больнице подворничать, как снег выпадет.
В это время ровный гул пьянки внизу словно бы осёкся. Донеслись чьи-то тяжёлые шаги и громкий вопрос: здесь ли живут такие-то? Коська поначалу заволновался — кому чего опять из-под нас надобно? Он пулей слетел вниз, забыв даже о боли. Там, внизу, ждал толстый дядька в тельняшке. Отлегло: это же водитель с пилорамы, он привёз дрова!
— Извините,— сказал Коська,— что у нас такой бардак.
И покачал головой на полуоткрытую дверь в комнату нижнего этажа. Оттуда показался вдруг Орлуша — квадратная физиономия, водяные глаза:
— Э-э, брателло, дав-вай-ка выпьем, чё?
— Не, брат, не обижайся, я за рулём,— ответил дядька и поспешил выйти на улицу.
По случаю солнца и жары Коська подался из дому как был — в синих просторных трусах, а Маришку хлебом не корми — дай пощеголять в купальнике, который она сама же и смастерила из голубых лоскутков и белых тесёмок. Ссадины на её руках и ногах поджили, а зелёнка почти совсем смылась в бане. У обоих красивый загар, но при этом нездоровая худоба.
— Куда, ребятки, сваливать? — спрашивал водитель, подавая задним ходом на выгрузку свой старый «газик».— Нет, подальше свалю, сейчас ещё «зилок» придёт, надо место оставить.
Взревел мотор; куча пилёного горбыля посыпалась из самосвала в траву, под забор. Коська взял длинную жердь — шуровать в кузове, освобождать и сбрасывать застрявшие дровины. Маришка сбегала в тайник за деньгами.
Рассчитались. Только уехал «газик» — подошёл дизельный «сто тридцатый» с голубой кабиной, с кузовом, полным такого же пилёного горбыля, с одноосным прицепом, гружённым обрезками берёзы. Парень-водитель в камуфляжной футболке сначала ловко задвинул автопоезд в переулок, а потом спросил встречающих:
— Это к вам дрова?
И назвал адрес.
— К нам,— ответил Коська, стараясь перекричать неровно хоркающий дизель.— Только мы заказывали машину без телеги.
— Телега — призовая! — рассмеялся парень.— Мне сказали: вези подарок постоянным клиентам!
Сотню чаевых он, впрочем, взял. Самосвальный прицеп разгрузился назад, а сам автомобиль свалил дровишки вбок. Машина рывком взяла с места и пошла сначала по рассыпанным дровам, а потом свернула на узкую улицу, окурив весь переулок горелой соляркой. Солнце ещё вовсю пекло, но день уже заметно склонился к вечеру, и люди в разноцветных нарядах потянулись по улице — большей частью в одну сторону. Они закончили свой рабочий день и торопились, пока тепло, покупаться, позагорать на ближних прудах.
— Ну вот и камень с плеч долой,— радостно говорила Маришка,— сбыли деньги с рук, теперь не надо трястись, что украдут.
— И палочки жизни у нас теперь есть,— ответил Коська.
— Палочки жизни? — переспросила Маришка.— Что это?
— Дрова — это палочки жизни,— пояснил Коська.— Потому что зимой без них — смерть.
— Ах, да! Палочки жизни! Здорово ты придумал! — Маришка так и запрыгала от восторга.
А Коська был не очень-то и весел:
— По новой копить надо. Ещё на две машины горбыля хотя бы. Да и за свет не плачено.
Присел было на корточки, морщась от боли (опять эта спина) и стал помаленьку швырять разбросанные при выгрузке дрова в большую кучу. Подошла Маришка:
— Кось, потом уберём. И так сегодня много сделано. Поужинаем и пойдём купаться.
Пьянка в нижнем этаже закончилась. Лежали как попало замызганные табуретки, валялся разорванный пакет с помойными объедками на закуску. Видимо, здесь начали было драться, но позабыли, из-за чего, и уползли в комнату спать. Обычное дело.
Ребята не подвели, обещанную чернику собрали и доставили в город. Отдохнули на славу, сходили в парикмахерскую и в музей. Радость ждала их и дома: старшие помаленьку начали таскать дрова в старый гараж и за день стаскали много. Это значило: пропились, отрезвели и теперь, может, целую неделю будут стараться по хозяйству — займутся огородом, приберутся в доме.
Накопали свежей картошки. Неухоженная, неокученная, прополотая один только раз за лето, она всё же кое-как уродилась. Жучьё не поело ботву, потому что брат Сергей однажды приехал и обработал весь огород отравой.
Знали, конечно, Коська с Маришкой: скоро отойдёт черника и надо спешить, собирать, собирать! Будет ещё брусника, но её придётся по дешёвке сбывать на базу. Скверно покупают бруснику на базаре. Клюква? Когда она поспеет, можно будет поехать за ней на электричке, если найдутся деньги. А на ближних болотах этой ягоды почти нет. Конечно, короткий день и холод окоротят пыл сборщиков уже на последней бруснике, какая уж там клюква!..
Но это будет потом, а пока — пока зарядили дожди. Лило пять дней, походы в лес пришлось отменить, и Коська с Маришкой изрядно потратились, проелись. Зато старшие в эту неделю были трезвы, алкашей в дом не водили, в нижнем этаже воцарился покой и настал хоть какой-то порядок. Убрали все дрова под крышу. Начали подтапливать печи, чтобы сушить одежду и обувь. Так начинался август.
На старых торфяниках, что тянулись сразу за посёлком, над влажной землёй простирались туманы. Никак нельзя было угадать с утра, пасмурно будет в этот день или солнечно. Белое небо, белые дали, размытые контуры леса за сырой луговиной и путь — столько раз уже пройденный путь, но всё такой же тяжёлый ранним утром, когда первые шаги даются с большим трудом и долго не можешь размяться, разбегаться, и ступаешь с одышкой, и не разговариваешь со спутницей, которая с утра тоже не в духе и молчит, хотя и двигается как будто легче и не пыхтит, как Винни-Пух. Утро есть утро, и его надо преодолеть.
— Давится ягода-то,— сказал Коська, высыпав в ведро первую собранную банку.
— Водянистая уже и осыпается сильно,— заметила Маришка.— Съедаешь чуть ли не больше, чем берёшь. Конец ей скоро.
Ребята знали, что много черники им уже не набрать. Хорошо, что заказчик сказал: «Несите, сколько наберёте». На варенье поздняя черника, пожалуй, сгодится. Дразнят краснобокие бруснички: «Попробуй нас!» Не вызрела ещё осенняя кормилица, но место хорошее, богатое, от ягод здесь сейчас бело и розово, но не успеешь оглянуться — будет красно!
От таких мыслей Коська повеселел и даже здорово обогнал Маришку в работе. Та притворно надулась:
— Трактор ты старый, комбайн загребущий! Где столько ягод нащипал?
А сама наткнулась на целую поляну золотых лисичек. Нашёлся в кармане пакет — убогая принадлежность современных грибников.
— Будет к картошке!
Подошёл Коська: «На, возьми».
И протянул Маришке свой нож. Тот самый, увесистый и острый, в самодельном чехле. Да, нож в лесу — первое дело.
Грибную торговлю Коська с Маришкой не любили: не тот спрос. Но после следующего похода в лес принесли много боровых маслят, лисичек и белых, а ягод вовсе не набрали. Большую часть этой добычи удалось продать в городе, остатки пошли на грибовницу. А на следующее утро Коська увидел, как мать моет-начищает в раковине видавшее виды пластмассовое ведро:
— Мы тоже идём за грибами!
— С нами? — спросил Коська.
— Где же за вами, за такими лосями, угнаться! — мать махнула рукой так, что брызги полетели чуть не в потолок.— Мы уж сами, потихоньку.
Маришкин отец, серьёзный и даже окрепший в трезвые дни, раздобыл в гараже брусок и точил старые ножи. Коськина мать выбирала из ворохов одежды то, что поцелее, получше. «Тоже, значит, торговать поедут»,— догадался Коська.
Не давали покоя думы о школе. Пора было покупать тетради, штопать тёплую одежду, какая есть, что-то перешивать по росту. Тёплой обуви не было. Да ещё и «палочек жизни» не удалось пока запасти достаточно, чтобы пережить зиму. Коська с Маришкой только и смогли, что заплатить за свет. Хорошо хоть даром электричество не жгли, плитку зря не включали. Старшие отрезвели — но надолго ли? В ожидании неизбежного и от забот, как подготовиться к распроклятой школе, Коська стал нервный, тяжело дышал, мучился бессонницей и утренней разбитостью. На его счастье, рядом всегда была Маришка. Её забота и внимание раз за разом заставляли Коську воскресать из уныния, не давали опускать рук, поднимали снова и снова идти в лес, собирать ягоду, вместе с подругой добиваться того, что иным счастливчикам достаётся безо всякого труда.
Август пошумел дождями и успокоился. Ясными ночами обильно стали выпадать росы. Первая прохлада в воздухе, первые жёлтые пряди лип и берёз, первый румянец осин и рябин, первая жёлтобурость неопрятных тополей — всё говорило о том, что лету не сегодня-завтра конец. Но так припекало пока солнце в середине дня, таким тёплым был песок на дороге и так долго не могла остыть вода в карьере у соснового бора, что хотелось верить: не скоро ещё грянут холода.
Весело проходили дни в брусничном бору: то вдруг пфр-р-р! Пфр-р-р! — выводок рябчиков сорвётся с ягодника из-под самых ног, то старый глухарь с треском и хлопаньем снимется с высокой сосны, то белка пробежит за грибом. В походах на дальнее болото ребята иногда встречали чёрных гадюк. Тут уж не зевай, а то ведь и подвезти до больницы некому. Редко-редко вырулит к болоту в выходной день какой-нибудь грибник-автомобилист.
Однажды погожим утром Коська сладко спал, отдыхая от вчерашних трудов. Вернулась Маришка из магазина и ну толкать его в плечо. Коська неохотно повернулся.
— Беда,— сказала вполголоса серьёзная Маришка,— наши за Заречной на Широковской старице пьют.
С Коськи от огорчения весь сон слетел. «Опять?» — только и спросил он.
— Не опять, а хуже, Костя. Хуже. С ними Геля, Орлуша и Рогожа с батогом.
— Добить надо было тогда эту хромую свинью…
Кусок в горло не лез. Рогожа поправился, на нём всё заживало как на собаке. Пока болел, шуму от него в посёлке не было. Трезвый-то он человек ещё туда-сюда, не скандалит, не дерётся. Отчего попал в больницу — это ему Геля рассказала наверняка. Что-то будет теперь, когда он снова запил?
— Будет кровная месть,— сам себе ответил Коська.
— Давай сразу уйдём,— предложила Маришка.
Уйти они успели. Думали провести день в городе, а ночевать попроситься к брату Сергею. Однако компания взрослых совсем неожиданно, нос к носу, повстречалась Коське с Маришкой на площади в посёлке после того, как ребята перешли дорогу, направляясь к автобусной остановке. Бежать оказалось некуда: спереди пьяные, сзади — снующие машины.
Рогожа в грязных джинсах и рваной тельняшке, с палкой, отвалил от дружков и пошёл на Коську. Маришка закричала. Тут к Рогоже подбежала Геля и схватила его за локоть. Амбал без труда отбросил Гелю на дорогу, в пыль, и угостил батогом. Снова пошёл на ребят. И тут в руке у Коськи блеснул нож. Рогожа вдруг опешил, остановился:
— Э-э? Ты чуэ-э, пащёнок?
Остальные взрослые помогли подняться Геле, но не решались приближаться к пьяному верзиле — трусили, конечно. Но трусил и Рогожа, да, трусил, хотя и был пьян. Нападёшь — чья возьмёт? Пацанёнки ведь ловки, как звери, а этот ещё и с ножом!
— Козёл! Ублюдок! — орала на Рогожу пьяная Геля, крыла его на чём свет стоит матом и плевалась. Тогда Рогожа рявкнул на Коську и повернулся назад, занося батог. Тут Коська с Маришкой бросились куда-то сквозь кусты. Поотрывали пуговицы с рубашек, исцарапали себе всё, что только можно. Выскочили к железному забору детского сада. Отбежали всего ничего: так делают рябчики, отлетая недалеко от того места, где их потревожили. Донеслись до их слуха из-за кустов пронзительные вопли и тупые звуки ударов. Маришка сказала:
— Мне страшно.
Коська обнял её, успокоил:
— Пойдём домой. Они сегодня не придут.
Маришка вздохнула и посмотрела Коське в лицо. Глаза — как облачное небо. Облачное небо с дождём. Свежая ссадина на щеке. У Коськи саднило возле левого глаза. Он прикоснулся к этому месту — на ладони осталась кровь. Как только глаз-то не выковырнул при бегстве?
Вернулись, приступили к обычным делам по дому. Время тянулось в напряжённом ожидании, минул день, но старшие не явились — ни пьяные, ни трезвые, ни вдвоём, ни с ватагой собутыльников.
— Какой нелепый, дурацкий день! — ворчала Маришка.— В лес бы пойти, да уже поздно.
Коська всё не мог до конца отойти от пережитого. Он тяжело дышал, чистил мелкую картошку, Маришке не возражал, но сам думал: не всё же время таскаться по лесам да на торговлю. Отдых — тоже не пустяк. Прислушался: в переулке как будто остановился авомобиль. Да мало ли их тут ездит — наверняка кто-нибудь зарулил сюда помыть на речке машину. Но скрипнула входная дверь. Сердце упало: «Не наших ли с Рогожей нелёгкая несёт?»
— Э-ге, есть тут кто живой? — раздался внизу громкий бас.
У Коськи отхлынуло от сердца: брат Сергей!
— Как вы тут ходите, чёрт ногу сломит,— добродушно ворчал старший брат, поднимаясь наверх. Хотя совсем недавно сам ещё скакал козлом по этим деревянным кручам, и ничего. Он приехал в баню и привёз в машине полный багажник сухих берёзовых поленьев.
— А где Лина? — спросил Коська.
— В огороде ягоды щиплет. А чего это вы оба не в духе?
— Да из-за своих опять,— неопределённо ответил Коська.
Сергей больше ни о чём не стал спрашивать младших — ни о том, где это они разжились свежими ссадинами на лице, ни о том, какой фокус на сей раз отчебучили взрослые. Ушёл топить баню. Воцарилось молчание. Нарушила его Маришка:
— Надо бы сказать Сергею: может прийти Рогожа.
Сказала тихо и спокойно. Никакого недовольства, никакого упрёка. Однако же Коська как ошпаренный сорвался с места. Успокоился на улице.
Вечерело. Струя серого дыма из высокой банной трубы текла под облака. А как уже пожелтели тополя!.. Вот идёт Лина. Простая, без косметики и побрякушек. Синяя юбка в белый горошек, белая блузка, сильно натянутая на очень заметном уже животе. Коська сдержанно поздоровался с Линой, а чего можно ждать от Лины? Высокомерного взгляда, произнесённого в горло «Здóрóвó» или ласковой улыбки? Всего можно ждать, и — странное дело — Лина улыбнулась Коське как доброму другу:
— Что мрачный такой?
— Сергею надо сказать кое-что. Да и тебе тоже. Пойдём в баню.
Коськины опасения Сергей принял всерьёз, но сказал без тени страха:
— Как придёт, так и уйдёт.
Однако Лина запаниковала. Неизвестно, как бы дело обернулось, но вбежала вдруг Маришка с доброй вестью:
— Наши идут! Без Орлошки, без Рогуши!
— Без Рогожки, без Орлуши? — поправил Коська.
— Без них,— подтвердила Маришка.— Но в бинтах, в синяках…
Всё общество поспешило в дом. Хозяева нижнего этажа, хмурые и какие-то странно трезвые, занимались тем, что изучали в мутном зеркале свои изуродованные лица. Мать всё же улыбнулась старшему сыну и снохе:
— Здравствуй, Серёжа! Здравствуй, Лина! Как живёте?
Получилось шепеляво: выбиты два зуба. Страшно было видеть лицо, изуродованное алкогольным отёком и побоями. Маришкин отец, с повязкой на глазу и поверх спутанных волос, тот вообще всё время отворачивался.
— Да чего же с вами такое? — не выдержал Сергей.
— Геля в коме,— ответила мать.— Докуралесила с Рогожей, да! Вот он её и прибил.
— А мы её отбить хотели,— глухо подал голос рыжебородый.— Да где же с таким-то медведем. Орлуша — тот сразу убежал. И всё вино с собой унёс.
Смешно, да не до смеху. Маришка спросила встревоженно:
— Где теперь Рогожа?
— В СИЗО увезли,— спокойно ответила Коськина мать.— Нас вот перевязали да и отпустили домой…
— Будет суд — так вы, молодёжь, тоже скажите своё слово,— разговорился вдруг рыжий.— Как до тебя, Мариша, домогался, как тебя, Костя, обзывал и бил…
— А кто его приваживал-то? — ни с того ни с сего взбеленилась мать: остатки винных паров не к месту взгорячили её ушибленную голову.
— Вместе приваживали! — недовольно отрезал рыжий.
И сказал бы чего-то ещё, и вскипела бы ссора, но голос Маришкин прозвенел в неубранной комнате как приказ:
— Не кричите! Папа, что у тебя с руками?
Рыжий неохотно показал синие, распухшие кулаки:
— Ну вот! Не пошевелить.
— Ты ведь это об Рогожу, да?
— Об него! От всей души об него!
— Папа, ты у меня мо-ло-дец!
— Мне работы не нашлось, а то я бокса ещё не забыл,— мрачно пошутил Сергей.
— Работы тебе…— притворно заворчала Лина.— Вон твоя работа! В бане, поди, всё прогорело, подкидывать пора.
Сергей засмеялся и ушёл топить баню. Коська сказал Лине:
— Хороши у вас палочки жизни.
— Что за такие палочки жизни? — не сразу сообразила Лина.
— Дрова.
— Выдумщик! Серёжка скоро получит аванс, так он сказал мне, что закажет для вас машину берёзовых дров.
Мать, охая и стеная, взялась за уборку и покрикивала на своего мужа не мужа — товарища: «Брось ты этот половик! Руки на что похожи — остатки изломаешь, каратист». Коська с Маришкой взялись помогать, и даже Лина не побрезговала грязной работой. Не такой уж она, в самом деле, вздорный человек. Навели какую ни есть чистоту, протопили печь. Сергей сгонял в магазин, а когда вернулся, то принёс какое-то письмо. Отдал матери: «Из суда».
Гром не грянул, случилось то, что должно было случиться, чего в этом доме давно и молча ждали. Мать прочитала письмо и тихо сказала Коське и Маришке:
— Всё. Забирают вас на казённые харчи.
— В детский дом, что ли? — встревожилась Маришка.
— Как подходящих по возрасту, вас отправят в спецучилище,— пояснил Сергей.
Такая вот большая близилась перемена в жизни. «Разлучат нас или нет?» — гадал Коська.
— Да не грустите вы,— успокоил Сергей.— Будете по выходным домой приезжать. Считайте, что вас устроили на работу.
Маришка собралась было заплакать, но при этих словах повеселела. Тут подал голос и её отец:
— Сергей, переезжай-ка вместе с Линой обратно сюда. Руби для нас, стариков, избу какую ни есть в огороде, верхний этаж останется Косте с Маришей, когда будут приезжать, а сами тут, внизу, живите.
— И то верно: чего переплачивать за городскую квартиру? — поддержала его Лина.
— Дело говорите,— отвечал Сергей.— Избу, конечно, до зимы не срубить, но на первое время что-нибудь придумаем. Пойдём-ка, Лина, в баню.
— Занимательная, однако, штука эта — жизнь,— сказал Коська, достал свой нож и пошёл чистить картошку.