Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2018
Ехали на тройке с бубенцами,
А вдали мелькали огоньки…
Эх, когда бы мне теперь за вами,
Душу бы развеять от тоски!
Дорогой длинною
И ночью лунною,
Да с песней той,
Что вдаль летит звеня,
И с той старинною,
Да с семиструнною,
Что по ночам так мучила меня!
Старинная русская песня
Теперь уже и не вспомнить, кому первому пришла в голову эта идея — во втором часу ночи вызвать к студенческому общежитию такси, сторговаться с его водителем и уехать из тогдашнего Свердловска чуть ли не за двести километров под Челябинск. Где в какой-то деревне жил наш бывший однокурсник Толик Алексеев, отчисленный из университета полтора года назад — то ли «за знаки» по немецкому языку, то ли по семейным обстоятельствам, сейчас уже и не припомню. Но с которым у нас до этого не было никакой связи.
Но сначала несколько слов о предыстории вопроса. В студенческом общежитии факультета журналистики Уральского госуниверситета по улице Чапаева, 16 (сейчас там какое-то учебное заведение местной МЧС) в конце шестидесятых годов минувшего века собралась любопытная молодёжь. Съехавшись сюда со всех уголков огромной тогда страны, она в считанные недели переплавляла не только людские характеры, но и как магнит притягивала к себе разношёрстную и весёлую публику.
Приведу один только пример. Не знаю, как сейчас, а тогда в нашем отечественном образовании бурно развивалось такое направление приобретения знаний, как заочное. Работал человек, скажем, в той же газете, и одновременно с этим учился заочно на факультете журналистики.
Умнее от этого он не становился, лучше не писал, но, чтобы продвигаться вверх по карьерной лестнице, требовались «корочки».
А их могло предоставить тогда только заочное отделение высшего учебного заведения — в подземных переходах при советской власти ими ещё не торговали.
Но заочное обучение это обязательные две установочные сессии в год. Иначе толку от такого образования не будет никакого.
Вот почему два раза в год и наше студенческое общежитие сотрясали пиратские налёты заочников: ну где им ещё можно было остановиться переночевать, бросить хоть на время свой нехитрый домашний скарб, как не у нас? В гостинице дорого, да и хлопотно, особенно для человека, приехавшего в областной центр на день или два, чтобы сдать или получить зачёты.
Оставалось студенческое общежитие. Впрочем, и в него попасть тоже было не просто. Круглосуточно дежурившая на входе «вахта» стояла насмерть: чужим вход в здание был категорически запрещён!
Ведь жили тогда в одном здании не только «мальчики», но и «девочки»…
Но мы эту проблему решили легко: так как наша «пятая» комната была в общежитии угловая, то к нам в комнату будущие постояльцы забирались по кирпичной кладке наружной стены, обнимая одной рукой красного цвета водосточную трубу. А потом через окно попадали к нам, предварительно договорившись о цене за постой.
Она была небольшой: бутылка водки за ночь. А так как водка в те времена стоила всего 2–87, то недостатка в клиентах не было.
Я и сейчас без смеха не могу вспоминать о том, как грузно пыхтел какой-нибудь заместитель редактора районной газеты, поднимаясь к нам среди бела дня, держа в одной руке массивный портфель с вожделенной выпивкой и закуской, а второй рукой обнимая пыльную водосточную трубу.
Но что было, то было…
Однажды один из таких «гостей» так отпраздновал своё новоселье у нас, что вместо того, чтобы покинуть общежитие, как и все нормальные люди через главный вход (на выходе контроля не было), шагнул по привычке в окно, вспомнив, видимо, о том, как он сюда попал. И это чуть не привело к трагедии: выпасть из окна с такой высоты было опасно.
«Спасло» оконное стекло: он врезался в него головой, окровянил себе одежду, но мы его тут же уложили в кровать, он уснул, и всё обошлось. А потом, когда в Свердловск зашли зимой сорокаградусные морозы, изрядно намаялись с выбитым окном — закрыли его подушкой, но это почти не помогало. Теперь в нашей комнате всегда был могильный холод.
А тут кому-то в голову пришла мысль — купить ведро пива (то ли стипендию получили, то ли появились деньги после «шабашки», не помню), так мы доставили его в общежитие и поставили в своей комнате на подоконник.
Чтобы «не нагрелось…».
Пиво, действительно, не нагрелось, а, наоборот, покрылось тонким ледком. Так что пили мы его, разбивая лёд железными кружками.
А на другой день все обитатели «пятой» комнаты лишились голоса. И больше недели ходили по университету, только шипя в ответ.
Весёлые были времена!
Но я что-то отвлёкся…
А тут необходимо упомянуть ещё об одной странности канувшей в Лету эпохи. В это, конечно, трудно сейчас поверить, но в советские времена и по радио, и по телевидению передавали русские, или, как тогда говорили, советские, песни.
Звучали, причём нередко, и известные романсы, написанные великими русскими композиторами на стихи великих русских поэтов, и испытанные временем народные песенные шедевры.
А вот музыку многочисленных народов и народностей, населяющих СССР (я говорю о территории России), можно было услышать гораздо реже.
До сих помню, например, как я, переступив однажды порог своей воркутинской квартиры, только что вернувшись из заполярной тундры, вмиг окаменел, когда из работающего в доме радиоприёмника донеслась до меня первая строчка известной народной украинской песни в исполнении Матвиенко:
«Ой, летiли дикi гуси, ой…»
Стою на пороге, а из глаз слёзы ручьём…
Но, что хорошо запомнилось, так это то, что время от времени на самый верх песенного рейтинга вдруг выскакивала совершенно неожиданная вещь. Стоило только прозвучать ей в нашумевшем на всю страну кинофильме или быть исполненной неожиданно ставшим модным певцом, как она начинала звучать из каждого утюга.
Её распевала, как сказали бы сейчас, вся страна.
А через месяц-второй, она снова «ложилась на полку», уступив своё место другому песенному шедевру.
Так вот, во времена, о которых я веду сейчас речь, таким шлягером была народная песня-романс «Ехали на тройке с бубенцами…», и она в эти дни звучала все двадцать четыре часа в сутки.
Так что нет ничего удивительного в том, что и шофёр-таксист, как только мы выехали на его «Волге» по спящему Свердловску на челябинский тракт, тоже повернулся к нам:
— А вы не будете против, если я включу радио?
Конечно, нет, и он, щёлкнув тумблером, тотчас же настроился на нужную волну. А затем из автомобильного радио грянула знакомая мелодия:
«Ехали на тройке с бубенцами…»
Через какое-то время я заметил, что мои приятели — Виктор и Борис — дружно засопели носами и перестали подавать голос, а я, сидя рядом с шофёром, пытался хоть что-нибудь разглядеть за оконным стеклом. Но, кроме грязного мартовского снега и чернеющего стоявшего стеной леса, не видел там ничего.
И по мере нашего движения на юг, чувствовал, как растёт у меня внутри тревога.
Какого чёрта мы едем в такую даль к человеку, который нас не приглашал, не звал и с которым лично я был просто шапочно знаком. Привет-привет, и больше ничего… Ну проучились мы год на одном курсе вместе, и что?
Да так можно всю оставшуюся жизнь «по гостям» ездить — вон сколько их появилось и в абитуре и на первом университетском курсе…
Жизни не хватит!
Но ехали мы недолго, часа два, не больше, потом я посмотрел по карте — всего полторы сотни километров. Так что когда машина наконец съехала с тракта, то никто по-настоящему разоспаться не успел.
— Долгодеревенское,— сказал, вглядываясь в темноту шофёр.— Теперь куда?
Борис назвал адрес, и машина опять завелась.
Долгодеревенское оказалось вовсе не таким уж и селом, как можно было решить по его названию: кирпичные дома, какая-то речка, мостик через неё…
Начинало светать, и, отпустив машину, мы минуты две-три потоптались в нерешительности перед обшарпанной и никогда не видевшей ремонта «сталинкой», а потом, набравшись духа, открыли входную дверь.
Та скрипнула от натуги, но впустила нас в тёмный коридор, в котором горела единственная лампочка.
Поднимаемся на второй этаж и снова в нерешительности застываем перед нужной нам дверью.
«Не боись»,— говорит Виктор и тут же жмёт на стёртую кнопку.
Где-то там, внутри квартиры, раздаётся слабый звонок, и мы, напрягаясь, вслушиваемся.
Никого.
Виктор снова звонит, и на этот раз нам повезло больше: за дверью раздаётся чей-то заспанный голос.
— Ну, кто там ещё в такой час?
— Да свои, Толик… Открывай!
Услышав своё имя, хозяин квартиры осторожно открыл дверь, а увидев всех нас, расплылся в улыбке:
— Ребята! Откуда?
— Да вот, приехали, тебя навестить…
—Ах, какие вы молодцы, какие молодцы...Надо же, в воскресенье!
— Толя, кто там? — послышался за его спиной, видимо, из спальни, недовольный женский голос («Жена!» — кивает хозяин и увлекает нас по коридору в сторону кухни).— Проходите, скорее… Это ко мне, Зина! Ты спи ещё!
Мы проходим на кухню, наполняем свердловской водкой мгновенно появившиеся откуда-то стаканы, а так как закуски нет никакой и, видимо, не предвидится, то просим хозяина поставить чай. Что тот и делает.
А потом мы все вместе пьём эту проклятую водку, второпях закусывая её горячим свежезаваренным чаем. И счастливее нас людей на свете сейчас нет.
Постепенно вырисовывается картина предстоящего дня. Толик работает заместителем редактора районной газеты, и к девяти часам утра ему обязательно нужно быть на районном смотре художественной самодеятельности. Это во дворце культуры, поблизости.
Но и не пойти нельзя: в номере газеты на вторник под его материал с этого смотра оставлено полполосы.
— Сходим вместе, а? — Хозяин квартиры уже под лёгким хмельком.— А потом я хоть на целый день свободен.
Мы легко соглашаемся, только с одной поправкой: на целый день мы не можем, так как вечером поезд. А назавтра, с утра, надо быть на лекциях в университете.
Снова разбавляем свою водку чаем и слышим за дверью лёгкую возню: это жена хозяина уже встала и собирается сейчас, видимо, со своей дочерью к бабушке в гости. Так что мы остаёмся в квартире одни…
Но ненадолго: оказывается, время в Долгодеревенском идёт намного быстрее, чем у нас, в Свердловске.
А может, это результат ещё одной выпитой бутылки водки, которую откуда-то притащил хозяин?
Но как бы то ни было, а мы опять оказываемся на улице, на свежем воздухе, и довольно-таки шумной гурьбой направляемся к районному Дворцу культуры, где ровно в девять часов начинается смотр. Редкие в это время прохожие неодобрительно поглядывают в нашу сторону, сетуя, видимо, на падение нравов: ну кто в такое время ходит по сельским улицам с красными рожами?
А вот и районный Дворец культуры — довольно-таки просторное дощатое здание, построенное, наверное, ещё во времена культа личности. Помпезные деревянные колонны, какая-то несуразная лепнина, и тоже из дерева. В общем, настоящий очаг культуры!
Заходим в зал, и глазам своим не верим. Добротно сработанная местными мастеровыми сцена, уютные кресла для зрителей, высокие окна…
А главное — люстра, огромная, весёлая, переливающаяся в огнях восходящего мартовского солнца!
Настоящее произведение искусства, как каслинское литьё!
Его тут, в Челябинской области, как булыжников на Красной площади в Москве.
— Всё наши ребята сделали, местные,— доволен произведённым на нас эффектом Толик Алексеев, не забывая при этом ещё и что-то там записывать себе в блокнот. Работа есть работа…
Ровно в девять на сцену выходит опрятно одетая девушка неопределённого возраста и объявляет фамилию первого выступающего, её я не запомнил…
Районное жюри поднимает головы, все заулыбались. Улыбнулся, вижу краем глаза, и Толик Алексеев, словно предвкушая что-то.
А мы, приезжие из Свердловска, уселись втроём в первом ряду, так как других зрителей в зале не было. И видим, как самодеятельные артисты с любопытством поглядывают на нас из-за кулис.
— Победители поедут в Челябинск на областной смотр,— поясняет нам Толик, устраиваясь поудобней рядом.
Всё идёт своим чередом, и в это время тишину в зале нарушает лёгкое звучание, по нарастающей, бубенчиков, и объявленный ведущей парень, на которого никто из нас не обратил до этого никакого внимания, парень как парень, широко набирает в свою грудь воздуха. А затем выдаёт во всю мощь — и своего голоса, и своих лёгких, знакомую до слёз песню:
«Ехали на тройке с бубенцами…»
Я чуть было не задохнулся: у меня перехватило от неожиданности дыхание. А может быть, это самодеятельный певец втянул в себя из зала весь воздух, и дышать просто стало нечем. Но признаюсь как на духу: никогда, ни «до», ни «после» Долгодеревенского, я больше не встречал такого сильного и такого насыщенного, такого мощного баса, как в то мартовское утро конца шестидесятых годов.
Я думаю, что даже сам Шаляпин, доведись ему быть рядом, согласился бы со мной и забросил бы потом пение. Занялся бы чем-нибудь другим…
Такими голосами природа одаривает людей не чаще чем один раз в тысячу лет, вот мы на такой случай и наткнулись!
— Кто это? — В один голос вскричали мы.— Кто он?
Певец сошёл со сцены, а большая и ярко освещённая лучами восходящего солнца люстра продолжала звенеть, и в этом было что-то невероятное, я бы даже сказал, потустороннее. Как будто это Он продлевал звуки, только что прозвучавшие со сцены.
— А это наша районная гордость,— улыбнулся в ответ Толик Алексеев.— Местный Карузо. По жизни просто киномеханик. Возит по сельским клубам в районе коробки с новыми картинами. Сколько не просили его «сменить ориентацию» и заняться всерьёз вокалом, ни в какую. Не нравится ему это занятие, стесняется его. Так споёт один раз, второй, для души или чтоб отстали, и всё. Снова за свои коробки — и на село…
О, эта русская душа! Непостижимая даже для меня, славянина, и от того ещё более загадочная и прекрасная! Такое богатство, такой капитал, отвалила человеку природа, а он махнул рукой и всё отдал безголосым «звёздам», только подрастающим сейчас в детских садах. И которые потом, спустя всего несколько десятилетий, будут появляться на сцене то ли в ночнушках, то ли в кружевных трусиках…
А ведь как поёт, гад, мороз по коже идёт!
Ещё раз я испытал такое же ощущение спустя почти десятилетие, когда оказался в Воркуте, куда после выхода в одном московском издательстве моей первой книжки, приехал, чтобы «освежить» материал для второй. В общих чертах она была уже написана, но за время моего отъезда из северов на свою историческую родину, на Украину, в Воркуте кое-что изменилось и требовало уточнений.
Можно было, конечно, взять до неё билет, поселиться в местной гостинице и поработать, как я тогда работал, денно и нощно, несколько недель подряд, но я предпочёл поступить иначе. Узнав, что в республиканской газете, где я прежде трудился, в Воркуте освободилось место собкора, я списался с редактором, и тот с великой радостью принял меня обратно в штат.
И вот прибыв в знакомые до боли места и поселившись в каком-то общежитии (от предложенной мне квартиры я наотрез отказался — а зачем редакции газеты да и горкому партии знать о моих настоящих намерениях?), я шагаю в городской Дворец культуры шахтёров — на праздничный концерт, посвящённый очередному Дню шахтёра.
Как сейчас помню этот день: конец августа, срывается лёгкий снежок, а пожелтевшие низкорослые вербочки, взращённые здесь чьими-то заботливыми руками, как серпом по одному месту.
Сейчас в моём родном Запорожье, которое я оставлял на несколько недель, а, как оказалось, оставил навсегда, люди купаются в Днепре, загорают на солнце, сгибаются, идя домой, под тяжестью овощей и фруктов.
Самый сезон, и, скажем, теми же сахарными мелитопольскими арбузами торгуют на каждом перекрёстке. Как, впрочем, и пивом — в городе два(!) пивоваренных завода!
А тут меня обгоняют, по дороге во Дворец, семейные пары, укутанные в тёплые шали, кто-то уже достал из чуланов свои меха…
Но всё это уходит на второй план, когда я оказываюсь внутри самого Дворца культуры, известного, между прочем, и тем, что здесь какое-то время усиленно подвизался на сцене, прежде чем взлететь на песенный Олимп, сам Валерий Леонтьев — один из кумиров двадцатого века.
Крупное массивное здание, с огромными тяжёлыми колоннами, возведённое на вечной мерзлоте, сразу настраивает на рабочий лад, и я с трудом нахожу в зале свободное место.
Я тут не знаю почти никого, так что сижу и просто жду своего часа.
Невольно вспоминаю свой первый приезд из Сыктывкара в Воркуту в таком же августе, но почти десять лет назад — в самом начале семидесятых годов. Дошёл пешком от автобуса из аэропорта в гостиницу «Воркута», обратился на ресепшн.
Так, мол, и так, знаю, что у вас заселение с двенадцати часов, а сейчас только девять, но я корреспондент газеты и у меня на счету каждая минута. Можно я только положу свою сумку в номер, где потом буду жить, а сам уйду по своим делам?
И на ресепшн смилостивились. Аккуратно накрашенная блондинка, сидевшая за столом, кому-то что-то там сказала в трубку, а потом повернулась ко мне. Идите, мол, в такой-то номер, там как раз убирают…
И вот я стою в одноместном номере, сжимая в руке репортёрскую сумку, а сам не могу оторвать глаз от стены, чуть ли не до самого потолка заклеенной водочными этикетками.
— Кто тут жил?
— Тут-то,— горничная как раз принялась соскабливать рассматриваемые мною этикетки со стенки.— Да Иосиф Кобзон. Только что уехал в аэропорт…
— Вот это да… — Выдохнул я и, пусть уж простит меня за такую откровенность Иосиф Давыдович, но из песни, как говорится, слова не выкинешь… Что было, то было.
Вспомнился мне и другой эпизод из моей репортёрской жизни: приехали мы как-то с моим воркутинским приятелем Олегом Вильчевским, редактором газеты «Огни Воргашора», на республиканский съезд журналистов и, поселившись в гостинице, решили пока прогуляться по городу. Открываем в коридор дверь и чуть ли не лицом к лицу сталкиваемся с Эдитой Пьехой. Она, оказывается, живёт с нами через стенку, но вовсе не это заставило нас остолбенеть: хоть и была Эдита Станиславовна в те времена, как говорится, на пике своей певческой карьеры, но что мы, певиц не видели?
А тут стоим с Олегом, и оба стоим с открытыми ртами.
Поразило нас вот что: сама Эдита девушка, конечно, крупная, костистая, но по сравнению с её двумя охранниками, шагавшими рядом, выглядела ну просто вчерашней школьницей. Оба двухметрового роста, с большими, как кувалда, кулаками…
— Вот это амбалы! — Вырвалось у моего приятеля, и мы, не сговариваясь, рассмеялись.
А те, даже не удостоив нас взглядом, молча прошли мимо.
Олег Вильчевский не я, парень довольно высокий, но в сравнении с ними…
Наконец в зале Воркутинского Дворца культуры шахтёров все угомонились, посыпались поздравления тем, кто выдал больше всех на-гора, затрещали отчёты, награждения победителей.
А затем подошло время обещанного праздничного концерта, на который я, собственно, и пришёл, и ведущий объявил первый номер.
На сцену вышел тепло встреченный залом и, видимо, всем хорошо знакомый в городе председатель шахтного комитета профсоюзов Анатолий Мефодьевич Старченко, и зал почему-то притих. А может, это мне показалось, не помню.
Зато хорошо помню я, как громадная массивная люстра при первых же звуках его нечеловечески сильного баса сначала слегка вздрогнула, а затем легонько стала ему «подпевать» своими хрустальными висюльками.
«Улица, улица, да ты, брат, пьяна!» — пел со сцены председатель шахткома шахты «Воркутинская», а хрустальные висюльки вторили ему своё под потолком громадного сталинского здания — на-на-на…
По-моему, я плохо спал после концерта в ту ночь, но наутро, оставив все свои первоочередные дела, сразу же отправился на шахту «Воркутинская» — благо это была самая близкая к городу шахта и её копёр с постоянно горящей пятиконечной звездой можно было увидеть в любое время суток.
С её директором, Николаем Степановичем Плоцким, я был по прежним своим командировкам в Воркуту знаком, так что он меня понял с полуслова. И сам проводил в шахтком.
Анатолий Мефодьевич Старченко сидел в кабинете один, грузно развалившись в кресле, так как сложения он был, как сказали бы наши классики, изрядного.
Но как только директор, сославшись на занятость, оставил нас наедине, тут же заулыбался, зарокотал своим чарующим басом и потянулся рукой в шкафчик.
— Как же, как же, читал, читал… А вот встречаться не приходилось. Так что есть повод…
Он с этими словами поставил на стол два чистых гранёных стакана и непочатую бутылку армянского коньяка. Которую тут же открыл, и я почувствовал в кабинете тонкий аромат дубовой коры — фальсификата в те годы в нашей стране ещё не было.
— Да нет, Анатолий Мефодьевич,— отчаянно запротестовал я,— я на работе, не пью. Это вечером — сколько угодно, а на службе нет.
— Серьёзно? — Удивился Старченко.— Ну это редкость для вашего брата. Редкость.
Он смачно закусил выпитый коньяк лимоном, налил себе ещё…
— Небось, был на вчерашнем концерте?
— Был. И сразу скажу, ошарашен. Я слышал вживую, когда учился в Свердловске, Бориса Штоколова, встречался с Борисом Рубашкиным, записи которого храню по сей день, но вы, вы… Да вам они все в подмётки не годятся! Такая силища! Ведь ваше место на сцене Большого театра! Вы же уникум!
Старченко улыбнулся, неспешно размял пальцами сигарету, закурил…
— Ты думаешь, они не приезжали? Раза два или три были тут антрепренёры из Большого, агитировали… Но зачем это мне? Тут я получаю тысячу, а то и более рублей в месяц (шёл 1980 год.— В. П.), а что у них? Триста-четыреста рублей? Не-э…
— Так это же другой уровень — слава, почёт, известность, наконец…
— А зачем мне известность? Мне хватает моей. В городе меня знают, знают и любят, видел, как вчера цветами на концерте заваливают? Да и на работе интереснее. Живые люди, у каждого проблемы. Никто никого не подсиживает, никто ни на кого не «стучит».
— Не-э,— повторил он опять,— это не моё. И спрячь свой блокнот, не вздумай об этом писать. Не моё это, и всё. И потом, ты же корреспондент, Хемингуэя, небось, читал (я кивнул утвердительно головой), а я вот только на днях прочитал его притчу. Хочешь, напомню? Сидит мужик на берегу океана и любуется на вечерний закат, пуская из трубки колечка дыма в чистый вечерний воздух. А мимо идёт сосед, еле волочащий ноги под тяжестью рыбацкой сети. Увидел его и говорит:
— Ты почему не в море? Сейчас же время как раз, рыба для кормёжки к берегу подошла…
— А зачем?
— Как зачем? Наловишь рыбы, продашь, будут деньги…
— А зачем?
— Что значит, зачем? Купишь потом катер, новую сеть, станешь с большим уловом…
— А зачем?
— Что ты заладил, зачем, зачем… Появятся лишние деньги, купишь ещё одну лодку, наймёшь людей и они тебе заработают ещё больше денег…
— А зачем?
— Тьфу ты, чёрт! Станешь потом совсем зажиточным человеком, перестанешь рисковать своей жизнью, выходя в море… А сядешь вечером на берегу океана и будешь курить свою проклятую трубку и любоваться вечерним закатом…
— Так я это сейчас и делаю!
Я спрятал блокнот, тоскливо посмотрел в темнеющее за окном небо, день в Воркуте стремительно убывал, а затем обратил внимание на пустой стакан, стоящий передо мной.
И обречённо махнул Старченко рукой:
— Наливайте и мне…
Добраться из Долгодеревенского до Челябинска оказалось пуще простого: автобус до областного центра ходил туда-сюда через каждые полчаса. Да и ехать было всего ничего — своей окраиной Долгодеревенское упиралось в пригороды Челябинска. По сути, это был уже один жилой конгломерат.
Доезжаем на нём до челябинского железнодорожного вокзала и на остатки от своих стипендий покупаем три билета в общий вагон оренбургского поезда до Свердловска. А ещё через какое-то время сидим в этом общем вагоне и тоскливо рассматриваем собравшийся в нём контингент.
Особенно напрягает раскинувшийся прямо в проходе вагона в дымину пьяный детина — чуть ли не двухметрового роста, так что всем, кто заходит, приходится через него переступать.
Наконец появляется и проводница, которая тоже с трудом перешагивает через пьяного мужика, сказав при этом без всякой злобы:
— Вот гад, нажрался… Настоящая скотина!
«Скотина» слегка пошевелилась, и мы к своему ужасу почувствовали, что в воздухе запахло мочой. «Скотина» лежала в луже…
Проводницу после этого сдуло как ветром, и больше мы её не видели. До самого Свердловска.
— А ведь нам ехать почти семь часов,— «обрадовал» нас Виктор, вернувшийся из тамбура, куда он выходил подышать.— То ли дело на машине, правда?
— На машине мы не петляем, как поезд, а едем напрямик.— Рассудительно поправляет его Борис, и добавил: — Доедем.
В наше так называемое «купе» набилось человек восемь-десять, но, как говорится, в тесноте не в обиде. Мы поудобней устраиваемся на деревянной лавке, сидя на ней вполоборота, чтобы уместились все, и в это время один из наших попутчиков вытаскивает из своей сумки небольшой транзисторный приёмник.
— Не возражаете?
Мы не возражали. И из транзистора раздаётся сначала треск, лёгкое шипение, а затем, когда поезд миновал городские окрестности и маленькое чудо двадцатого века «нащупало» свою волну, все мы услышали знакомую до боли мелодию:
«Ехали на тройке с бубенцами…»
Под удивлённые взгляды своих случайных попутчиков мы рассмеялись…
А затем, отвернувшись к вагонному окну, я прикрыл своё лицо пятернёй: мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь из посторонних заметил на моём лице набежавшую слезу.