Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2018
Михаил Позен вошёл в историю России XIX века как выдающийся государственный муж, законодатель, передовой хозяйственник, предприниматель, один из инициаторов крестьянской реформы. Николай I ценил его высоко и возвёл на самые ответственные посты в империи.
Фамилия Позен относится к числу так называемых «географических» еврейских фамилий и является немецким вариантом названия города Познань — Posen. К XVI веку число иудеев достигло здесь трёх тысяч человек, что составляло около половины городского населения; действовали неcколько синагог и молельных домов. Однако король Польский и курфюрст Саксонский Август II издал в 1749 году декрет, согласно которому евреям возбранялись всякие контакты с христианами: нельзя было держать христианскую прислугу; врачам и акушерам было воспрещено лечить христиан.
Чтобы получить мало-мальские права, родители нашего героя, польские евреи, стали протестантами, однако свято чтили при этом иудейские обряды. Глава семьи, Павел Позен, получил в Германии диплом врача и готовился к самой серьёзной деятельности. Амбициозный и дерзкий, он в 1786 году направился в столицу Российской империи, где вскоре добился должности придворного медика, получил дворянство, а заодно и поместья в Полтавской губернии.
Своим детям, Ивану (1795–1863), Михаилу (1798–1871), Александру (1812–1863) и Елизавете (–1874) он не только дал основательное светское образование, но и о своих национальных корнях забывать не позволял, так что все они получили «верные сведения о языке и обычаях еврейских», обучаясь им «с малолетства». Пользуясь полезными связями, Позен-старший определил первых двух сыновей на государственную службу.
Михаил Позен начал карьеру девятнадцати лет отроду в Департаменте народного просвещения на низшей должности копииста, но благодаря необычайному прилежанию быстро выбился в столоначальники и служил на этой должности четыре года.
Будучи 22-летним юношей, он представил министру просвещения Александру Голицыну (1773–1844) свой первый самостоятельный труд — обстоятельную «Записку о цензуре еврейских книг», где предлагал учредить таковую именно в Петербурге. Он ратовал за привлечение к ней чиновников, владевших не только ивритом и идишем, но и знаниями еврейской книжности в целом. «Грамматическое познание языка,— объяснял Позен,— весьма недостаточно, но нужно, чтобы цензор был из числа таких лиц, которые имели случай лично узнать образ и дух преподавания книг сих еврейскому юношеству». Кто же может претендовать на эту должность? Назначить цензорами образованных евреев, по его словам, «крайне неудобно», ибо в условиях существовавшей вражды хасидов и миснагидов каждый из них априори будет шельмовать произведения противоположной стороны. А вот еврей, принявший христианство, к этой должности весьма подходит, причём ему следует предоставить все преимущества и положить хороший оклад. При этом он предлагал установить порядок, при котором жалованье цензора будут выплачивать сами евреи, причём из средств, которые появятся в результате обложения их особым сбором с каждого листа всех книг на иврите и идише. Помимо экономии государственных средств, это позволит «затруднить несколько распространение книг, содержащих одни ложные умствования и производящих вредное влияние на нравственность евреев».
Вполне очевидно, что на месте цензора Позен видел себя самого. И хотя таковым он не стал, его предложения были приняты к руководству и содействовали созданию в дальнейшем института еврейской цензуры в России. Как отметил историк печати Дмитрий Эльяшевич, «уникальность записки М. П. Позена состоит в том, что практически все её основные положения рано или поздно были востребованы властями и воплотились в законодательные и ведомственные акты. Она пришлась как нельзя кстати в момент своего появления, поскольку в это время уже была начата практическая работа по подготовке нового цензурного устава».
Вскоре Михаил занялся переводом с немецкого языка на русский сочинения Иоганнеса Евангелиста Госнера (1773–1858) «Блаженство верующего, в сердце которого обитает Иисус Христос» (Спб.: В Типографии Департамента народного просвещения, 1821), которое привлекло к себе внимание читающей публики. Достаточно сказать, что книга эта трижды переиздавалась и даже предназначалась для всех «учебных заведений, казённых и частных». Чтобы понять мотивы нашего героя, надо ясно представлять себе реалии той эпохи. Как писал Николай Греч в своих «Записках о моей жизни», то было время, когда «мистицизм, методизм, библизм и тому подобные поветрия проникли в Россию и распространились в ней, как сорная трава на чернозёме». Князь Александр Голицын был инициатором этого мистико-религиозного брожения. По его приглашению в 1820 году в Петербург и приехал автор названной книги католический священник Госнер и был сразу же принят в совет директоров Библейского общества. «Он проповедовал чистый мистический протестантизм,— отмечал Греч,— говорил южнонемецким наречием, прямо, грубо, с убеждением и с красноречием средних веков… Госнер проповедовал в большой католической (св. Екатерины) церкви, на Невском проспекте», причём чиновная паства ходила на эти поучения исключительно из «подлой угодливости покровителю его Голицыну». Подчинённые министра, бывшие даже в генеральских чинах, перед Госнером «выворачивали глаза, вздыхали, плакали, становились на колени». Перевод книги совпал с пиком популярности Госнера в России и заслужил самую высокую оценку как «хороший и достойный подлинника» (Благонамеренный. 1821. Ч. 16, №21/22. Прибавление). Уже тогда наш герой отличался неоспоримыми литературными способностями. Примечательно, что 50 экз. 4-го издания книги Михаил подарил Обществу любителей российской словесности, чтобы «вырученные от их продажи деньги были употреблены на благотворение неимущим учёным и учащимся».
Между прочим, Позен-переводчик не указал своего имени ни в одном из изданий книги. Как будто он знал о грядущей опале, которая настигнет Госнера и Голицына, что архимандрит Фотий (Н. П. Спасский, 1792–1838) обвинит их в том, что те якобы занимали антицерковную позицию и вынашивали планы революции, призванной уничтожить царский престол. Госнер в мае 1824 года был выслан за границу, а следом за ним отправился в отставку и Голицын. А все книги Госнера, объявленного «безбожником и злодеем», были запрещены цензурой и изъяты из обращения.
А вот карьера Позена вполне задалась, чему способствовали его явная харизма и исключительные личные качества. «Человек умный, даже необыкновенно умный и вместе с тем добрый, благородный и благонамеренный»,— отозвался о нём граф Модест Корф. Другой современник, Пётр Семёнов-Тян-Шанский, говорил о его «замечательной трудоспособности, необыкновенной сообразительности», сделавшими Позена, где бы он ни трудился, «самым опытным чиновником». Послужной его список настолько богат, что одно только перечисление занимаемых им должностей и наград составляет несколько листов текста.
Вот лишь некоторые из них. В 1823 году Позена назначили столоначальником в Департамент государственных имуществ; затем он стал секретарём управляющего Департамента разных податей и сборов, где занимал пост начальника IV отделения, участвуя в преобразовании управления питейными сборами при отдаче питейных заведений в откупное содержание. Проявив себя наилучшим образом, он в 1828 году получает должность чиновника особых поручений в Военном министерстве, в том же году назначен начальником 1-го отделения Канцелярии Главного штаба и пожалован чином коллежского асессора. В 1829 году Позен участвовал в комиссии по устройству дома Военного министерства, управлял комиссией по Сестрорецкому оружейному заводу и комитетом обустройства Черноморского казачьего войска. Затем он руководил целым рядом комитетов военного ведомства.
В 1831 году он находился в командировке при канцелярии начальника Главного Штаба для производства дел по приготовлению войск к походу. Заняв должность военного советника, Позен составил отчёт об управлении Главным штабом и Военным министерством. Дальше — больше: старший чиновник Военно-походной канцелярии Его Императорского Величества, а с 1833 года — статский советник, член комитета при Военном министерстве по отчётности и счетоводству.
А уже через год Позен — действительный статский советник, управляющий царской Военно-походной канцелярией. Наконец, в 1835 году он был назначен статс-секретарём Его Императорского Величества, а в 1842 году был пожалован чином тайного советника.
Немалую роль сыграл Позен в устройстве Закавказского края, воглавив соответствующий комитет и составив «Положения об управлении Закавказским краем». А в 1843 году управлял VI Временным отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, где сосредоточивались дела по Закавказью. В то же время он продолжил разработку Свода военных законов; по завершении же законотворческой работы заслужил от государя «великолепный хвалебный рескрипт», о чём писали все столичные газеты. Как отмечал Модест Корф, Позен был «приближён к лицу государя. Стал твёрдою уже ногою к милости царской. Имел личные доклады у государя и вёл дела к совершенному его удовольствию». И ещё: «По мере изготовления чего-нибудь о Закавказье в своём временном Отделении Собственной канцелярии, он везёт всё это к Государю по субботам и хотя докладывает в присутствии [военного министра] князя Чернышёва, но независимо от него».
Доброжелательный и предупредительный, он в точности исполнял повеления главного начальника военно-учебных заведений великого князя Михаила Павловича. За образцовую службу он был награждён орденами св. Владимира 4-й степени (1827), св. Анны 2-й степени (1830), св. Владимира 3-й степени (1832), Прусским Красного Орла 3-й степени (1833), св. Станислава 1-й степени (1835), св. Анны 1-й степени (1838), св. Владимира 2-й степени (1840). Кроме того, был пожалован командором Австрийского ордена Леопольда. «Такой неимоверный успех,— свидетельствовал мемуарист,— заставил Позена уверовать в свою гениальность, и эту уверенность ему удалось сообщить многим из своих близких знакомых». В обществе предвидели, что он станет в будущем министром финансов. А начальник III отделения граф Алексей Орлов (1787–1862) пользовался способностями и бойким пером Позена, чтобы сочинять доклады на Высочайшее имя. Они составлялись инкогнито и подносились государю от имени графа, как его собственные.
В феврале 1836 года ему был пожалован диплом на потомственное дворянское достоинство, и был сочинён герб (он внесён в ч. 11 «Общего гербовника дворянских родов Всероссийской империи»): «Щит пересечён — полурассечён. В первой, золотой части, чёрное, обременённое серебряною о шести лучах звездою, орлиное крыло. Во второй, лазуревой части, золотая пчела. В третьей, червлёной части, золотой из колосьев венок. Щит увенчан дворянскими шлемом и короною. Нашлемник: три серебряных страусовых пера. Намёт: справа — чёрный, с золотом; слева — лазуревый, с золотом». Аллегория с пчелой знаменовала, по-видимому, неистощимое трудолюбие дипломанта. Вместе с ним дворянство получили его жена, Мария Логинова (1799–1850), и дети: Валериян, Людмила (1822–), Владимир (1824–) и Леонид (1830–).
Между прочим, и жилищные условия Михаила Павловича неуклонно улучшались. Если в начале 1830-х годов он занимал довольно скромную казённую квартиру на первом этаже в доме Военного министерства, то, став статс-секретарём, переехал уже в собственный вместительный дом близ Синего моста, на Мойке. Он жил на широкую ногу и давал знатные балы. «Вчера был на бале у Позена, на даче,— сообщал в сентябре 1843 года Александр Никитенко.— Великолепное освещение китайскими фонарями, роскошное угощение, толпа военных и гражданских ничтожеств, разливное море кахетинского вина и шампанского, скука и разъезд в два часа ночи». Между прочим, в числе его гостей были литераторы Александр Струговщиков (1808–1878), Нестор Кукольник (1809–1868), Иван Скобелев (1778–1849) и др.
«Человек с большим практическим умом», Михаил Павлович был также крупным помещиком. Он был хозяином богатой усадьбы в Богородицком уезде Московской губернии (более 5 тысяч десятин земли и 1505 крепостных мужского пола). Крестьяне были здесь и хлебопашцами, и производителями хмеля, причём десятина земли, им засеянная, давала 150 рублей дохода, что сопоставимо с аналогичными показателями в Баварии, Бельгии и Англии. Позен развил в поместье фабричную, перерабатывающую промышленность, производство хлопчатобумажных изделий. Крестьяне занимались размоткой пряжи, ткачеством, размоткой шёлка, выделкой ваты. Важной статьёй дохода стало изготовление роговых гребней, дешевизна которых открыла помещику рынки Закавказья и Персии, куда они и поставлялись в огромных количествах. Кожевенное дело, выделка красок, варка клея — всё было поставлено на широкую ногу. «В том, как крестьяне занимаются этой промышленностью,— резюмировал Позен,— видна вся сметливость нашего простого мужичка».
Он всемерно заботился о благосостоянии крестьян и ставил себе в заслугу, что у него нет «больших бедняков или пролетариев». В самом деле, прибыль его работника в пять (!) раз превышала платимый им оброк и казённые повинности. Это давало возможность крестьянам и «хорошо поесть, и щеголевато одеться». Жизнь крестьян регламентировал не помещик, а они сами, причём на общинных началах. Всем управлял совет из выборных — старшин, членов правления, бурмистра, управляющего имением и почётных стариков. На крестьянских сходках разбирались ссоры и тяжбы, и решение принималось простым большинством. Была заведена также Штрафная книга (копия которой ежемесячно отправлялась помещику), куда записывались проступки и взыскания крестьян. По словам Позена, она оказывала на общую нравственность крестьян самое благотворное влияние: «После сего люди вели себя безукоризненно и просили исключить их из Штрафной книги».
Другое большое имение Позена, Оболонь с двумя сёлами (более 4 тысяч душ крепостных обоего пола), находилось в Полтавской губернии. Словно легендарный римский император Диоклетиáн, он озаботился выращиванием капусты, свекловицы и прочих полезных овощей. Из 348 крестьянских хозяйств 69 были переведены на оброк, другие отбывали барщину. Истинный агроном, он, в зависимости от качества почвы, использовал то Силезскую, то Магдебургскую, то Французскую, то Персидскую свекловицу. В посёлке Демьяновка Хорольского уезда он запустил Марьинский сахарный завод, где трудились 275 рабочих. Стоимость же этого предприятия составляла около 51 тыс. рублей. При этом одни свекловичные плантации давали урожай до 200 тысяч пудов в год. Использовалась самая передовая техника, в том числе двухпарный Малоросский плуг и сеялки, вывезенные из-за границы большие фильтры и прочие полезные усовершенствования. Примечательно, что ежегодно сахарный песок давал выручку до 50 тыс. рублей и продавался даже в Москве. Так, в 1854 году через торговый дом «Цинкер и Ко» было отправлено 8, 200 пудов, остальная же часть сахарного песка перерабатывалась в рафинад и распродавалась на месте.
Говоря о пользе возделывания свекловицы, он первой и главной назвал «выгодную работу», которую доставил крестьянам. Они и трапезничали на заводе, причём получали не только хлеб, приварок, полфунта говядины на человека, но и чарку водки. Михаил Павлович признавался: «Лучшее же, что сделано в продолжении существования завода — это приготовление людей ко всем частям производства». Он был рад тому, что, хотя директорствовал здесь вольнонаёмный англичанин, все мастеровые — свои, местные: «Сахаровар, крестьянин 22 лет, умный, смышлёный, трезвый, с тёплою любовью к своему искусству, ведёт дело как нельзя лучше. Он, его помощник и все подмастерья остаются на крестьянском положении, получают плату за свои дни и особые наградные деньги, соразмерно с успехом производства». Так что Позен вызвал в крае любовь и уважение крестьян.
Однако в высших кругах он получил репутацию прощелыги и выскочки. «Он имел против себя два важных обстоятельства,— объяснял Модест Корф,— во-первых, своё происхождение, внушавшее недоверчивость к нему в общественном мнении, особенно между аристократией; во-вторых, нажитое им значительное состояние… так что масса, всегда подозрительная и часто несправедливая, относила его богатства к корыстным действиям по службе. Если завистливая толпа могла ещё сколько-нибудь перенести неслыханную, по происхождению и роду Позена, карьеру его, то уже никак не могла она простить ему внезапного его обогащения». Однако посвящённые знали, что источники богатства этого удачливого «дельца-приобретателя» вполне добросовестны. Помимо регулярных доходов от своих имений, этот везунчик не боялся рисковать и провёл несколько смелых спекуляций, участвовал в золотых промыслах, винных откупах и, как правило, всегда оставался в выигрыше.
«Его широкая осведомлённость о государственных делах,— отмечает историк Татьяна Литвинова,— подкреплённая практичностью успешного крупного хозяина, имеющего имения не только в земледельческом, но и в промышленном регионе, собственная независимая мысль не импонировали многим». И в чём только его не обвиняли! И в том, что он чуть ли не внушал государю собственные идеи, которые выдавались потом за монаршие; что был озабочен бессовестной наживой; что манипулировал людьми, в том числе самим военным министром Александром Чернышёвым (1786–1857). Иногда он невольно наживал лютых врагов, просто потрафляя вышестоящим патронам. Так, зная пристрастие Николая I к всеобщей унификации и единообразию, он использовал это в пользу Чернышёва, всецело подчинив тому начальника морских сил князя Александра Меншикова (1787–1869), чем вызвал злобу и резкие издёвки последнего.
«Почтенные деятели сходят постепенно со сцены или парализуются интригами дельцов новой школы,— негодовал мемуарист Константин Фишер.— Первым из таких дельцов является Чернышёв, то есть Позен в шкуре Чернышёва, проводивший систему организованного хищничества чиновников. Чернышёв был проводником воровских систем и первый осмелился возвести в высокие звания человека, крещёного еврея, известного всей России наглого вора». Между прочим, когда Позену пожаловали титул статс-секретаря, в городе сочинили загадку: «Кто мудрее Бога?». Ответ: «Чернышёв. Бог создал человека из земли, а Чернышёв делает людей из говна». Сатиры на Позена сочинял и сам великий князь Михаил Павлович. Когда Николай I презентовал новоявленному статс-секретарю табакерку с собственным портретом, великий князь утверждал, что Его Величество сделал это с тем расчётом, «чтобы лучше видеть в его [Позена] карманах».
При этом Михаилу Позену приходилось расплачиваться и за «каинову печать» еврейства, о чём ему то и дело напоминали. Семёнов-Тян-Шанский писал: «Его еврейская по происхождению национальность, со всеми его крупными достоинствами и недостатками, несомненно, выказывалась в его типе, и во всём складе его ума, и во многих чертах его характера». Примечателен и рассказ Корфа о сцене на балу, когда министр финансов Егор Канкрин (1774–1845), внук бывшего раввина, принявшего протестантизм, и Позен говорили о чём-то на повышенных тонах. «Талмудисты ли это или караимы?» — спросил, глядя на них, некий вельможа и прибавил: «Как одному, так и другому действительно трудно скрыть еврейское своё происхождение, хотя те всячески стараются не выдавать наружу жидовство». К слову, никакой еврейской солидарности между собеседниками уж точно не наблюдалось: Канкрин на дух не переносил Позена и сделал всё от него зависящее, чтобы тот не стал его преемником на посту министра.
Стремительное возвышение нашего героя оборвалось в одночасье, а всё из-за конфликта с его начальником, наместником Закавказья графом Михаилом Воронцовым (1782–1856), по иронии судьбы, назначенным на этот пост именно с подачи Позена. По словам мемуариста Филиппа Вигеля, Воронцов «действовал и держал себя по отношению к подчинённым как высокомерный и независимый феодал… требовал личной ему преданности и службы не государству, а лично ему, словно феодальному сюзерену». В управлении краем он вознамерился получить неограниченную власть, чему Позен, как законник и администратор, сразу воспротивился. «Что же после этого, не желает ли граф царской власти?» — сказал он в сердцах адъютанту Воронцова. «Мне очень жаль, что [адъютант] поссорил меня с Воронцовым,— корил потом себя Позен за несдержанность.— Всё, что я ему говорил, было сказано, как товарищу, в интимной беседе, отнюдь не для того, чтобы это было передано Михаилу Семёновичу». Но было уже поздно — Позена призвали к ответу и учинили обструкцию. Впрочем, он и без того не сработался бы с Воронцовым, о чём говорил Александр Никитенко: «Дело, между тем, очень просто объясняется пословицею: „Два медведя в одной берлоге не могут жить“. Позен настолько умён и сознателен, что не мог занимать важное место без влияния, а граф Воронцов не мог допустить, что между ним и государём состоял посредником умный человек».
Николай I взял сторону Воронцова и, когда Позен захотел объясниться, отказал ему в аудиенции. 31 января 1845 года Михаил Павлович вынужденно подал прошение об отставке. Подписав увольнение, император, однако, законотворческую инициативу Позена поддержал, оставив в силе разработанные им указ о правах наместника кавказского и рескрипт «Об усилении прав главноуправляющего гражданской частью на Кавказе».
«Позен уволен от должности. Бесконечные толки»,— записал в дневнике Александр Никитенко. Враги нашего героя возрадовались и объявили, что «если бы Воронцову и не удалось ничего сделать на новом его поприще, то одним удалением Позена он уже оказал огромную государственную заслугу государю и России». Но раздавались и другие голоса. Сенатор Алексей Харитонов (1816–1896) записал тогда: «Таким образом сошёл со сцены этот очень известный в служебном мире деятель, находясь в полном развитии умственных и физических сил: ему не было даже 50 лет» Сочувствующих Позену было немало. Литератор Николай Греч (1787–1867) в марте 1845 года писал Фаддею Булгарину (1789–1859) из Парижа: «Я очень тебе обязан за письмо с подробностями о Позене… Я здесь ничего об этом не знаю. Михаилу Павловичу Позену скажи, что и здесь все, кто его знает, принимают искреннее в его судьбе участие и все уверены, что он в скором времени будет на высшем месте. Царь справедлив, а Позенов у нас мало».
Однако снова востребованным Михаил Павлович не стал. Получив полную отставку, он удалился в свои имения, где проживал, занимаясь сельским хозяйством, почти безвыездно, разыгрывая с некоторым достоинством роль опального барина. Занимался он и благотворительностью, став почётным членом совета Полтавского Института благородных девиц. Это закрытое заведение для обедневших дворянских дочерей, действовавшее в 1818–1918 годоах, помимо образования, давало девушкам эстетическое и нравственное воспитание и право на должность воспитательниц детей — дворянских и духовного сословия. Немало средств выделил Позен на ремонт здания Пансиона в классическом стиле, построенного по проекту архитектора Александра Штауберта и под руководством Людовика Шарлеманя в 1828–1832 годах.
Видно, что Позен жаждал больших дел и тяготился своей невостребованностью. Александр Никитенко в апреле 1850 года записал в дневнике: «Был на днях у Позена. Он только что приехал сюда из своего екатеринославского поместья с больной женой. Жаль, что такой умный человек остаётся в бездействии. К тому же он сильно чувствует своё бездействие. Семейная идиллия его не удовлетворяет. Много было говорено о современных событиях».
И в самом деле: и из своего полтавского далёка Михаил напряжённо следил за жизнью в столице и, когда новый царь Александр II объявил о необходимости крестьянской реформы, тут же вышел на авансцену. Тем более что его мнение было подкреплено делом, опытом крепкого хозяйственника, заботившегося о своих крепостных. В то же время он отстаивал и интересы помещиков чернозёмной полосы, где преобладало барщинное хозяйство, связанное с рынком, и где земля особенно высоко ценилась. В 1856 и 1857 годах он подал царю две «Записки о мерах освобождения крепостных крестьян». Михаил Позен предлагал большую часть земли сохранить за помещиками, а крестьян наделить самым минимальным её количеством. Проект Позена доказывал, что крестьянское малоземелье обеспечит помещичье хозяйство дешёвой рабочей силой и вместе с тем будет служить препятствием для ухода крестьян из деревни. Когда Михаил Павлович зачитал Никитенко выдержки из своего проекта, тот воскликнул: «Я знал, что Позен умён и владеет пером, но таких идей, такого светлого взгляда на вещи, такого правдивого и благородного голоса в пользу человеческого достоинства и прав его, наконец, такой силы красноречия, простого, сжатого и твёрдого — правду сказать, я от него не ожидал. Жаль, если его не употребят в дело!»
Законотворческая деятельность Позена не могла остаться незамеченной. Неудивительно, что он был вызван в Петербург для личной беседы с Александром II. Очевидец воспроизвёл их разговор: «Чрезвычайно любопытная беседа… Позен привёз с собой свой проект освобождения крестьян, и по этому случаю был приглашён к государю. Его Величество как нельзя благосклоннее выслушал пояснительные замечания Позена и обещал прочесть проект с полным вниманием. Позен, между прочим, предупредил государя, что у него много врагов.
— О, и сколько! — подтвердил государь.
— Потому не удивительно,— прибавил Позен,— если идеи мои будут многими отвергнуты.
— Ваш проект не подписан? — спросил государь.
— Нет, Ваше Величество,— отвечал Позен.
— Ну, и это хорошо,— заметил государь».
Предложения Позена были рассмотрены со всей серьёзностью. По его проекту об освобождении крестьян было назначено заседание комитета под председательством самого государя. Членами комитета стали: Алексей Орлов (1787–1862), Яков Ростовцев (1803–1860), Пётр Брок (1805–1875), князь Павел Гагарин (1789–1872), князь Владимир Долгорукий (1810–1891), Владимир Адлерберг (1791–1884). А сам Позен был избран председателем Полтавского губернского комитета, в котором представлял дворянство Хорольского уезда, а также вошёл в Редакционную комиссию для составления окончательного законопроекта по освобождению крестьян.
Поначалу главный комитет как будто принял программу Позена. Воодушевлённый этим, наш герой вновь поверил в свою звезду и думал уже о посте министра. Однако спустя время Комиссия углядела вред начинаний Позена, его откровенно консервативную позицию. Категорическое неприятие вызвали предложения сохранить собственность помещиков на крестьянские надельные земли, предоставляемые им в пользование за определённые повинности, и обязательный для крестьян выкуп их усадебной оседлости. Поддержал Позена только Яков Ростовцев, впрочем, человек влиятельный и близкий к императору. «Этот проект,— писал он,— вполне практический, умеряющий все опасения, обеспечивающий все интересы, обильный благими последствиями введения ипотечной системы». Однако многие члены Комитета, стремившиеся дезавуировать мнение ненавистного им Позена, шельмовали последнего на чём свет стоит.
Один из ведущих деятелей реформы, Николай Милютин (1818–1872) в письме к брату Дмитрию Милютину (1816– 1912) от 19 апреля 1858 года сравнил Позена с нимфой-прорицательницей Эгерией, которая «появляется здесь на горизонте, мелькает и всегда оставляет после себя тёмный след». Реформаторы корили его за «бесстыдно-ловкое перо», за то, что тот, якобы ради мелкого самолюбия, пытается осложнить дело и «стеснить» крестьян в пользу помещиков. Говорили о «ловкой, но в сущности пустозвонной болтовне еврея- прощелыги», называли его «шарлатаном, да ещё последняго разряда» с «пронырливым и двуличным нравом».
Как же отреагировали на это Михаил Павлович и его сторонники? Александр Никитенко записал в дневнике 28 сентября 1859 года: «Был у Позена. Туда приезжал киевский губернский предводитель дворянства. Оба они в сильнейшем негодовании на крестьянский комитет, который отвергает их предложения. Сколько я мог понять из их разговоров, они хотели бы обязать крестьян к большому денежному вознаграждению за землю, чего комитет не хочет. Они жалуются на то, что в комитете преобладает элемент бюрократический, что их призвали не для того, чтобы выслушивать их мнения и совещаться с ними, а чтобы требовать их безусловного согласия на заранее подготовленную программу».
В либерально-народнической историографии Позен трактуется как крепостник и ретроград — вывод, на наш взгляд, отнюдь не бесспорный. Да и его главные оппоненты-прогрессисты оцениваются современными историками не только со знаком плюс. В частности, исследователь Янни Коцонис считает, что «бюрократические усилия и самодержавная воля, отменившие крепостную зависимость в 1861 г., так и не смогли подняться до ясного представления, какой порядок должен её заменить». А историк Стивен Хок, анализируя позицию противников Позена — членов комиссии по реформе банков, отмечает: «Хотя этих людей историки часто называют просвещёнными бюрократами, они имели узкий взгляд на вещи, рассматривая решение проблем, стоящих перед Россией, преимущественно через фискальные рамки». К тому же и сам Позен допускал, что может ошибаться, что проблема реформирования исключительно сложна и требует серьёзных размышлений. Он готов был идти на обсуждение и компромиссы, соглашаться с дельными мыслями других. Так или иначе, но он навлёк на себя гнев Александра II, и тот уволил Позена из Редакционной Комиссии.
Михаил Павлович — этот, как его называли, «видимый в России человек», вынужден был вернуться в полтавские пенаты к прежней роли опального барина и утешался делами хозяйственными и агрономическими. Радовался он издали и успехам сына Валерияна, в котором видел продолжение себя. Недаром он определил его когда-то в Пажеский корпус: камер-паж, затем офицер лейб-гвардии Конного полка, Валериян Позен стал Бакинским губернатором и, идя по стопам отца, дослужился потом до чина генерал-лейтенанта. И наградами обделён не был, удостоившись орденов св. Святослава 2-й степени, св. Анны 2-й степени, св. Владимира 1, 2, 3-й степеней, Белого Орла, а также экзотического ордена Льва и Солнца 2-й степени со звездой (Персия).
Между тем здоровье Позена-старшего стало пошаливать и доктора настоятельно рекомендовали грязи, горячие и холодные термальные источники, так что он нередко лечился на старых добрых курортах Европы.
И скончался он в германском Висбадене на 74-м году жизни. Похоронен же был в России, в своём родовом имении, вдали от многочисленных врагов и завистников из той, прежней, петербургской жизни. Рядом с ним остались лишь доброжелатели. Они отдали ему последние почести и сетовали, что «струны громкие Баянов не стали говорить о нём». И необходимо воздать должное этой крупной, не лишённой больших достоинств личности хотя бы потому, что Позенов в России мало.