Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2018
До деревни дошёл слух — Варвара едет! Хочет об пензии хлопотать. Ох ты моя родна! Я уж не чаяла свидетца. Мы вить всю жись в соседях прóжили. Это уж моя сама задушевна подружка.
…Чё-то долго нéтука её. Кабы вправду приехала, уж она бы в пéрву голову ко мне прибежала. Паря, неуж наврали? Им чё? Язык-от без костей. А я на радостях плошшýся. Пол во всёй избе вышваркала, половики выхлопола, по углам веником паутину собрала… Вчерась холóдново наварила, сёдни шанег настряпала. В кобрег сама спóлзала, доглядéла продукты — всево хватат, слава Бох. А то Варюха-то с порóгу запросит рыжиков солёных, да штоб шшучья голова отварнá была. Мы, бывать, к яблокам да конфетам-ту непривышны. Вай, дефка, другой день как на угóльях сижу! Радиво и то не включаю — боюсь прослушать, как воротá хлопнут. Не здря сказано: ждать да догонять — хуже нету!
Вай, однако чё-то брякнуло… Выскочила в сени — идёт!!! Ей Бох Варюха идёт! Ради Христа, кака гостья-то ко мне припожáловала! У меня ноги подкосились. Стала подходить, я пушше-то пригляделась — дак она ли? Неуж вправду Варя? Она счево эдак-ту сгорбатилась?
На крыльце схватáли друг дружку в берéмя, заревели в голос… Да повела её в избу. Да посадила ко столу. А у самих кусок в горло не лезет — наговоритца не можем. Варюша-то всё трóстит, мол не верю, што дома! Иду, говорит, по улице — ног под собой не чую! Ну, всё даки прижухнулись маленькя. Нáлили чаю. Я уж вижу, што она сама не своя. Ну ка, дай-ка расспрошу, хто у ней чаво:
— Гляжу на тебя, Варюша, у тебя всё ли ладны? Чё-то невесёла ты…
Как была рёва-корова, так и осталася. Я ишшо не выговорила, а у ней уж глаза мокры. Тут на неё рявкнуть нады, тожнó успокоитца:
— Слушай сюда! Ты ково ревёшь? Ну ка, обсказывай — можеть и плакать-ту нé об чем…
— Ох ты моя родна, не знаю, откуль рассказ зачинать…
— Не знат она! Я вить сразу смекнýла, што не с добра явилась. Три годочка в городе-то прожила, а состарилась на все десять.
— Вай, Лиза! Как не состаришься? Лиза, я в таку мялку попала — не дай Бох никому.
— Варвара, не пужай меня! Што уж за такá за мялка?
Ревý на неё, а у самой сердце заподмывáло. Варюха здря говорить не будет.
Мне пали на ум все передачи по радиву да телевизеру ково над стариками в городах-то делают. Ничё, што в деревне выросла, голова-то у меня варит будь здоров:
— Мамы родимы! Ты уж не в работницах ли у них жила? Вай, дак оне изгалялись над тобой, ли ково ли? Ну Алькя! Приедет она суды, я ей живо кудри-то расчешу! Она не одичала ли? Вай, стыда нету — родну мать в работницах держать! Оне тебе хоть ись-то давали? Гли-ка, по телевизеру-то напрохóт кажут, как над старухами-то куражатца…
Варвара выпучила глаза:
— Ты ково кружашь? Я вить тебе ишшо слова не успела сказать, где ково берёшь? Кабы работать заставляли, дак это полбеды. Это я привышна… Меж собой у них худо, вот вить чё…
Та-а-ак… Я таково повороту не ждала. Растерялася.
— Варя, ты однако ково-то присби́рывашь. Мне дак Алькин Яшка-то смирный показался.
Варюша мольчит, толькя успеват глаза вытирать. А у меня в голове шурупы крутятца. Крутятца и придумывают, чё это тако «меж собой у них худо»? Видать, поколáчиват Алькю-то… Какá змея с хорошим мужиком подéковалась? Тут меня как ожгнýло — одно што из-за вина одичал… Чё боле-то? Из-за чево ишшо мужик бабу мутузить будет?
— Вай, Варюша, мы-то об этим дýху никово не слыхали. Неуж Яшка наготово запивáтца? Так, чем же ей помогчú-то можно? Ну уж девку не оставим одну с пропойцей. Варюха! Бросай чай пить, пошли на почту, радиограмму Альке отбивать — пушай суды едет. Тут мы ей с голоду не дадим умереть. Нет, погоди! Чё это Алькя будет бросать свою фатеру да хорошу работу? Нады Яшку в дурдом сдать, там не таких лечат! Полгода — и на ноги поставят мужика!
Глаза у Варюхи высохли. Вижу, очумела. Сказать ково-то хочет, а выговорить не может — то ли склыктыват, то ли и́четца ей после слёз:
— Вот сроду ты едак! Ты пошто меня не слушашь-то? Яша-то золотой — не пьёт, не курит, на работе с доски почёта не слезат… И всё в дом, всё в дом! С три лешево уж натаскал — добрó-то никуды не воходит. Мне ничё тяжёло делать не даёт, у каждово слова мама да мама… Што ты! У меня и в мечтах еково зятя не было…
Правильно на меня Варюха стырит — терпення у меня не хватат долго слушать:
— Ну чё ты тут рассусóливашь? Как всё равно нервы на палец наматывашь! Давай, говори напрямкú, хто чево заспéлось?..
Спрашиваю, а шарики-то мои не перестают, крутятца. Из-за чево тогда ишшо моя Варькя слезами залеётца? Неýж хто-то захворал! Вай, от старости я окружала, ли чё ли?! Тут и думать нечево, раз зять не пьёт и не дéкуетца, стало быть уж при́смерти лежит? А я-то вся беспýта, с расспросами лезу…
— Знашь чё, Варя, никово не говори. Я сама догадалась. Ты пошто сразу-то не сказала? На нево, на Яшку-то, худá болесь ли чё ли навязалась? Вай, ради Христа, дак это чё дéетца на белом-то свете? Эта страмотá, рак-от этот, скоро весь народишко изведёт. Стариков мало, до молодых уж добрался!.. Он чё, шибко захворал, зять-от? Ты не переживай, давай, оболокáйся! К нам тут ссыльново мужика отправили, дак не поверишь — все болести настойкой лечит!
— Тьфу на тебя, прости Восподи! Отведи и отнеси всяково крешшóново! Ты счево така заполошна-то?! Вот уж вправду, голова как у вола, да всё кажетца мала… У тебя мозги-то есть?
Ну, слава Бох! Ругатца взялась, скоро должна очýствоватца.
— Дак сама виновата, все кишки вытянула с молчанкой. Я уж всяко передумала.
— Я за три-то года отвыкла разговаривать с людями. Што в КПЗ отсидела. Людей толькя в окошки видела. Забыла, что тебе чем доказать, легче снять да показать. Сроду ека была — сама всё знашь, рот никому не дашь отворить.
Варвара, видать, всё же взяла себя в руки. Успокоилась:
— Я вить выговорить не могу, не знаю, куды от стыда деватца. Алькя-то моя бегать взялась из-за зятя-то! Спуталась с каким-то приежжим! Ну ка, самóй четвёртый десяток, а она ухажера себе нашла!
Я-то всё в голове перебрала, а об этим не подумала. Алькя-то уж така консомолка росла, дак хоть счас бери в газету «Правду» работать. Не подкопатца — в дневнике одне пятёрки да благодарности!
— Гли-ка, счас поднять бы из земли стариков-то, дак с ума бы сошли! Рáне вить тятя ли мама поглядит в твою сторону — сразу ростом ниже станешь! А счас чё? Стариков ни во што не ставят. Моли Бога, што жива да здорова. Мужика бросила — дак это не она перва, не она последня. Народ-от весь одичал, Бога не боятца… А она, паря, где на него трафилась?
— Лешак их знат! Где, поди, што не на работе. Толькя об ём заговорю, она замольчит, как уду съела. Она вить чё не захочет, ни за што не скажет — на огне не допрёшь! Я уж с ней и по-доброму разговаривала, и стырила и всяко! Днём-ту одна дома сижу, думаю, придёт с работы, дак я уж настыжý рожу-то! А она в резон не берёт! Отвечат, дескать мне не шешнадцать годов, а учителей и без тебя хватат. Ну! Есь у этой бабы мозги или нету?!
— А ты спомни, как она росла. Она ково послушат, когды сроду всимя командовала?
— Вай,Лизавета, никово не говори. И так тошно. Тебе дивья с трои́ми-то, а у меня одна порошши́на. Да уж така картинка — любо поглядеть! И везде-то она пéрва. Да всё-то она на людях. Я думала, уж моя-то Алькя начальником будет. Погляжу на наши руки — не руки, а грабли! Смóлоду пальцы скрючит, дак потом уж ничем не выправишь… А как начальница с éкими руками руководить будет? Вот и жалела её.
— Я и говорю — сама исповáдила. Сроду ей поперёк слова не сказала. Кусок послáшше — Альке, нову лопатúну — Альке… Я всё споминаю, как мы с тобой в Кежмы-то летали. На совешшáнне-то. И в райёне народ-от не весь богато ходил, а уж об нас чё говореть? Явились депутатки — все юбчёнки в заплатах… По магазинам бы сбегать, а деньжонок с собой тоже в обрез. Крои́ли мы их, крои́ли и сдýмали — еслив чё и брать, дак сабоги резиновы. Войны уж сколь годов нету, а мы всё в черкáх бегам. Зашли в лавку — мамы родимы! А сабоги-то рядами, рядами стоят! И повыше и покороче. И все блестят! Выбрали себе по сабогам, дак вся душа трясётца, рады-радёшеньки!
И какой лешак тебя натокáл к другому прилавку-то сýнутца?! А там, как на грех, туфельки. Оне у меня и счас в глазах стоят: цветом-ту поднебéсновы. С клабучками. С пряжками. Продавшица говорит, одне остались, и те маломерки. На ково, мол, их шьют — на куклу одевать, ли чё ли? А как сказала, что оне тридцать четвёртый-то номер, ты свои сабоги отбросила, а туфельки боле из рук не выпустила. Я уж и отговаривала тебя, и стырила — нет, ты гнёшь свою линию. Где не нады, дак ты на своём постанóвишь, свороти́ть неможнó! Алькя-то тебя за них всю исцеловала!
Назавтре гляжу в окошки — бежит из школы. Дожжина льёт, грязи́шша под ногами чáвкат, а она в новых туфельках! У меня сердце зашлось, прямо ходить перестало! Вай, она ково делат? Ох ты, лиходейка ты, сжáбашь вить таку красотишшу! Дóбры-то девки в нéпогодь не то што туфли — черки́ и те в руках дёржат, штоб не промочúть… Ладны, думаю, Варюха умом тронулась — самой одеть нечево, в люди выйти стыдно, а она последни деньжонки на баловство издержала! А ты-то, Алькя, не без головы! Эвон кака лыха вымахала! Ты-то пошто не берегёшь обнову? Ну охота тебе пофорси́ть, дак одень на туфли-то галоши!
Вишь, с каких пор она тебе подчинятца-то перестала? И тебя не берегёт, и мужика не почитат, и об челядёнке забыла. Однуё себя пóмлит.
Гляжу, Варюха моя опеть носом зашвыркала. Оно хто чево, сидит у меня третий час и всё ревёт коровой!
— Варюша, но-ка перестань! Надцелась со слезами!
— Дак как не заплачешь? Внучка-то помянула. Парень-от весь в зятя, ни дать ни взять! И станет, и сядет, и заговорит — вылитый отец! И карахтером екай же уважительный. Уж до чево малёный парнишка, сроду не загнуси́т. За три года единово разу не слышала, штоб кáял об чем-нить. С пяти годов читат как большой. По вечерам доминóм да сашками с отцом играют. Дак обыгрыват отца-то! Ну-ка? Это хто из нево вырастет?!
— Ну и слава Бох! Ему годов-ту сколь? Алькя-то ево уж не молодинькя рожала.
— Дак сколь? Она ево на двадцать девятом году принесла… Вот и шшитай, ей тридцать пять сравнялось вёснусь. Седьмой годок ему. До чево ласковый растёт, да разумный. Всё толкýет, пестряк! Гли-ка, я тýтака то ли с переживання, то ли нажабалась огурцов базарных — чё-то неловко мне сделалось, в брюхе закрутило, да така резóта заспелась! Это бы ишшо ничаво, да пошли газы, ýдержу нету! На стол направляю, хожу креплюсь, а нет-нет да вырветца. Аля-то, сама знашь, долго терпеть не будет. Как скажет, так и припечáтат! «Мама, это неприлично при всех! Еслив ты забыла, дак я поднаýмлю — у нас в избе для этово уборна есть!» Я готова была скрозь землю провалитца. Ну-ка, при зяте сказать! А Мишенька заступи́лся: «Мама, ты на бабулю не ругайся! Она даром што попёрдыват, зато шаньги стряпат и пироги».
Тут уж я опеть не вытерпела:
— А я тебе чё говорю? Ты хоть сколь обижайся на меня, а я скажу! Девка у тебя с душкóм выросла! Ну-ка, хоть раз она помогла тебе управитца? Ни вилы, ни лопату в руках не держала. Не знат, как дверь во клев отворятца. До восемнадцати годов в деревне прожила, а по хозяйству палец о палец не ударила. Репетироватца в клубе да на собранне — тут её два раз повешшáть не нады.
У Варюхи видать накипело на сердце-то, рассказыват, а сама аж захлёбыватца слезами:
— Вай, Лиза, я уж её тоже стыдила. Ты, говорю, не одичала ли — парня без отца оставить хошь? Ты ково это придумала? Мне, говорю, как тебя не гáдить-ту, раз у самой головы нету? У тебя мужик-от што красна девка, слова худово от нево не слыхивали. Ты, говорю, за нём как в саду живёшь. Вить не конюх, не сторож — в конторе сидит шшитовóдом! Не хухры-мухры. И в избе, говорю, всё на свете есь. Тебя, дуру, с языка не спускáт, всё-то хвалит. Уж вино бы пил да тебя гонял, ишо бы понятно было… Вся ты кругова… тьфу ты будь ты проклятá, тебе ково не хватат? За геологом за своим ты едак сидеть не будешь, вот помяни моё слово! От добра добра-то умны люди не ишшут…
— Едак-едак! Эти испиди́шники — до чево ýшлый народ! У них вить по всему миру, в каждой дыре — по бабе! Где работат, там и подженился. Ему чё? Дуры ево обстирывают, обихаживают, кормят своим. А он отработал — ишши-свишши жениха.
— Вот и я это же! Испиди́шник, говорю, твой на край ж...й не сядет! Живёшь вить за мужиком, што у Христа за пазухой! А она мне:
— Вай, мама, да какой он мужик? Какэсь колода-колодой. На всех-то он оглядыватца, штоб худо об ём не подумали да не осудили.
Никак в резон не берёт эта баба, хоть говори хоть нет!!! Ты пошто, говорю, не слушашь-ту? Исповадил тебя Яшка. Коне-е-ешно… Городской… На булгахтерских курсах отучился… К вину да к матюгам непривышнай… Дефка-дефка, не жила ты, говорю, с нашими мужиками… Приходил бы через день да каждай день без сознання с работы-то… Да тебя же выгадил бы да выстрамил, а потом ишшо и отбýцкал… Не знаю, говорю, часто ли про любовь-ту думала бы? А она опеть за своё:
— Как хошь, а уж не возьмёт меня Степан — от Яши я всё равно уйду! Пушай хочь золотом осыплет…
— Но-но… Погляжу, говорю, через месяц-другой, не побежишь ли врыссю за своим Яшей… До меня доведись — я бы побежала…
— Вишь, как городски-то? Живут дверь в дверь, а не знают ково как звать. Убьют у порогу — нихто не выйдет! Жили бы тут, да не дай Бох увидали бы, што она хвостом завиляла, живо бы пропесóчили. И этово ýхаря взяли бы в стяги́, да так бы понужнýли — штоб забыл, как чужих баб сомушшáть!
— Ну-у-у — понужнýли?! Мужики — Алькина-то ровня — эти бы ему рожу начистили да фуганýли бы отцель. Ишь, жеребец какой нашелся, штоб ему ни дна, ни покрышки!
Чё-то сидим-сидим, а веселья нету. Всё одно да по одному. Боле не об чем поразговаривать, окроме этих испидишников, ли чё ли?
Поглядела я кругом, никакой посудины в куте нету, куды всё распехáла? Взяла малирóваный чайник, натцеди́ла пива. Достала шшучью голову, поставила чашку с рыжиками. Нарушала хлеба. Разлила пиво, себе и Варюше, по большýшшей люмéневой кружке. А пока шапéрилась в кутé, всё думала — не здря стары люди говорили, мол маленьки детки — маленьки бедки, а больши детки… Вот и есть, што наши-то детки скоро сами баушками будут. Хто их счас передéлат?
— А давай-ка, Варюха, оставайся тут! Мы с тобой уж не в таких годах, штоб свою избу бросать, да по чужим углам гретца. Будем с тобой однем домом жить. Не поглянетца, в свою избу уйдёшь. И к дитям лезти с советами нéпочево. Оне вить не дурней нас с тобой. Сами делов наделают — сами пушай и исправляют. Я-то умирать буду, ни к кому из ребят не поеду. И тебе не советую. Давай тут доживать!
Загранпаспорт
У нас счас нова забота, парень наш из Америки посули́лся к весне приехать, погостить. Дак опеть загвозка — у его молодухи-то не все документы готовы, переживат, что к тому времю не успеют притти. Не знаю, говорит, вырвемся к вам ли нет.
Товды уж вы суды прилетайте опеть. Я и хватилась — пачпорт тамошнай у миня обменивать нады, строк ему вышел.
Куды деватца, пошла в пачпортный, штоб до послéду не дотянуть. И всё бы ничаво — девки сидят обходительны, грамотны, всё живо обстряпали. Кабы не карточка…
— Ну вот, осталось сфотографироватца. Раздевайся, говорят, иди в кабину.
Посадила миня в каку-то кáпошну кабинку. Да сколь время она мне начитывала! То туды, то суды. То прижмись, то отодвинься. То голову опусти, то подыми. Но хуже всево, што глядеть прямо нады…
А как бытто прямо-то глядеть?! Не знаю уж, што за ланпы оне тамака навешали, но до чево яркó горят, глаза открыть неможнó! Не успела я устроится половчé да глаза хоть сколь-нить расширить, она уж командует:
— Всё готово, выходи. Узнавай через месяц.
Но, думаю, слава бох, исправилась.
Прошел месяц…
Нады идти получать документ.
Поглядела в нево — чуть из рук не выпустила!..
— Ты, говорю, родима, чужой чей-от дала.
Паспортиска-то осердилась, обратно мне ево шматырнула:
— Чей чужой? Фамилья-то ваша?
Я призадумалась:
— Дак фамилья моя… А баба-то тут чья сидит?
Она одно што успорят, мол приглядись, сроду этово не было, штоб кому-то чужу карточку прилепили.
Куды деватца? Достала я очки, давай пýшше глядеть.
Брови́шки у миня, правду сказать, белы, а тут уж дóсталь — никаких нету… Глаза нáдико глядят. Волосья раскосматились, что у волхитки… Мамы родимы! Рот-от сколь худо ли перекоси́ло! Ну никово моёво нету! Нос и тот чужой…
— Да нет, дефка, некак не могу себя признать. Не я это! Ково хошь говори — не я!
Тут у меня глаза пáли на одёжу… Дак кофтёнка-то, однако, на мою нахóдит, ли чё ли… Неуж вправду я?! Всё бытто думала, што я ишшо помоложе да побáшше…
— Но, дефки, счас мне эту лопати́ну нады будет все десять годов пýшше глазу берегчи́. Без этой кофты меня в заграницах некто не признат, никуды не пустят.
Похохотали, с тем и ушла… Дó дому всё думала — подфартит куды съездить с новым документом, или вправду никуды не выпустят? Неуж на своёй даче отдыхать до старости придётца?
А потом меня как тóркнуло! Уж не политика ли счас така пошла? А чё, у нас уж скоро работать некому будет. Русски-то, наипáче молоды, не башше грузинов да китайцев, по всему миру разбрелися. Вот оне и придумали нарочи́ нас на карточках уродовать! Глядишь, которово в пачпорте не признают, тово не выпустят! Я-то, конешно, на пензии давно, лешаку нужна, боле никому…
Счас сижу, на себе волосья рву! Да я сроду не думала, што вправду едак можно изуродовать человека! Два часа глаз не свожу — никак не делаюсь красивше…
Мужику пачпорт ни за што не покажу!.. Ишо приглядыватца ко мне начнёт (оборони́шна мать), да увидит, што я на ету бабу с карточки находи́ть стала… Я ково потом делать-ту буду? Не дай бох, уж вправду чаво заспéтца в семье — в суд подам. Деньгами за ушшерб брать не буду. Отсужу, штоб кáжнай год в заграницы летать за шшот паспортиски, котора меня на карточку сымала!!!
Ильин день
Не увидали, как подскочил август. Опеть при́ипас начинатца. Рыжики с груздями да ягоды. Поехали поглядеть черемуху, мол не поспела ли где. Денёк уж до чево баскóй стоял, ясно да жарко. Заехали в кóлок, а её — черным черно! Ой, змея дала, мы счево без посудины-то поехали? Да нашарили в багажнике кошéль, слава Бох. Черемушка-то уж самый раз — почернела, сладкá. А руками ишшо не дáвитца, собирать ловко. Кошель-то хоть и большой, а двоём живо набрали.
Сам-от давай меня сомушшать:
— Можеть нá берег заедем, искупнёмся. Нонче за всё лето ноги не намочили в реке-то…
— Так-ту чё не искупнутца… А сёдни како число-то?
— Однако второ… На работу не хожу, дак в численник не заглядываю. А тебе чё число-то?
— Да так, ничё. Счас на ум пало — сёдни вить Ильин день… Большой празник-от… Старухи говáривали, мол Илья-пророк сёдни льдинку в воду бросил. С Ильина дня купатца большой грех.
— Ну ты и сказанула! И чё — купатца не будем? Гли-ка, жаришша стоит, кака тебе льдинка! Ты навроде нормальна, а как сказанёшь — хоть стой хоть падай!
— Чё я сказанула-то? Не веришь, дак послушай. Как счас помню…
Мы вить на реке-то шшитай, што жили. Из воды всё лето не вылезали. Вся челядь там. Хто в воде плёшшетца, хто на каменьях отогреёца…
Ну дак вот. Я, однако, классе в треттем училась, ли чё ли… Эдак же было, второ августа. Собрались с девками под угор бежать. Баушка ни за што не отпускат, дескать заморочáло, дожжик направлятца. А нам чё, в дожжик-от вода ишшо тепле кажетца.
— Я кому говорю, не пойдёшь! Не знашь, какой сёдни день-то?
— Нету никаково Ильи! Мы же пионерки, нам в школе распатрóшили — всё это сказки!
— Стары люди здря не скажут! Илья-то сёдни льдинку в Ангару опустил.
— Подумашь, одна льдинка.
— А само-то главно, хто в Ильин день купатца, тово чёрт за ноги ко дну уташшит. Вот вить чё!
Хто нас отговорит?! Убежали на верхный край, спустились по сельповскому звóзу нá берег. Нашли подходяшшее бревёшко, оседлали ево и поплыли на низ. Так и плыли — то на бревне, то рядом. Думали до сельсоветского звозу доплыть, да увидели на нижнем краю самоходку. Почево и, главно, к кому там пристали? Там и пристани-то нету, от берегу далекóнькя стоит, на якоре. Как не поглядеть? Поплыли дальше. Навроде и ветру шибко не было, не знаю уж, чем наше бревно подхватило, глядим — относит нас в реку. Ума-то нету, нет бы бросить бревно да поворачивать нá берег! Опомнитца не успели, глядим, несёт как раз на эту самоходку. Тут уж мы с ума сошли, оттолкнулись от бревна, да давай к ней подгребатца. До берегу-то далёко, силёнок не хватит. На самоходке никово не видать, давай мы имáтца хто за што. Меня нанесло на цепь якорну, схватилась за неё без памяти. Валькя, гляжу, виситца на спасательном кругу. Поднятца не может, ножонки-то подмыват, утягиват книзу. Двое булькают сзаде, а Наташка почево-то поплыла кругóм, видать на другу сторону. Думаю, што с этой стороны не нашла, за што прицепи́тца. Или уж теченнем пронесло её. Чё боле-то? Ишшо не успела и́звиду скрытца, заныряла. Раз с головой ушла, два ушла… Глядим — нигде её не стало. Вай, ково делать-ту? Это вить она не с добрá! И всё молчком. Тут уж, видать, мы шибко испужалися, давай реветь! А в самоходке-то люди оказалися. Кака-то баба выскочила, не растерялась — нырнула, куды мы казали. Нашла нашу Наташку. Дивья, што у ней косишша большушша была, за неё и выташшила. Ишшо бы маленько — затянуло бы её под днишше. Она уж не здышала, синеть начала. Дак повариха-то грамотна оказалась, всё сделала куды с добром, дай ей Бох здоровья! Тут ишшо два мужика выскочили, да бросилися пособлять. У меня какэсь пальцы свело, кое как от цепи оторвал мужик-от, другой Валькю с кругу снял, надавáл ей по жопе. Всех нас нá берег переправили, Наташку откачали. Некак не помлю, как она очутилась у Хомайков в избе, хто её туды уташшил? Да успели по тётю Марусю на свинарник сбегали… Счас в глазах стоит — Наташка-то ишшо в себя добром не пришла, лежит на койке, а мать сидит в ногах ни жива, ни мертва…
Тётя Маруся-то шибко боялась, мол отойдёт, дак хоть бы всё ладно было. Она и вправду долго боялася одна в избе оставатца. Сколь раз вить её родимчик хватал. Ну, што ты! Вот бытто всё ничё, сидит ли стоит, потом падат, губёнки почернеют, какэсь заумирáт. А отойдёт — ничё не помнит. Наташка-то и так уж от Христа была, нигде воды не замутит. А тут и овсе задумыватца стала. Моя-то баба долго к нимя ходила, лечила её от испугу.
Вот мы выросли, из Дворца разъехались. У нас с ней уж по ребёнку было, да угадали вместе приехать в отпуск. Как раз на троицу. Заходит она по меня, а я ребячье выполоскала да развешиваю в ограде. Ругать она меня не ругала, а всё же не утерпела:
— Здря ты сёдни грязнý-то работу делашь. Я дак по празникам не стираюсь.
Я и́здива вышла, ты чё, говорю, не одичала ли? Ты вить учительша. Физике челядят учишь. Ну-ка, спомни-ка, как старух-ту в концертах продéргивали?!
— Дак дура была! Я не из-за себя боюсь. Представляшь, я сделаю чё-то, а это не на меня, а на ребёнка чем-нить повлият. ..
— Баба говорит, што Бох только лентяев не любит, а работать не грех!
— Ну не знаю… Да нихто не проверял, есть там кто-то или никово нету… А береженого Бох бережет…
Вот и я счас уж запуталась — то ли есть, то ли нет? Самой проверять не охота. А еслив на внучатах отразитца? Боязно как-то…
Счастливая старость
Пашка крестом лежал на кровате и крыл сватовьёв на чём свет стоит:
— …Навязалися на мою голову! Штоб вся ваша родова до седьмово колена понóсом изошла!
Жáба в рот мужику! Всё утро не затыкáтца, распýчило бы тебя от вина-то!..
Но Наде слова нихто не давал. Она молчкóм прибрала молоко, перемыла посудёнку, подмела в избе. Хоть на край света беги — ишь бы не слышать этово гнуси́ну.
Поглядела в окошко — на своёй лавочке сидела Настасья. Вышла к ней:
— Здорова живёшь, тётушка!
— Да ничаво… шапéрюсь тихóнькю… Вы ково подéлываете?
— Осенью работы хватат. Присесь нековды.
— Картошки-то ишо не рыли?
— Дак роем с краю-то… Оне нонче выбухали какэсь с ребячью голову — как гнездо, так ведро! Вечóр кулú спускала в попóлье да запястье наджáбила. Сёдни никово в руку взять не могу. Не знаю, хто докапывать будет…
— Мужика гонú в огород, зима-то дóлга. Ково ись будет — он не шибко тебе припасáт…
— То и есь… Припасúтель… Хотела сёдни порáне на Ёрму съездить по рыжики, дак сам-от опеть в худых душáх. Вчерась обжáбался, cчас лежит, орóкат. Боле-то приставлятца, стыдно роже-то… Не сёдни-завтре утренники ударят, рыжики околеют. Опеть без солени́ны останемcя…
— То я гляжу, бытто глаза у тебя невесёлы. Думаю, можеть померéшшилось мне…
— Зáпил опеть… Неделю не просыхат… А пьянай, сама знашь он какой… Вечóр сватовья пришли в баню. Мы-то в первай жар сходили. Я ужну направила, всё чин-чинарём. Докуль те из бани вышли — мой уж чуть тёпленький! Ковды успел?! Сяли за стол, вот он буровит и буровит, всяку всéчину собират… Сват ишо с ним выпить отказался, он и вызверился! Расстырили вить, маленькя до кулаков дело не дошло…
Я со стыда было сгорела, а ему хоть бы хны! Утром соскочил, да как ни в чём не бывало побежал к нимя опохмелятца! До чево хитёр — пристáвился, бытто никово не помлит… А сваття, не будь дурой, не то што в избу — в ворóта ево не пустила… Прибежал домой, што ошпареный! В четверти стояли ишо одёнки пива — всё выхлебал… Вот и хожу по ограде, задéлле ишшу… Дратца-то он не дерётца… Дак вить это бóтало языком мелет — слушать гáдко!
— Дак пошли ко мне. Отдохни. Чаю согрем да поразговаривам. Мне от ребят третьёводни посылка пришла. Всё ругаюсь, почево отправляют? Шмутья своёво хватат, мне уж вного ли нады? Всё есь. Дак оне заместо лóпати пóлон яшшик сластéй наклали… Федя-то приписáл, мол зови Надю, чайку попьитé. Всё веселе, чем одной сидеть.
— Гляжу на тебя, тётка Настасья, малéнне с éкими-то дитями. И не пьют, и работяшши (дай Бог здоровья), и тебя не забывают — дáром што далёко живут. Дивья тебе, как сыр в масле катáшся.
— Дак оне счево помогать-ту не будут? Больши уж были, как без отца-то остались. Видели, што мне спать нековды было, всё копейку зарабатывала. Вот и жалеют меня…
— Да не все эки… Далёко не все… Эвон, Таня с Аграфеной тоже своих девок без мужиков рóстили… А счас по всему лету выглядывают — не и́хны ли с пристани идут? Можеть хочь ребят нá лето привезут суды… Не-е-ет… По морям не забывают кататца, а к матерям дороги нету…
Настасья оправила косынку, согласно покачала головой:
— Дак, родима, докуль оне все на глазах — об этим вить не думашь… Мне уж грех плакать, не забывают. Дак и то думаю, переехал бы хто ко мне, куды бы лучче-то? Оне вить скрось с собой зовут — поехали, да поехали. Я уж всяко передумала.
— Так-то так. А всё ж даки, дай нам Бох всем таку старось, как у тебя. Да тако уваженне от сыновьёв
Сдаём пушнину
Сёдни сдаём пушнину. Мужиков в заготконторе битком набилось. Все в уме подшшитывают, хто сколь получит. Прикидывают, как ловчé у бабы выманить на новы лыжи, а хто и на ружьишко замахиватца… И купить охота и штоб не убытошно было.
Хоть како переживáнне, а в сельпо посыльново снарядить не забыли. Хто первый деньжонки получил, тот и побежал. Бежать недалёко… А добычу не обмыть — грех…
Охотники хто сидит, хто стоит. Переговариваютца. В одном углу спорят, а в другом уж стырить взяли́сь. Даром, што горло промочить не успели, а ревут бытто встéльку напили́сь.
Спорили недолго — сошлись на том, што нóнешна осень хуже прошлогодной.
Толя Зая, приёмшик, посмеиватца:
— Сколь годов слушаю ваши разговоры — ни разу нонешным годом не похвастались! Всё-то у вас осень дáром прошла! Где на сдачу-то берёте?
— Дак мы счево врать-то будем? Ково хошь спроси — в прошлом гóде куды лучче дóбыли. Белка-то какэсь хóдом шла. Не успевали осни́мывать.
— А ты чё сравнивашь? В прошлом годе на шишку урожай был. Раз кóрму навалом, вот и белки и птицы полно. Наипáче пальников.
— Не бай, я однех белок сдал боле двух сотен. Дак это ишо Вера оставила сколь-то нам с ребятами на шапки. А сеóгоды — кака охота?!
— Да-а-а, товариш, эти годá соболя-то стало много мéне. Кое-как наскрёб, штоб хоть оправдáтца. Однако на правьянт да на харчи́ бóле издержáлся.
— Не ты один, все жалуютца — в лесу-то голó, дýху никово нету! Так пойдёт, дак нéпочево и охотитца будет…
Андрей не выдюжил, поддел:
—Тебе, сват, грех плакать — все видали, сколь на сдачу прибурóвил. Однех соболей пóлон куль.
— Не знай уж ково вы увидали… Шибко-то завидовать нéчему. Белка нонче вся сполоди́мо с пóдпалью. Соболишки невыходны. Добрых-то штуки четыре однако, а эти — нихто ничево. Хорошо, если с половины схóдны будут. На меня-то чё оглядыватца? Эвон Иван с Костей побóле приташшили, чё-то не хвастаютца…
Иван сразу оши́ршивел:
— А ты, паря, на чужо-то не зарься. Тоже пýтново мало. За еку пушнину хорошу цену нихто не дас. Так што наравнé будем получать…
Встрял Николай— лентяй и трепло:
— Ну-у-у! Я бы éстоль-то дóбыл, счас бы вам бутылку выставил. С такой добычей можно жить!
— Кольша, ты с дóбрыми-то не равняйся, ага,— все знам, какой из тебя охотник! Ты из зимовья-то, ага, толькя опрáвитца выхóдишь. Тебе вить на лыжи стать нéковды, ага! В ночь-полнóчь рацию включаю — ты уж там сидишь, ага, анекдоты травишь! Пушнина, паря, сама не придёт… За ней, ага, побéгать нады!
Тут в углу у дверей захохотали. Все потянулись послушать — над чем?
Платонович сидит в самом углу, сбýриват на Михаила.
А маленько погодя вместе со всимя покатыватся сó смеху:
— В прошлом годе отгуляли мы тут. Я с устáтку придремнýл, не слышал, как разошлись. Наврóде показалось, бытто под столом собака шарабóритца. Гляжу, Кобыча выползáт! Видать ишо хлéшше меня нализался. Ты ково, говорю, там пóлзашь? Он мне отвечат, да так сурьёзно:
— Пробки от красново вина собираю.
— Оне тебе почево? Не лешака ли с нимя делать-то? На ёлку вешать?
— А ты не знашь? Капканья наживлять буду.
— Не заливай! Сроду не слыхивал, штоб их пробками наживляли…
— А ты где услышишь? Я лани́сь вычитал в журнале, сам нóнче только опровéдал. Не поверишь, еди́ново капкана простово не было! Пробки-то пропитались вином, дак соболь на них валóм вали́т! Возьми эвот на прóбу, я счас насобирал.
Я шибко-то не поверил. А потом стал задýмыватца. Михаил без добычи и́з лесу не выходит. Пушнины сдаёт порядошно… Опеть же охотничий журнал из году в год выписыват. Там вить ково ни напишут?! Можеть и вправду вычитал…
С другой стороны поглядеть, пробка — это тебе не рыба. Один раз наживúл — и на всю зиму хватит. Ходи потом — собирай соболей! Подживлять не нады…
Всюё зиму пробки собирал! Чéлядь настропои́л, где увидят — сразу в карман. Павловна и та штук пять приташшила.
Всё же наживил я капканья. Дивья — пробочки из карману доставай да поддевай! Это тебе не с накрохой таскáтца! Спасибо Мишке!
Сам себе загадал — выдюжу неделю на пýтик не заглядывать — буду с добычей… Который день невтерпёж, осáживаю себя, мол пушай поболе попадёт, штоб здря не бегать. Уж шибко хорошо пойдёт дело с пробками, дак почево с ружьём-то бегать?! Я вить тоже не молодéю, всё лишный день отдохну…
Время идёт. С собакой загнал с десяток соболи́шек. Ходил влегóточку, не надсажáлся. Думаю — вдруг в капканья напопадáт прóпасть, как со всеми́-то идти сдавать? Завидовать будут — не без этово… Придётца всем рассказывать об пробках. На другой год, тово и гляди, соболей на всех охотников не хватит…
На восьмой день всё же пошёл проверять. А к капканьям — хоть бы один след! Хоть бы нарошно!..
Чё делать? Давай другой раз ходить, да накроху раскладывать… Ох уж я ево и погáдил! Столь время провёл! Хорошо, што он далёко охóтитца, а то бы взял грех нá душу…
Подошел Хомай, Кобычин зять:
— С моим тестем, паря, не стоскнёшься…
— Но-ка, но-ка расскажи, ково он опеть отчубучил?
—Дак чё? Прихожу к нему в избушку, гляжу — кругом соболя сушатца. У окошка ишо кака-то шкура натянута. Сыздалé-то бытто на песца нахóдит. Он ево де взял? Спрашиваю:
— Ты не шшенкá ли застрéлил? У окошка-то ково сушишь?
— Соболь.
— Я чё, соболей не видал? Этот с хорошево песца ростом-ту…
— Ну и чё што с песца? Така порóда…
Дóбыл я огонь, давай пýшше глядеть. Оно хто чево?! И шерсь и мордочка навроде соболины. Дак это што за соболь за такой? Ушей не видать, одне дырки… И лапок-то шшитай нисколь нету, какэсь кáпошны. Как на еких ходить — он чё, на брюхе ползал?
Оно это што за дикóвина? Расцветкой-ту точно как соболь… Лешай знат, што за зверёк…
Я разглядываю, а тесть как ни в чём не бывало похáживат — управлятца, собак кормит.
Как я добрóм-ту разглядел — ухохотáлся, думал учишáюсь! Это вить нады было додýматца — соболя натянул на большо пяло! Как уж он ево растягивал — не знаю… И уши и лапы — всё утянуто. Дак шкура-то скрось просвечивала, не то што чево! Диву даюсь — как не порвалась?
Это вить нады — соболя не пожалел. Вот уж любитель пошпани́ть!..