Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2016
Отцовская родня
Дед мой, Аббасгулу Ахадов, жил с семьёй на берегу реки Куры, в селении Уладжалы Сабирабадского района Азербайджанской ССР. Знаю, что родился он в 1870 году (то есть был ровесником В. И. Ульянова-Ленина), а умер в 1959-м, не дожив года до моего рождения и своего девяностолетия.
Имя своё дед, возможно, получил в честь первого азербайджанского просветителя нового типа Аббасгулу Бакиханова. Сын последнего правившего бакинского хана, Бакиханов — основоположник азербайджанской научной историографии, а его труд «Гюлистане-и-Ирем» — первое монографическое исследование академического плана. Вот та причина, по которой в середине девятнадцатого века в мусульманском Закавказье имя Аббасгулу было весьма популярно.
Алихас Аббасгулу оглы Ахадов, мой отец, родился в 1933 году, когда деду было шестьдесят три года. Он был его младшим сыном. После окончания школы в начале пятидесятых годов он поехал в Баку, поступил в индустриальный институт (АзИИ он тогда назывался), окончил его и остался работать в городе. Здесь мама и отец познакомились и поженились. Здесь родились я и мои сёстры.
Бабушку мою звали Сярфиназ, она происходила из другой деревни, ближе к Сабирабаду, и была дочерью обедневшего Таги-хана. У неё было два брата; большевики, придя к власти, вскоре расстреляли обоих. Знаю, что бабушка не только занималась обычными домашними делами, но и ткала прекрасные ковры. Я никогда её не видел (бабушки не стало задолго до моего появления на свет), но ковёр, вытканный её тёплыми, добрыми руками, помню в нашей бакинской квартире с раннего детства: с ею набранной нитками и шерстью в уголочке ковра датой — «1944», а ещё со старинным национальным орнаментом — бутой — по всему ковровому полю.
Детьми Аббасгулу и Сярфиназ были дядя Юсиф (Юсиф-эми), тётя Азизбеим (Азизбеим-биби), тётя Рубаба (Рубаба-биби), дядя Аббас (Аббас-эми), дядя Ханбала (Ханбала-эми) и мой отец — Алихас. Слова «эми» и «биби» в азербайджанском языке означают соответственно «дядя» (со стороны отца) и «тётя» (тоже со стороны отца).
Дед работал бакенщиком на реке, отлично плавал, как, впрочем, и мой отец: переплывал стремительную широкую Куру в обе стороны. Река Кура в тех местах течёт настолько стремительно и непредсказуемо, что порой местные её называют «дэли Кюр», что означает «сумасшедшая Кура».
У деда были (на мой взгляд) довольно обширные земли, расположенные между озером Ахмаз и рекой Курой. Ахмаз представляет собой старицу (отрезок бывшего русла) реки Куры. Сейчас эти земли разделены между теми его внуками и правнуками, которые продолжают жить в Уладжалах. И всем их достаточно.
Говорят, отцом Аббасгулу, то есть моим прадедом, был Ахад, родившийся ещё в годы правления императрицы Екатерины Второй. Возможно, Ахад был единственным сыном своих родителей, поскольку его имя в переводе с арабского и означает «единственный» (это — шестьдесят седьмое из девяноста девяти имён Аллаха Милосердного и Всемилостивого). В любом случае фамилия наша произошла от имени моего прадеда.
Однако не всем членам семьи удалось её сохранить. При оформлении документов дяди Ханбалы произошла ошибка, и его записали Ахмедовым. Так вместо Ахадова ниоткуда возник Ахмедов Ханбала. В дальнейшем его потомки остались Ахмедовыми.
Дядя Юсиф был настолько старше моего отца и остальных братьев, что все их дети звали его не иначе как Юсиф-баба (дедушка Юсиф), хотя он был им дядей, а не дедушкой, конечно. Когда грянула Великая Отечественная война, то дядю Юсифа по возрасту в армию так и не взяли, всю войну он проработал в колхозе. Колхоз в Уладжалах был хлопководческий, а значит, стратегически очень важный, поскольку хлопок нужен был для изготовления взрывчатки. Всю свою жизнь дядя Юсиф проработал на земле. Лицо у него всегда было тёмным от загара. Когда он почувствовал приближение смерти, то позвал родных, сказал им, что он умирает, и попросил постелить ему на голой земле. Ему постелили. Он лёг и умер. Через много лет его сын Билял, мой двоюродный брат, попросил однажды ночью о том же самом свою жену Джамилю. Она, плача, постелила ему на земле… И он тоже умер. Они были сельскими тружениками, жили и работали на своей земле и любили свой дом, своих близких, свою деревню, свою землю.
Дядя Ханбала ушёл на войну в сорок третьем, когда подошёл призывной возраст. Успел повоевать на Украине, был автоматчиком. На юго-западе Украины в бою Ханбала получил тяжёлое ранение, фашисты прострелили ему автоматной очередью лёгкие. Мало того, у него, девятнадцатилетнего паренька, в госпитале начался туберкулёз…
Дядю Алибалу очень любила его мама, моя бабушка Сярфиназ. Он ушёл на фронт раньше Ханбалы и… пропал без вести. Бабушке было очень тяжело, она говорила, что он был очень добрым, послушным ребёнком в детстве. Если бы он дерзил или вёл себя как-то нехорошо, то, может быть, его было бы легче забыть, но она не могла вспомнить ни одного такого случая, их не существовало. И от этого становилось ещё тяжелей, невыносимо тяжко…
Нет уже на свете ни набожной, соблюдавшей все намазы тёти Азизбеим (а в кармане широкой юбки — прячутся припасённые конфетки для маленького Эльдара), ни радушной, улыбающейся тёти Рубабы (она в моей памяти такой и осталась — с распростёртыми руками, радостной, громкоголосой, бегущей по сельскому двору навстречу мне, своему племяннику), ни дяди Ханбалы (с пахучими нежными персиками в раскрытых ладонях: «Бери, сынок, это тебе»).
Остались их дети, мои двоюродные братья и сёстры: Али-Магомед, Нигяр, Шофкет, Тейбала, Теймир, Али-бала, Эльсафа, Низам и другие, много… Народились их внуки и правнуки. И в Азербайджане, и за его пределами они теперь: растеклось по всей земле потомство моего прадеда — Ахада, чьё имя означало «единственный».
Из-за тебя
Если у тебя убыло нечто, не огорчайся, но возрадуйся за ближнего своего: ибо прибыло у него. У Бога всё соразмерно. И когда убывает твоё, прибывает другому. И когда прибывает тебе — у другого становится меньше. И так всегда. И потому: не спеши ликовать и не торопись огорчаться о себе, но умей сорадоваться другому и печалиться его печалями, ибо все они — из-за тебя.
Однажды ночью…
Это было такой же январской ночью с девятнадцатого на двадцатое в 1990 году. По проспекту ехал старенький автобус, в котором возвращались с завода домой рабочие после смены. На переднем сиденье рядом с отцом находилась девочка-школьница, упросившая его взять её с собой на работу. И вдруг впереди по курсу движения автобуса возник бронетранспортёр. Прозвучала пулемётная очередь. Пуля попала ребёнку в сердце. Ещё не осознав происшедшего, отец подхватил мёртвую девочку на руки и вынес её из расстрелянной машины. Вторая очередь из пулемёта пришлась уже по нему… Девочку звали Лариса.
По пригородной автотрассе двигалась колонна бронетехники. На обочине, пропуская колонну, стояли «Жигули». За рулём сидела женщина. Было светло, потому что было утро. Внезапно одна из боевых машин свернула с дороги, аккуратно переехала через «Жигули» и, возвратившись на дорогу, продолжила движение в колонне. Женщиной, которая находилась в машине и спешила на работу в то утро, была доктор химических наук, профессор Светлана Мамедова, первая женщина-учёный, получившая степень доктора наук в области высокомолекулярных соединений.
Броневая колонна шла по улицам города. Из неё продолжали раздаваться пулемётные очереди, просто так — по окнам роддома, по детской больнице, по жилым домам… На полу одной из квартир лежала бездыханная семнадцатилетняя девушка. Её звали Верочка Бессантина, пуля попала ей в голову.
По дороге к посёлку из города по вызову ехала машина скорой помощи. В ней торопился к больным молодой дежурный врач… Солдаты расстреляли и машину, и врача, находившегося в ней. Его звали Александр Мархевка. Никто из больных никогда уже его не увидит, но всё-таки он сделал для них всё, что мог тогда,— отдал свою жизнь.
На тротуаре городской улицы стоял слепой старик, случайно потерявший свою палку. Мимо проезжала военная колонна. Один из солдат спрыгнул с БТРа, подошёл к старику, ударом приклада свалил его на асфальт, вторым ударом при помощи штык-ножа добил слепого и вернулся назад, на броню. Колонна двигалась дальше.
Я видел много фотографий. И на каждой из них было множество расстрелянных и раздавленных танками тел: в морге, а больше — просто на городском асфальте. Среди них были взрослые и дети, мужчины и женщины, подростки и старики. Все они умерли в ту ночь или наутро. Помню фотографию подростка без ног, которые, по-видимому, остались под гусеницами. Но он умер не от этого, нет. За ухом у него я разглядел аккуратное пулевое отверстие. Значит, стреляли в упор. Значит, раненых добивали.
Я помню (через целый месяц после этих событий, уже в конце февраля!), как удивили меня странные ржаво-коричневые потёки вдоль тротуарного бордюра в районе площади, которую с тех пор называют в народе Кровавой. Потом я узнал, что это высохшая кровь — ещё с той ночи. Сколько же её было пролито, если вдоль проезжей части нескольких городских улиц текли к морю кровавые ручьи от тел, расплющенных танковыми траками? Говорят, чтобы скрыть количество убитых, трупы топили в море… Тысячи людей пропали без вести навсегда, сотни — похоронены в бывшем парке культуры и отдыха, превратившемся с той поры в кладбище.
Город, где всё это однажды случилось, называется Баку. А человек, приказавший сделать всё это, называется Михаил Горбачёв. Немцы его любят.
Твой друг
Ты спрашиваешь, где я сейчас? Не знаю… Скорее всего, в прострации… Пару дней назад утром я проснулся с ощущением голоса, который умолк только что. Это был голос моего друга Джафара. И я вспомнил сон: он говорил и улыбался мне так, словно мы расстались только что на вечерней бакинской улице Ага-Нейматулла. Словно не прошло десятков лет с той поры. Словно он всё ещё жив… «Эльдар! Приходи, я соскучился по тебе…»
И оба промелькнувших затем дня меня преследовали его мелодии, они звучали как воспоминания, не затихающие ни на миг. Я не помнил точно, где находится кладбище, потому просил отвезти меня туда с кем-нибудь из местной моей родни, чтобы положить цветы на могилу. Они поначалу отмахивались: «Да не забивай себе голову! У тебя же завтра день рождения! Радуйся, веселись!» Но, поскольку я продолжал настаивать, всё же отправили со мной мужа сестры, а по дороге к нам присоединились ещё двое общих знакомых, его и моих.
Я купил по дороге охапку алых, как кровь, гвоздик. Возле кладбища. Но оказалось, что это не то кладбище. То было не на горе, а ниже, под горой. И его могила была крайней среди небольшого количества иных могил. Не мог вспомнить точно, где… Приятели наши взялись нас довезти и уверенно подсказывали, куда ехать. Дорога становилась всё глуше. Асфальт кончился. Начались загородные дачи — одна шикарнее другой. Наконец братья-приятели радостно указали: вон там, вдали, на почти отвесном склоне горы! Нет. Это было не то место. Вернулись назад. Нашли хорошую новенькую дорогу, которая завершилась… великолепным зданием местного ГИБДД. Оно чем-то напоминало крымский замок «Ласточкино гнездо». На отвесном склоне. В растерянности я подошёл к краю обрыва. Здесь же была раньше дорога на кладбище! Неужели её срыли? Так и есть… Вот оно — далеко внизу, еле видно. А невдалеке ниточка железной дороги. Но отсюда туда теперь не попасть. Вскоре обнаружили дорогу вдоль горы. Однако сразу за её краем неведомо откуда потянулся новенький забор из колючей проволоки, а на расстоянии видимости вдоль забора вытянулись в ряд абсолютно новенькие дозорные вышки, похожие на застеклённые скворечники. В каждом скворечнике сидело по солдату в странной, незнакомой военной форме кофейного цвета. Вдоль забора рабочие разматывали огромные катушки с толстенным чёрным кабелем. В нескольких местах мы находили свороты дорог вниз, однако, увы, помимо шлагбаумов, они ещё и охранялись.
Проезд запрещён! Проезд запрещён! Запрещено! Ничего не могу понять. Что такое? Зачем? Почему? Откуда столько колючей проволоки? И вдруг зятя моего осенило: так это же американцы! Американская военная база строится прямо над городом, в самом стратегическом его месте. Это их коммуникации прокладываются повсюду. Это теперь не наша земля, а их… Вот так, втихаря, пока никто ни о чём не догадывается…
Бедный Джафар! Как же к тебе проехать теперь? Оставался последний вариант: совсем с другой, дальней от города стороны — вдоль моря. С огромными трудностями, по всяким проезжим разбитым дорогам, по нескольку раз ошибаясь в направлении, постоянно натыкаясь на колючую проволоку, заборы и часовых, мы всё-таки пробились к кладбищу.
С чёрного могильного камня мне улыбался Джафар — точно такой, каким видел его во сне. А на покрытой пылью плите всё ещё можно разглядеть выбитые слова, которые я посвятил когда-то его памяти…
Хранит отныне призрачная даль,
Где — только небо в радугах и звёздах,
Твоей улыбки мягкую печаль,
Твоих мелодий предрассветный воздух…
В них плещет море, что у самых ног,
И ходит эхо звонкими волнами,
И пляшет ветер, и поёт песок
О том, кто был и вечно будет с нами.
И тут я обратил внимание на даты, начертанные под его портретом: «1955–2002». Ему было сорок семь лет тогда, когда он ушёл!.. А дату его смерти я знал и так: 19 июля.
Сегодня, 19 июля, мне исполняется ровно сорок семь лет. Спасибо, Джафарик, что не забыл обо мне и на том свете. Спасибо, родной. Даже если эти нелюди закатают всё твоё кладбище в асфальт, даже если от места не останется ничего… Мы тебя помним. Всегда. Понимаешь? Всегда!
Обнимаю.
Твой друг Эльдар. 2007 год.
Мамина долма
Самое вкусное в мире блюдо — это мамина долма. Поскольку ни повторить, ни тем более превзойти его никому никогда не удастся, ибо для его приготовления нужны руки и душа моей мамы, то перейдём к долме обыкновенной, которую могут приготовить все, даже я.
Что для этого нужно? Во-первых, виноградные листья. Не крупные и не мелкие, средние. Желательно свежие. Мама отправила мне такие в пол-литровой пластмассовой бутылке, доверху набив её скрученными виноградными листьями и хорошенько закупорив. Теперь, чтобы их осторожно расправить, я складываю листья в небольшую кастрюлю и заливаю их горячей водой из чайника. Так они легче расправляются. Когда не сезон и нет под рукой свежих виноградных листьев, тогда можно использовать маринованные виноградные листья. Если у вас в городе есть базар, то там они непременно должны где-нибудь быть.
Мясо лучше выбирать и делать фарш самому. Поскольку, увы, времени у меня на это, а главное, терпения, не хватило, я купил готовый нежирный говяжий фарш. По виду — свежий. Я не люблю жирную долму. Кто-то, может быть, и любит, но не я. Вкус жира перебивает всё. И даже долма становится мне неинтересна. И это несмотря на то, что давным-давным-давно, когда я ещё учился в школе, мама сказала мне: «Сынок, я заметила, что если даже я буду готовить тебе долму все триста шестьдесят пять дней в году, то ты спокойно будешь её есть и ничего больше не попросишь из еды». Это правда, мама знает, как я люблю мамину долму. Но не любую, а именно мамину.
В фарш нужно обязательно добавить риса. Я предпочитаю делать это интуитивно, ничего я в пропорциях не понимаю, но получилось вчера очень даже нормально. Рис должен быть рисом, а не дроблёнкой, не окатышами и прочим непонятно чем. Так, чтобы в приготовленной долме рис в начинке выглядел как в плове: рисинка к рисинке,— и ни в коем случае не выглядел слипшейся склизкой массой.
В фарш ещё добавляется мелко-мелко нарезанный репчатый лук, зелень мяты (нанэ) или базилика (рейхан). Или того и другого, если есть. И, конечно, нужно заправить фарш чёрным молотым перцем и простой поваренной солью. Готовый фарш заворачивается в виноградные листочки. Получается сырая долма.
В кастрюлю лучше всего сначала положить одну-две-три небольшие мясные косточки. Поскольку я делаю долму с говядиной, то косточки должны быть говяжьи. Сверху укладывается долма.
К готовой долме я делаю соус. Если есть мацони или катык, то добавляю в них мелко нарезанный чеснок (по вкусу) и хорошо перемешиваю, чтобы чеснок там распределился равномерно. Всё. Можно выложить долму, полить соусом и есть. Что я сегодня и сделал…
Ем долму, а сам вспоминаю разные-разные мамины блюда… И ароматный суп кюфта-бозбаш с крупными мясными шариками, внутри которых цельный чернослив, с крупным горохом — нохуд. И плов с мясом в каштанах, и каурма-плов, и сабза-каурма-плов, и кялям-долмасы, и холодную с зеленью довгу, и пити, и душбара, и лявянги (особенно кутум-лявянги), и, конечно, кутабы — с мясом и зеленью… И пярямяча (ну разумеется!).
А сладости? Боже мой, сладости, которые мне давно уже нельзя есть, увы… От простого лябляби (смеси орешков и изюма) до кяты, шекер-буры, пахлавы и даже шор-когала (он солёный, его мне, наверное, можно немножко)!..
А потом я включаю музыку «Яных-керем», потому что помню её с детства, и грущу. Почему я, сытый, в тепле, а всё равно грущу? Я не умею делать мамину долму. Наверно, поэтому? Нет, не поэтому. Не скажу — почему… Не хочу говорить. Это моё. Извините…
Фарид
Летит мягкий, сдобный, пушистый снег. Вернее, даже не летит, а плывёт по воздуху. Этакий снег-воздухоплаватель. Снежинки медленно опускаются, обволакивая бахромой тонкие, словно реснички, и потому прежде незаметные веточки кустов и невысоких деревьев. Не слышно собственных шагов: ноги движутся где-то внутри пухлого лебединого снега. А лебеди (естественно) давно улетели с Крайнего Севера. Туда. На юг.
Я знаю куда. Видел их там, в морской каспийской дали,— словно кусочки белого пушистого снега на изумрудно-синей воде. Стоя у балюстрады на искусственной террасе, выступающей в море, мы с Фаридом вглядываемся в них. Видно, что ему нравится этот простор, этот свежий каспийский ветер над островом у самой восточной оконечности Апшеронского полуострова. Так уж сложилась судьба, что Фарид оказался родственником двух президентов страны. Он уважает и любит свою семью, и покойного дядю Гейдара (с которым они оба поразительно похожи на родного деда — лицом, улыбкой, жестами), и двоюродного брата Ильхама, которому искренне сочувствует, считая, что его, умнейшего человека, многие не понимают, не берегут и не ценят так, как следовало бы. И внучку свою, Фариду, обожает, несмотря на слова: «Больше минуты не могу ни с одним ребёнком общаться». Ой, что-то не верится! На обложке одной из трёх коробок дисков с его любимыми музыкальными записями — фотография улыбающейся симпатичной девочки лет восьми в красной бейсболке, надетой задом наперёд,— любимая внучка. Впрочем, долгое время официально в семье он считался изгоем, поскольку любил джаз и прочую американскую музыку, собирал диски, говорил на английском, а думал в основном по-русски и обо всём имел собственные суждения, которые ну никак не пересекались с генеральной линией партии. По тем временам — ярлык конченого ярого антисоветчика такому человеку был обеспечен. И это в семье первого секретаря компартии! Какой кошмар! Если честно, то большинство моих знакомых городских интеллигентов, тех, кого сейчас зовут «старыми бакинцами», во все времена были именно такими. Так что Фарид вовсе не был одинок в этом смысле.
Это не значит, что все они обязательно занимались политикой или касались её, совершенно нет, просто относились ко всему адекватно, здраво, без официозной эйфории. Фарид с улыбкой вспоминает, как однажды, будучи у Гейдара «на ковре» и выслушивая его очередной разнос за своё не ангельское, скажем так, поведение, он отвлёкся на передачу по телевизору, стоявшему в кабинете. Там шла какая-то юмористическая программа, и Фарид умудрился настолько забыться, что посреди разгневанной речи дяди вдруг начал хохотать над каким-то моментом по телевизору. Ошалевший от такой наглости Гейдар был вне себя. Фарид удрал из кабинета — от греха подальше… Забавно. Хотя на самом деле всё это никак не влияло и не влияет на его истинное отношение к покойному дяде — нежное и доброе, даже трепетное. Дядя есть дядя. Родная кровь. Общая судьба — общая ответственность.
Естественно, что иногда к Фариду обращаются с просьбами «замолвить словечко» о ком-то, но у него есть принципы, от которых он никогда не отступит. К примеру, просил его некто заступиться за начальника районной полиции, которого уволили. Фарид вник в ситуацию и тут же отказался даже обсуждать эту тему. Оказывается, родственник уволенного застрелил двух человек. «Какой из тебя начальник полиции, если ты в своём районе не можешь приглядеть даже за роднёй?» На мой взгляд, вопрос житейски резонный и по существу…
Машину Фарид водит достаточно вежливо и плавно, без рывков, правила соблюдает, хотя, любя скорость, конечно, неважно относится к езде по узким улочкам, предпочитая им магистрали. На светофорах стоит наравне со всеми гражданами, не «грубит» и никакими преимуществами не пользуется. Лично это видел. Кстати, сам автомобиль с металлическим корпусом — замечательной редкой американской марки. Пусть я не дока в этих вопросах, но ездить в салоне из мягкой сероватой кожи было удобно и комфортно. Кстати, Фарид прекрасно владеет и русским, и азербайджанским, неплохо английским, всё-таки МГИМО за плечами, не абы что.
Кстати, о МГИМО. Вступительные экзамены юный Фарид сдавал сам, без чьей-либо помощи. Попался ему билет под номером тринадцать. Сдал на отлично. С той поры число тринадцать он считает своим счастливым числом, такая вот персональная примета. Впрочем, и встречу с чёрным котом тоже считает хорошим предзнаменованием. В те давние студенческие годы он всерьёз увлекался рокерством, носил кличку Бешеный Кот и рассекал по Москве на чехословацком мотоцикле. О бесшабашности своей далёкой юности рассказывает с улыбкой. Однажды, буквально у ворот аргентинского посольства в Москве, Бешеный Кот на своём мотоцикле едва не столкнулся с такси. Чтобы избежать лобового удара, ему пришлось выпрыгнуть из седла мотоцикла и совершить настоящее акробатическое сальто в воздухе, перелетев через автомобиль и приземлившись с другой его стороны! Когда это произошло, он, к своему удивлению, услышал аплодисменты и крики «браво» со стороны ворот аргентинского посольства. Видимо, находившиеся там приняли случившееся на их глазах за некий специальный трюк, рассчитанный на публику…
Но первое впечатление от него было удивительным и даже чуть диковатым. В полумраке бара под рёв динамиков караоке вдруг возникла, медленно приближаясь, одинокая фигура щупловатого невысокого семидесятипятилетнего человека, в молодёжной бейсболке и куртке, со старомодным школьным портфелем. По виду портфеля — я с таким когда-то ходил в первый класс. В портфеле вперемежку лежала всяческая разнокалиберная мелочёвка: ключи, бумаги, записные книжки, авторучки и прочее такое же. Он прибаливал, пил только горячий чай, ел мало и вяло. Глаза красные, носовой платок постоянно в деле… Зато много рассказывал о своих планах и стройках на острове — о двухэтажном ресторане для свадеб и различных торжеств в посёлке, о даче у моря с трёхэтажным домом для гостей, местами для ловли рыбы, дайвинга, купания в море и прочих развлечениях. А ещё о том, что туда прилетают лебеди, много лебедей, а ещё — фламинго, и о том, что он расчистил и углубил участок моря и теперь там всегда много рыбы.
Кстати, он давно бы мог размещаться в огромных апартаментах, но на самом деле для жизни они ему не нужны. Человек привык обходиться скромной обстановкой… А вот роскошь апартаментов, наоборот, только приводит его в замешательство, в них он чувствует себя неуютно, сразу скучает по тесноте своей старенькой бакинской квартиры, где всё под рукой… Обожает Фарид музыкальные записи тридцатых — восьмидесятых годов: джаз, итальянская музыка, Нино Рота, Крэйг Пейтон… Годами он собирал любимые записи на дисках, там нет ни одной «проходной» мелодии или песни. «Только шедевры»,— с нескрываемой гордостью рассказывает он. И дарит свои диски с записями каждому так, как дарят кусочек сердца, свою душу. Здесь и «Is My Lady» Фрэнка Синатры, и «I Will Always Love You» Уитни Хьюстон, и «We Have All the Time in the World» Луи Армстронга… Чего только нет! Записей очень много. И все они действительно интересны. Тем более что в тот же вечер мы слушали и смотрели их сразу на пяти огромных телеэкранах. При этом практически каждую запись Фарид горячо комментировал. Особенно мне запомнилась история Эми Уайнхаус в пересказе Фарида, которым он сопровождал исполнение ею одной из своих песен… Вот как он (примерно) рассказывал о ней: «Шикарный, уникальный голос! А какая судьба! Она сама писала все тексты и музыку к своим песням. Это при том, что в тринадцать лет её выгнали из музыкальной школы как бесперспективную. Она работала невероятно много, давала в один день по одиннадцать концертов. Какой живой организм это выдержит? Её посадили на наркотики. Она находилась в тюрьме, когда её объявили лучшей певицей планеты! Она сидела в тюрьме, когда её пять раз подряд объявили платиновой обладательницей крупнейшей на планете музыкальной премии — „Грэмми“. В двадцать шесть лет она умерла. Сердце не выдержало. Стать мировой звездой в двадцать лет и умереть в двадцать шесть! Какая судьба! Какой потрясающий талант!» Теперь уже я сам собираю песни Эми. Фарид «заразил». Определённо нравятся её «Back to Black», «Rehab», «You Know I’m No Good», «Honey Honey»: в самом деле — уникальный голос и виртуозное исполнение. Я вдруг нечаянно пообещал Фариду, что назавтра он выздоровеет.
Действительно, так и случилось. На следующий день он выздоровел. Почему пообещал, почему не удивился результату — не знаю. Однако из-за караоке грохот в баре стоял такой, что мы всё-таки собрались и ушли в другой, соседний, пустой зал.
Там, помимо умения собирать замечательные музыкальные записи, я открыл для себя ещё один талант своего собеседника! Он прекрасно готовит блюда! В тот вечер Фарид угощал чудесными котлетами из кутума. Котлеток было всего пять. Но, хотя кутум — это рыба, рыбой они совершенно не пахли! Потом нам принесли соленья его собственной работы. Фарид с удовольствием рассказал, как именно надо солить, а ещё о том, что солить можно всё, буквально что угодно. Я пробовал на вкус и алчу, и сливу, и какой-то вообще непонятный фрукт (увы, не запомнил названия), естественно — огурцы, капусту и тому подобное. Потом принесли каспийскую кефаль, тоже он сам готовил. Денег, разумеется, не взял…
«Дядя Фарид, давайте мы вас женим».— «Что я тебе плохого сделал?» — смеётся Фарид.
Не верит он женщинам. Обжёгся. Встречаться — пожалуйста. Хоть сейчас. Но как только барышня заводит речь о браке… Встречи прекращаются. В семьдесят пять поздно в чём-либо переубеждать. В своё время даже супруге Гейдара Алиева, Зарифе-ханум, и матери Фарида не удалось его женить. С теплом вспомнилось о нём именно сейчас и здесь, на Севере, глядя на плывущие в воздухе мохнатые снежинки, чем-то неуловимо напоминающие Фаридовых лебедей далёкого Каспия…
Биби
Ай, биби! Джан, биби! Какое это счастье, когда у тебя есть биби! А если их две? А если у кого-то ещё больше? Когда я был маленьким, у меня было целых две биби: Азизбеим-биби и Рубаба-биби. Родные люди. Сёстры моего отца, мои тёти. Не просто тёти, а именно — сёстры отца, потому что сёстры матери называются иначе — хала. Братья отца и братья матери тоже называются по-разному. Они тоже прекрасные люди, и я непременно их упомяну, но сейчас речь о биби.
Худенькая, маленькая Рубаба-биби, самая бедная из всей семьи, но с самой неописуемо щедрой душой,— вот она, стоит на краю зелёной лужайки перед домом своим в Уладжалах на берегу реки Куры, растопырив заскорузлые крестьянские пальцы, распахнув крылья-руки, и кричит от радости, зовёт, подзывает меня к себе, маленького Эльдара, сына её любимого младшего брата Алихаса! А потом — обнимает меня, поднимает на руки и целует, целует…
Ай, Рубаба-биби!!! Бегают по двору мальчики и девочки, дети биби, ловят последнюю курицу, чтобы угостить гостя, меня угостить. И все улыбаются, счастливые, никому и в голову не приходит жадничать, потому что и мама у них такая же… Бессребреница. И радость — искренняя, от души.
Помню и набожную Азизбеим-биби, строго соблюдавшую все часы молитв Аллаху. Старшая по возрасту, больше похожая на бабушку, чем на тётю, радовалась и она моим приездам. Ай, бала, сынок, иди, гуляй по саду и огороду, срывай всё, что хочешь, всё — твоё. А там — и персики, и арбузы, и дыни, и сливы, и алча, и помидоры, и гранаты… ничего не жалко для маленького Эльдара, внука её отца Аббасгулу и матушки Сярфиназ, ткавшей когда-то волшебными перстами своими настоящие чудесные муганские ковры!
Нет их теперь, давно уже нет, только память порой возвращает тепло их рук и нежность их слов… Уже сестра моя, Шафа, имя которой гордо носит парусный двухмачтовый бриг в далёком Средиземном море, стала бибишкой. И с удовольствием возится она со своими племянниками — большими и маленькими, исполняя их детские желания, радуясь им…
Ай, биби! Джан сянэ, биби! Как хорошо, что есть на свете такое детское, доброе слово — биби!
Джиз-бызная
Однажды мой родственник Рашид познакомил меня с удивительным заведением в Баку. Для меня удивительное началось сразу — с названия. Хотя внешне это было всего лишь предприятие общепита, такое же, как столовая, пирожковая, сосисочная, кутабная, шашлычная и так далее. Но словечко «джиз-бызная», признаюсь, мне за всю жизнь не доводилось слышать больше нигде в мире!
По аналогии джиз-быз немного схож с мексиканским блюдом с жареными бычьими яйцами, помидорами и зеленью. Блюдо это до сих пор пользуется изрядной популярностью у мексиканцев. Причём яйца считаются настоящим деликатесом. И предлагают их отведать только самым дорогим гостям. Но в бакинском джиз-бызе главное — не бычьи, а бараньи яйца. Кроме них, обязательно используются почки, печень, сердце, брюшина, курдючное сало, лук, салатный перец, помидоры и свежая зелень. Та самая, покупая которую на базаре, мы часто называли в шутку «зелень-мелень». Лук для джиз-быза режется не вдоль, кольцами, а поперёк. Мясо используется не самое свежее, как для других блюд, а отлежавшееся. С печени обязательно надо снимать плёнку.
Готовится джиз-быз в строго определённой последовательности: сначала лук и брюшина, потом сердце, потом почки, печень и яйца барана. Продукты готовятся быстро, и пережаривать их нельзя. Иначе вкус пропадёт. Поэтому при приготовлении джиз-быза от саджа (или от казана, или от сковородки) настоящие повара никуда не отходят. Аромат готового джиз-быза до сих пор помнится мне точно так же, как тогда, когда я с Рашидом впервые заглянул в настоящую бакинскую джиз-бызную. Удивительное словечко, ей-богу. Нигде в мире такого не слышал…
Кюкю
В Баку изысками местной кухни гостя не потчует только ленивый! А если в гости приехал уроженец города, то сам Аллах велел напомнить ему в родных стенах о дорогих сердцу с детства блюдах. Речи нет о бесчисленных видах кебаба и люля! Всё это совершенно невозможно съесть или даже просто перепробовать, если не пощадить свой желудок более низкокалорийной здоровой пищей, такой, как довга или кюкю. Мне на прошлой неделе очень пришлось по душе именно кюкю — лёгкий омлет из свежей зелени. Вроде бы ничего особенного: много-много-много свежей мелко нарезанной зелени (петрушка, укроп, зелёный лук, шпинат), несколько яиц, причём на один пучок зелени — всего одно яйцо, чуть-чуть муки, нежирной сметаны, соль и перец. Всё! А как естся кюкю! М-м-м-м-м-м… Пальчики оближешь! Наверное, именно после кюкю кто-то произнёс знаменитый бакинский возглас: «Пях-пях!» Действительно: кюкю — это именно пях-пях! Особенно наутро после жирной жареной пищи. О, друзья мои! Если же вообще вспоминать о нашей кухне, то конца и края этому рассказу не будет, потому что о каждом блюде просто необходимо сказать хотя бы два слова, и даже тогда в целом получится уже роман, не меньше! Начнёшь рассказывать про мелкие дюшпяря — непременно вспомнишь ещё что-нибудь про мясо на садже или о кутуме на шеше, а только подумаешь про ярпаг долмасы или чыхыртма, как придётся вспоминать и про баклажанные, и про помидорные их виды, э-э-э-э-э! Всё, не могу. Сейчас жене скажу, пусть срочно готовит мне кюкю: извините, аппетит разыгрался.
Мишка Шималда
Про медведей вроде все всё знают: есть медведи гималайские, бурые, гризли, белые, есть гигантские панды (хотя утверждают, что они ближе к енотам). Есть шишкинские медведи из «Утра в сосновом лесу». Конфеты такие с детства помню…
А вот про Мишку Шималду, уверен, мало кто слышал. Зря. Весьма заслуженный такой медведь. Очень был популярен среди детей в Баку в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века. Мы, ребятишки, его всей школой просто обожали. Вкусный. Сладкий. Обалденный. Вреда никому никакого. Потому что шоколадный.
Были (а может, и есть?) такие замечательные конфеты: «Мишка на Севере». «Север» по-азербайджански — «Шимал». «На Севере» — соответственно, «Шималда». Когда выпуск конфет освоила бакинская фабрика, то в некоторых магазинах появились ценники, в которых слово «Мишка» никак не переводилось, поскольку его все и так знали, наверное. А вот «на Севере» — перевели. Так и родился Мишка Шималда.
Супермедведь! Пальчики оближешь, гарантирую. Вы сами, случайно, не встречали Мишку Шималду? Встретите — привет передайте.
Бярбярхана
Что такое настоящая бярбярхана, я познал только этим летом в Турции, хотя с детства помню, как отец водил меня в это чисто мужское заведение на улице Ага-Нейматулла. Бярбярхана (или берберхана — в русском произношении) была через дорогу, на другой стороне улицы. В то время все переходили улицы там, где казалось удобней, привычки ходить по пешеходным переходам, по «зебрам» у населения ещё не было. Да и никаких «зебр» конкретно на этой улице я не помню. При этом автомобильно-трамвайно-троллейбусное движение там было настолько оживлённым, что сам удачный переход каждый раз откладывался в памяти как событие. Проходящие вдоль середины улицы трамваи, похожие на битком набитые людьми железные кирпичи, увешанные снаружи виноградными гроздьями из футбольных болельщиков, производили регулярные сотрясения уличного асфальта, маслин и тополей — и даже деревянных полов внутри бярбярханы.
Отец передавал меня старому матёрому бярбярханщику, и начиналась стрижка. Матёрый бярбярханщик — это вам не московский парикмахер и не севильский цирюльник! Это ходячее агентство новостей! Это бездонный сборник свежих анекдотов и кладезь футбольных прогнозов! Хочешь узнать, что творится в твоём районе? Иди в бярбярхану. Там тебе и свежий чай в армудах, и крепкий сахар, наколотый острыми щипцами, и модная стрижка за пол-аббаса (десять копеек) — максимум! Да, так было! Сейчас этого нет. А жаль…
В самом звучании слова мне слышалось нечто дикое, пустынно-африканское, берберское, даже верблюжье. Но как именно это связано с мужской стрижкой, я познал лишь недавно, в турецкой деревенской бярбярхане. Невысокий круглоголовый турецкий бярбярханщик явно гордился своими музыкальными достоинствами: на стене напротив клиентского кресла висел турецкий саз — баглама. Рядом красовалось несколько грамот. Видимо, струнная народная музыка являлась увлечением бярбярханщика. Хотя, кто знает, может быть, наоборот — стрижка была увлечением музыканта? Я не уточнял.
Стриг он исключительно механическим способом — ножницами. Я уже прикидывал, что угодил в кресло надолго, как ножницы исчезли, и в руках мастера появились два пылающих факела. Вот он — древний берберский способ стрижки в действии! Несколько умелых пассов — и все волосы на моей голове аккуратно и ровненько подпалены! При этом — никаких ожогов я не получил! Я рассчитался и поблагодарил мастера, а он предложил напоследок послушать его багламу. Бесплатно. Жаль, что я торопился и не услышал багламы турецкого бярбярханщика! А было бы занятно. Наверняка.
Довга
Вчера был праздник, было весело. Пришли желанные, дорогие гости, было щедрое застолье, были душевные разговоры, тосты, музыка, танцы. Хорошо было. Будет о чём вспомнить. Завтра.
А сегодня с утра — так тяжко: голова болит, самого мутит, в глазах темнеет… Вай-вай-вай! Что делать? Как спастись, как себе помочь? Неужели бежать к врачу и идти на больничный? Ай, как нехорошо… Ну-ка, что там холодильнике? Минералка? Айран? Что ещё? Во-он там, в кастрюле, что там? Довга…
Единственный суп, который холодный и вчерашний гораздо вкуснее сегодняшнего и горячего! Литр катыка, литр воды, одно яйцо, столовая ложка нохуда, немножко муки, полстакана риса, шпинат, щавель, петрушка, кинза, мята… И ты спасён!
Хмель проходит, тошнота исчезает, в глазах светлеет. Нет, всё-таки жизнь — прекрасна! Саг ол сэнэ, эзиз довга! Спасибо тебе, родная довга! Можно жить, можно петь, можно танцевать!
Сказочный Хыналыг
В Кубе у прохожего я спросил о наиболее интересном, экзотическом и живописном маршруте в окрестных горах. Он однозначно ответил: «Хыналыг». Заглянул в справочник и обнаружил следующую информацию: «Хыналыг — село в Кубинском районе Азербайджана, расположенное на высоте 2100–2200 метров выше уровня моря. Знаменито своим языком, своеобразными обычаями и традициями. В наши дни в Хыналыге проживает около двух тысяч жителей. Почти всё население является коренным. Село находится в труднодоступном районе на юго-западе Кубинского района, на склоне горы Кызылгая на северном склоне Главного Кавказского хребта. Своей труднодоступностью, своеобразным языком, уникальным архитектурным обликом и культурой Хыналыг привлекает туристов и путешественников. Здесь находятся относящиеся к средним векам храм огнепоклонников, гробница Хыдыра Неби, мечети Шейха Шалбуза и Абу Муслима, пещеры и многочисленные неизученные археологические памятники». Ну, раз там столько неизученного, то надо непременно съездить.
За рулём находился муж моей сестры Шафиги, человек мужественный и спокойный. Если есть какая-нибудь козья тропа в горах, он и там проедет. Только без Шафы. Моя дорогая сестрёнка с детства ужасно боится высоты и опасных горных дорог. Перед очередным покрытым ледяной коркой участком дороги под углом, близким к сорока пяти градусам, когда её причитания о нашей скоропостижной участи достигли апогея, нам пришлось прекратить движение вперёд и развернуться в обратную сторону. Увы, Хыналыг так и остался легендой для меня. Надеюсь, что в следующий раз я всё-таки доберусь до этого сказочного места в кубинских горах…
Кутум
Rutilus frisii kutum
Живёт в Каспийском море сказочная рыба кутум. Больше нигде не живёт, только здесь. Миллионы лет стада кутума паслись в море, питаясь исключительно моллюсками. Зубы кутума идеально устроены для того, чтобы разгрызать ими мелкие морские ракушки и добывать себе таким образом корм. Миллиарды тонн перемолотых кутумом ракушек сотни миллионов лет опускались на дно моря. И однажды посреди моря появилась суша, состоящая из перемолотых рыбьими зубами ракушек. И вырос на этой земле дворец, и возникло древнее царство. Правила им мудрая красавица — царица Сабаил. Прославилась она своей учёностью и красотой на весь мир. Услышал о ней великий царь Сулейман, пригласил в гости, а когда увидел — влюбился в неё без памяти.
Тысячи роскошных звёздных ночей провели они вместе, и каждую ночь прекрасная Сабаил рассказывала Сулейману новую историю из жизни своего народа или новую легенду.
Через много веков почти всю землю древней царицы Сабаил вновь поглотило море. Остался только маленький узкий гористый клочок суши — Баиловский полуостров.
На этом клочке земли, продуваемом насквозь солёными морскими ветрами, однажды родился я. И всякий раз, когда я проезжаю мимо, мне снова слышится мамин голос: «Смотри, сынок, ты родился здесь…» Я люблю эту землю, этот маленький клочок суши на семи ветрах. И всегда помню о рыбе кутум…
Дом
На пустынном берегу моря однажды поселился дом. Большой, каменный, трёхэтажный, с балкончиками. Первой в него забежала ящерица. Прямо по стене забежала, ближе к потолку. Облюбовала уголок под балкой и начала сторожить дом от мух и комаров. Потом к дому подошёл ёжик. Огляделся, обнюхал стены, вошёл и растворился в доме. Так и живёт в нём — невидимый. Только по ночам иногда слышится быстрый мелкий топоток невидимых ножек. Наверное, он. А перед домом стала прогуливаться большая дикая черепаха. Живёт сама по себе: то уйдёт куда-то, то вернётся и любуется домом или красавцами удодами с яркими хохолками-«ирокезами»; перелетают удоды стайками то с крыши на балкончики, то с балкончиков на песчаную землю — ближе к соснам с пышными широкими кронами. Самый частый гость в доме — морской ветер. Этот — гуляет по всем комнатам и коридорам, что днём, что ночью. Перемещается, шевелит занавески, хлопает то и дело дверями и скрипит чем-то на чердаке, ходит по потолку, балуется.
Добродушный дом всех привечает. По ночам к нему подбегают ушастые маленькие лисички, потом отбегают и тявкают издалека от досады, а зайти боятся, потому что по двору бродит большой лохматый добродушный пёс. Он давно уже ни на кого не лает, даже на ворон, которые воруют у него шашлык. Смирился. Ящериц в доме со временем стало гораздо больше, чем людей. Вечерами они собираются возле наружных стенных фонарей: общаются, угощают друг друга всякой летучей мелочью. Хорошо, когда есть такой дом, где всем уютно: и ёжикам, и ящерицам, и черепахам.
Тайна буты
Что такое бута? Тот, кто с детства привык видеть её каждый Божий день и буквально на каждом шагу, такого вопроса не задаст никогда. Для остальных поясню. Бута — это восточный национальный орнамент. С незапамятных времён (действительно незапамятных, ибо никто доподлинно не помнит, когда, где и при каких обстоятельствах возникла бута) ткут этот рисунок на коврах восточные мастера и мастерицы, на всех мыслимых и немыслимых видах одежды во все времена изображалась бута на Востоке, ею украшали архитектурные сооружения и даже тривиальные заборы. В Турции, Индии, Иране, Аравии, Азербайджане — во множестве стран бута — это национальная традиция, даже черта характера, если можно так выразиться.
Хотите спросить, как же выглядит этот орнамент? Поскольку за тьму веков разновидностей буты стало столько, что только перечислению основных видов нужно бы посвятить отдельный фолиант, ограничимся описанием самого простого, изначального, на мой взгляд, варианта этого изображения.
Вот, в принципе, с этого всё для меня и началось!.. Как объяснить европейцу или американцу, как выглядит бута, не рисуя её? Очень просто. Большинство жителей Евразии и уж точно все поголовно канадцы и американцы знают один из двух геометрических знаков: те, кто поразвитее,— китайский знак «ян-инь», остальные — эмблему компании «Пепси-кола». Так вот, если от этих знаков убрать одну половинку точно по нарисованной на этих знаках плавной серединной линии, то остаток (или убранная часть) и будет орнаментом под названием «бута»!
А спроста ли это? Ведь ничего на свете просто так не бывает. Я не имею в виду значок компании «Пепси-кола», я имею в виду «ян-инь»… Просто так на этом свете и волос с головы не упадёт. Так ведь?..
Тысячи лет подряд люди изображали повсюду один и тот же рисунок. Один и тот же. Для чего? Какая информация была изначально вложена в этот странный орнамент? Инь и ян — две буты, перевёрнутых друг относительно друга, знак мужского и женского начала, знак зарождения и вечности жизни — китайское изобретение или привнесённое извне сообщение человечеству? Две буты, поразительно напоминающие тибетские изображения глаз Будды, которым посвящены широко известные в последнее время мулдашевские труды,— это тоже случайность? А какой случайностью тогда можно объяснить саму созвучность слов «бута» и «Будда»? Не слишком ли много для случайных совпадений? И таким «совпадениям» нет конца! Тут поневоле задумаешься… Попробуем поразмышлять и предположить кое-что.
Возможно, бута изначально была задумана как парный рисунок. Тогда почему именно в круге? Почему именно в таком положении? Мужское — женское. Мир и антимир. Знак гармонии мира. Плавный переход из одного в другое. Плавный! Переход. Значит, жизнь — вечна? Значит, есть пара — Этот и Тот свет. Значит, существует жизнь после жизни. И… жизнь — перед жизнью? Переход. Взаимопроникновение. Любовь. Весь этот мир пронизан любовью к тому миру, а тот мир — к этому.
Движение по кругу — символ бесконечности, единственное зримое проявление вечности, у которой нет и не может быть ни начала, ни конца — именно круговое движение. Две буты заключены в круг. Значит, этот переход из одного в другое и обратно — вечен! Плавная волна в круге — символ движения. Вечное движение — вечная жизнь. Время создания этого рисунка — несопоставимо более раннее, нежели зачатки какой-либо письменности. Передать важную информацию можно было только таким путём — через рисунок, через знак, понятный всем членам племени, передаваемый из поколения в поколение — от отца к сыну, от матери к дочери. И эта информация была настолько жизненно важна, что всё могло забыться, но только не знак буты.
Эта плавная линия в середине — не наводит ли она на мысль о древнейшем изображении свастики? Переход из ночи в день и из дня в ночь. Движение солнца по небу. И далее — движение Солнечной системы вокруг ядра Галактики. Плавная линия — Млечный Путь. Во многих изображениях острая оконечность буты имеет продолжение — завиток. Завиток! Изображение нашей Галактики, вращающейся во Вселенной, расширившейся после Взрыва. И (вспомните «инь-ян») — изображение обратное — антигалактики, движущейся в антимире. И всё это неразрывно связано Единым Кругом Вечности. Паучок — волна — свастика — Галактика — вечное вращение, вечный переход одного в другое благодаря некоей Скрытой Единой Энергии материи.
Бута издревле ассоциировалась у многих народов с изображением листка. В то же время, например, трилистник — у славян знак вечной жизни. Три листа — Отец, Сын и Дух — на едином основании. Бута в такой трактовке снова напоминает нам о символе Вечности. Примерно то же самое можно сказать и о буте как о символе огня. Язычок пламени. Живой язычок огня. Безусловно, в буте заложена информация о Вселенной. В то же время бута напоминает каплю, свисающую с завитка. И тогда если завиток — это символ Галактики, то бута — это жизнь. Живая капля жизни в океане живой Вселенной.
Верить ли во всё это? Или пытаться познать до конца? Что есть Истина? Всё, что мы якобы знаем,— лишь мучительное приближение к ней. Приближение через ошибки, которые мы в тот или иной момент времени принимаем за конечные знания. Истина находится везде. Повсюду. Но понять её в целом, как и познать Бога,— невозможно человеку. Остаётся лишь верить и любить — так и не зная до конца того, во что веришь и что именно любишь. Вот о чём мне подумалось почему-то, когда я взглянул на буту сегодня. Посмотрим, что принесёт завтрашний день, а какие мысли исчезнут, унесённые ветром времени в небытие…
Да, кстати! — в Небытие, которого тоже не существует! По определению.
Сабаил
Древний город из песка и ракушек, перемолотых острыми зубами рыбы кутум, у подножья пустынных прибрежных гор — весь пронизан морскими ветрами. Штормит беспокойное море. Бушует. Дышит ветром, вздымая волны, успокаиваясь лишь изредка и ненадолго — то под знойным солнцем, то под тягучими облаками или светлоликой луной. Рябью пробегают по нему сны, вспыхивают мурашками и тут же исчезают в изумрудной пучине давние сказочные воспоминания. И в эти мгновения становятся явственней в его глубине полуразмытые волшебные очертания города-замка Сабаил…
Пятнадцать башен возвышались над стенами крепости. Три круглые и двенадцать полукруглых. Маяк, каменные пандусы, широкие лестницы, водопровод, причалы для кораблей, а по верху крепостных стен — каменные плиты с резными письменами на арабском и языке фарси… В них — имена и титулы правителей и выдержки из Ал-Корана. Но здесь не только надписи! Над именем каждого правителя в строгой симметрии видны портреты людей, изображения зверей, птиц и фантастических существ. Что это за существа? Может быть, геральдические знаки повелителей страны? Или их зодиакальные знаки? На одной из плит найдено слово «гюрджи» и портрет грузинской царицы Тамары. Некоторые плиты-фризы с рельефными изображениями и надписями незакончены, намечен лишь контур рисунка… Существуют предположения, что трубы в Сабаиле служили не только для воды и канализации: по ним из естественных источников поступал в древний город природный газ.
Кому, кроме своих правителей, поклонялись люди, жившие там? Аллаху? Но Коран недвусмысленно запрещает изображать людей и животных. Огню? Но при чём здесь выдержки из Корана? Быку, чьё священное изображение-тотем до сих пор над Восточными крепостными воротами приморского города и на камнях возле его Девичьей башни? Но на каменных плитах Сабаила — фрагменты изображений лошади и льва — в натуральную величину.
Некоторые придают названию замка религиозное значение, утверждая, что слово «Сабаил» состоит из трёх слогов: «Са» — три, «ба» и «ил» — бог. То есть место встречи трёх богов: воды, неба и подземного огня. По утверждениям исследователей, здесь собирались огнепоклонники со всего древнего Востока, и их жрецы совершали в Сабаиле свои священные обряды. Так это или нет — фактическое предназначение многих помещений на территории крепости, её историческая роль и истинная причина разрушения остаются загадочными, вызывая споры.
На узкой горной террасе, на земле, нависшей над морем,
неподалёку от затонувшего царства Сабаил, когда-то родился я. И я верю, что когда-нибудь
воды моря отступят и вернут людям то, что в былые времена принадлежало их предкам.
«Sabah» означает «завтра», «sahil» — «берег». Sabail — мой завтрашний вечный берег…