Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2016
Про Степана с Таисьей
Тихо в избе. Молоды убежали в клуб. Степан двоём с Таисьей сидят за столом с неприбранной посудой. Вытянули ноги… Отдыхают…
Лениво переговариваютца.
Таисья пересилила дремóту. Позевнула:
— Нажабался? Ково бытто стырил? Всё-то тебе нелáдны! Бурчал-бурчал, а счас сидишь — брюхо доотворóту набил, согнутца не можешь.
— А тебе сколь говорéть: люблю, штоб картошки вóсырь были! Нет, варишь, докуль не рассыплютца!
Старуха соскочила с лавки, подбочéнилась:
— Я тоже уж язык смузóлила — дрова нады добрóм пилить. Сажéнных-ту накладёшь в печь, оне как разгорятца — тово гляди всё пыхнет! Как укараулишь?!
Тут Таисья прикусила язык — хвати́лась, што сёдни не об дровах речь. Как к разговору-то подступи́тца? Нады бы про сено помянуть, да с каково боку подъехать?
— Думай-ка, ково нонче погода-то делат, до Октябрьских ишшо неделя, а мороз-от уж сколь дён жмёт…
— Счас на улицу выходил, вызвездило опеть. К утру-то ишшо тошнé напрéт. Какэсь зима-зимушша,— старик поднялся, снял с гвоздя теплу́шку, бросил на лавку.— Ты бы помольчала маленькя… Ково-то покимáрить захотелось… Глаза закрываютца…
Степан устроился на лавке с ногами, засопел…
Таисья разе помолчит? Уж чё заду́мала, дак всё равно скажет.
— Ты умом-ту думашь ли нет? Я уж сколь время тебе трóшшу? Нады ково-то делать, на поветях-ту сили́минки нету! Коровёнка с осени отошшáт — как тожнó без молóсново-то будем?
Степану её замечання што вострай ножик:
— Н-но-о-о, завела свою гармонь! Тебя дожидаюсь, ковды поднау́мишь… Выпросил уж у приседателя трахтор на завтре. Пообешшался дать…
— Пообешшался он!.. Поманéжит да опеть не дас. Чё, не знашь нашево приседателя? Хто настырней, тот и ухватит…
— Забыл сказать: я вить на весь день договорился. После обеда ишшо в лес съежжу, хлыста два на дрова приташшу́.
Минут пять коси́лся на бабу: должна же понимать, какой хозяин… Она об дровах ишшо не заикáлась, а он уж ехать собрался!
— Хочь бы слово сказала! Об одной корове думашь. А об дровах-то не ума?
— Хвастать-ту не косить, спина не заболит!… Ты-то у нас никово не забывашь?
От неё, бывать, не часто дождёсся, штоб похвалила. Лешай с ней. Степан к этому привышный.
Старуха поджала губы (понимат, што проштрафилась), засуетилась… Смахнула в ладонь крошки со стола, уташшила посудишку в куть.
— В лесу-то будешь, дак хоть петли бы поставил. Таку́ дорогу здря ездить… Можеть, какой ушкан попадёт…
Степан вытарашшил глаза… Сон как рукой сняло.
— Ишшо не бáшше! Ты не одичала ли? Это хто в хляшший-то мороз по петлям ходит?!
— Тебе уж и слова сказать нельзя… Это я так. Постново мяска захотелось.
Погремела в кутé чугунами. Нашла-даки ново задéлле:
— Ой, лешай на! Картóшек-ту на одну вáрю осталося… Хватит расси́живатца, спóлзай в попóлье,— она походя пнула старика по ноге.— Ково расшепéрился во всю избу? Сидишь, барин, вытянул камáсся! Протти негде…
— Да, паря, у тебя отдохнёшь… Полежать не дала, и сидеть места нету. Сама бы достала картошки-то, не переломилась бы.
— Да нады, докуль не забыла, ползти в казёнку, обу́тки тёплы доставать. Утресь пó воду долго ли сбегала, а ноги какэсь отшшипáло.
— А я кому говорéл, одевай пимы самокатаны, оне послободне, с носками воходят. Дак нет — выфрантилась в казённы, на один чулок. Хто бытто на тебя у ердáни-то глядит?
Таисья выскочила в сени, заташши́ла куль. Вывалила всё на серёдку избы, давай перебирать.
— Ва-а-ай, у нас ту́така ребячьих обуток-ту — полна котомка! Ребята ковды уж выросли, а што боты, што галоши — ни чем ничаво, хоть счас одевай!.. Катаночки дак какэсь новиньки…— повертела катанки в руках, полюбовалась.— Гляди-ка, што игру́шешны! Нады уташшить большесемейным, истаскáют…
— Оне тебе чаво помешали? Пушай лежат, де лежали!
— Им чё лежать-ту? Мы уж с тобой никово не рóдим, родилка-то износилася.
— Ети её мать, ету бабу! Всё бы она раздавала! А как напрóк Верка принесёт мнука?! По катанки опеть в лавку бежать?! Во-о-от! А у нас уж готовы! Тебе чаво? Пушай в запáс лежат. Ись-пить не просят.
— Ах-ха… Как Верка не рóдит! Не знай уж, хто на нашу рашшекóлду обзáритца, с её-то карахтером!.. Хочь бы взамуж отдать, а ты, гляжу, уж мнуков нарожал.
Отец пригорюнился, покачал головой:
— Да-а-а, паря… Ково скажешь? Ей бы парнем родитца-то… Огнёва, никаково слова до себя не допускáт!!! Чуть чево — она уж выпряглась, на дыбáх стоит!
Таисья перекрестилась на образа:
— Ничаво, дóброво мужика Бох дас — нау́читца.
— Дожидайся хорошево-то… скорé на фулюгана каково-нить наячитца, дак он ей живо рога-то обломáт. Да, паря, согрешили с ней. Не знаю, в ково и выродилась…
Старуха не дала договорить:
— Мольчи лучче! «Не зна-а-а-ю, в ково…» — в тятю в твоёво, в ково бóле! Уж куды вреднé-то? Вить кáпошный, какэсь плюнуть не на ково, а вредности — што у дóброво! Ково зду́мал, дак не своротишь. Што работяшшай, это у нево не отнять… Делал уж всё натóдель. Но и говноед — оборони́шна мать! Зимой снегу не выпросишь.
— Да матушка за етим «говноедом» сорок годов, што у Христа за пазухой, высидела!!! Сколь мой тятя припáс, нам бы сроду не нажи́ть. Не я, дак ты уж давно бы всё распрáсорила, простодыра!
— Я ково у тебя распрáсорила? Всю жись на вас ломи́ла, кулачьё навязалось на мою голову! Сам не знашь, ково мéлешь своим языком!
— А далёко ходить не нады! Эвон, катанки, почти што новы, было чужим людям уташшила… Дак есь в ково — твоя-то родовá вся худá. Толькя бы хто попросил — с себя послéдню рубаху сымут. А своих девок взамуж в рему́гах выдали…
Таисья вздохнула:
— Да-а-а… Родимай-то свёкор мне не раз попенял, што с голой ж…й к вам пришла… Ох и поплакала я от нево, царство небёсно!..
Степан закрутил носом:
— Не слышишь, бытто палени́ной опахну́ло?
Таисья не двáдни соскáкивала! Кинулась в куть.
— Ой, лешай на! Бытто печь-то не шибко горéча показалась. Бросила твои штаны сукóнны…
Старик с ума сошёл, соскочил с лавки, побежал за Таисьей:
— Ты их почево повешала-то? Я их, бывать, не обчишáл!
— Дак не суши́тца вешала — тебе штоб к утру тёплы были…
— Согрела она штаны, мать твою!.. Я куды в экой-то мороз без них су́нусь?
Уж виновата дак виновата…
— Ково заревéл во всю-ту голову? Не прогорели вить… Так, подпалило маленькя… Счас заплату налóжу. Двóи подштанники под ни́з оденешь, вот тебе и тепло будет!
Пошла искать иголку с большим ушкóм да матерьял на заплату. Мужика на мороз без тёплых штанов не выгонишь!
Ну вот. Всё как у людей. Поразговаривали. За разговорами Таисья скоту корм к утру направила. Степану штаны починила.
Вечер скоротали. Родных «добрым» словом помянули.
Можно и стели́тца.
— Спокойной ночи, роднá!
Таисья засопела, никово не ответила…
В сердцах повернулись спиной друг к дружке. И захрапели.
Компас
Зять всё утро пялился в телевизер. Ково бытто там глядит?! Любава три раз зревéла — как не слышит! Не вытерпела, выглянула из ку́ти:
— Роман, не слышишь — Буран на ково-то лает?
— Слышу, не глухой…
— Дак погляди — не на дóброво ли на ково? Это што за кобель, никаки́ цепи ево не дёржат, опеть сорвался!
Роман выглянул в окошко и, в чём был, выскочил на улицу. Матрёна, соседка, сидела в цветках и грозила кобелю бадогом, а тот скакал кругом неё и не давал поднятца на ноги. Хозяин собаку сперва отволóхал ремнём, а потом повёл на место.
Матрёна отряхнулась, зашла в избу.
— Ну, девка, через вашево Бурана хоть не заходи к тебе.
Любава заохала:
— Дак я никак не знаю, чем уж ты ему не погляну́лась, боле никово не задеёт. А ты палку-то почево таскашь? Он вить думат, што ты на нево мáшесся.
— Ну дак как! Я одну ногу через подворотню-то не успела перекинуть. Он где бадог-от увидал?
Тут из ку́ти на голоса выбежал четырёхлетний Сергунька. Поздоровался с гостьей об ручку и посоветовал:
— Баба Мотя, а ты другой раз к нам идти будешь, дак в воротá вперёд-то деревянну ногу выставляй.
Матрёна опешила:
— Почево, родимай? Старик-от без тово избурчáлся: мол, не берегёшь — не успею твою ногу починять…
— Не-е-е, Буран увидит, што тебя не прокусить,— бóле бросатца не будет. Он знашь какой умный?!
Старухи надцéлись хохотать:
— Думай-ка, до чево челядь тóдельна пошла — большой не придумат эдак сказать! Ну-ка, деревянну ногу выставляй!
Любава отсмеялась, утёрла слёзы, позвала гостью:
— Пошли, попьём чайку, да обскажешь, чё там у вас доспéлось. Захворала ли, ково ли?
— Мольчи лучче, с брюхом кака-то змея подéковалась. Вот ково бы ни съела — всё нутро огнём горит! Дак сам-от на Болтурин ездил, врача привозил. Строго-настрого наказал никаку́ чижолу пи́шшу в рот не брать. Воды, говорит, пей сколь хошь и трахмáл заваривай хоть к кажной выти. Вот всю неделю этим и питаюся… Отошшáла уж, ноги скоро носи́ть не будут…
— Пей чай-от, простынет. Тебе вареньица поставить, или так, с сушками попьёшь? — Любава подлила в стакан кипятку, маленько закрасила из запарника.— Ну и чё, помог трахмал-от?
— Лешай знат… Нá ноги-то поднялась, а мóчи нисколь нету — всё через силу делаю.
— Ва-ай, через силу она делат! Ты на деревянной ноге бегашь — здоровому не угнатца! Я у́тресь коровёнку проводила, думаю, опровéдать бы нады. А тебя уж след простыл — по деревне хвóшшешь!
— Я де исхвостáлась-то? В ларёк по хлеб ходила. Однако с час с бабами дожидались горéчево. Хоть поразговаривала, неделю людей-то не видела. Потом думаю, раз уж и́з дому вышла, по путé пробегу к Смолиным: мол, Маруськя не знат ли ково от брюха-то? А она меня отправила к Мартéлковым. Марья натакáла настóю попить. А каки́ травы в нём запаривать — добрóм не знат. Спроси, говорит, у баушки Подлáтихи. Вот и пришлось на другой край бежать. Но уж Аксинья-то мне натóдель всё распатрóшила и дала состав списáть. А обратно бегу — Афанасью стретила, с ней в улице постояли. Да завела меня домой, варенья стеклянку навéлила. Это штоб я старика бóле в лес не гоняла.
— А и вправду, он не по лешака ли в лес-от пóлзал?
— Дак ты чё? Мы нонче без ягод сидим. Варенье и то всё вышло. Трахмал-от на чём заваривать? На молóсный уж глядеть ли́хо. Вот он и засобирался. Хоть с литру, говорит, наберу — и то давай суды…
— Вай, мамы родимы! Ты чё ево одново-то в лес отпустила?! Это уж какá такá — из-за голубицы стариком попусти́лась? Знашь вить, што он лéсу-то как огня боитца! Подумала бы своёй головой: потеряйся Николай, ты ково одна-то делать будешь? Ох ты, змея ты подколодна!
Матрёна дáром што была без ноги, а в семье всимя руководила. Старухи, наипáче которы без стариков век доживáли, её за карахтер-то не хвали́ли. А сам Николай — ничё, терпел. Жили дружно.
— Ты чё, Любава, я ишо ума-то не решилась. Некак не отпускала, Христом Богом просила. И стырила с ним, и всяко! Нет, он упёрся в эти ягоды, штоб оне пропали! Дак, думаю, ему пу́шше-то конпас опровéдать охота было, а не ягоды собирать…
— Ишо не башше! Он ево де, у лешака у боровóво дóбыл, конпас-от?
— Дак зять вёснусь привёз. Счас, говорит, отец, никово не бойся. Ходи хочь куды. Захошь потерятца — не потеряшся, конпас тебя сам домой выведет! Дак оне сколь времи́шша в огороде с ним пелéговались, потом нá луг ходили… Самому-то погляну́лось.
Любаву заинтересовал конпас. Она вытерла фартуком руки, присяла на табаретку против гостьи:
— Но-ка, распотрóшь-ка мне про етот конпас. Он как домой-ту вывóдит? Как рáдиво разговариват ли, чё ли?
— А вот не скажу… Чево не знаю, тово не знаю. Николай-от счас из-под угору поднятца должóн. По меня зайдёт, ты ево сама выспроси. Я про эти ягоды заикатца боюсь.
Матрёне показалось, наврóде как хто-то зашёл.
— Там не дверь ли хлопнула? Коля, иди чаёвничать!
— Да неохота… Сидите, я пошёл.
— В куть-ту зайди. Любава тебя про ково-то спросить хочет.
— Любава хочет? Не всё ишо выболтала?
— Ей-бох, никово не говорела. Толькя што по голубицу ходил… А ей шибко охота про конпас разузнать…
Николай покряхтел:
— Налевай, Любава, чаю. Сё равно не отвяжетесь…
Разболóкся, устроился за столом, отхлебнул чайку.
— Шибко и рассказывать-то не об чем. Сколь себя помлю — боялся в лес ходить. Вот иду бытто всё по путе. Как и́збы и́з виду выпустил — всё! Потерялся! Никово не понимаю, куды пришёл — не знаю. В глазах стемнéт, в брюхе резóта заспéтца… Стыд сказать — адва успеваю штаны сдёрнуть. А сеóгоды ребята из городу на подарок конпас привезли. Дескать, с етой штукой можешь смелó ходить! Научили, ково с ним делать. Вскорости захворала моя Матрёна, желудок никово не примáт. Врач заставлят её трахмалом кормить. Пойду, стало быть, за болото. Сказывают, голубица поспела. Стал собиратца, старуха стырит: мол, куды одново-то лешак повёл? Потеряшся, ишши́ тебя потом с собаками. Подумала бы головой-то: я куды девáюсь? Не беспутай — с конпасом пошёл. Никово шибко хитрово тут нету. Стрелка с буквами. И так всё лето прошло, ни разу не насмéлился в лес сходить. А тут старухе приспичило голубицы поись. Я не мужик ли, чё ли?! На голубицу трáфился сразу, ягод — рясным-ряснó! Туесочек я живо насбирал. А сам всё поглядываю скрось леси́ны: и аэродром видать, и река посвéркиват на сонце… Де тут блудить-то? Расстелил на берёзовом пне газетку, достал хлебца с водичкой… Поел. Да так хорошо задремал!.. Гляжу, паря, темнять стало. Старуха меня уж должна потерять. Так-ту бытто знаю, куды идти, а конпас всё ж даки охота опровéдать — ладны кáжет ли нет? Сверился по нему и отчалил домой. Вот я итти, вот итти… Она кака така? Всё пó лесу и пó лесу иду! По времю уж к и́збам подходить должон. Огляделся — ишшо не лучче! На пеньке-то моя газета из-под хлебу лежит. Я как суды попал? Достал конпас. Давай глядеть. Тут север. Тут юг. Я пришел отту́ль. Стало быть, нады стать, штоб сонце по леву руку было. Нет. Это я счас оттуль пришёл. Там деревни нету. Сонца тоже нету — докуль спал, оно успело сяло. Дак я откуль пришёл-то? Покрутился — везде лес! Давай садитца да глядеть в конпас. Вот бляха-муха! Покамесь с зятем ходили, стрелка-то никуды не вертелась — станет и кажет, куды идти. А счас взялась ходуном ходить! Кое-как всё же наладил. Иду, ево из рук не выпускаю, со стрелки глаз не свожу. Шёл-шёл, гляжу — опеть у етово пню! Штоб ты пропал! Какэсь осердился! Полóжил я этот конпас на пенёк. Достал из-за поясу топорик. Да обушком по этому конпасу! Бью да приговариваю: «Вот тебе север! Вот тебе юг!» Весь прихряпал! Сижу на пеньке. Одумался. С конпасом худо, а без нево и овсе! Ох ты, беспута ты голова! Я как домой-ту попадáть буду? Ходить уж ноги пристáли… Летом ночи-то шшитáй што нету. Не успел отдохнуть — петухи запели. Слушаю их, а у самово в голове одно: «Пойте, пойте, петушки, а мне мою старуху боле не видать!..» Собаки лаять взяли́сь… Маленько погодя бытто коровы заревели. Прислушался — какэсь рядом где-то ревут. Дак это вить бабы управились, скота нá луг выгоняют! Я ково тут сижу-то? Нады на голосá итти! Подхватил туесок да побежал. Докуль в поскóтину не уткнулся, некак не мог поверить, што сам пришёл! Боле я из деревни — никуды! Без ягод ишшо нехто не пропал!.. Два дни из избы не выходил. А эта ишшо надо мной же и подсмеиватца. Видала — по всёй ограде дошшéчек наколотила?
— Как не видала-то? Видала, да никово не поняла: это хто чево? Углём большу́шшими буквами: «Уборна», «Анбар», «Клев», «Завозня»… У кажново слова — стрелка начерчена. Мотя, ты ково опеть придумала?
Матрёна скрось смех кое-как выговорила:
— Дак ково? Это штоб в ограде не блуди́л! Он счас без конпасу-ту как? За порог боюсь выпускать: укáтит куды-нить — и с гóлком…
Николай махнул рукой, пошёл оболокатца:
— Счас до самой смерти про этот конпас поминать будет. И так уж вся деревня знат. Ишшо и ребятам не обробéт прописать… Сходил по ягоды, мать их ети, на свою голову — стыда не оберёшься…
Вечером на лавочке
Деревня за день наработалась, готовитца к ночé… Одне пауты никак не уймутца. Сонце садитца… Скоро комары загудят…
Бабы во дворах управились, скот за поскóтину провожают…
Катерина свою тоже выгнала. Из мóчи ково-то сёдни вышла. Присяла у ворот на лавку. Поцарапалась крыльцами об палисадик. Да так и осталась…
Кума Настасья было уж пробежала мимо, да вороти́лась:
— Здорово! Давненькя не видались. Об чём призадумалась сидишь?
— Да пристáла ково-то… Какэсь язык на боку. Присаживайся, отдохни. Поразговаривам.
— Сроду тебя на лавочке-то не видывала. Думаю, всё ли ладны с ней?
— Да хто дóбро-то на ум падёт? В школу скоро. Нады ребят собирать в антернат. Ваське опеть одеть неково. Деда родимай растёт, эка же ахéза. Бытто с утра одену в стирану лопати́ну, к вечеру придёт — чистово не знáтко, какэсь курочке клюнуть негде! Где у лешака выпатратца?
— Не у каково не у лешака — эвон, за Мостовóй. Там сколь тракторов-ту списанных стоит? Вот оне тамака и ползают. Не на каки чéчки не променяют эту мазуту! Я уж тоже своёму-то язык измузóлила говорить, штоб берёг одёжу-то. На них што на огне горит, не успеваю починять… Не напáшесся чистово…
С верхнево краю пробегала Нюрка с кирпичом хлеба за пазухой. В ларёк бегала, мужику паперёсы взять. Выпростанным из-под катéтки ухом на ходу захватила разговор, обопну́лась:
— Однако, про школу разговариваете?
— Об чём ишшо? Дело-то к осене идёт…
— У моих у однех об учёбе голова не болит. Старша девка училася — я горя не знала. Учитца бы да учитца. Дак нет — взамуж выскочила, не обробéла. А меньши́-то никово на свете делать не хочут! На работу не идут, так, копейки сшибают — то дров кому наколют, то сено вывезут. А ись-то просят послáшше. День выспятца да вытянутца, нóччу похаживают по деревне… Паперёски поку́ривают да девок шшупают…
— Ну, вам уж неково виновáтить… Таки два бакрякá ходят, глызы пинают! Кака имя школа? В колхоз их гони́ — там работу не переработать!
— Твоя бы воля, Катерина, ты бы всех нá поле выгнала! Наработаютца ишшо! Из нас колхоз все жилы вытянул, пушáй хочь эти понежатца у мамы-тяти…
— Но-ка, сыля, сыля! Ты куды, парави́ч бы тебя разбил! Што за телёнок, нá луг некак не выгонишь!
Из зау́лка выскочил бычок, за ним Татьяна. Догнала, жóгнула ево пру́том. Черныш задрал хвост и побежал догонять коров. Таня подошла к бабам:
— Дефки, не видали? Зойкина-то Людка с новым мужиком в отпуск явились. Видать, хорошо живут, в достатке. Зойка-то хвасталась в сельпе: мол, этот мужик смирнай попал, не гонят её. Видать, начальником каким-то работат.
— Это чё, стало быть, который бабу не гоня́т, сразу начальником ставят?
Катерина поддакнула:
— Едак-едак, я тоже слышала, што закон вышел — начальникам своих баб бить запрешшают. Дак уж Люська-то и раздобрела в спокое!!!
Бабам толькя попади на язык.
— К лешаку эта толшина! Её вить хочь стоя поставь, хочь на бок положь — поперёк себя шире! Ну-ка, потаскай эку тушу!
— Не бай! Утресь видела, шла она куды-то по вашему порядку. Не поверишь: черезь улицу слыхать, как пыхтит.
Женя с Людкой в одном классе учились, дак друг от дружки не вылезали, никак наговоритца не могли. Людка-то и счас, как явитца в гости, уж мимо подружки не пройдёт. Женька осердилась на баб: мелют чё ни попадя, лишь бы обессу́дить! Не вытерпела, заступилась:
— Да поведи́ лешай это сало! Каки ноги выдюжат? Эвот я: в чём душа дёржитца, а хоть счас до подтоварника врыссю сбегаю — и хоть бы хны! Нет, девки, нарочи́-то хто эдак толстеть будет? Это уж не от добрá, видать, здоровьишка нету.
По другу́ сторону улицы откуль-то шла Глаша. Шла тихонькю, адва ноги переставляла. Увидала баб, перешла к ним:
— Вай, дефки, хто чево заспéлося, уж которо утро кое-то как подымаюся. Ись никово не могу, ото всево отвороти́ло! Вот и думаю умом-ту: не силитёр ли завёлся, оборони́шна мать? Боле-то хто?!
Афанасья махнула рукой, потом заподсмéивалась:
— Дак как — силитёр! Наша молодуха вёснусь тоже нас с ума свела: то у неё голова кругóм идёт, то брюхо схватит. Чуть чево — вот и запозеёт! На ходу спит! Не знам уж, ково и думать, што за валёж навалился на дефку? Сперва на поверту́ху грешили. Потом глядим, баба-то какэсь выбыгала. Куды деватца? Повели к фершалице. И хто, думашь, заспéлося с ней? Брюхата наша Верка!!! Вот тебе и поверту́ха! Дак сколь потом над ней смеялися…
— Но, Николаевна, ты и завороти́ла!!! Нашла молодуху! Я тебе не Верка — мне уж далёко пятай десяток, отбрюхáтилася…
— Ба-а-аба-а-а!!! — это из-за палисаду выскочил Колька, Нюркин внучек.— Ты ково тут языком мéлешь? Мужики хлеб да паперёсы дождатца не могут. Деда велел тебя домой гнать!
— Ва-ай, Кольша, сколь не бáско ли с баушкой-ту разговаривашь? Тебя хто научил эдак-ту старшим говорéть? — встряла Маня. У ней у самой внучат сроду не было, Бох нé дал.— Да ишо и язык выпялил! Ну, не я твоя мать, настегáла бы тебя по голым-ту голяшкам!
— Своих стегáй, карга стара!!! — через плечо огрызнулся Кольша.
— Ой, да он это шутейно,— заступилась Нюрка.— Мы уж ему дома-то слóва поперёк не говорим. Недоношенай родился… До чичас хлипкай, не дай Бох! Чуть где ветерком хвати́ло, сразу запчихáт да закахыкат. По всёй ноче бу́хат, все кишки надцади́л!
Тут уж не вынесла Наталля. Весь разговор слушала по ту сторону заплóта, самой сказать вроде нечево было.
— Ты ково, Нюрка, восстаёшь за нево? Исповáдили на нет парнишшóнку!!! Всёй околóтке життя от вашево сопляка не стало! Вот ково бы ему у меня в ограде делать? Нет вить, он ко мне лезóм лезет. Да сколь не бойку́шшай ли, не углядишь за нём: то он успел нагрéзил, то сбóндил ково.
С другово краю (как раз ко времю!) приковыляла Агаша:
— Едак-едак, дефки… Кóведнись забежал к нам по Мишку… Доку́ль наш тихоня ползал нá печь по катанки, этот увидал на шестке блины. Съел видь все до единово! Стала на нево стырить, дак осерди́лся, зафыркал! Повертелся-повертелся, не знат уж, чем мне досадить,— схватáл со стола новай стакан да как шматырнет óб пол — толькя брызги полетели! Увидал вазу стеклянну — и её на пол сбросил… Эстоль посуды сжабал, не подавился!
Маня тоже не всё успела высказать:
— Вот-вот, вить до чево дóшлый, пестряк! Третьёво дни гляжу: по-пластунски ползёт к моёму дровеннику́. Почево, думаю? Да как ошпарило меня: не по топорик ли по мой? Боле там никово доброво нету. А топорик-от бриткай, Кольке шибко погляну́лся. Вот я ему ревéть из окошка: не шавéль, минцанéру на тебя докажу́! Докуль я шель-шавéль — он уж черезь заплот перескочил вместе с топориком! Уташшил вить с гóлком!!!
— Ты, Нюра, как хошь, а бабы-то несколь не врут. Уж мы от вас не близко живём, дак и нас в раззор разорил! Рáне-то сроду никово не закрывали, все двери пóлы стояли. А счас не знам, ково куды спрятать. До чево дошло: вёснусь заказала на Болтурин замки́, кума отправляла. Старик на все двери пробóи наделал, везде замков навешали — и на анбар, и на кобрег, и на завозню. На баню даки не хватило. Сердись не сердись, я дак его пóнага ненавижу!
Любава ворочáлась от Мазаевых, тоже вставила слово:
— У нашей Любки мéчик с весны лежал в ограде, а тут как растаял. Дефка хватилась, а ево нету. Куды девался? Кольша уташшил — бóле некому!
Нюрка какэсь пошла пятнами… Кому поглянетца, как твоёво челядёнка на людях страмят?
— Ты подумай-ка, всё на одново парнишшóнку свалили, а он, можеть, ничем ничаво?! На своих поглядите, тоже хороши у́рки растут!!!
Разговор Кольше шибко не погляну́лся, но голова у него варила хорошо, и он живо смикитил, как увести отцель баушку. Прицелился пнуть её по ноге, да она как раз переступила, и он угадал по лавке! За-а-аревел лихомáтом!
— Ох ты, моя порошши́на, комóк бабин!!! Сколь не худо ли зыкнулся! Шибко убился, родной мой? Но-ка, кажи бабе, где у тебя вава? Баба подует да полечит… Счас, свет мой белай, перестанет…
— Вот-вот, жалей ево! Оне это скоро понимают, безнаказанны. Не тебя ли пнуть-ту собирался? — Маня поворотилась к парнишке: — Бох-то, Кольша, всё видит, сразу и наказал.
Нюрка от стыда не знала, куды глаза девать. Потом махнула рукой:
— Ой, дефки, вы мне ково рассказываете? Сама всё вижу, не слепа. Одно согрешéнне с ним. Мать-ту с отцом напрохóт и ругаются, и ремнём хвóшшут — ему не кáзнитца. А мы-то любим ево без ума, варнака этово… Ишшо вить пятеро их у нас, внучат-ту… И смирны, и послóвны… А нам этово давай! Всех любим, а об нём какэсь мря умирам!. Старик-от дак слово сказать не даёт… Побóле-то будет — можеть, израстёт… Как думаете?
Варвара чижало здохну́ла:
— Не знаю уж… Сызмала эка грéза, дак из нево хто дóбро-то вырастет? У нас Генка не башше, вреднушшай — не дай Бох! Тоже не знам, ково делать… Желтяку́ четвёртай год идёт, толковай растёт, всё понимат. А как осéрдитца, ни за што урыльник из-под койки не достанет, обязательно рядом на пол начишáт. Другой раз, дефки, целу лыву напру́дит. Это хто чаво? Ожгну́ть бы раз ремешком, дак невеска-то сразу окрыситца. Во-о-от и ташшу́ опеть сама половик на улицу сушитца…
— Дефки, мне, однако, смёртна пришла. В боку како-то кóлотье заспéлось, какэсь под рёбра подпирáт. В обед ползала к фершалице, её лешак почево-то на Болтурин увёл,— Аграфена пошарила в кармане фартука, достала ириску, подманила к себе Кольку: — Чем слушать, ково старухи кружáют, ты, родимай, сбегай по фершаличку, можеть, да вороти́лась. Самóй-ту не дотти будет… Край приходит, все вздохи болят!
Колька выманил у ней ишшо две лампасéйки и на радостях припустил во все лопатки на верхний край.
Тут за ворота вышел Матвей, Катеринин мужик:
— Н-н-но, паря, ишшо не башше! Я уж, грешным делом, подумал, што на собранне обробéл. Сколь не мало ли вас собралось! Кому скажи — не поверят: бабам дома делать нéково!
Катерина заподымáлась:
— Потерял ли ково ли? Счас иду.
— Сиди-сиди… Вышел на угор, там лес спустили. Хор-рошай несёт. Да густо! Не видала, куды из лодки пикáнка девалась? Нигде натти́ не могу.
— Дак вчерась Пашка брал…
— Вот сроду ничё не ворóтит, хоть не давай!..
Маня успела перехватить ево за рукав:
— Не убегай, не убегай! Ишь каково гладково да форси́стово мужика бригадирша прячет от народу! Мы тебя на развод возьмём! А то ково-то чéляди мало стало рожáтца…
Не на тово напала! Матвея с панталыку не собьёшь, знат, ково бабам сказать:
— Да, дефки! Забыл главно-то: там к сельповскому звозу илимки подходят. В конторе вчера ишо разговор был: мол, товару полно везут… Пу́шше-то ребячье к школе. Продухты каки-то будут. Да! Ковров, однако, чуть ли не пять штук!!! Да два мотоциклу. Ну, это уж по записи…
Куды устаток девался?! Бабы зашевелились. Матвею попало на орехи, заревели все сразу:
— Ты гляди-ка! Како терпенне у мужика! Эстоль время мольчал!
— Сразу-то не мог сказать?
— Нашёл время пикáнку искать! Опóсле бы спросил… Но-ка, хто тут помоложе-то? Однако, ты, Надя. Побегáй-ка вперёд да на всех очередь-ту займи. А мы счас чéлядь всугóнь пошлём… А то сами докуль доползём, дак всё разгрузят и расхватать успеют…
— Погоди, Надя, я Наташку отправлю с тобой —
двоём в очередé веселе стоять,— поднялась Катерина.— Пошла я, попарюсь,
докуль баня не выстыла… Вчерась сено перевозили, надцади́лась ли, ково
ли, крыльца какэсь разламыват. Пока, дефки! До завтрева!