Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2016
Как он и предполагал, она вернулась.
После педсовета Милосердов засобирался было домой, но уже на выходе из учительской его окликнула директриса:
— Андрей Николаевич, если не трудно, задержитесь.
— Хорошо, Анна Сергеевна. Мне спуститься в ваш кабинет?
— Да, да, Андрей Николаевич. Ждите меня там.
Милосердов, перекинув пальто через руку, направился вниз. Так как в другой руке он нёс портфель, шапка осталась на голове. С не завязанными ушами она смотрелась на голове Милосердова по-шутовски. Несвежая сорочка с неаккуратно повязанным галстуком только усиливала это впечатление. И сам он был как бы несвежий: мешки под глазами, плохо побритое лицо, почти беззубая улыбка. Через несколько минут вниз спустилась и директриса:
— Проходите, Андрей Николаевич.
В кабинете Милосердов никак не мог найти, куда ему приткнуть своё пальто. Директриса заметила его замешательство:
— Да положите свои вещи в кресло и присаживайтесь.
— Благодарю вас, Анна Сергеевна.
Директриса Анна Сергеевна — очень приятная и уверенная в себе женщина. Настолько уверенная, что позволяла себе приходить в школу в джинсах и в джемпере. Но сейчас она была в смущении и не знала, как начать разговор. Наконец решилась:
— Андрей Николаевич, вы знаете, с каким уважением я к вам отношусь. Вы и Наталья Павловна были самыми моими любимыми учителями. Именно благодаря вам я и пошла работать в школу. Мне очень неудобно, стыдно, но, как директор, я вынуждена с вами серьёзно поговорить. Я даже не знаю, как начать,— чувствовалось, что эту фразу директриса репетировала не один раз.— Даже через столько лет я ощущаю себя вашей ученицей.
— Анна Сергеевна, забудьте, что я вас учил. И говорите со мной как начальник с подчинённым. И тогда будет очень легко начать, хотя начинать всегда трудно. А может, и заканчивать. Извините, я перебил вас.
— Ничего, мне всегда было интересно вас слушать. И всё-таки я попробую начать,— директриса всё же была ещё в нерешительности.— После смерти Натальи Павловны вы очень здорово изменились.
— Конечно, изменился. Всё-таки умер близкий мне человек.
— Не перебивайте меня, Андрей Николаевич. Я и так волнуюсь. Вы даже внешне изменились. При Наталье Павловне вы не были таким… таким…— директриса запнулась, стараясь подобрать нужное слово.
—…Неопрятным,— подсказал Милосердов.
— Вот видите,— обрадовалась Анна Сергеевна.— Вы и сами понимаете, о чём я. Андрей Николаевич, миленький, взгляните на себя со стороны. Если бы я вас не знала, то приняла бы за бомжа. Я уж не говорю о том, как мы гордились вами, вашим вкусом, умением держать себя. Вы же у нас в школе были самым интересным мужчиной. Мы даже мальчишкам своим всегда говорили: «Посмотрите на Андрея Николаевича. Вот так должен выглядеть настоящий мужчина». А что сейчас? Даже год назад вы таким не были.
— Год назад была жива Наталья Павловна. Она меня и обихаживала.
— Андрей Николаевич, что вы говорите? Наталья Павловна последние два года жизни практически не вставала. Как она могла вас обихаживать?
— Очень просто. Своим присутствием. Ради неё я держал себя в тонусе. Но если вас так беспокоит мой внешний вид, я постараюсь привести себя в порядок.
— Если бы только внешний вид! Ещё, Андрей Николаевич, и ученики, и родители, и учителя жалуются, что на уроках от вас разит перегаром. Так это или не так?
— Иногда по вечерам я выпиваю в свободное от работы время.
— А запах?
— Что запах? Видно, так у меня устроен организм. Но с запахом будем бороться. Помните, у Жванецкого: «Чем запах хорош? Не нравится — отойди»? Буду чаще чистить оставшиеся зубы.
— Я рада, Андрей Николаевич, что вы всё правильно поняли. Поверьте, это был для меня очень неприятный разговор.
— Верю, конечно, верю.
Директрисе действительно тяжело дался разговор. Когда-то, десятиклассницей, она, как ей казалось, была безумно влюблена в Милосердова. И на выпускном вечере в атмосфере всеобщего прощания и братания она в этой любви ему призналась. Выслушав её сбивчиво-сумбурное объяснение, он поцеловал её в щёку, а потом сказал: «Я рад, что вызвал у тебя такое красивое и светлое чувство, но я герой не твоего романа». В следующий раз они встретились через пять лет, когда Анна Сергеевна пришла работать в школу.
Милосердов вышел из школы. На улице было слякотно и неуютно, как может быть только в марте. От школы до дому было пять минут ходу. За тридцать лет хождения по одному и тому же маршруту ему были знакомы каждое деревце, каждый камушек. Милосердов был человек-моно: одна жена, с которой он прожил двадцать девять лет, одна школа, в которой он проработал без малого тридцать лет, одна машина, которая служит ему двадцать лет, одна дочь, которая родила ему внука, но, правда, дважды побывала замужем.
Открыв дверь, Милосердов тут же в прихожей положил на тумбочку портфель и крикнул в глубь квартиры:
— Натусь, это я пришёл, на минуточку. Я на пару часиков отлучусь, съезжу покалымлю маленько. Так что не скучай без меня. Когда вернусь, сотворим царский ужин.
Милосердов не без труда завёл свою «шестёрку», почистил от снега и порулил в сторону метро. Когда заболела жена, он стал подрабатывать по вечерам. Наталье Павловне требовались постоянно дорогостоящие лекарства, которые на учительскую зарплату купить просто невозможно. Жена умерла, а привычка калымить по вечерам осталась. Конечно, приработок играл немаловажную роль, но главным для Милосердова всё-таки была возможность общения, пусть поверхностное, но знакомство с новыми людьми. Именно общение с людьми, с которыми он, может быть, больше никогда и не встретится, Милосердов считал украшением своей жизни. Если случайный собеседник-попутчик был ему очень интересен, он мог позволить себе и широкий жест — не взять денег, а то и пригласить в гости на рюмку чая. Всякое бывало. Вот и сегодня так случилось.
— Натусь, я вернулся. Но я не один,— едва войдя в квартиру, прокричал Милосердов.— Со мной Константин Иванович. Я не перепутал имя-отчество? — обратился он к новому знакомому.
— Нет, всё правильно,— Константин Иванович нерешительно топтался в дверях.
— Это у меня профессиональное. С ходу запоминаю имена-отчества. Константин Иванович, да вы не смущайтесь. Раздевайтесь и проходите на кухню. Сейчас что-нибудь соорудим перекусить. Представляешь, Натусь, еду уже домой. Мужчина стоит, голосует. Как раз Константин Иванович. Он садится в машину, и выясняется, что живёт в соседнем доме, вон в той башне. Её из окна комнаты хорошо видно. Вот мы и решили по-соседски отметить это событие. Мы потихонечку по рюмашечке выпьем да чуток за жизнь поговорим. Не возражаешь, Натусь?
— Какая у вас жена спокойная и деликатная,— заметил Константин Иванович, когда расселись за столом.— Моя бы не постеснялась, такой бы хай подняла.
Константин Иванович выглядел помоложе Милосердова, но мешки под глазами и красные прожилки на носу делали его похожим на хозяина.
— Ну, давайте за знакомство выпьем. Закуска, правда, не бог весть какая.
Они чокнулись рюмками и выпили. Ни тот, ни другой в закуске не нуждались. Запаха чёрного хлеба было достаточно.
— Давайте повторим, Константин Иванович.
— Не возражаю.
Выпили уже не чокаясь, но закусили. Милосердов запил водку водой, а новый приятель отщипнул чёрного хлеба.
— Ваша жена не будет возражать, если я здесь закурю? — спросил Константин Иванович.
— Курите, курите! — замахал руками Милосердов, словно уже приготовился разгонять дым.— Жена даже и не заметит, что здесь накурено. Константин Иванович, позвольте поинтересоваться, в какой сфере деятельности находятся ваши профессиональные интересы?
Подвыпив, Милосердов любил изъясняться сложно и витиевато.
— Это вы о чём? — не понял Константин Иванович.
— Кем работаете? — пояснил Милосердов.
— А-а… В охране банка тружусь.
— Понятно. А в прошлой жизни вы кем работали?
— Инженером. По технике безопасности.
— Значит, так сказать, техническая интеллигенция. А я всю жизнь в школе работаю. Тридцать лет. Учителем русского языка и литературы. И жена моя в школе работала.
— Интересно… Никогда не пил с учителем. А зовут-то вас как?
— Что, разве я не представился? Милосердов Андрей Николаевич.
— Ну, Николаич, тогда наливай.
После третьей рюмки их разморило. Но хотелось побыстрее допить водку, чтобы с чувством исполненного долга разойтись восвояси и никогда больше не встречаться.
— Вот и Натуся пришла,— сказал Милосердов и указал глазами на дверь.
Константин Иванович посмотрел в ту сторону.
— Но там только кошка.
Действительно, в дверях стояла кошка и вопросительно-недоуменно смотрела на людей. Это была самая заурядная кошка, кремового цвета, с белой грудкой и чёрным пятнышком на носу. Милосердов взял кошку на руки и ласково почесал ей между ушей. Кошка радостно замурлыкала.
— Это и есть моя Натуся.
— Ты же говорил, что у тебя жена Натуся? — в некотором недоумении заметил Константин Иванович.
— Я и сейчас говорю, что вот моя жена Натуся.
— Почему бы и нет? — неожиданно легко согласился Константин Иванович.— Раз ты считаешь её женой, пусть будет женой. Я где-то читал, что в древности жили и с ослами, и с козами. Почему бы тебе не жить с кошкой? Я бы тоже, может, поменял свою жену на какую-нибудь животину. Хотя ведь за животиной, как ни крути, ухаживать надо. А я сутками работаю. Кто за ней присматривать будет? Жена же хоть и стерва, но никакого ухода не требует. Поэтому давай лучше, Николаич, выпьем за твою жену. Вон какая ласковая сидит.
— Давай выпьем.
Выпили.
— Это моя жена, с которой я прожил тридцать лет. Та моя Натуся умерла год назад. И вот неделю назад вернулась.
— Что-то я не пойму. Ты что, с этой кошкой живёшь уже тридцать лет? Но кошки так долго не живут.
— Я и не живу с ней тридцать лет. Натуся у меня только неделю живёт.
— А с кем же ты тогда тридцать лет прожил?
— Объясняю ещё раз. Жена моя умерла год назад. С ней я и прожил тридцать лет. А на прошлой неделе прихожу из школы, а у дверей квартиры Натуся сидит.
— Как она может сидеть, если умерла? У тебя с головой всё в порядке? — Константину Ивановичу определённо такая пьянка уже не нравилась.
— Да не псих я, не пугайся. Ты мне лучше скажи: ты в переселение душ веришь?
— Не знаю. Как-то не приходилось сталкиваться,— нерешительно ответил Константин Иванович.
— А я верю, потому что столкнулся. Душа моей Натуси переселилась в кошку.
— Откуда ты знаешь?
— А как объяснить её появление у дверей квартиры? И в квартире она себя повела так, как будто всё ей здесь знакомо. И меня признала. Не испугалась. Я позвал её: «Натуся»,— так она сразу откликнулась и пошла ко мне на руки. Нет, нет. Это моя Натуся вернулась.
— Убедил. Давай выпьем за переселение душ.
Бутылка была допита, и Константин Иванович без сожаления отправился домой. Тяжело по трезвости с ненормальным в одном помещении находиться. Милосердов также без сожаления расстался с собутыльником, так как ему хотелось пообщаться с Натусей. Он прилёг на диван, а кошка устроилась у него под рукой.
— Что, Натусь, гость не понравился? Мне тоже. Ты и раньше не любила таких незваных гостей. Да, впрочем, и званых не любила. Я с гостем на кухне, а ты засядешь в комнате, как сычиха, только дуешься. А новый человек — это ведь как книга. Может быть, интересно, а может, и нет. Но чтобы понять, надо хотя бы до половины дочитать. Ты меня упрекала в том, что я назло тебе вожу в дом всяких мерзавцев. Да, да. Так и говорила: «Всяких мерзавцев». Что молчишь? Возразить нечего. Если б могла, ты и Константина Ивановича мерзавцем бы назвала. А может, и назвала. Я не привык пока ещё к твоему мяуканью.
Милосердов проснулся в семь утра. Во сколько бы и в каком бы состоянии он ни ложился, позже семи никогда не просыпался. «Надо же, как устал вчера, что так и заснул в костюме»,— подумал Милосердов. Он машинально посмотрелся в зеркало. «Ладно, ещё разок можно сходить в таком костюме». Мяканье кошки отвлекло его внимание от своего внешнего вида. «Совсем забыл про Натусю. Она наверняка кушать хочет». Он прошёл на кухню, насыпал кошке «Вискаса» и в миску налил молока. Кошка потёрлась о его ноги и принялась за еду.
— Извини, Натусь, что забыл про тебя вчера. Сегодня я весь твой. Сразу после школы — домой. Ты что, мне не веришь? Я же сказал, что после школы сразу домой.
Кошка никак не реагировала на его разговоры. Она сосредоточенно, но не жадно ела. Милосердов накинул пальто.
— Ладно, я пошёл. Жди меня. Не скучай.
Только подойдя к школе, Милосердов выяснил, что сегодня воскресенье. И уроков сегодня не будет. Неожиданное открытие обрадовало Милосердова. Значит, он сможет весь день провести с Натусей. Это событие необходимо отпраздновать, поэтому в ближайшем магазине он прикупил водки.
— Представляешь, Натусь? Пришёл в школу. А в школе никого нет. А знаешь почему? Догадалась? Правильно, сегодня — воскресенье. А я что-то запамятовал. Стар становлюсь. Сейчас мы с тобой отпразднуем это досадное недоразумение. Ты знаешь, а характер твой почти не изменился. Ты сейчас, как и тогда, спокойно относишься к моим причудам. Никогда не ругаешься. Ты просто замечательная жена. Мы сейчас с тобой заживём по-другому, по-новому. В нашей жизни будет больше радости. Ведь радости нам и не хватало. Так что — за радости.
Милосердов налил водки в стакан и выпил залпом, как всегда, не закусывая. Захотелось горячего чая. Всё-таки воскресенье. Только Милосердов налил себе в кружку чая, а в стакан водки, как в дверь позвонили. «Кого ещё нелёгкая несёт?» — подумал он, направляясь к двери.
— Маша, здравствуй. Вот не ждал тебя сегодня.
— Привет папа. Вот, решила навестить тебя. Как ты тут?
Маша — единственная дочь Милосердовых. После очень раннего (забеременела в выпускном классе) и, как следствие, неудачного замужества у неё разладились отношения с родителями, особенно с матерью. Мать так и не поняла, почему в семье, где главным делом было «сеять разумное, доброе, вечное», завелась такая развратная дочь. Это непонимание было настолько глубоко, что она решилась на размен замечательной трёхкомнатной квартиры на две однокомнатные. Милосердовы себе нашли квартиру в том же доме, а дочь отправили в квартиру на другой конец Москвы. Милосердову было жалко и жену, и дочь, поэтому он почти каждую неделю навещал дочь, надеясь, что всё как-нибудь образуется, но на всякий случай скрывая свои визиты к дочери от жены. Скрывать поездки Милосердову не составляло большого труда. Жена и раньше засиживалась в школе допоздна, а после разрыва с дочерью и вовсе приходила домой только переночевать. Но «как-нибудь» не образовалось. Наталья Павловна не могла поступиться принципами, а дочери было вполне достаточно общения с отцом. После смерти матери уже дочь стала навещать отца, но не так часто, как бы ему хотелось.
— Опять выпил? — недовольно втянула воздух Маша.
— Так чуть-чуть. Представляешь, пришёл в школу, а сегодня воскресенье. Вот и решил отметить это недоразумение небольшим количеством спиртного.
— Сколько же ты вчера выпил, если путаешь дни недели?
— И вчера чуть-чуть. Исключительно за компанию. Гость у меня был. Очень интересный человек, Константин Иванович. Очень мы с ним душевно поговорили.
— Пап, но нельзя же так,— дочь пыталась говорить спокойно, но чувствовалось, что она еле сдерживает раздражение.— Неужели ты не чувствуешь, что деградируешь? Посмотри на себя! Опустившийся человек. Вот это что? — схватила она его за пиджак.
— Как что? — удивился Милосердов.— Костюм.
— И ты это называешь костюмом? Весь засаленный. А брюки? А рубашка? Воротник стал уже чёрным. Неужели тебе не стыдно?
— Я как раз сегодня собирался привести его в порядок. Кстати, об этом же мне вчера говорила и Анна Сергеевна. Вы случайно с ней не сговорились? Ладно. Завтра надену всё чистое. И вообще, моя жизнь изменится.
— Будем надеяться,— выговорившись, дочь немного успокоилась.— Пап, но почему так? Я всегда тобой гордилась. Все говорили, какой замечательный Андрей Николаевич учитель. А сейчас что?
— Что сейчас? Я говорю, что всё изменится. Не могу пока сказать как, но изменится.
— Ох, пап. Хочется верить. Если бы стал таким после смерти мамы. Но ты ещё при её жизни стал…— Маша пыталась подобрать нейтральное слово.
—…Опускаться,— подсказал Милосердов.
Маша, как и Анна Сергеевна, была его ученицей.
— Но почему? — не унималась дочь.— Я понимаю, что мама была непростым человеком и всю жизнь делила на то, что можно и что нельзя. И «нельзя» было гораздо больше. И всегда расстраивалась, если что-то было у нас не так, как у всех людей. Только разъехавшись с вами, я поняла, как тебе было нелегко. Но всё равно это не оправдывает тебя. Прости за цинизм, но ты сейчас в таком выгодном положении: никто тебя не обременяет. Живи в своё удовольствие да радуйся жизни. Неужели, кроме бутылки, у тебя не стало других интересов?
— Это сложный вопрос. И давай не будем его сейчас решать. Чаю хочешь?
— Не знаю.
Отец с дочерью зашли на кухню.
— Господи, а здесь какой у тебя бардак! Ты хоть иногда убираешься?
— Иногда убираюсь. Вот хотел попить чайку и заняться домашними делами.
— Ты хоть закусываешь, когда свой чаёк пьёшь?
— Обязательно.
— А это что ещё такое? — дочка увидела лежащую на табуретке кошку.
— Кошку вот себе завёл, чтобы не было мне одиноко.
— У тебя есть голова на плечах или нет? Шестой десяток идёт. Ты себя-то обиходить не можешь. А тут ещё кошку завёл. Давно она у тебя?
— Неделю.
— Давай, пока не поздно, выкинем её.
— Нет, дочка. Никуда мы её не выкинем,— неожиданно жёстко ответил Милосердов.— Это моя жизнь. И её остаток я хочу прожить по своему разумению. Только что сама мне об этом говорила. Ты сейчас очень напоминаешь мне свою покойную мать. Откуда такая непоколебимая уверенность, что именно так мне будет лучше, а не иначе? Ну да ладно. Не так часто с тобой видимся, чтобы ещё тратить время на выяснение отношений. Как у тебя дела? Как Иван? — перевёл разговор Милосердов.
— Да нормально. У меня сплошная работа. Иван весь в футболе. Хотела его с собой взять, а он на тренировку поехал. Заехал бы к нам как-нибудь. Сам всё бы и увидел. Ведь после смерти мамы ты у нас ни разу не был.
— Как-нибудь заеду.
На этом разговор закончился. Маша перемыла отцу всю посуду. Прибралась в квартире. Приготовила ему на работу чистую одежду. Между делом пару раз пнула кошку, которая пыталась к ней приласкаться.
— Ну, пока, пап. Извини, если что не так.
— Ладно, дочка, всё нормально. Не забывай меня.
— Ты нас тоже.
Как только за дочерью захлопнулась дверь, Милосердов стремительно метнулся на кухню. Так же стремительно выпил водки, запив её уже остывшим чаем. Пришло успокоение. Милосердов взял кошку на руки и уселся с ней на диван.
— Что, Натусь? Извиниться за прошлое пыталась? А Маша тебя не признала. Выкинуть хотела. Может, и надо было тебя выкинуть? Ведь ты с ней за двенадцать лет даже словом не перекинулась. Но и я ведь виноват не меньше. Помнишь, как мы её чуть не убили? Ты уже писала диссертацию. Тема была очень забавная. До сих пор название помню: «Роль школьной комсомольской организации в формировании активной жизненной позиции». А какая может быть активная жизненная позиция при беременности? Правильно, никакой. До больницы шёл сто девяносто седьмой автобус. А мы сели на сто девяносто третий. Помнишь? И уехали, конечно, не туда. В больницу опоздали. Как мы упрашивали врачиху, чтобы тебя приняли. Но врачиха вредная попалась. Раз опоздали, говорит, делать ничего не будем. Так наша Машенька и родилась. Диссертация твоя накрылась. Я, если честно, был рад. Разве это диссертация? Сплошная позиция. А Ваньку мы всё-таки убили. Тебя как раз только завучем назначили. Ты была перспективным работником. И Ванька был тебе совсем нежелателен и неперспективен. И мне тоже. А почему и мне тоже? Наверное, по ночам не хотел вставать качать, а по утрам на молочную кухню ездить. Не помню. Помню только, что и на автобус правильный сели, на сто девяносто седьмой, и выехали заранее, и врачиха не была такой вредной. Всё сложилось как нельзя лучше. Через три дня ты была уже на работе. На тебе же была почти вся школа. Только знаешь, что я, Натусь заметил? Ты меня тогда перестала Дрюней звать. Только Андрей да Андрей. Да и я тебя перестал Натусей звать. Это я сейчас тебя Натусей кликаю, потому как вроде мы с тобой жизнь по новой начали. Вот сидишь ты у меня на руках, и вспоминаем с тобой нашу жизнь прошлую.
Кошка спрыгнула с рук Милосердова, громко замяукала и направилась на кухню. «Жрать, наверное, хочет»,— догадался Милосердов.
— Ну, пойдём, покормлю я тебя. Да и сам заодно перекушу.
На кухне он налил кошке молока, а себе водки. Милосердов хотел погладить кошку, но та зашипела и бросилась прочь, не допив молоко.
— Обиделась. А что обижаться? Маша правильно подметила (наблюдательная всё-таки у нас дочка), что так называемая моя деградация никак не связана с тобой. Просто жизнь так сложилась. И знаешь, мне очень жаль, что никто и никогда больше меня Дрюней не назовёт. Ты, может быть, и хотела бы теперь, да не можешь. Что с тебя взять? Хоть ты в душе и Натуся, а всё равно животина бессловесная.
Утром Милосердов позвонил в школу, сообщил, что приболел и что его дня три не будет. Но вместо трёх дней он отсутствовал уже неделю.
Директриса забеспокоилась, позвонила дочери Милосердова, и решили они вечером сходить к нему домой. Маша долго и безрезультатно звонила. Дверь никто не открывал. Тогда она вспомнила, что у неё есть ключ от квартиры. Ключ никак не входил в замочную скважину. Женщины переволновались и готовились к самому худшему. Наконец после нескольких попыток дверь поддалась.
— Папа, ты где? Это я. Папа, отзовись!
Дверь в комнату была закрыта, но за ней явственно слышалось какое-то бормотание. Директриса, как более решительная женщина, открыла дверь. На полу, облокотившись спиной на диван, сидел Милосердов. На нём был тот же костюм, что и неделю назад. Судя по всему, он так и не успел его снять. Волосы были всклокочены, а лицо заросло редкой бородкой. Глаза были прикрыты. В ногах у него сидели кот и кошка. Кошка дочери Милосердова была уже знакома, а кот был гладкошёрстный, непонятной расцветки, с порванным ухом и заплывшим от гноя глазом. Они сладко спали, обняв друг друга лапами, а Милосердов равномерно и в такт обеими руками поглаживал животных, при этом приговаривая:
— Натуся и Дрюня снова вместе. Натуся и Дрюня снова вместе. Натуся и Дрюня снова вместе.