Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
* * *
Из впадин смертных выходя, как Сфинкс,
Не помня о величии потопа,
Тебя я вольной памятью носил
С днепровской дельты и до Конотопа.
И ты, опустошавшая меня,
Дышала чёрным воздухом под гривой.
И видел я метафору огня
В твоей душе иссолоно-пугливой.
Но даже если небо во сто крат
Преобразит качающийся терем,
Я буду только тем лишь виноват,
Что власть свою перебивал смятеньем.
* * *
Мы встретились и выбрали маршрут.
И провожал нас хор многоголосный.
Куда теперь нас иноки везут
на чёрной вагонетке восьмиосной?
Стучит земля. И газов выхлопных
за нами поднимаются колечки.
И линии огней береговых
до неба поднимаются от речки.
Пустые баржи в темноте идут,
не оставляя за собою волны.
И, кажется, тот ныне правит тут,
чьи звёзды молчаливы и проворны.
А там, где время продолжает тлеть,
слепая муза что-то прокричала:
Литинститут, затопленный на треть,
вверх дном лежит у ржавчины причала.
* * *
Растворяться, конечно, приятно,
Но есть одно но:
Появляются чёрные пятна
При взгляде в окно.
Где-то между стеклом и сетчаткой.
Непонятно в каком
Отдалении. Словно Курчатов
Под потолком.
* * *
Тебе одной, поскольку ты одна
и пять районов видишь из окна.
И долго говоришь по телефону
с далёким отражением своим,
которое преобразилось в дым
и поднимает звёзд ночных корону.
Из медных уст изнаночных лучей,
из сложной геометрии ничьей:
горизонтали держат вертикали
и ломятся от слипшихся плодов.
Ты надеваешь кружевной платок,
куда колокола перетекали,
в то время, когда были мы с тобой
оглохшей безъязыкой пустотой,
наполненные сном электролитным.
И прутья звёзд тогда легко вошли
нам в плоть, и пять прожекторов зажглись,
наполнив небо днём миндалевидным.
* * *
Здесь вечер полотняных гончаров
И журавлей не дышащая тризна.
Наверно, это лучший из миров,
Рождённых в результате катаклизма.
Там ты стоишь у мраморных колонн,
Как времени звучащая трахея,
И смотришь на раскрытый стадион,
Весь в раскалённых отблесках шалфея.
И кожа неба смята и груба,
И птичья стая солнце раскрошила.
И я лечу, как воздух, сквозь тебя,
Но горла нет у этого кувшина.
* * *
Преддождевые погашая сопла,
Уходит небо в чёрный окоём.
Здесь говорить на языке Эзопа
Отлично получается вдвоём.
И ты лежишь, и чай стоит на стуле.
И где-то рядом щёлкает реле.
Но ноября блуждающие струи
Уже не приближаются к земле.
* * *
Если поезд, родная, то, конечно, до Узловой,
Твои кости хотят на север, кровь же поближе к югу.
Причёска вязнет во времени и не поспевает за головой,
В которой детство любви выбирает чулки и юбку.
Но если из дома не выйти, тогда — торшер
Переместится в загробную жизнь на манер ракеты,
И мы встретимся на последнем противоэтаже,
Где звёзды висят, конвекцией тьмы нагреты.
Но если возникнет разряд, то его спасти
Нам удастся, заключив в шар из прозрачной кожи.
Но если ты вдруг ошибёшься, случайно замкнув пути,
Может так случиться, что выживут только кошки.
Ну а если реальность — то, конечно же, твой «Фейсбук»,
Где ты тащишь повозку жизни своей загрудинной лайкой
И говоришь: свет не надо, пóлно, не надо звук.
Не опаздывай, ровно постой, похвали, полайкай.
* * *
Ты хотела быть командиром космического челнока,
Перевозящего на Луну щебень и керамзит.
А теперь вокруг тебя сгущается чернота
И сквозь пальцы белая явь сквозит.
Утренний кофе опоясывает крылья ног.
Пусть мои мечты в твоём догорят быту.
Потому что до того, о чём думаешь, дотянутся мог
Только пик Коммунизма, в двадцатые — Блок в бреду.
Небо над нами — не шахматная доска,
Где с изменяемой стреловидностью — херувим,
И где-то в тумане, на расстоянии решающего броска,—
Мусульманский Нью-Йорк, православный Иерусалим,
А просто немое хранилище всех лампад,
Возжжённых за мёртвых, за полудохлых и за живых.
Ты стоишь перед зеркалом, в котором отражается водопад:
Струи белые, струи чёрные, переплетенья их.
Фугу играл на флейте Луне пастух,
Вызывая повсюду беспорядочные миражи,
Когда ты подходила к окну бессловесно и, плача вслух,
Выжимала над миром ветошь своей души.
* * *
Теряюсь в устах разговора
Над тёмным районом твоим,
Где в слякоти водозабора
Стоит металлический дым.
Местами он ржавый, местами
С вкраплением жил золотых.
Обломанный ветром, краями —
Опасен для тканей живых.
И, весь в застаревших стигматах,
Густым купоросом зарос,—
В овраге гудит трансформатор,
Питая подъёмный насос.
И льётся вода по развязке,
Течёт с Ленинградки на МКАД —
Она не итог этой сказки,
А просто растаявший град.
* * *
Сизокрылый робот разбирает
Аварийный дом в Иокогаме,
Словно арматуру опыляет
Линиеподобными руками.
В нём гудят три тысячи моторов.
Сервопривод щёлкает исправно.
Мы пришли из тёмных коридоров.
Кажется, что, в общем-то, недавно.
Сизокрылый робот заключает
Наши судьбы в алгоритм разбора.
Будто бы в одно соединяет
Нас двоих под сводами собора.
Тысячи кругов однообразных
Робота сменяются овалом.
Мы пришли из коридоров разных —
Тех, куда навеки расставались:
В свой вошла тогда ты безоглядно,
Думая, что входишь в тьму подъезда.
Богоматерь, выйдя из оклада,
Молча возвращается на место.