Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2016
Сон
Во сне зелёная трава была белой от выпавшего снега; ступая по ней босыми ногами, старик почему-то совсем не чувствовал холода. Ветви высоких деревьев стряхивали мокрые снежные хлопья. Пахло свежей, холодной весной, перегнившими листьями, сухими прошлогодними ягодами, размякшими от влаги. Тянуло холодом реки, несущей талую воду высоких гор.
Лес шёл в гору, и Едзи поднимался вместе с лесом, опираясь на деревянный посох. Пытаясь разгадать, утро теперь, день или вечер, старик искал солнце, но небо было скрыто ветвями высоких деревьев. В сумраке дымился разъятый на тонкие полосы свет, а деревья выглядели так, будто они росли тысячу лет, и время это было для них лишь детством… Невидимые птицы галдели где-то высоко на чёрных безлистых ветках.
Во сне был кто-то ещё; старик прежде почувствовал, а затем и увидел: следом за ним по лесу пробирался конный. Одет просто, серый суконный цухъхъа1 стянут поясом на тонкой талии, выправка отменная, плечи так расправлены, словно за ними не полы башлыка, а крылья вразлёт. Поравнявшись со стариком, всадник спешился.
«Дæ бон хорз!»2— обратился он к Едзи. «Дæ бон хорз…» — отозвался старик.
Незнакомец пошёл рядом, ведя коня под уздцы. «Как дни твои, хорз лæг?»3— спросил он учтиво. «Будь благословен, куда бы ты путь ни держал, а дни мои темны, как этот лес. Неясны, как небо над ним…»
Взглянув вверх, туда, где ветви деревьев, став сложным, витиеватым рисунком, терялись в неясной мгле, незнакомец то ли удивился, то ли опечалился: «Разве этот лес так уж тёмен?..» — «За всю свою жизнь я не видел леса темнее…» — качнув головой, ответил Едзи то ли незнакомцу, то ли себе самому.
Оба замолчали и, храня тишину, шли дальше по лесу в неведомом месте в неведомое время… Шаги их были равны по длине и лёгкости. Босой старик и незнакомец в ичигах ступали так мягко и тихо, словно и не касались земли вовсе.
Едзи украдкой разглядывал попутчика: курчавая борода обрамляла молодое красивое лицо. И борода, и усы, и брови были полны силы и цвета, седина ещё долго не тронет их, кожа светлая, словно материнское молоко, за спиной ружьё, за поясом плётка, подтянут, жилист — обычный молодой осетин; вот только глаза… Глаза его были древними, как лес вокруг, глубокими, как этот сон…
Словно услышав мысли старика, незнакомец взглянул на Едзи своими старыми глазами и поинтересовался: «Куда ты путь держишь босым? Снег ещё не сошёл…» — «Иду к Дзуару4 на вершине горы…» — ответил старик. «Молишься о чём-то сокровенном?» — «Что теперь может быть сокровеннее Победы? Войне конца не видно, в село столько писем смерти принесли, что можно покрыть ими крыши наших домов, словно снегом. А теперь ещё и немцы пришли… Никто больше не верит в неё. Да и моя собственная вера уже не та… Неужели я ошибся? Неужели? Два дня поднимаюсь на вершину, молюсь, но нет ответа…»
Снег таял и становился влажным тягучим воздухом. Вокруг теперь капала и шуршала вода. Едзи посмотрел под ноги: по склону бежали ручьи, прозрачные, чистые, увлекая за собой сухие семена и тёмные гнилые листья, растворяя горсти влажного весеннего снега.
«Едзи,— снова заговорил незнакомец, и голос его теперь звучал удивительно звонко,— ты разуверился, что над моим лесом всходит солнце, лишь потому, что ветви деревьев скрыли от тебя небо. А сам хочешь, чтобы люди не отчаялись и верили в Победу, которая скрыта от них толщей времени и пеленой смерти?»
Едзи замер, взглянув в лицо своему попутчику: ему показалось, что тот говорит с ним, не размыкая губ. Старик хотел протереть глаза, но вспомнил, что спит…
«А что до твоей „молитвы о сокровенном“,— продолжал тем временем незнакомец,— так скажи: не забыл ли ты чего важного? Сегодня, на третий день, поднимись к Дзуару, но не с пустыми руками!»
В одно мгновение всадник взлетел в седло и, поглядев на Едзи сверху вниз, громко потребовал: «Едзи! Посмотри, какое небо над моим лесом!»
Старик поднял голову: ветви деревьев расступились… Над лесом развернулось синее, невероятно синее небо, пронизанное золотыми солнечными лучами…
В это мгновение птицам, населявшим лес, словно подали невидимый знак, и те разом запели. Птичий хор галдел на разные лады, и казалось, прозрачный сон, сделанный из тонкого чистого стекла, сейчас лопнет от их гомона и разлетится на осколки. Но сон оказался крепким. Ослепительно белый, словно точёный, конь гарцевал перед стариком, а всадник улыбался. «Вот и ты покажи людям Победу…— гремел он, перекрывая птичий гомон.— Покажи её, Едзи!»
Хлестнув коня плёткой, в несколько прыжков всадник добрался до верхушек деревьев и исчез в небе…
Едзи
Едзи проснулся. Над селом дребезжали яркие, пронзительные петушиные крики. Занавески на окнах были отодвинуты: в осеннем небе трепетали подтаявшие звёзды. В доме было прохладно и сыро.
Старик сел на постели и опустил босые ноги на шкуру, расстеленную у кровати. Шкуры баранов и коз лежали в спальнях, а коридоры каменного дома были выложены узкими шерстяными дорожками, которые по молодости ткала жена Едзи, чтобы ногам домочадцев было теплее. Шерсть истончилась за долгие годы, яркость узоров поблёкла, где-то ткань была побита молью. Сама старуха, высохшая и слабая, спала в соседней комнате, давно уже не подымаясь до рассвета…
Дом был тихим и пустым.
Едзи оделся, затянул пояс на сухой талии и спустился вниз. В комнате, что служила и кухней, старик растопил печь. Сняв чугунную крышку с круглой конфорки, водрузил на неё аг5, наполненный водой.
Когда старик вышел во двор, утро уже успело просветлеть и побелеть: на село опустился туман. На ореховом дереве посреди двора пели утренние птицы. Сад уже парил в нежно-золотистом облаке осени, предчувствуя долгий сон, а орех лишь начал желтеть.
Дом Едзи, сложенный из отёсанных осколков гор, возвышался над улицей, словно окаменевший ковчег на макушке суши, снесённый сюда некогда большой волной из иных земель. Вокруг были лишь саманные домики, чисто выбеленные, чаще в цвет бело-голубого утра или розоватого вечера, с черепичными крышами, кирпичными фасадами и узорчатыми арками ворот.
Серо-фиолетовый каменный дом Едзи украшали барельефы: обнажённая женщина сладко спала, прикрыв наготу своими длинными волосами, а над ней, вытянувшись, словно струна, расправив плечи и положив руки на оружие, стоял мужчина — в папахе, в цухъхъа с газырями и с кинжалом на поясе.
Едзи был сыном каменщика, он сам выстроил и украсил свой дом.
Давным-давно, ещё маленьким мальчиком, жил он с отцом и матерью под самыми небесами, высоко в горах, где камней много, а земли мало. Там, где пастухи ночами жгут костры, охраняя стада, а днём стирают до дыр ичиги, упражняясь в танцах на носках.
За хорошего каменщика, говорил отец сыновьям, все молятся — и живые, и мёртвые. Каменщики добывали и обрабатывали камень, строили дома, святилища, а ещё делали цырты. Если умершего не оставляли плыть через века на ярусах фамильного склепа, а погребали в землю, в память о нём в землю вонзали камень, высокий, продолговатый. Камень украшали узорами, символами…
Сыновья учились разбираться в родах камней, словно в породах домашних животных, чувствовать твёрдость и мягкость, видеть красоту узора, читать возраст камня, словно годовые круги у дерева; и Едзи учился, но с самого первого дня обучения было ясно, что видит он в камнях гораздо больше, нежели отец и братья. В камнях проступали лики. У камней были голоса, и они рассказывали Едзи такие истории, которые не припоминали и самые древние из сказителей. Хрупкий, сыпучий мир удерживали камни. За свою неизмеримо долгую жизнь они бывали и сияющими вершинами, подпиравшими небеса, и частью непроглядной тьмы на дне бездонных пропастей. Вода шлифовала камни, ледники сносили их в долины. Осколки гор ломались, мельчали и рано или поздно обращались в горсти пыли, но прежде, чем исчезнуть, становились свидетелями невероятных событий, немыми хранителями великих тайн. И Едзи, словно проводник из мира теней и воспоминаний, резал, отсекал, шлифовал, вытаскивая на свет истории, которые они хранили, делая их зримыми и ясными.
Едзи стал мастером, и скоро молва о нём поползла из села в село. К юноше стали приходить заказчики из других ущелий. Многие хотели, чтобы именно он резал цырт для умершего родственника или украшал скульптурой строящийся дом.
В один из тех далёких дней Едзи направлялся работать в соседнее село. Нужный камень уже свезли на повозке, запряжённой двумя волами, заказчику, и теперь юный резчик, в войлочной шляпе, с инструментами в холщовой сумке и деревянной палкой в правой руке, шёл работать.
Дорога петляла среди гор и, повернув очередной раз, вышла на ровную местность, скалы отступили, по сторонам теперь пестрели луга. Юноша увидел, что впереди, одной с ним дорогой, идёт женщина с маленьким ребёнком, Едзи от них отделяло совсем небольшое расстояние. Голова женщины была повязана ярко-голубым платком, ветер теребил подол светлого платья. «Как нарядно одета,— подумал он.— Наверное, идёт на праздник к родственникам…»
Едзи торопился, было раннее утро, и ему хотелось начать работать прежде, чем станет припекать жаркое летнее солнце. Думая о своём, прислушиваясь к звукам неба и земли, через некоторое время он с удивлением обнаружил, что не приблизился к женщине ни на шаг. Едзи ускорился, дорога шла вниз, и юноша разве что не летел по ней, но женщина с ребёнком были по-прежнему недосягаемы. Тогда Едзи остановился, опёрся на палку и стал ждать… Женщина присела на камень у дороги, маленькая девочка осталась у материнских ног. Едзи двинулся — через мгновение женщина поднялась и, взяв за руку ребёнка, продолжила путь. Так и шли они до самого села, где, пройдя тихими утренними улицами, женщина и девочка исчезли за воротами одного из домов. Дом оказался тем самым, куда Едзи и направлялся.
Хозяин-вдовец вышел к Едзи вместе с младшим сыном, вдвоём они проводили юношу на кладбище и показали ему место, где установили камень и где Едзи предстояло работать. Постояв у камня, мужчина вдруг попросил резчика: «Знаешь, несколько лет назад у нас умерла девочка. Пусть на камне они будут вдвоём, жена и дочка; я думаю, так будет правильно».
Едзи молча кивнул. Женщина в светлом платье, с головой, покрытой ярко-голубым платком, и маленькая девочка, что прижималась к матери, так и стояли перед его глазами на дороге, ведущей неведомо куда.
С тех пор так и повелось. Мёртвые приходили к нему не реже, чем живые. Они были неразговорчивы и не доставляли никаких хлопот. Иногда предупреждали, что будет гроза, остерегая от походов в дальние дали. Иногда хотели посмотреть на свои цырты и просили изменить цвет неба над головой…
С началом войны их стало больше. К старику Едзи они приходили прежде, чем приносили в село их похоронки. Иногда поутру, бледные и грустные, сидели они в саду у Едзи. Иногда робко топтались у входа. Тогда, вздохнув, он шёл резать новые цырты, стараясь, чтобы о каждом осетинском воине осталась память. И никогда не брал денег у вдов и сирот.
Каждое утро Едзи молился, чтобы двор его был пуст…
Сегодня так и было. Старик повернул вентиль водопроводного крана, и прохладное осеннее утро пролилось на руки. Набрав воды в ладони, он заглянул в них: небо, облака с высоких гор, опустившиеся на село густым туманом, грядущие снега и прошедшие дожди — целый мир умещался в одной пригоршне. Освежив лицо, Едзи отправился в сад. Деревья стояли по колено в молоке. Наклоняясь к земле, старик высматривал и ощупывал листья сорняка. Трава уже пожухла, но в тени деревьев она была всё ещё сочной и зелёной. Нарвав охапку лебеды и немного хвоща, Едзи промыл траву под ледяной струёй воды и вернулся в дом. Печь уже нагрелась, в кухне потеплело, в медном аге клокотала вода. Старик высыпал охапку травы в кипящую воду и, присев рядом на низкую табуретку, стал ждать. Через несколько минут трава была готова. Едзи мелко порубил сварившийся сорняк и, смешав с горстью кукурузной муки — последней, что нашлась в доме,— замесил тесто. Разделив его на три равных куска, каждый по очереди раскатал деревянной каталкой и испёк в печи три тонких хлеба — артæ кæрдзыны. Сложив один на другой, старик обернул их полотенцем.
Впереди у него был долгий путь, сон был весточкой, которую Едзи давно ждал. У двери старик надел на голову шапку, а ноги разул. Калитка прежде вела в небольшое святилище, и лишь потом — на улицу. Под высоким каменным сводом было темно и сыро. Старик замер в полумраке, помолился и лишь затем открыл дверь. Свет и туман хлынули с улицы. Едзи шагнул в белое молоко и словно растаял.
Хурхор
Синдзикау расположилось в предгорье; земля здесь поднималась и опускалась мягкими волнами: летом — бирюзовыми, осенью — золотистыми, зимой — белыми. Всё село словно ползло вверх — вниз, вверх — вниз, осторожно подбираясь к началу гор.
Осень 1942-го была тёплой, но по утрам ущелье уже дышало холодом в сторону села. Босой старик Едзи шёл по тихим, обезлюдевшим улицам. Деревья и птицы сопровождали его всю дорогу, туман игрался, то пряча, то раскрывая дома по сторонам от дороги. Тополя вставали ориентирами, пустые скамейки у домов были населены призраками прежних владельцев. Старухи, давно умершие, вставали со своих мест, когда Едзи проходил мимо, и благословляли его, улыбаясь. Старики, что сидели неподвижно, опершись на резные палки, кивали ему. Собаки, если решались подойти, виляли хвостами и лизали его босые пятки. «Только мёртвые мне и верят,— подумал Едзи,— да вот собаки ещё…»
Правой рукой старик опирался на палку, в левой нёс свёрток. Впереди дымилась туманом Хурхор…
На выпасе за селом, у подножья горы, в утренней тишине коровы позвякивали колокольцами, кучами в тумане теснились бараны. В лесу на горе переливались птичьи песнопения. В густом тумане всё было неясным и непонятным. Мир словно был обмотан шерстью.
Едзи приметил пастушка и пригляделся: это был маленький Гиго, внук сельского дзуарылæга6. Старик воспринял это как добрый знак.
— Гиго! — крикнул Едзи и жестом попросил его подойти.
Мальчик подбежал к старику:
— Дæ райсом хорз7, Едзи!
— Гиго, сам Бог тебя мне послал! Дæ хорзæхæй8, пойдём со мной к вершине, я буду молиться, а ты будешь младшим.
Пастушок согласно кивнул. Едзи передал ему свёрток и направился к горе, мальчик пошёл за ним. Когда старик и мальчик ступили под сень леса, пастушок поинтересовался:
— Куда мы идём, Едзи, к Дзуару на вершине?
— Не совсем, лаппу9. Чуть ниже Дзуара, на склоне Хурхор, среди деревьев разбросаны валуны. Самый большой из них давно не даёт мне покоя. Но ты и сам сейчас всё поймёшь. Вот послушай: когда земля была не такая старая, как сегодня, когда ангелы и святые спускались на неё чаще, чем солнце и туманы, когда небо сияло ярче, а осетины были праведнее, случилось вот что. Видишь, в этом месте начинается ущелье, горы по обе стороны понемногу набирают силу. В предгорье они мягкие и невысокие, дальше в ущелье поднимаются к небесам скалами. Одним солнечным днём, таким, как этот… Не смущайся туманом, он скоро рассеется! Так вот, таким солнечным днём ехал в сторону высоких гор всадник на белоснежном коне. В левой руке всадник держал сияющий крест, правой рукой держал поводья своего коня. Всадник и конь были такими светлыми, что, отражаясь от них, солнечные блики играли на траве, на деревьях, скользили по отрогу на другой стороне ущелья… Когда всадник подъехал к Хурхор на противоположной стороне, во-о-он там, видишь, в тумане чернеют деревья, да-да, вон там появился хæйраег10. Умирая от злобы и зависти, хæйраег стал кидать в Уастырджи11 камни. Однако все камни летели мимо, и всадник как ни в чём не бывало продолжал свой путь, даже головы не повернув. Камни становились всё больше, со свистом они летели через всё ущелье. Иу, дыууæ, артæ…12 — Едзи не торопясь, громко, вслух считал камни и палкой проводил в воздухе дугу, соединяя два склона.— Уастырджи смотрел куда-то ввысь, поверх макушек деревьев, направляясь к ему ведомой цели, словно и не видя камней, не слыша шума… Цыппар, фондз, æхсæз, авд…13 Ту сторону, где бесился хæйраег, покрыла тьма — так злился он и злобствовал, а камни, ударяясь о противоположный склон, грохотали и иссекали искры. Аст, фараст, дæс…14 Люди внизу, в долине, попрятались в дома, скот на пастбище жалобно блеял… Но один пастушок, чистый глазами и душой так же, как и ты, мае лæппу, не упал на землю и не накрыл руками от страха головы своей. Широко раскрыв глаза, он смотрел, как над сладкой зелёной травой, дающей молоко, над молчаливыми тёплыми коровами, над белыми барашками, которые сбились в кучу, над маленьким и привычным ему миром схлестнулись свет и тьма. Он видел, как с одного края ущелья на другой со свистом летят каменные глыбы и падают в лесу, не задевая сияющего всадника. Крест в руке Уастырджи сиял звездой, и тьма, ползущая с левого склона, дрожала и осыпалась чёрными углями и белым пеплом на зелёные поля, не в силах поглотить света. Тогда, в неистовстве и бессильной злобе, хæйраег поднял огромный валун и, прищурив свои разноцветные косые глаза, метнул в Уастырджи осколок скалы. Взвыл ветер… В этот раз, рассекая воздух, валун летел точно в цель… Белоснежный всадник остановился, замерший на пастбище пастушок увидел его лицо и сияющие небом глаза. Правой рукой Уастырджи выхватил меч из ножен и подставил остриё под валун — тот отскочил и утонул где-то в лесу. Всадник взмыл в небо, а посрамлённый хæйраег, визжа, провалился под землю. На валуне навеки остался след от меча; да ты сейчас сам всё увидишь…
Старик замолчал, а мальчик словно проснулся; слушая Едзи, он и не заметил, как рассеялся туман, показалось утреннее солнце и лес вокруг засиял лёгким радостным золотом. Крутой склон уходил вверх, сейчас прямо под ними был луг, где Гиго оставил своё стадо. Село галдело петушиными криками и собачьим лаем, над некоторыми крышами вился дымок. А в лесу было очень тихо. Гиго слушал свои шаги: шуршали опавшие листья, высокая трава позвякивала сухими стебельками. Старик шёл совершенно бесшумно, будто и не касался земли.
Валун был огромный, мальчик обошёл его кругом два раза — сначала слева направо, потом справа налево. Действительно, на камне виднелся след от лезвия большого меча, словно здоровая головка сыра была надрезана огромным клинком, а затем окаменела, сохранив шрам.
А ещё на камне были свежие следы инструментов Едзи: старик начал резать камень, но бросил, потому что камень не поддался ему, что-то пошло не так…
— Разверни…— Едзи кивнул на свёрток в руках Гиго, и мальчик раскрыл полотенце.
Едзи раздвинул кæрдзынтае так, чтобы с неба было видно: их три. Открыл флягу с водой, висевшую у пояса, и в тиши утреннего мира воскликнул, глядя в небеса:
— О Хуыцау, ракæс мæм!15 Я видел Победу — не по своей воле, не по своему желанию. Она горела, как сигнальный огонь на башне, окружённой тьмой, она была светом, к которому стремилась моя душа и ликовала. Люди отчаялись и больше не верят, дай сил открыть им будущее, если есть на то Твоя воля.
Помолившись, он дал откусить Гиго от верхнего дивного зелёного хлеба, протянул мальчику воду; лишь когда тот прожевал хлеб и запил его водой, Едзи поднёс флягу к своим губам.
Они сели напротив камня, пастушок и скульптор, стали есть удивительно вкусный зелёный кæрдзын.
— Знаешь, Едзи,— нарушил вдруг тишину мальчик,— а мой дада верит тебе, и я верю! Когда парторг сжёг твой посох, Дауки страшно разозлился, сказал, что Бог не прощает тому, кто обижает провидцев.
Посох
Это случилось три года назад. Благодатное лето подходило к концу. Трава позвякивала в сладком знойном воздухе. Сады благоухали, земля и небо зримо перетекали друг в друга — яркими душистыми ароматами, сладкими синими дождями. В сельсовете шло собрание: женщины в белоснежных накрахмаленных платках, оттеняющих смуглость загоревших строгих красивых лиц, в льняных блузах, простых, выгоревших на солнце юбках… Мужчины были в светлых рубашках, застёгнутых под горло, в галифе, заправленных в сапоги, старики — в цухъхъатæ, несмотря на жару.
У сельсовета игрались дети.
Обсудив колхозные дела, надои и урожаи, а пора была горячая, работа кипела, председатель заговорил о мировой политике, о войне, нависшей над другим, чужим миром…
Тонкие нити солнца, клонившегося к земле, пронизывали комнату с выбеленными белыми стенами. Едзи видел, как в открытое окно влетела паутина и в потоках тёплого воздуха плывёт над головами собравшихся.
— Советским людям ничего не угрожает! — рвал летнюю тишину председатель.— Товарищ Молотов подписал договор с товарищем Риббентропом. Советтон Хицауад16 заключил договор с Германией о мире! Гитлер нам не враг!
Женщины за спиной у Едзи шёпотом обсуждали чью-то грядущую свадьбу…
Мальчишки под окнами схватились, меряясь силой, и кто-то из старших вышел пристыдить их.
А председатель всё говорил, говорил…
Едзи встал и со всей силы стукнул мощным резным посохом об пол. Оборванный на полуслове председатель так и остался стоять с открытым ртом в наступившей враз тишине.
— Никакой дружбы с немцами не будет! Гитлер вам не друг,— негромко и медленно проговорил Едзи, обращаясь к колхозникам, смуглым женщинам, летней тишине, глядящей в открытые настежь окна сельсовета, детям, сидящим на траве на улице, и всему свету, пребывающему в неведении, зависшему над чёрной бездной.
Односельчане смотрели на старика, не дыша.
Едзи вышел вперёд… И, встав прямо перед столом, за которым восседало колхозное начальство, продолжил:
— Дайте время, нападёт на Советский Союз. Будет война… страшная война…
Потерявшийся председатель сглотнул слюну и, вспомнив, кто здесь, в сельсовете, главный, пошёл в наступление:
— А ты, Едзи, что, партии не доверяешь? Или ты самому товарищу Сталину не доверяешь?
Из-за стола поднялся сельский парторг, взгляд его прилип к стариковскому посоху. Ощупывая глазами резные фигурки на рукояти, парторг стал краснеть и задыхаться:
— А что это у тебя в руках, Едзи?
— Это? Посох мой, не видишь? Или ты ослеп? — спокойно ответил старик.
— На посохе, я спрашиваю, что ты вырезал на своём посохе?
Подскочив к старику, парторг вырвал палку из рук Едзи и впился в неё взглядом.
— Да, так это ведь знак гитлеровской Германии! А твой конь его топчет!
На резном посохе Едзи действительно всадник попирал свастику…
— Какое тебе дело до чужого коня? — усмехнувшись, спросил Едзи, и колхозники в зале засмеялись.— Лучше,— продолжил старик,— сообщи в своей партии, что Германии доверять нельзя!
Парторг побагровел:
— Едзи, ты что, хочешь стравить Германию с Советским союзом?! Как представитель власти, я конфискую твой посох — ради твоего же блага! И молись, чтобы никто там,— парторг показал пальцем на выбеленный потолок,— не узнал о нём!
Мрачно глянув своими старыми глазами на парторга, на колхозников, сидящих за длинным деревянным столом, покрытым красной скатертью, Едзи развернулся и направился к открытой двери.
У дверей сельсовета стайка притихших детей расступилась, пропуская Едзи; встревоженными птицами смотрели они, как старик уходит в синие летние сумерки.
На следующий день после собрания Едзи отправил в сельсовет младшего сына — забрать посох, но парторг велел передать старику, что посох он сжёг для его же, Едзи, блага…
Через три года, когда Германия напала на Советский Союз, снова было лето: днём над селом стоял аромат скошенной травы, а ночи пахли парным молоком. Зелёные юноши и зрелые мужчины уходили стройными рядами воевать, и у сельсовета, в том месте, где они садились в полуторки, лето обрывалось во мрак…
Призвали и парторга. Поздней ночью, накануне отбытия, он пришёл к старику Едзи и задал один-единственный вопрос:
— Кто победит в войне?
— Уæрасе…17— коротко ответил старик.
Парторг кивнул головой, словно знал ответ заранее, и, ещё немного помявшись, развернулся и ушёл в ночь.
Когда шаги его затихли, Едзи тяжело вздохнул и, покачав головой, прошептал ему вслед:
— Мæгуыраг…18
Осень
Осень становилась холодной и прозрачной, обнажая возраст гор и небес. Хурхор уже не горела огненно-рыжим пламенем, потухла и задымилась… Всё чаще гора куталась в осенние туманы и колкую морось. И где-то среди деревьев её священного леса ровно постукивал молоток Едзи, не слышный никому, кроме птиц на ветвях, что переговаривались под тревожным осенним небом. Прислушиваясь к их голосам, Едзи резал, скалывал, шлифовал, а иногда, закрывая глаза, ощупывал уже сделанную работу чуткими пальцами.
Работа двигалась, и старик радовался. Поглядывая сквозь осеннюю морось на Гиго, пасущего стадо внизу, под горой, Едзи улыбался и говорил:
— Дæ лæ, лæппу! Наша с тобой молитва была услышана. Камень стал мягким и податливым, словно мыло!
А внизу пастушок, никому не проболтавшийся о том, что делает старик, поглядывая на лесистые склоны горы, думал: «Там теперь важные дела творятся, Едзи трудится, а я его стерегу… берегу от волков…»
Теперь пастушок и скульптор встречались каждое утро у подножья Хурхор. Как-то, направляясь к горе, Едзи услышал, как Гиго звонко и самозабвенно горланит:
— Джитри-джитри-кабуска, Сталин Гитлеры абырста!19
— Гиго, кто научил тебя? — крикнул ему Едзи.
— Все дети в селе поют эту песенку, завидев в селе немцев…— ответил Гиго.— Видишь, все дети верят тебе, Едзи!
Старик рассмеялся. А Гиго, вдруг став серьёзным, глядя куда-то поверх сельских крыш, сказал ему:
— Едзи, в нашем доме живёт теперь один немец, офицер. Он показывал нана фотографию своих детей, мальчика и девочки. Говорил урыссагау20, что если откажется воевать — их там, в Германии, убьют. Нана ничего ему не сказала, только головой покачала. Он угощал нас сахаром. Только Дауки, увидев это, выругал его мать и сказал нам иронау21, что кто фашистский сахар поест, того он своими руками убьёт, в огороде закопает и на могилу наплюёт. Сказал, сыновья его не для того кровь проливают на войне, чтобы внуки немецким ядом душу портили. Дада поставил у дверей лопату для памяти: мол, этой лопатой копать буду ваши могилы. Другие дети поверили, что немец нам яд даёт, но я-то знаю, что это сахар, только всё равно в карман кладу, а потом собаке скармливаю.
Едзи кивнул головой:
— Гиго, сæкаер марг нæу22, но дед твой прав. Пусть горят в аду вместе со своим сахаром. Такие сладости оставляют на губах горечь, которую трудно смыть…
Время тянулось медленно по улицами тихого Синдзикау, вглядываясь серым налётом дождей в окна, стирая свежесть побелок старых домов.
Опуская по утрам босые ноги на баранью шкуру у кровати, Едзи чувствовал, как невыносимо быстро несётся земля под ними, под шкурой, под деревянными досками и каменным фундаментом. Чувствовал, как набирает земля годовые круги, словно могучее древнее дерево. Ощущал силу, с которой невидимые плети времени тянут из него самого жизнь. В то же время глаза его созерцали, как медленно сменяются над землёй дни и ночи, тепло и холод. Как медленно и тяжело противостоит мир злу.
Немцы рвались к Дзауджикау23, обрушив на старый город у синих гор металл и ненависть. На подступах к столице шли жестокие бои, днём и ночью в той стороне громыхало орудие. Так ад подкрался к самой кромке тихого мира с голубыми горами и золотым солнцем.
Каждую ночь в те дни Едзи видел, как сонмы ангелов летят по направлению к Дзау, бесшумно взмахивая своими белоснежными крыльями. В руках они несли зажжённые светильники, и горящие угольки осыпались на землю дождём искр.
В самом начале войны такой же белоснежный ангел обронил угли из горящей лампы, пролетая над его, Едзи, домом. Угли сверкнули в ночи огоньками падающих звёзд и исчезли в тёмном саду, среди спящих деревьев. Едзи смотрел вослед тому ангелу, улетевшему в ночь, а сердце ныло и плакало. Он теперь знал, что двое из четырёх его сыновей не вернутся домой с войны.
Так и случилось. Он всё ждал, что они появятся во дворе, опередив свои похоронки, летящие среди облаков, против ветра, сквозь дожди, под звёздами и солнцем…
Но они так и не пришли.
А похоронки в его серый каменный дом принесли одну за другой.
Старуха тогда-то слегла и больше не встала.
Зима
Наступила зима, голодная и тяжёлая. Иногда по утрам Гиго замечал в белом небе парящих орлов: высокие, недосягаемые, рисовали они медленные круги.
Иногда он поднимался на гору — посмотреть, как идёт работа. Но теперь Едзи редко с ним заговаривал… Он словно ушёл в себя и не только не замечал присутствия мальчика, но, казалось, не видел зимы и не чувствовал холода… Лишь металлическое позвякивание молотка по шпунту отсчитывало время в этом тихом лесу. Мальчик бесшумно проходил меж деревьев и, присев поодаль на поваленное ветром дерево, тихо наблюдал за тем, как работает скульптор, а потом так же тихо уходил.
Крепость Дзау у самых гор немцы не взяли. Потерпев поражение, медленно, тяжело уходили они из Осетии, по костям и руинам. Ушли они и из Синдзикау одним холодным утром по холмам: вверх — вниз, вверх — вниз… И посыпал снег, бесшумный, невесомый, бесконечный, из глубины небес, стирая их следы, забеливая дороги, по которым они ступали. Гиго смотрел в небо, и от кружения снежинок голова его тоже кружилась. Открыв рот, мальчик ловил снежинки языком. На своих обветренных губах Гиго чувствовал странную горечь.
Дауки, дед Гиго, вышел на дорогу, по которой отступили немцы, и, сняв здоровую папаху и прижав её к груди, громко прокричал Богу, чтобы земля под ними завернулась. А вернувшись в дом, убрал лопату, что стояла у дверей дома в назидание внукам.
Теперь, когда немцы ушли, Гиго решил рассказать деду о том, что делает Едзи. Дауки выслушал внука и сказал жене:
— Сегодня сваришь кадур24, тарелку дашь Гиго, он знает, что с ней делать!
Хотя еды самим не хватало, но старуха даже словом не возразила. В обед, надев на глиняную миску свою овечью папаху, чтобы кадур не остыл, Гиго, с раскрытой головой, побежал на Хурхор. Тихое, безмолвное село спало под снегопадом. Немцы ушли, но конца войны не было видно, как и конца вереницы белых листов бумаги, исписанных фиолетовыми словами смерти.
Старик сидел под старым раскидистым орехом. Тихий и задумчивый, смотрел он на камень, а тот покрывался свежим снегом и делался похожим на большой белый кусок сахара.
— Едзи, дæ бон хорз! Нана тебе кадур прислала! Поешь, пока горячий! — выпалил запыхавшийся Гиго, выудил из кармана ложку и протянул старику вместе с тарелкой, прикрытой папахой.
Старик позвал Гиго сесть рядом с ним под деревом. Мальчик присел на бревно, прилаженное к двум другим наподобие скамейки, и взглянул наверх, сквозь ветви дерева: по какой-то необъяснимой причине снег здесь не сыпал… Словно старый орех, не растерявший свои сухие тёмно-коричневые листья, бережно защищал старика от снегопада.
Едзи снял с тарелки шапку; стряхнув с волос мальчика снег, надел шапку ему на голову и, указав на кадур, сказал:
— Ахæр!25
Гиго мотнул головой.
— Ахæр! — повысил голос Едзи.
Но Гиго в ответ лишь сильнее замотал головой.
Тогда старик послушно взял ложку и тарелку, но прежде, чем начать есть, достал что-то из кармана и ласково сказал:
— У меня для тебя тоже есть кое-что, Гиго, тебе надо заесть горечь…
Гиго уставился на старика…
В руке у Едзи лежал кусок сахара. Целый сахарный осколок. Откуда он взялся у Едзи, Гиго не посмел спросить, только сахар этот был странным образом похож на заснеженный камень перед ними. Или мальчику это просто показалось…
— Горечь — это война, она оставляет след, даже если ты не сидишь в окопах, даже если в тебя не летят пули. Война меняет всех, даже таких маленьких мальчиков, как ты. Горечь останется с тобой на всю жизнь, просто притупится, станет частью тебя самого и того мира, в котором тебе предстоит жить…
Гиго слушал старика и грыз сахар. Он пока не очень понимал то, что говорил ему Едзи, но знал, что слова эти стоит запомнить. Как и весь этот день, снежный, горький и сладкий одновременно; он старался запомнить его изо всех сил, хотя как его можно забыть?
Весна
Пришла весна. Вначале робкая и прозрачная, с запахом сырой земли и особым цветом неба. Затем в Синдзикау прилетели ласточки, зацвели абрикосы, и вишня, и слива…
О том, что на склоне Хурхор Едзи создаёт памятник Победе, уже знало всё село. Старухи трясли скудные запасы и старались теперь наперебой отправить какое-нибудь скромное угощение на Хурхор. Старики выспрашивали у мальчиков, которые были посыльными у своих бабушек, близка ли работа к завершению.
С любопытством и надеждой всё село теперь начинало день и завершало, поглядывая в сторону горы.
И вот одним весенним утром Едзи пришёл на луг, где Гиго пас рыжих бесшумных коров да глупых беспечных барашков, и сообщил мальчику, что закончил памятник.
Гиго кинул стадо и стремглав бросился домой к деду.
— Дауки, Дауки, Дауки,— кричал он на всё село,— хорз хæбæрттæ, хорз хабæрттæ!26
Не прошло и получаса, как по улицам села уже шествовала процессия: Гиго впереди, рядом шла его младшая сестра, через хрупкие плечи девочки была перекинута осетинская гармошка. За ними бежали другие дети — братья, сёстры, соседи — и шёл старик Дауки.
— Едзи закончил памятник Победе! Старик Едзи закончил свою работу! Пойдёмте на Хурхор,— кричал Гиго.
Кричал в весеннее небо, улицам и домам, старикам, сидящим у домов, старухам, что копались в своих огородах, сгребая прошлогодние осенние листья и разжигая костры.
— Джитри-джитри-кабуска! Сталин Гитлеры абыр—
ста…— хором и вразнобой весело горланили дети.
Открывались калитки, старухи с любопытством выглядывали на улицу. Старики поднимались навстречу и шли вместе с ними. Слух уже облетел Синдзикау, словно весенний ветерок. Побросав коров с телятами, кур с яйцами, выбежали за детьми и стариками женщины… Сельские собаки и те увязались за своими хозяевами, радостно виляя хвостами.
Над селом, весенняя, прозрачная, в нежной дымке, возвышалась Хурхор… А в лесу старик Едзи закапывал в землю инструменты, которыми работал. Земля была холодной и влажной, Едзи притоптал землю ногами.
Собаки остались резвиться на выпасе за селом. Подойдя к подножью горы, остановились и женщины27, но дзуарылæг Дауки обратился к ним:
— Ваши сыновья, мужья и отцы отдают жизни за Победу. Вы должны увидеть её своими глазами. Сегодня особенный день!
И в тот день они поднялись к камню с мужчинами и увидели её…
Вырезанный в камне Уастырджи — всадник на белоснежном коне — поражал длинным копьём чёрного змея, херувимы парили над святым. Чуть в стороне стояла спасённая им царевна, и Бастымад28 укрывала всех — и ангелов, и спасённую Елену, и святого, одолевшего тьму, и его белоснежного коня — покровом своих длинных, туго сплетённых кос.
Каменное небо за спинами персонажей было выкрашено в ясный голубой цвет. Светлые лица их и жёлтые нимбы сияли в лучах солнца. Чёрная, мерзостная бездыханная тварь в ногах у коня казалась беспомощной и жалкой тенью.
Птицы галдели на все лады, и небо над лесом действительно было безоблачным, как и говорил Уастырджи. Кивнув Едзи издалека, он пустил своего белоснежного коня вскачь и взмыл в сияющие небеса.
До Победы оставалось ещё два долгих тяжёлых года… Но памятник ей уже стоял под этим небом, и, глядя на него, и дети, и старики, и женщины вытирали слёзы радости.
1. Черкеска.
2. Добрый день! (осет.)
3. Хороший человек.
4. Дзуар —
святилище.
5. Котёл, кастрюля.
6. Дзуарылæг —
служитель культа.
7. Доброе утро.
8. Пожалуйста.
9. Мальчик.
10. Чёрт.
11. Святой Георгий.
12. Один, два, три…
13. Четыре, пять, шесть, семь…
14. Восемь, девять, десять…
15. О Господи, услышь меня!
16. Советский Союз.
17. Россия.
18. Бедняга, бедный.
19. Огурец-огурец-капуста, Сталин Гитлера
победит!
20. По-русски.
21. По-осетински.
22. Гиго, сахар не
яд…
23. Владикавказ.
24. Национальное блюдо из фасоли и лука.
25. Ешь!
26. Хорошие новости!
27. Женщины не могут приходить на святые места,
связанные с покровителями мужчин. В случае с Уастырджи —
не смеют даже произносить его имя и называют его Лаегты
Дзуар (покровитель мужчин).
28. Мифическая богиня, Мать Вселенной.