Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
Михаил Юдсон
Людмила Шарга. Ночной сюжет новостей.— Одесса: Optimum, 2015.— 202 с.
На обложке — дождь, обнажённые ветки, печальные чёрные стволы (зато не оружейные), но и восхождение солнца желанно проглядывает (фаворский «свет фонарей»!), с надеждой, что всё не напрасно,— такой весьма симпатичный импрессионизм художников Евгения и Оксаны Осиповых (Владивосток).
Автор книги Людмила Шарга — поэт, прозаик, публицист, как сказано в аннотации,— в настоящее время живёт в Одессе; в «Ночной сюжет новостей» вошли новые стихотворения и фрагменты из дневника. Эта книга сродни стихии — то она ясная, струящаяся светом и стихами, то хмурая, затянутая тучами и отчаянием.
Стихи, согласимся, хороши — о городе у моря, о море при городе, это таки любовь неразлучная, гольный симбиоз — городомор. Да, писалось прежде, и немало, разными и хорошими, бродившими по этому побережью, но Людмила находит свои ракушки, личный ракурс:
И всё ж… о море спеть не премину.
Здесь ветром — вдох, а выдохом — прохлада.
И на берег сбежавшую волну
успею на прощание погладить.
Воронцовский маяк у неё — неперелётная птица, причём не какая-то привычная ворона, а диковинная, заморская:
За морем, знамо,— другая земля:
бел-берега да смарагдовы воды;
может, и правда оттуда ты родом,
неперелётная птица моя?
Птиц в стихах тут водится немало:
Из рук моих будет кормиться
тревожная тёмная птица —
осенняя светлая грусть
«И голос-Птица окрыляет зал»; «улетит сусальная синица»… Плюс, оказывается, одно из названий клюквы на Руси (и в современном украинском языке) — журавлина. То есть ежели на закате посмотреть — клюквенный клин, красиво…
Стремление к полёту явно свойственно автору:
Но становятся стихами
мимолётные слова,
что летят легко и мимо
откровеньем новых книг.
Я от них неотделима.
Я давно одно из них,
что летит себе, вздыхая,
средь словесной чепухи…
Я не прячусь за стихами,
я — и есть мои стихи.
Прямо программно отчеканено, очень точно замечено, чётко сформулировано: человек есть текст (да и вспомним «бюффонаду»: «стиль — это человек»). Согласен на все сто двадцать!
Да, да, остаться в детях и словах — чего же боле?.. Но вот дальше у автора: «Я — о настоящей поэзии. О той, которая из боли и с болью. Чтобы случалось такое — душа должна быть и болеть». Вот тут робко не соглашусь: по-моему, по-простодушно-буколическому, душа должна не столько страдать, сколько вкушать хорошее, делать лехаим, а поэзия — та же неразбавленная радость. Конечно, и тут язык одаряет нас спрятанным: есть и «ад», присутствует «ость» — сухая колючесть…
Но солнце-то светит, и море ещё не совсем мёртвое, вон шевелится, и городишко Тель-Авив, в котором я живу,— тоже, по-своему, жемчужина (ну, пусть мидия) у моря… Выросший на дюнах при муэдзинном Яффо, с первым мэром Меиром Дизенгофом, одесситом, конечно, с женой Зиной… А война сроду здесь висела и висит над головой, как кровавая звезда,— в любой момент сорвётся в падучую. М-да, не зря же гимн Израиля «Атиква» — «надежда»… Это я к тому, что жить надо с надеждой и, желательно, с верой — поражаться красоте мирской, внимать горнему, порождать тревожные стихи:
Всё суше, всё тревожней зимы,
всё иллюзорнее весна,
у дней декабрьских вкус кизила
и цвет сливового вина.
Я стараюсь, по возможности с лихвой, цитировать Людмилу, воздвигнуть из её талантливых строчек небольшую заманчивую цитадель, чтобы читатель внял и двинулся на приступ книги… Поэтична и приписка в аннотации: «Книга адресована широкому кругу читателей». Так и вижу я, как собираемся мы потихоньку спозаранку, вдыхаем прану (прочь перегар!), сходимся по песку у моря — шире, шире круг!.. Возможно, стихи так и следует читать, словно медитировать,— по кругу, держась за руки, пробуждая, просветляя сознание…
Что остаётся? Стихи писать,
тепла остатки бросать на ветер
и стать последним из Бодхисаттв,
не усомнившись, что мир твой — светел.
Да уж, разумней быть последним из Бодхисаттв, чем первым из Бодибилдингов!..
Вообще же книга «Ночной сюжет новостей» сконструирована и сложена достаточно сложно; даже, скажем так, простой прогноз погоды обращается в пророчество (недаром и Исайя там мелькает). Времена года перебираются ягодно-плодово, с перемыванием косточек, с познанием добра и зла. Вот просто названия варева стихотворений: «Обманчиво последнее тепло…», «По осени», «Уже на исходе ноябрь…», «Черешневое», «Там, в конце декабря», «Вкус декабрьских дней», «Дожди по четвергам…», «Два яблока», «Март начинался», «Последний снег», «Абрикосовые косточки», «Январское. Смотри…», «Горечь осенних вод»…
Однако постепенно погода в книге начинает портиться, свет принимается темнеть: «Всё ближе туча грозовая…» А это на пороге дневник с названием «Был месяц май» — своеобразная публицистика. Кстати, в выходных данных по-украински «публицистика» — «нариси». Тоже поэтично! Нарисован дневник, несомненно, интересно — очень личный, лиричный, этакий стих в прозе, причём — поразительно пронзительный. И, увы, печальный, трагический. Короче, это о событиях в Одессе 2 мая 2014 года — пылающий «май четырнадцатого». Автор, или, скорее, героиня дневникового повествования,— личность тонкая, ранимая, на диво добрая, явно неординарная, я бы сказал (показалось?) — немного не от мира материального сего… Сразу вспомню аннотацию: «…в настоящее время живёт в Одессе». Ох, нет — в настоящее по-настоящему, истинно-реальное время Людмила Шарга живёт в своих стихах — и пусть бестактно ходики тикают на кухне и множится мышиная возня… «Не играю в стихосложение, а живу»,— признание из дневника.
Одесская драма настолько потрясает автора, что: «Не знаю, как жить дальше. И нет никого, кто бы положил конец этой бесконечной бесчеловечной, кровавой неразберихе, в которой трудно разобраться, кто свой, кто чужой, кто друг, а кто враг. В которой невыносимо больно жить». Неразбериха, неприкаянность… А ведь жили же когда-то в эдемских двориках: «Росло пять вишнёвых деревьев и два абрикосовых. Урожай снимали всем двором. Русские, украинцы, молдаване, болгары, евреи?.. Да. Но прежде всего — одесситы. Двориков таких в Одессе было великое множество».
Идиллия, само собой, не полная: были в недалёкой древности и погромы — били жидов от души, случались налёты, наступали «окаянные дни» по Бунину, возникал «город Антонеску» с румынами и гетто, было, было много чего, и ничего не будет нового… Особо удивляться просто не стоит. Сызмальства врезалась мне в подкорку гайдаровская «Судьба барабанщика» (слышите дробь: ба-ба-ба?!), цифирь диалога оттуда: « — А какие это были солдаты? Белые? — Военные были солдаты: две руки, две ноги, одна голова и винтовка-трёхлинейка с пятью патронами». Катится и катится от веку однообразно-жуткая колесница смерти со множеством грозных глаз, и какого цвета у них радужка — какая разница?..
И снова к взволнованным записям Людмилы: «Вся Земля — огромное кладбище,— сказала мне как-то моя мудрая и немного циничная знакомая.— Что ж теперь делать? Надо же живым как-то и где-то жить?» С языка в дневник сняла — сам хотел подобное изложить подробно!..
Но Людмила знакомую не сильно слушала — душа поэта ранена ненастьем! — и, дабы разобраться в себе («Я — русская, Россия — моя родина, но я — гражданка Украины, и это моя земля и моя страна. И моя боль»), отправилась на малую родину — в Калугу, «окуджавную и циолковскую» российскую глубинку. «Мне тебя не хватает, родной, милый сердцу моему русский городок!.. Не теряй своего лица, своих церквей, колоколенок, теремов и палат, домиков с крылечками и резными наличниками, не сдавайся».
Вот куда немедля шибко захотелось по прочтении — в тишь, глушь и благодать! В Калугу, в Калугу!.. Только куда там с развевающимися пейсами, свисающими с пуза цицит и сползающей на ухо кипой — враз изгонят из рая! Ладаном — посолонь! Ага, несладко! Изыди, мол, милай! Лети себе в те ещё тёплые края! Самим-то им хорошо: «Чуть похолодало — и пошли рыться в шкафах, доставать из шухлядок тёплые вещи». Интересное, кстати, слово — «шухлядки»; утащу, вставлю потом куда-нибудь (вот и мелкий гешефт!), ведь шухлядки и литературные бывают, наверное…
Признаться, из дневниковых форм я раньше предпочитал политературней да почувственней, «чресельные начала», как поучал Василий Васильевич Розанов,— вот как раз люблю его короба «Опавших листьев» — там пробы негде ставить из-за вечной иронической философии и запаха прочитанных книг. Но Людмила Шарга, её сентиментальное путешествие Одесса — Калуга, вся эта трогательно-трагическая одекалужская аура моим грубым сердечным желудочкам внезапно пришлась по нутру — и они принялись с удовольствием переваривать и усваивать текст.
Запомнилась крохотная новелла про то, как бабушка Людмилы мыла посуду обрывком рыбацкой сети,— просто сказка! «Ещё одним таким обрывком мы чистили молодую картошку под сильной струёй холодной воды. Быстро, дёшево и сердито. Третий обрывок — для душа… Вот и у меня в доме рыбаков нет. А обрывки рыбацкой сети есть. Сколько угодно». Понятная притча: всегда теплится надежда, что сеть можно гордо связать, рыбку-голду выловить, на худой конец — корыто починить. Главное — верить!
Вот и Людмила тем временем возвращается в Одессу — опять нести свой южный крест. Между прочим, и это важно, автор дневника — человек верующий, православный. Это отражается и в проникновенных строчках:
Солоно, Господи, в доме Твоём от крови,
льётся и льётся в нём молодая кровь…
Зодчие на Руси возводили храмы
и нарекали их Спасами на Крови
И в стихотворении «Вербное. Молитва» (с волошинским мотивом):
Видишь, я стою посередине,
за врагов и за друзей молюсь
И в заклинании:
Не спи. На убывающей луне
шепчи: война, войной, войны, войне…
В общем, стихами, словами, верой, молитвой, всей женской созидающей сущностью — спасти живое! И проза дневника пронизана насквозь болью, отчаянием, кочевьем, но и надежда тут ночует: может, сдюжим, выдержим, переживём… Ночной сюжет новостей… Ложь и лажа провалятся, утро явится ясное…
Я почему-то уверен, что всё ещё кончится ничего себе, погода, даст Бог, обязательно наладится — дождливость рассосётся, и облачность расступится, и солнечность проглянет… Как пишет напослед Людмила Шарга: «Яблоки — украинские. Душа — русская. Дворик — одесский». Ну и хорошо. Ибо любому агностику известно: Он троицу любит…