Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
Сергей Сергеич, старший мастер, передовик производства, чей портрет уже десять лет висел на Почётной доске завода, вернулся с работы на два часа раньше положенного и на четыре — обычного, чем изрядно всполошил жену. Сам вид Сергей Сергеича был до крайности ему несвойственен — неловкий, съёженный, насколько это мыслимо при росте в два метра и косой сажени в плечах. Робко пройдя в кухню, он сел на табурет к окну и, почувствовав на лбу ладошку супруги, произнёс негромко:
— Начальник цеха отпустил. Говорит, вид у тебя какой-то не такой. И думаешь о чём-то всё время. Так что иди, Сергеич, домой, отдохни. Да когда ж я отдыхал-то? Я ж в отпуск раз и выходил, когда ты рожала,— голос поднялся до привычных децибел, по которым все соседи по дому разом узнавали о прибытии или пробуждении мастера. Поднялся да тут же стих.— А тут… представь, Танюх, с утра будто подменили. На работе захотелось отвлечься от станков, присесть, подумать. Помечать о чём-то даже. В окно поглазеть, на птичек там, деревья… не знаю, что ещё в окно углядеть можно. Насвистеть печальное, чтоб за душу брало.
— Серенький мой,— охнула жена, нутром почуяв самое недоброе,— да что с тобой сделалось? Каких птичек ты в окне углядишь? Мы в городе живём. Может, тебе радио послушать?
— На заводе наслушался. Всё про планы и перевыполнения. Сил нет.
— Так, может, у оболтуса нашего посидишь? Он скоро с училища вернётся, а ты пока заготовки его посмотришь, отвлечёшься.
— Видеть я их не могу,— произнёс Сергей Сергеич и вздрогнул, ужаснувшись сказанному.— Сердце, Танюх, оно другого просит.
— Тебе, может, к Семёнычу сходить? Я не буду против,— последним средством решилась жена.
Но муж только головой покачал, расчесал смоляные кудри здоровенной пятернёй и вздохнул:
— Пить я не буду.
— Сегодня можно. Нужно даже.
— Нет. Внутри дрожит что-то и поёт даже. Не помню такого. Никогда не было. Я ведь с детства, с отцом, с дедом, я ведь… Я, знаешь, Танюх, я к Куперманам пойду. Яшка их в музыкальном,— и, не договорив, поднялся. Потопал наверх.
Соломон Иванович хоть и слышал, что сосед поднимается, да поверить никак не мог, и чтоб так рано, и чтоб молча. Обычно соседские визиты добра не сулили: к Куперманам приходили, если те заливали кого, пилили скрипкой или если их Яшу опять били во дворе. Когда приходил Сергей Сергеич, староста по дому, случалось самое ужасное. Как в тот раз, когда жена забыла оплатить коммунальные услуги, и всему подъезду на неделю отрубили тепло.
Довспоминать Соломон Иванович не успел — в дверь постучались. Не так, чтоб с петель слетала, а тихо-тихо, она и не шелохнулась даже, хотя хозяин её предусмотрительно открыл.
На пороге стоял староста, понурив голову и пряча за спиной мозолистые руки. Соломон Иванович поздоровался приветливо, но ответа не получил. Сердце ушло куда-то совсем далеко.
— Слышь, Иваныч, дело такое, странное. Душа музыки просит. Пальцы зудят. У тебя есть что для вот таких пальцев? — и с этими словами резко протянул хозяину обе своих широченных ладони.
Чудом Куперман остался стоять на месте, даже не вздрогнул почти. Хотя взглянуть в глаза вошедшего не решился. Больно много чего было намешано в их карей глуби.
— Хоть скрипка, хоть смычок, но чтоб мелодия шла. И чтоб не поломал ничего.
Соломон Иванович вспомнил, что в этих руках не всякая кружка выживала, но кивнул. Пометавшись по комнатам, вынес губную гармонику. Сергей Сергеич покрутил её в пальцах, поднёс к губам. Жена, подошедшая незаметно для обоих, да и сам хозяин замерли.
Но, пару раз на разные лады свистнув, староста кивнул благодарно, у Соломона Ивановича отлегло немного, и прижал того к груди.
— Если вам ещё что понадобится, вы только… задушите ведь.
— Прости, Иваныч, и спасибо тебе. За всё спасибо.
— Может, чайку останетесь попить? Сейчас жена придёт, вот мы вчетвером, как добрые соседи…
Сергей Сергеич покачал головой и стал спускаться. А Соломон Иванович долго стоял у двери, ничего не понимая. Последний этаж, где он жил, считался интеллигентским, и поднимались соседи, только чтоб поскандалить. А этот визит настолько выбивался из привычной колеи, что, даже запершись в комнате, Соломон Иванович никак не мог успокоиться, а когда пришла жена, и вовсе обнял её, как в давно забытые времена, и долго не отпускал. В этот вечер они и не ссорились даже, смотрели друг на друга и вспоминали позабытое когда-то счастье.
А Сергей Сергеич сел в кухне и, держа в одной руке гармошку, в другую взял карандаш и принялся писать на оборотной стороне большой жировки. Потом наигрывал что-то и снова писал. Жена, стоя на пороге, вслушивалась и губы кусала, не зная, что ей сейчас делать, к кому обратиться, не представляя, что с её супругом могло такого приключиться. Может, болезнь какая или, того хуже, опять сотрясение.
А муж отказался от ужина, только попросил ещё бумаги. Танюха, сколь ни рылась на полках, выискала только жухлый ежедневник, что им какие-то жмоты на ситцевую подарили. Подала — и снова замерла в дверях, глядя, как супруг стремительно выписывает на серых листках, да ещё и левой рукой — в правой-то у него гармоника; но то, что писал он совсем необычно, видно, нисколько его не смущало, что ещё больше убедило Танюху немедля сходить к старику Потапычу. Всё ж фельдшер, хоть и на пенсии. Говорили, правда, что он уж совсем из ума выжил, но тот хорохорился: мол, бывших врачей не бывает,— ещё сказывал, будто и впрямь вылечил кого-то из соседнего дома. Но не наверное.
Выждав, когда муж снова уйдёт в себя, она и побежала к Потапычу. Тот приковылял поспешно, но был тут же изгнан мастером, протянувшим жене исписанные листки.
— Вишь, какое дело, Танюх,— едва слышно, по своим меркам, произнёс он.— Не могу остановиться. Выходит что-то из меня,— он то хмурился, то улыбался.— Никогда раньше не думалось, но… да сама прочти.
И подал ей обратные стороны листков. Она хотела повернуть, но муж сказал, чтоб на просвет смотрела. И верно, левой рукой писал он зеркально, быстро, легко; да как научился, когда схватил? — уму непостижимо. Да и гармошка эта: как, когда ухватил? Побледнев до синевы, жена прочла:
Как мне её не хватает,
Как тяжело одному!
Свечка в окне тихо тает,
Капли дробят тишину…
— Серенький мой,— едва разлепляя губы, произнесла она,— да про кого ж ты пишешь?
— Не знаю,— было ответом.— Ложится так. Да ты дальше читай, дальше!
— Да что дальше,— всколыхнулась Танюха.— Я уж прочла. Мы ж двадцать лет вместе, двадцать, я у тебя первая, и ты у меня. А тут… Сергей, про кого это?
Муж медленно поднял на неё глаза, вздохнул и произнёс странное:
— Не знаю. Не понимаю. Ложится так.
— С кем ложится? — резко спросила она.
И тут же оборвала себя, да поздно. Муж поднялся во весь рост, распрямился. Она ожидала хорошей взбучки, но вместо этого Сергей Сергеич снова сел за стол и, ухватив голову руками, закачал ею вместе со столом.
— Не надо, Танюх. С утра ничего не ладится. Хоть в этом покой нашёл — да нет, не покой, больно всё равно, непонятно, странно. Страшно даже. А оторваться сил нет. Видишь как, и приятно даже. Хочется, чтоб прошло, и чтоб осталось — хочется. Себя не пойму. Ничего не пойму.
Он закрыл лицо ладонями и, как показалось, несколько раз кашлянул, вздрогнув плечами. Тут как раз вернулся оболтус, довольный, шебутной; мать его немедля в комнату загнала, зашикала. Туда же и ужин принесла. Вернувшись, покусала губы и всё же решилась.
— Может, доктора вызвать? Нормального, из больницы?
— Здоров я. Не положены нам доктора, так чего деньги переводить? Я…— и замолчал на полуслове. А затем продолжил, как-то сжавшись: — Ты, Танюх, иди ложись, поздно уже. Я тут… ещё посижу.
— Да зачем же я…
— Иди, иди,— и уже ни к кому не обращаясь: — Вот ведь как оно-то. Отец мой, дед на заводе всю жизнь. Сам двадцать пять лет оттрубил. Сына по профессии направил. Замечания ни единого, не то выговора. Одни благодарности да вон, ворох грамот почётных. А сейчас что? Что? И на что мне это — сидеть до рассвета и солнечный луч встречать?..
Он хлопнул себя по лбу, да так, что посуда в горке задребезжала. Жена дёрнулась к нему, да как-то разом ослабла, будто на невидимую стену наткнулась, опустила плечи и, покорствуя, пошла спать. Проворочалась кой-как до утра, забылась вроде. Вскочила, растрёпанная, разом во сне увидев всё вчерашнее. И в кухню.
Сергей Сергеич так и сидел за столом. В этот предутренний час он смотрел в окно, на громаду дома напротив, на бетонные заборы, асфальтовые площадки, на город, окруживший его так, что ни земли, ни неба не видать, смотрел и напевал тихонько:
Где-то вдали
Солнце встаёт над волною,
И корабли
Клином уходят на юг.
Где-то вдали
Мы повстречались с тобою
И обрели
День счастья и годы разлук…
Оболтус, в трусах и майке, стоял на входе, ничего не замечая и не в силах оторваться от непостижимого зрелища. Мать хлопнула его по затылку, приводя в чувство, и произнесла, точно приговор выносила:
— Беги к Потапычу, буди, пускай доктора вызовет. А я пойду в сберкассу, деньги сниму. Да не стой дурнем, беги давай.
Скорая быстро добралась, минут за сорок. Сергей Сергеич ничего не заметил: всё смотрел в окно да напевал про себя. А когда поворотился к жене, она увидела полоски слёз, тёкшие из глаз, и поняла, что позвала медицину совсем не напрасно. Таким мужа она за все эти двадцать лет ни разу не видела, да и не хотела. Как не хотела и слышать того, что напевает он, и не важно, правда то или выдумка, что легло.
Врачи управились быстро: один вколол дозу, другой занялся осмотром головы. Постукивал молоточком, жужжал машинкой, пшикал тубой и осматривал в лупу. Жена стояла ни жива ни мертва, ожидая конца процедуры; рядом с ней, поддерживая как мог, белел оболтус.
— Предохранитель полетел,— наконец выдал доктор.— Кустарно ставили в детстве, да и сотрясений было изрядно. Оно и прорвало. Но я блок на правое полушарие влепил, теперь не сломает. А вы, гражданочка, должны были сразу обратиться, у нас на такие случаи и скидка, и срочная помощь. Чего ж мужа изводить? Он вон, простой рабочий человек,— показал на листы,— а что чудил. И вам будто всё равно… Ведь один раз живём.
Получили по счёту и вышли. А ввечеру и Сергей Сергеич окончательно в себя пришёл. Дал затрещину оболтусу, что невнимательно чертежи читал, когда заготовки делал,— искры потом долго сыпались. И жене досталось — за его позор и стишки. Но она терпела и внутри даже радовалась: значит, вернулся, значит, всё у них по-прежнему, как, наверное, и должно быть.
Вот только стихи его куда-то задевала. И сколько потом ни спрашивал Сергей Сергеич, так ни разу и не нашла.