Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2015
Юрий Казарин. Собрание стихотворений.— М.; Екатеринбург: Кабинетный учёный, 2014.
Совсем не редкий случай в современной поэзии — генезис такой поэзии определить нетрудно: классические размеры, точные рифмы, находки, нацеленность на метафоричность в том смысле, когда из метафоры вытекает определённый смысл, а не заумь, замешанная на современных спецэффектах с надеждой ошарашить, столь принятая в современных интернет-ресурсах (именно потому так много фейсбучных стихослагателей, которые жаждут лайков и получают их: ведь общеизвестно, что на всякую яркую ерунду всегда найдутся поклонники). Да, и ещё нацеленность на точность высказывания, когда этого требует течение стихотворения… Ну и оглядка на всю классическую русскую поэзию, которая, как огромное меловое облако, возвышается над лучшими стихами Юрия Казарина, книгу которого я прочитал неспешно. Именно неспешно, поскольку собрание стихотворений поэта требует именно такого прочтения, по-другому лучше не читать совсем, потому что стихи этого автора как бы добавляют, продолжают друг друга. Это не тот случай, когда поэт заполняет страницы книги всем тем, что написалось на протяжении жизни, без всякого отбора и оглядки.
Если действительно «воздух поэзии — непринуждённость», то вот навскидку:
Рыбы целуют изнанку
неба, накрывшего пруд.
Письма воды спозаранку
птицы с волной перечтут.
Кто это ходит и пишет
узкой стопой по воде,
лыбится, плачет и дышит
белой слезой в бороде?..
Чтобы увидеть плотвичку —
кружев дыхательных дрожь,
ночью горящую спичку
прямо к воде поднесёшь.
Лаконичность, простота (не та, которая хуже воровства) и виртуозность строк показательны не только для автора, но и примечательны для читателя. И ещё, как бы в продолжение:
Мёд золотой листвы выпит наполовину,
в дерево наливают с неба прозрачный дым,
выпитое пространство — вечности смотрит в спину,
видит берёзу, мёдом полную золотым.И заключительное четверостишие:
Сердце не надломить хлебом неучерствивым —
Разве что надорвать, как золотой листок —
листик, листочек, лист — вместе с прозрачным дымом:
осень тебя целует прямо в седой висок.
Как здесь уместно и убедительно редчайшее прилагательное неучерствимым! Оно поджидало и дождалось своего поэта.
Кстати, нельзя не заметить, что данное стихотворение написано не без оглядки на Мандельштама, и всё-таки это не подражание, а самостоятельное произведение — конечно, не без учёта классика. Некоторые временами захватывающие строки из цикла «Каменские элегии» написаны в дар памяти, они как бы оплачены ценой прощаний… Прощаний, которые могли случиться со многими, но именно поэт хочет и может запечатлеть в строке, окаймить рифмой то ушедшее, которое равноценно собственной жизни-любви:
На окне отпечаток руки.
Это женская пятерня.
Это — ты, от любви и тоски
обнимавшая ночью меня.
Сквозь ладонь я смотрю тяжело,
как ворона пытается вкось
пролететь золотое стекло —
словно прошлое наше — насквозь…
И ещё одно, подчёркивающее самостоятельную интонацию этого автора:
Кто мне веки горькие поднимет,
разлепив разлуки мёртвый мёд?..
Дождь тебя, как дерево, обнимет,
ознобит, осиной назовёт.
Мёртвый дрозд — откуда он, откуда
утром, ниже неба, на крыльце?..
Сколько в нём и ужаса, и чуда.
Сколько смерти в этом мертвеце.
Всю забрал, большую, на рассвете.
И теперь в округе благодать.
У, какая горечь в сигарете,
то есть в жизни, я хотел сказать.
Как известно, осина — дерево Иуды, то есть предателя… Вот именно это существительное и делает этот текст горьким и понятным для всех любивших и не забывших это чувство, ибо зачастую в такой любви доминируют (хотя и не всегда) измена, отчуждённость, распад, разлом… ужас и чудо…
Что тут можно добавить? Ну, наверное, то, что многие стихи Ю. К. тяготеют к элегичности, то есть к тому жанру элегии, без которого невозможна поэзия, но при этом они не затянуты, не грешат многословием, а в ключевых своих строфах живут в воздухе; ведь сказал же знаменитый американский поэт Карл Сэндберг: поэзия — это исповедь водного животного, которое живёт на суше, а хотело бы в воздухе.
И ещё одно наблюдение: даже те стихотворения поэта, которые не представляются явными удачами, были нужны автору для этой книги, они как бы создают фон для тех, которые являются ослепительными вспышками страниц этого поэтического томика. Может быть, для того,
чтобы молчать после рожденья
и после смерти говорить.
Что сказать в заключение? Наверное, вот что: большой изборник поэта интересен стремлением автора создать свою грань между бытописательством и мифотворчеством. Привлекательным качеством этой поэтики является её склонность к автономному высказыванию, рассчитанному на диалог с читателем. В одном интервью поэт говорит следующее: когда начинаешь книгу, тебе очень трудно, но вдруг однажды ты начинаешь осознавать себя одновременно частью мира, текста и Бога…
Но ведь и древние Востока говорили: прекрасное — трудно!