Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2015
Когда стрелки часов приближаются к двенадцати и бледный месяц заглядывает в наполовину замёрзшее окно, Вероника, откинув одеяльце, осторожно встаёт. Крадучись, на цыпочках, чтобы не разбудить меня, она идёт в противоположный угол комнаты, туда, где возле телевизора стоит наша ёлка. Я не сплю: лежу с открытыми глазами и слежу за каждым её шагом. Подойдя к ёлке, Вероника садится на корточки напротив игрушечного Деда Мороза.
— Здравствуй, Дедушка Мороз! — обращается к нему вполголоса Вероника.— Мы с тобою не виделись долго-долго — целый год! Сегодня на тебе новая красивая шубка, совсем не такая, как в прошлом году, у бабушки. Ты снова принёс подарки? Не хитри, дедушка, не улыбайся, я уже не маленькая и знаю, что под Новый год игрушечные Деды Морозы оживают и раздают детям подарки. Пока дети спят… А знаешь что, дедушка: подари подарок и моему папе. Ну и что, что он большой? Подари ему жужжащую бритву, а то он бреется такой, которая режет лицо, и у него потом идёт кровь. Знаешь, какой мой папа добрый-предобрый, хороший-прехороший. Мы с ним ходили в парк, катались на карусели и ели мороженое, а потом он купил мне куклу Алёнку и маленькую кроватку. А летом мы с ним поедем далеко, на море, и папа покажет мне настоящего дельфина, а может быть, мы даже увидим большого кита… такого большущего-пребольшущего… Подари… Ладно?
Я представляю, как сейчас смотрит Вероника на игрушечного Деда Мороза: пристально, чуть прищурив глаза. Так смотрит она и на меня, когда что-нибудь просит купить. Причём просьбу она всегда заканчивает словами:
— А, папа?..
Папа… Подумать только, не прошло и полгода, а я уже привык, что меня называют папой. А тогда…
Тогда, когда я приехал в этот город…
Однако, чтобы было понятно многое, мне всё-таки лучше начать рассказ с дождливого осеннего сентябрьского дня, когда я познакомился с Надей.
Я хорошо запомнил тот день, ту долгую осень: большей частью тёплую, но иногда с продолжительными, по нескольку дней моросящими дождями. Осень, ставшую поворотной в моей судьбе.
Итак, была осень, конец сентября — время тихой светлой грусти и пожелтевшей листвы, когда думается возвышенно и непременно с оттенком чего-то утраченного безвозвратно, но больше всё же о хорошем: да, уже что-то прожито, но главное, лучшее и долгое в жизни, верится, всё же впереди.
В тот день я долго бродил по городу, а когда заморосил дождь, решил зайти в парк, надеясь переждать под крышей деревянной летней эстрады.
………………………………………………………..
Ещё, казалось, недавно наполненный музыкой, гамом, криками детворы, скрипом качелей, теперь городской парк пуст и уныл.
Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее, капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
Да, уже настоящая осень.
Я прохожу мимо застывшей карусели, направляюсь к летней эстраде; вот и она. Я поднимаюсь по ступенькам на сцену и вижу девушку, она тоже укрылась здесь от дождя, но не теряет времени даром — что-то одиноко и тихо поёт под гитару.
— Вам грустно? — спрашиваю я девушку.
Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
— Нет,— выдержав паузу, говорит она,— Просто сегодня мой день… День моего рождения.
— От души поздравляю! — я протягиваю ей ветку клёна с ещё не опавшими листьями.— Наконец-то и я отыскал человека, который родился со мной в один день…
Девушка благодарно улыбается, а я замечаю, какая красивая у неё улыбка.
— Спасибо,— говорит она.— Значит, мы с вами просто счастливые люди, ведь не каждому удаётся родиться в такой день — день увядания осени…
Я сажусь напротив.
— Хотите, я вам спою? — предлагает она.
— Хочу.
Она поёт весёлую шуточную песню, и мы смеёмся.
— Автор песенки Новелла Матвеева. Знаете такую поэтессу? — спрашивает девушка.
— Знаю,— говорю я.— Слышал даже кое-что в авторском исполнении. А хотите, я вам что-нибудь из Визбора спою? Слышали про этого автора?
— Слышала,— кивает она и напевает: — Милая моя, солнышко лесное…
— Где, в каких краях встретишься со мною?..— подхватываю я, и мы поём уже в два голоса.
Гитара переходит в мои руки, потом снова к ней, затем опять ко мне…
Девушка поёт о куколке-бедняжке, а я всё смотрю и смотрю на неё и не могу насмотреться. Она красива! Как она красива! Как всё в ней красиво: и голос, и движенья, и песни, которые она поёт… А как она их поёт!
На душе у меня уже тепло, хорошо и спокойно, и мир, сжавшийся до размеров этой вот эстрады, становится светел и прекрасен, и притихает как-то сразу нудный дождь, не беспокоит прохладный ветерок, а тяжёлые свинцовые тучи на небе редеют.
— Давайте прогуляемся,— говорит она, когда наступает неожиданная минутка молчания.
Я соглашаюсь, хотя не очень-то хочется уходить с уютной эстрады опять под дождь.
— Давайте.
— Вот и хорошо.
Она берёт гитару, подаёт мне руку, и мы, спрыгнув на землю, идём по устеленной листопадом, умытой дождём мокрой аллее навстречу уже не так часто моросящему дождю.
Мы бродим по широким улицам большого города, промокшие, подолгу стоим у витрин магазинов и, смеясь, прыгаем через лужи на асфальте. Нам не надо никаких зонтов, мы просто не думаем о них, а пожилые прохожие, прикрывшись от дождя зонтиками, как рыцари от стрел щитами, смотрят на нас, и некоторые из них не скрывают улыбок… Наверное, они вспоминают свою молодость…
— Тебе не холодно? — спрашиваю я, когда мы выходим на центральную площадь города.
— Нет, ведь твоя рука крепко сжимает мою.
Как-то вполне естественно и незаметно мы переходим на «ты». Она называет своё имя. Оно коротко и красиво слетает с её губ, и я немного теряюсь, прежде чем произнести своё.
— Ну вот и познакомились,— говорит она.
Между тем, чтобы совсем не промокнуть, мы заходим в молодёжное кафе, что под городскими часами. Я заказываю две чашечки кофе и шоколад. Она, обжигаясь, пьёт горячий кофе, а я снова с восхищением смотрю на неё: лицо, пылающее розовым румянцем, руки, ещё не совсем согретые от холода; слушаю её голос и не могу представить, что знаком с этой девушкой всего каких-то полдня.
«Ты знаешь её давно… Очень давно… Ты знал её всегда, и она всегда была с тобой — в твоих мечтах и снах. Ты долго искал её, а она была рядом. Ты проходил мимо неё, но не видел. Ты искал и не находил… И вот наконец нашёл. Нашёл… Это именно она, та, что снилась тебе не один раз, приходила и оставалась с тобой до рассвета, а потом исчезала… И вот сейчас она рядом с тобой, наяву, и ты должен сделать всё, чтобы не потерять, не упустить её, не дать ей исчезнуть… Не упусти, слышишь? Не упусти!..» — шепчет мне голос ликующей души моей.
— Подожди минутку,— говорю я и, встав из-за стола, выбегаю на улицу.
Через минуту возвращаюсь с букетом гвоздик.
Она удивлена.
— Сегодня твой день,— стараюсь быть спокойным я.
— Однако у тебя тоже праздник, и половина букета по праву твоя.
Я беру её руку. Она смотрит мне в глаза, словно пытаясь что-то понять, а потом склоняет голову на моё плечо.
………………………………………………………..
Вот так я познакомился с Надей.
Я учился тогда на последнем курсе архитектурно-строительного института. В свои двадцать пять имел уже за спиной, как полагал, немало: три года детского дома, год работы на стройке, два года армии,— и вполне резонно считал, что кое-что в жизни уже повидал.
До тринадцати лет, даже почти до четырнадцати, я был обыкновенным, нормальным ребёнком, жил, как большинство детей, с родителями и даже бабушкой и учился в обычной школе. Правда, в нескольких обычных школах. Ничего необычного в то время не было в том, что родители мои были романтиками — строителями, вернее, мостостроителями,— и кочевали по стране в поисках духа романтики, строили железнодорожные и автомобильные мосты через большие реки Урала и Сибири и, естественно, возили меня с собой. До седьмого класса я сменил три школы, а родители построили несколько мостов. И отец, и мама работали, как они выражались, на переднем крае — на передовой — и порой не бывали дома по нескольку недель. Я рано привык к самостоятельности, воспитывался рядом с такими же, как и я, соседскими ребятишками — детьми мостостроителей. Бывало, жил в семье у соседей, а иногда случалось, что дети друзей моих родителей жили у нас.
Я учился в пятом классе, когда умерла бабушка, а потом, спустя два года…
Событие, изменившее всю мою дальнейшую жизнь, случилась, когда я перешёл в седьмой класс. «Производственная трагедия», как потом было написано в газете, произошла летом. В июне неожиданно в реку упал новый пролёт моста. Как потом установила приехавшая из Москвы комиссия, строители всё делали по технологии, нарушений при монтаже не было, но установленный за сутки до трагедии и практически уже испытанный новый пролёт нового моста почему-то всё же упал. Рухнул он в самый разгар рабочего дня, когда на нём находились люди и некоторая техника. Видимо, не выдержал нагрузки. Среди работающих там в то время людей были и мои родители… Их так и не нашли. Ни отца, ни матери не было ни среди выплывших, ни среди тех, кого выловили потом, спустя несколько дней, ниже по течению. После трагедии на мосту без родителей, как говорили — сиротами, остались четверо детей. Самому старшему было пятнадцать. Паренька взяла под свою опеку бригада монтажников, устроив его в городское профтехучилище — учиться на монтажника. За двумя другими, братом и сестрёнкой, приехали родственники и увезли куда-то, подальше от места трагедии. А я попал в детский дом. Родственников, желающих взять меня на воспитание, не нашлось. Да я, откровенно говоря, и не знал, есть ли они у меня. Родители мои познакомились в начале пятидесятых. Отец потерял родителей в войну, в то же время жизнь разлучила его с единственным братом, о котором я только слышал в раннем детстве. А мама была единственным ребёнком у бабушки. После того как родители закончили учёбу и стали строить мосты (на стройке они и познакомились), а затем появился я, бабушка, выйдя на пенсию, оставила свой дом в деревне и приехала жить к нам. Других родственников я не знал. До пятого класса я всегда видел только её, а когда бабушки не стало, привыкал к самостоятельности, проводив родителей на стройку, один.
Смерть родителей и детский дом изменили мою жизнь, сделав из общительного в детстве мальчишки замкнутого в отрочестве человека.
Я не стану рассказывать подробно о моей жизни в детском доме, годах армейских и даже студенческих, ибо они, в общем-то, мало имеют отношения к этому повествованию. И думаю, что буду прав, если скажу, что упоминание о моём детстве и юности для дальнейшего рассказа нужно, но не более чем.
Наверное, с тех самых юных лет, когда я оставался надолго без родителей, мне стало нравиться одиночество, тогда и появилась привычка бродить одному по улицам города, один на один со светлыми мыслями. Эта привычка: думать о хорошем, прогуливаясь по городу, осталась у меня, и когда я стал взрослым. Иногда, когда ко мне приходило неожиданное вдохновенье, я записывал в тетрадку стихотворные строчки. Поэтом себя я не считал, желанием непременно почитать кому бы то ни было свои сочинения не горел, а потому никому не показывал свои вирши. Некоторые из стихотворений я пытался сопровождать аккордами под гитару и даже напевал негромко. Никому я не хотел демонстрировать и своего песенного творчества. А вот любовь к спорту я никогда не скрывал. Со школьного детства я любил бегать эстафеты, стайерские дистанции и играть в футбол. Футбол не оставлял ни в детдоме, ни в армии, а в институте даже играл за студенческую команду.
За время учёбы я ни разу ни с кем из студентов и студенток не поссорился. Может быть, потому, что с первого дня был избран старостой и имел определённый авторитет среди остальных — на два, а то и на три года помладше меня ребят. Может быть, потому, что был постарше, я так и не сблизился толком ни с кем из ребят своей группы ни в институте, ни в общежитии. Не складывались у меня дружеские отношения и с девушками. Правда, в то время в архитектуру и строительство девушки шли нечасто, всё больше предпочитали педагогику и медицину. Нельзя сказать, что я совсем не смотрел в сторону противоположной мне половины рода человеческого. Смотрел, и мне иногда нравились некоторые скромные на вид студентки и даже молодые преподавательницы, но не более чем нравились. Я продолжал сочинять стихи и песни. С возрастом они были всё больше и больше о любви. Однажды я понял, что делаю это только для того, чтобы встретить её и не пройти мимо. Я ждал её и знал, что она должна вот-вот появиться в моей судьбе, встретиться на жизненном пути и этой встречи мне никак не миновать. Несколько раз я приходил на студенческие дискотеки, но атмосфера их мне не очень нравилась, а потому в часы нахлынувшей меланхолии и светлой грусти я предпочитал вновь и вновь бродить по улицам и скверам города, часто ходил в театры, библиотеки, на концерты авторов самодеятельных песен — близких мне по духу людей. Но она не появлялась и не встречалась мне ни на пешеходных дорожках улиц, ни на скамейках скверов, ни в фойе или партере театров, ни в концертных залах, ни в библиотеках. Время шло, а она никак не появлялась. Но я упорно продолжал свои прогулки и верил, что предчувствие не может меня обмануть.
Нередко я заглядывал в городской парк, что был недалеко от медицинского института.
Как тогда, в тот день…
А Надя училась в медицинском…
Жила она с мамой, Ниной Петровной, в однокомнатной квартире панельного пятиэтажного дома. Нина Петровна работала медицинской сестрой в поликлинике речного пароходства, а Надя собиралась стать врачом-терапевтом.
Почти месяц после знакомства местом наших встреч был парк. Мы бродили по аллеям, ходили в кино и в театр, сидели в любимом кафе. Осень в тот год хотя и была затяжной и тёплой, но всё же медленно, но неумолимо катила к холодному и снежному ноябрю. В конце октября мы перенесли наши свидания в кафе. Они стали короче. После часа-двух общения я провожал Надю до подъезда, ещё около часа мы стояли в подъезде, говорили, мечтали. Потом расставались и скучали до следующего свидания — до завтрашнего дня.
В канун ноябрьского праздника Надя решила пригласить меня в гости и наконец-то представить своей маме.
— Время пришло,— сказала она, улыбаясь.
Представился и повод: Надя купила новую люстру, и теперь нужно было сменить в зале старую люстру на новую. А я, как Надя объяснила Нине Петровне, понимал кое-что по электрической части.
Я никогда не причислял себя к людям из робкого десятка, но на встречу с Ниной Петровной шёл не без волнения. Причём волновался как никогда ранее. Видимо, не совсем привычно чувствовала себя накануне встречи со мной и Нина Петровна. Она встретила меня в прихожей, молча кивнула на приветствие и ушла на кухню. Я смутился ещё сильнее, но выручила Надя: потянула меня за рукав в комнату, напоминая мне, зачем я пришёл сюда и что пора браться работу. Люстра с тремя плафонами в виде раскрытых лепестков лилии уже ждала на диване.
Я быстро справился с работой электрика: новая люстра всеми тремя лампочками светила ярче старой, и Надя в благодарность при матери поцеловала меня. Как бы мимолётно чмокнула в щёку, похвалив:
— Молодец! Вот что значит мужчина в доме.
На этот раз смутилась Нина Петровна и снова заторопилась на кухню, пояснив на ходу нам: нужно приготовить чай.
Потом мы пили чай с пирожками, которые Надя напекла специально «к встрече электрика», говорили об учёбе, студенческой жизни. Я отвечал на вопросы Надиной мамы, рассказывал о себе: о детском доме, армии, институте. Нина Петровна осторожно поинтересовалась моими планами, и я ответил, что собираюсь после окончания учёбы поехать в Сибирь, на строительство комбината и нового города.
— А мы с Наденькой родились в этом городе и жить намерены только здесь,— сказала Надина мама, посмотрев при этом на дочь, и добавила: — До скончания века, наверное.
Но Надя, казалось, не заметила взгляда матери: в это время она листала страницы принесённого ею фотоальбома, в котором упорно искала какую-то фотографию.
— Здесь и бабушка Нади всю жизнь прожила, и дедушка, и мать бабушки… если уж всю родословную вспоминать…— продолжала говорить Нина Петровна, поглядывая то в мою сторону, то на дочь.
— А твой дедушка здесь почти не жил: железную дорогу строил,— сказала вдруг Надя матери, показывая на фото в альбоме.— Вот он какой… В форме железнодорожника. Ты сама рассказывала, что он только и делал, что по стране ездил — стальные магистрали строил.
— Ну, тогда другое время было…— быстро отреагировала на слова Нади Нина Петровна, подсаживаясь ближе к дочери.— Время строительства стальных магистралей…
— Каждое время другое, сейчас в стране тоже строек немало…— заметил я, и никто мне тогда не возразил, а даже, как мне показалось, и Надя, и её мама мысленно со мной согласились.
Как мне показалось, в тот вечер мы сидели за столом долго: смотрели альбом, несколько раз принимались за чай, слушали рассказы Нины Петровны из её молодости. Помню, что я засобирался, когда на улице стало смеркаться, и пришёл в общежитие, когда совсем стемнело.
С того памятного вечера я стал бывать в гостях у Нади. Нельзя сказать, что бывал часто, но один раз за две недели обязательно задерживался на вечерний чай, с обязательным просмотром фотографий. Единственный фотоальбом просматривался так регулярно, что вскоре я уже стал узнавать на фотографиях дедушку и бабушку Нади, её тётю, живущую где-то далеко — на Крайнем Севере. Узнавал и Надиного отца. Его фото хранилось отдельно, и о нём говорили всегда немного.
— Он погиб, когда я была маленькая…— объяснила мне кратко Надя, и больше никто на эту тему не говорил.
Надина мама теперь уже приветливо встречала меня и охотно общалась с нами, всегда умело поддерживала разговор, зная, когда лучше вставить реплику, когда оставить наши высказывания без комментариев, а когда надо уйти на кухню. За время визитов я узнал, что Нина Петровна умела хорошо заваривать чай и пекла очень вкусные пирожки с картофельной, капустной, грибной и рисовой начинкой, а также пончики с повидлом и вареньем.
— Наденька у меня опыт неплохо переняла, знает теперь, как стряпать и печь, и главное — умеет это так же неплохо делать,— говорила мне не без гордости за себя и дочь Нина Петровна.— А я, в свою очередь, у своей мамы научилась. Главное — тесто вовремя использовать. И запомните, молодой человек: стряпать из хорошего теста — это одно, а печь, постоянно поддерживая нужный огонь и нужную температуру,— это совсем другое. И то, и другое — искусство, а сочетание их даёт хороший результат. Как вам результат?
— Отличный результат! — восклицал я под одобрительную улыбку Нины Петровны.
На пироги иногда заглядывала соседка по лестничной площадке, пенсионерка Марина Николаевна, много лет работавшая врачом-терапевтом в больнице речников. Марина Николаевна своим неторопливым говорком (как она пояснила: «То ли вятским, то ли нижегородским, не знаю сама, рано оторвалась от родителей и жить начала самостоятельно») умела расположить к себе, как я впоследствии убедился, всех окружающих её людей. Разговор она начинала всегда с тем вроде бы обыденных, а потом как бы «по случаю» переходила, как говорила она сама, «на другую колею» и «по случаю и по теме» рассказывала нам какую-нибудь интересную историю. Часто — из своей медицинской практики. Рассказывала всегда забавно и всегда громко смеясь, так что слушающий её человек невольно поддавался настроению рассказчицы и сам начинал смеяться ещё до того, как понимал, над чем, собственно, смеяться надо. Каждый раз во время своих визитов или случайных встреч возле дома Марина Николаевна непременно спрашивала, что нового у нас с Надей и, как она говорила, «на ниве нынешнего образования».
Проявляла интерес к моей дипломной работе и Нина Петровна, она интересовалась современными направлениями в архитектуре. И, я думаю, делала это вполне искренне, потому что всегда слушала с интересом мои рассуждения на эту тему. Почти каждый раз, когда случалось заглянуть на чаепитие Марине Николаевне, она просила Надю спеть что-нибудь под гитару, и не было случая, чтобы Надя отказалась. Она послушно брала в руки гитару и пела песни из репертуара Новеллы Матвеевой, которые очень любила, а потом под одобрительные аплодисменты соседки передавала музыкальный инструмент мне, и я пытался развлекать женщин, исполняя им песни современных бардов, в основном Окуджавы и Визбора.
Обе женщины не возражали, если мы оставляли их компанию в разгар чаепития и уходили с посиделок в кино, на творческий вечер бардовской песни в архитектурно-строительном институте или даже (что случалось реже) на дискотеку. Куда идти, мы решали с Надей заранее, и разногласий у нас не возникало. Почти не возникало, а если мнения всё же расходились в чём-то, то мы, немного поспорив, быстро приходили к единогласию. Чаще побеждало её мнение. Я уступал не потому, что она была права, а потому, что не хотел видеть её милое личико хмурым.
А время шло, и защита моего диплома приближалась. Надя знала, что я не изменю своего решения ехать в Сибирь, и между нами уже было решено, что после того, как закончит учёбу, она тоже приедет ко мне.
Решение это далось нам вроде бы просто, и в то же время не совсем просто. Надя согласилась сразу, а вот её мама…
Чем ближе было прощание с институтом, чем чаще я стал бывать у Нади в гостях, тем яснее стал понимать, что с поездкой Нади в Сибирь могут возникнуть немалые проблемы. Нина Петровна становилась в своих разговорах всё настойчивее. Вначале она вроде бы только намекала мне — на аспирантуру, на возможность устроиться в этом городе «в строительный трест или в какое-нибудь архитектурно-проектное бюро», а когда поняла, что её намёки никак не могут повлиять на меня и я решения своего менять не собираюсь, то однажды открыто и просто сказала:
— Если вы, молодой человек, отправитесь на далёкую стройку, то о моей дочери можете забыть.
Произошло это за очередным чаепитием с пирожками, без присутствия Марины Николаевны.
Откровенно говоря, я уже был настроен на то, что однажды Нина Петровна заговорит со мной откровенно, ждал прямо поставленного вопроса и даже не один раз мысленно готовился к тяжёлому разговору, как уже полагал, с будущей тёщей, но всё же был застигнут заявлением Надиной матери, высказанным в такой вот форме, врасплох. Я ответил ей не сразу. И даже не ответил, а только попробовал объясниться.
— Понимаете, Нина Петровна…— начал было я.
— Я-то понимаю! — перебила меня хозяйка.— А вот вы, дорогой мой молодой человек, очень привлекательной наружности, такой привлекательной, что вам верить безоговорочно хочется, вы понимаете, куда зовёте и собираетесь увезти мою дочь? Она же ведь, кроме мамы, этой квартиры и этого города, ничего не знает… Она погибнет там! Просто погибнет. Погибнет вместе с вами! Я понимаю, что гены ваших родителей, страсть к перемене мест, эта ваша романтика зовут, даже манят вас в дали дальние, и вы не можете усидеть на месте. Но Надя другая. Другая! Неужели вы этого не видите?
Такого резкого выпада от скромной, на мой взгляд, женщины я не ожидал. После этих слов я хотя и понял, что противостоять сегодня мне Надиной маме нет никакой возможности, она не примет никаких возражений, но всё же попробовал, вначале робко, а потом немного увереннее, предпринять попытку если не переубедить, то хотя бы успокоить разволновавшуюся Нину Петровну. Я сказал что-то стандартное, что говорят обычно все в таких случаях: о том, что романтика помогает людям жить интересно, и о том, что молодым надо начинать с нуля, с самого начала и всего добиваться самим. Сказал об этом как-то несвойственно робко и почти сразу понял, что сделал это напрасно. После моей неуверенной речи меня, мягко говоря, попросту выставили за дверь.
Ни на второй, ни на третий день, ни неделю спустя эта дверь для меня не открылась, и в ответ на набранный номер телефона в трубке долго и протяжно гудело.
Я надеялся встретить Надю на улице, ходил возле мединститута, бродил по парку, но там, где мы виделись раньше каждый день, она теперь не появлялась. Однажды, набравшись смелости, я пришёл к Надиному дому. Шёл туда решительно, намереваясь непременно увидеть Надю, обязательно поговорить с Ниной Петровной и получить ответы на мучающие меня вопросы. Поговорить не получилось, и ответов на вопросы я не получил. Возле подъезда мне встретилась Марина Николаевна и отговорила от «горячего», как она сказала, визита.
— Поймите, Саша, Нина Петровна одна, без мужа, воспитывала Надю. Всё это было на моих глазах. Мы вместе долго работали с ней в одной поликлинике, вместе переезжали в этот дом, построенный для медработников речного пароходства, вместе обживались на новом месте. Я помню Наденьку ещё дошкольницей, потом первоклассницейУ неё были свои планы, свои взгляды на будущее дочери, а тут вы со своим заявлением и своей непоколебимой решимостью непременно ехать в Сибирь. Конечно, маме не хочется оставаться одной, отпускать свою дочь куда-то далеко, очень далеко. Поверьте, она тоже очень переживает, что наговорила вам многое, что не было нужно, сгоряча, но она не могла себя сдержать. Поверьте, только поэтому, а не потому, что она относится к вам плохо. Очень даже не плохо. Я то уж знаю. Но боюсь, что если вы сейчас придёте и начнёте опять доказывать свою правоту, то она снова не сдержится…
— Я хотел Надю увидеть… Мне нужно ей хотя бы что-то сказать…
— Я понимаю вас, понимаю хорошо, очень даже хорошо. Но прошу вас, погодите и с этим. Вы можете поспешно всё испортить. Наденька, я знаю, тоже переживает. И за вас, и за маму… Я вижу, как она страдает, мучается… Она любит вас, поверьте, любит. Так, как она, могут переживать только влюблённые люди… Послушайтесь меня, потому что я хорошо знаю Нину Петровну, поэтому не советую вам искать сегодня с ней встречи, ни к чему нынче вообще затевать какой бы то ни было разговор. Вот увидите, она сама найдёт вас, сама придёт с разговором. До вашего отъезда ещё есть время, и я уверена: всё образуется, и всё у вас будет хорошо…
И я послушался добрейшую Марину Николаевну, поблагодарил её и вернулся в общежитие. Но тоска не оставляла меня, я не находил себе места. Мысленно едва ли не каждый вечер я прощался со своей любовью, рисовал себе самые печальные картины своего одинокого будущего, плохо спал. За неделю я исписал две тетради рифмованными строчками. Вечерами я писал стихи, ночами мучился от тяжёлых раздумий, а утро встречал с новой надеждой на встречу. Я жил Надеждой и с надеждой.
Как долго длился тот июль —
Его вторая половина.
К окошку тянулась рябина,
Туман качался, словно тюль.
Мне о тебе листва шептала,
Ночами тихо плакал дождь,
И знал я: где-то ты идёшь,—
Но так тебя мне не хватало!
Я жил предчувствием той встречи,
И ждал тебя мой дом и сад,
Дороги не было назад…
И больше века длился вечер!
И ночи не было конца…
И звёзды на реке купались,
И эхом в сердце отозвались
Шаги под утро у крыльца…
И ты вошла…
Дверь настежь отворила,
Ворвался август с ароматом трав…
И буднично сказала:
— Ты был прав…—
Как будто никуда не уходила…
Я терпел, верил и жил надеждой.
И не напрасно.
Насколько хорошо знает жизнь и людей Марина Николаевна, я убедился очень скоро. Примерно за неделю до моего отъезда Надина мама действительно нашла меня сама — она пришла ко мне в общежитие.
Нина Петровна ждала меня во дворе на скамеечке, и я, проходя мимо, даже не сразу узнал её. Поджидала она, видимо, меня не один час и проявила немалое терпение: я вернулся в общежитие из института под вечер, а она, как я потом понял, приехала после полудня.
— Молодой человек, моя дочь больна. Больна из-за вас,— сказала она, едва увидев меня.— Нам надо поговорить и что-то, в конце концов, решить.
— Давайте поговорим,— согласился я, приглашая её к себе в комнату.
Наш с ней разговор нельзя было назвать откровенным. Она в основном осторожно расспрашивала, было видно, боясь обидеть неделикатным вопросом, а я, в свою очередь, так же осторожно отвечал, опасаясь сказать лишнего и обидеть её.
— Наверное, всё складывается, как и должно быть: попробуйте пожить в разлуке,— сказала на прощание Нина Петровна.— Если у вас любовь, то вы выдержите данное вам испытание, а если… В общем, время покажет и всех нас рассудит: кто был прав, кто не прав…
Я не спорил и лишь согласно кивал головой в такт её словам. Можно сказать, что мы расстались по-хорошему и даже восстановили прерванные было отношения.
Провожать меня Надя пришла с Мариной Николаевной. Пожилая женщина вежливо сообщила мне, что Нина Петровна сегодня «неотложно занята и прийти к поезду не смогла», а потом деликатно ушла изучать расписание пригородных электропоездов, оставив нас с Надей наедине. А Надя сразу же, едва сдерживая слёзы, неожиданно стала говорить напутственные слова о том, чтобы я «обязательно зарекомендовал себя там с самой наилучшей стороны и сумел выдвинуться». Сделать это я должен был для того, чтобы, после того как она закончит учёбу, мы, поженившись, «сразу же получили бы ключи от квартиры, а не мыкались, как некоторые, по общежитиям». Я понимал, откуда шли эти наставления, так непривычно срывающиеся с Надиных губ, поэтому кивал, делая вид, что соглашаюсь, и успокаивал себя мечтою о том, что когда мы будем жить вместе, самостоятельно, вдвоём, всё у нас будет так, как было в первые дни нашего знакомства,— возвышенно и романтично, а о том недоразумении, как я считал — вынужденном, мы никогда и не вспомним.
………………………………………………………..
Капельки горячих слезинок падают мне на руку и обжигают сердце.
— Но почему? Почему? — шепчут её губы.— Почему ты уезжаешь? Зачем?..
— Так надо, Наденька. Ведь я ненадолго, скоро мы опять будем вместе… Я, как только приеду на место, сразу же напишу… Обязательно напишу, ладно? Ты будешь ждать моего письма?
Она согласно быстро и часто кивает.
— Поезд отправляется! — кричит мне проводница, но я не слышу её.
— А теперь иди… Иди, пожалуйста. Поезд уже отходит…— шепчет она, а глаза наполняются слезами всё больше и больше. Кажется, вот-вот — и она разрыдается.
Вагон качается и медленно плывёт вдоль перрона мимо меня.
— Иди…
Ещё несколько секунд я стою в нерешительности, затем, обняв её за плечи, с силой прижимаю к себе и целую в горячие, дрожащие, солёные от слёз губы, а потом запрыгиваю в почти уже набравший ход поезд. Я запрыгиваю на подножку вагона и, держась одной рукой за поручни, другой машу ей. Машу до тех пор, пока проводница не втягивает меня в тамбур и не закрывает дверь.
………………………………………………………..
Я уехал.
В Сибирь я ехал действительно по зову сердца. Гены моих родителей, видимо, и вправду не давали мне покоя, и я верил и даже предчувствовал, что маленький сибирский городок, расположенный на Транссибирской магистрали, ждёт меня, как ждали реки и мосты моих отца и мать. Я был уверен, что еду навстречу судьбе. Городок имел большие перспективы: на его окраине начинали возводить домостроительный комбинат, и строительство было объявлено всесоюзной стройкой. Я чувствовал, что вступаю в большую самостоятельную жизнь, может, даже во многом неожиданную. Предчувствие неожиданного не обмануло меня.
Подъезжая к незнакомому пока для себя населённому пункту, я из окна вагона с интересом рассматривал его улицы и дома. Отметил, что городок состоит в основном из небольших деревянных двухэтажных домиков, собранных из брусьев. Да и само здание вокзала небольшое и деревянное. Время было вечернее, и народу на перроне было много. Не знаю, может быть, от почти трёхсуточной езды, а может быть, от необычного таёжного воздуха, у меня, едва я ступил на перрон, слегка перехватило дыхание и закружилась голова. Но чувство необъяснимого буйного восторга уже наполнило мою душу, и сразу же уверенно подумалось, что я не ошибся в предчувствиях и этот город действительно станет моим.
На-все-гда!
Опьянённый предвкушением перемен, вокзальной суетой, запахом тайги и новостроек, я поправил гитару на плече, взял в руку чемодан и уже хотел было направиться вслед за приехавшими этим же поездом людьми к автобусной остановке, как вдруг услышал…
— Папа! Папа!
Вначале я не придал этому никакого значения: мало ли кого могут окликать на вокзале города, где у меня пока нет знакомых? Народ сновал по перрону, каждый был озабочен чем-то своим и почти не обращал внимания на окружающих. Ехавшие со мной в поезде люди слились с встречающими, и уже трудно было отличить, кто минуту назад был пассажиром, а кто пришёл их встречать. Кругом шумели и окликали по имени. Разглядывать кого-то, оборачиваться на оклики мне в голову не приходило. Но когда маленькая девочка лет пяти-шести со слезами на глазах подбежала ко мне и, обхватив ручками мои колени, стала говорить не кому-то, а именно мне:
— Папа, папа, я знала, что ты приедешь ко мне, папа! — я откровенно растерялся.
Я присел на корточки, стараясь внимательно разглядеть девочку. На ней было светло-зелёное платьице, поверх которого была надета лёгкая курточка синего цвета; из-под платочка в горошек проглядывали две косички. Глаза ребёнка были в слезах.
— Девочка, ты, наверное, обозналась? — попробовал вступить в объяснения я.
— Папа, папа, ты приехал! Пойдём домой, пойдём скорее… Бабушки уже нет…
Девочка обняла меня за шею и прижалась к лицу своей мокрой от слёз щёчкой.
Я не знал, что мне делать. Первым делом подумав о том, что она потерялась в толпе, отстав от своего папы, попробовал было поискать глазами человека, который мог быть отцом девочки, но напрасно: никто не давал мне ни повода, ни даже намёка, что ищет ребёнка. Напрасно я пытался успокоить девочку, говорил, что я не её папа, а её папу мы сейчас поищем и обязательно найдём,— она лишь крепче прижималась ко мне. Тогда я открыл чемодан, достал кулёк конфет, печенье…
Но всё это было напрасным, она не проявила интереса к гостинцам, а продолжала всхлипывать, никак не унимаясь, и всё время повторяла:
— Папа, папа, пойдём домой. Пойдём…
Вокруг нас стали собираться любопытные. Народ в большинстве своём продолжал суетиться, но некоторые уже стояли рядом и откровенно наблюдали, чем закончится моя встреча с девочкой. Мне даже показалось, что две или три женщины были готовы принять участие в том, чтобы я признал в девочке дочь, а одна даже предложила позвать милиционера. В этой непростой для меня ситуации смущение моё вдруг стало перерастать в любопытство. Девочка продолжала настаивать на своём, и мне оставалось только одно средство, чтобы утешить ребенка,— согласиться и пойти с ней.
— Хорошо, пойдём,— сказал я девочке, поднимаясь.
Она почти сразу успокоилась, вытерла слёзы, взяла меня за руку и уверенно повела к автобусной остановке.
События принимали интересный оборот. Я ждал романтики и неожиданностей от этого города и новой самостоятельной жизни, и вот они случились. Неожиданность случилась, едва я шагнул на перрон, причём неожиданность полная. И романтика в этом случае тоже имела присутствие. Своеобразное.
«Куда, интересно, приведёт меня судьба с помощью вот этой девочки?» — думал я, смирившись с обстоятельствами.
Мы обогнули здание вокзала и вышли к автобусной остановке. Среди ожидающих автотранспорта оказались и несколько человек из числа тех, с кем я недавно ехал в поезде в одном вагоне и которым говорил, что никого в этом городе не знаю и меня никто встречать не придёт. Одни теперь посматривали на меня с улыбкой, другие вовсе делали вид, что не замечают.
Автотранспорт не заставлял себя ждать: один автобус подходил за другим, только что отошедшим. И мы ждали недолго: сели в автобус, на переднем стекле которого выделялась цифра «1». Автобус прошёл несколько кварталов, примерно остановки через три девочка потянула меня за руку, давая понять, что надо выходить. Мы сошли у типичного двухэтажного домика, стоявшего несколько в стороне от других. Девочка, как и в салоне автобуса, продолжала крепко держать меня за руку и повела именно к этому одиноко стоящему дому. Мы вошли в подъезд, как оказалось — единственный в доме, поднялись на второй этаж.
— Позвони, папа,— кивнула мне девочка, показывая на дверь квартиры под номером восемь.
Я уже был готов, как мне казалось, ко всему и, не раздумывая, позвонил.
Дверь нам открыли сразу двое: молодая ещё женщина и мужчина в очках.
— Вероника! — не то радостно, не то удивлённо вскрикнула женщина и наклонилась, чтобы обнять мою спутницу.
Но та сделала шаг назад, крепко, что было силы в детской ручонке, сжала мою руку и уверенно проговорила:
— Это мой папа, и мы здесь будем жить!
Женщина на секунду застыла, а мужчина, глядя на меня, снял очки…
— Вы кто? — спросил меня мужчина.
Я не знал, что сказать.
— Понимаете… Я сейчас только с поезда… Приехал на строительство комбината…— начал было прояснять ситуацию я, но девочка решительно шагнула за порог, потянув меня за собой.
— Это же мой папа,— сказала она отчётливо, и мужчина с женщиной расступились, пропуская нас.
Потом началось выяснение, вернее, прояснение некоторых обстоятельств. Мне сказали, что Вероника сирота, что недавно умерла её бабушка, жившая в смежной комнате, не оставившая никаких сведений о родителях девочки, и теперь одному Богу известно, где они есть, и есть ли, и вообще были ли. Говорили о том, что хотели было взять девочку к себе — может, на время или как получится,— и даже ходили в городской совет и другие инстанции, но столкнулись с такой бумажной волокитой, что желание ходить по кабинетам у них быстро отбили. Меня пригласили на кухню, где мужчина признался, что теперь они находятся в ожидании, когда за девочкой приедут из детского дома.
— Уже решено: документы находятся на оформлении в детдом, но мы ей пока ничего не говорим. Не хотим травмировать. И так недавно с бабушкой рассталась, а теперь ещё… Там ведь для неё совсем другая жизнь начнётся…
— Ну а что прикажете делать? — спрашивал меня мужчина, по имени Геннадий.— Ведь она нам всё-таки чужая, а я собираюсь привезти сына от первого брака. Хотя, может быть, дети бы и поладили между собой. У Аллы детей нет, а мы уже привыкли к девочке — до смерти бабушки жили рядом почти целый год, так что Веронику хорошо знаем: хорошая, спокойная девочка, очень послушная. Все последние дни жили мы спокойно, даже дружно, можно сказать, ладили с ней, как с родной нам. А сегодня утром Вероника потерялась, исчезла: как выясняется, ушла спозаранку из дома на вокзал… Видимо, почувствовала, что снова наступают перемены в её жизни. Дети, говорят, обладают предчувствием — иногда даже более острым, чем взрослые… Беду предчувствуют… Мы, поверьте нам, очень волновались, искали… В милицию, правда, не ходили, а так — где только не искали… Ведь жалко ребёнка… Сиротка теперь…
Потом женщина, по имени Алла, показала мне ордер на всю, как она сказала, жилплощадь, пояснив, что кое-что из мебели они уже перенесли в пустующую комнату, а бабушкину утварь вынесли в подвал: ведь занимать комнату когда-то нужно.
Алла смотрела на меня несколько виновато, будто ища сочувствия и поддержки. Я, впервые в жизни оказавшись в такой непростой ситуации и не зная, как вести себя, лишь несколько раз кивнул ей.
Всё это время Вероника старалась стоять рядом со мной, а когда я отходил от неё ненадолго, она испуганно хлопала ресницами своих больших глаз и умоляюще смотрела в мою сторону. Когда же хозяева пригласили нас в комнату и я сел на стул, она обхватила меня ручонками за шею и не отходила, пока разговор не закончился. При этом всё повторяла:
— Папа, папа, ты ведь не уйдёшь, папа?
По просьбе Геннадия и Аллы я остался ночевать. Мне постелили в комнате бабушки, Вероника улеглась на свою детскую кроватку, ещё стоявшую в этой же комнате. Вся ночь прошла в раздумьях и воспоминаниях. Я вспомнил своё детдомовское детство, попытался представить бабушку Вероники и её родителей, думал о том, как лучше написать об этой истории Наде. Вероника же, раскинув ручонки, крепко спала, улыбаясь во сне, и, казалось, губы её беззвучно шептали лишь одно слово: «Папа».
— Ну что делать будем с девчонкой-то? — спросил меня утром Геннадий.— Она в тебе папу признала. Тебе и надо что-то решать.
— А что решать? Раз признала — так тому и быть, буду папой, а там как судьба повернёт.
Геннадий покачал головой:
— Решительный ты парень, вот так сразу: вчера был свободный, а сегодня уже с ребёнком…
— Ну а вы как бы поступили, случись с вами такое?
— Не знаю,— смутился Геннадий.— Думаю, что со мной, во-первых, такого бы не случилось, а во-вторых, тут же сложностей много возникает: отцовство брать на себя в этой ситуации слишком ответственно, а если и взять, то никто не даст просто так — доказывать надо долго всем, походить по инстанциям… Разрешат ли?..
— Думаете, что в детдом отдать девочку лучше?
— Не думаю, но всё же… Ведь уже дело с детским домом почти решённое, инспекторша к нам приходила, забрала документы старушки и ещё какие-то бумаги, заставила нас копию свидетельства о рождении ребёнка сделать и заверить…
— Знаете что, Геннадий, я вас хочу попросить, если это понадобится, конечно, чтобы вы сказали, что я родственник Вероники. Или дядя, или двоюродный брат. Узнал, мол, о смерти бабушки и приехал.
Геннадий задумался.
— Ты думаешь, что нас могут привлечь к разбирательству?
— Ну, мало ли что может быть? Может, и потребуется какое-то разбирательство по этому случаю. Скажите хотя бы, что я вам назвался родственником.
— Сказать-то скажем… Правда, мы тебя совсем не знаем, но раз девочка признаёт, может, ты и родственник действительно… А может, и вправду отец? Скажи мне честно, как мужчина мужчине.
Геннадий засмеялся.
— Конечно, если потребуется, мы скажем, что вы представились нам как родственник Вероники,— вступила в разговор Алла.— Мы видим, человек вы хороший. Во всяком случае, впечатление на первый взгляд такое складывается… Но понимаете…— Алла замолчала, перевела взгляд на Геннадия, потом снова посмотрела на меня.— Понимаете, если окажется, что вы родственник, у нас могут быть проблемы с нашим заселением на жилплощадь покойной бабушки… При некоторых обстоятельствах комнату могут передать вам.
— Я обещаю вам, что на жилплощадь, переданную вам, претендовать не собираюсь и не буду,— успокоил я Аллу с Геннадием.— Мне, как молодому специалисту, приехавшему сюда по направлению, с красным дипломом, обещали сразу же предоставить жильё — комнату в общежитии. И предоставят, должны предоставить.
— Конечно, предоставят,— согласился Геннадий.— Вон сколько сейчас новостроек под жильё возводят. Я сам на стройке работаю, в строительно-монтажном поезде, инженером в плановом отделе. Мы производственные цеха, Дом культуры, больницу, стадион для комбината строим. У нас всех молодых или комнатами в общежитии, или квартирами-маломерками обеспечили, и в первую очередь тех, кто прибыл по направлению или, как говорят ещё, по путёвке.
— Возьмите вот это — тут какие-то вещи её и бабушки,— сказала Алла, провожая нас с Вероникой до порога и передавая небольшую хозяйственную сумку.— И вот метрики — свидетельство о рождении Вероники. Тут фамилия родителей указана и как их звали. В милиции наводили справки о них, узнайте там. Может, ещё какие-нибудь родственники найдутся…
— Спасибо, я обязательно узнаю…— пообещал я.
Попрощавшись с хозяевами, утром нового дня вместе с Вероникой мы вышли из подъезда деревянной двухэтажки, бывшей для девочки до вчерашнего дня домом. Я обратил внимание, что она без сожаления расставалась с местом, где, как я понимал, прожила не один год. Она взяла с собой только куклу и бабушкины очки. Видимо, прав был Геннадий: потеряв бабушку, Вероника своим детским чутьём поняла, что для неё наступают не лучшие перемены, и место, где она жила с бабушкой, теперь перестало быть её домом.
Первым делом мы пошли в отдел кадров строительного управления, потом к заместителю начальника по кадрам и быту, затем к заму по производству и снова в отдел кадров. Изучив направление, мой диплом и выслушав историю с Вероникой, после нескольких долгих и непродолжительных бесед, объяснений, удивлений и консультаций по телефону нас отправили в рабочее общежитие, где добродушная и ещё не пожилая женщина — комендант Серафима Сергеевна — выдала мне ключи. Она же провела нас, попутно объясняя, где и что расположено, сначала по длинному коридору, а потом вверх по деревянной лестнице и снова по коридору в угловую комнату с одним, но зато большим, почти на всю стену, окном.
— Ну, располагайтесь,— сказала Серафима Сергеевна.— Постельные принадлежности получите у кастелянши, а если что надо будет ещё, какие вопросы решить, то обращайтесь или ко мне, или к дежурной.
Она подбадривающе кивнула нам и ушла.
— Ну вот, Вика-Вероника, здесь мы будем жить,— сказал я, поставив вещи к окну и присев на кровать.
— Одни? — спросила Вика-Вероника, несмело присаживаясь рядом.
— А кто нам ещё нужен? — улыбнулся я.
— Никто! — радостно воскликнула девочка и, шустро забравшись ко мне на колени, чмокнула меня в плохо побритую в утренней спешке щёку.
А потом мы долго бродили по городу, ели мороженое, кружились на карусели и смеялись, смеялись, смеялись…
Комнатка в двенадцать квадратных метров на втором этаже общежития оказалась уютной. Солнце с рассвета заглядывало в наше окошко, а на карниз открытого окна то и дело садились осмелевшие воробьи и, реже, голуби. Мы поспорили с Вероникой, были голуби дикими или ручными. Я говорил, что они ручные и, наверное, принадлежат кому-то из местных любителей, с детства обожающих этих Божьих птичек, а Вероника утверждала, что они прилетели из лесу, как предвестники хороших для нас новостей.
— Перед тем как тебе приехать за мной, папа, ко мне тоже прилетал голубь,— сказала она,— и поэтому я узнала, что ты приезжаешь…
Что можно было сказать в ответ на эти слова ребёнка? Я не нашёл ответных слов.
Вероника оказалась хорошей хозяюшкой. Я уходил на работу рано, когда она ещё спала, а она не только не боялась оставаться одной, но ещё и следила за чистотой и порядком в комнате, а вечером, когда я возвращался, кормила меня ужином. Помимо супа или каши, меня всегда ждали ещё салаты из огурцов и помидоров. Чаще со сметаной, как готовила ей когда-то бабушка, но иногда с подсолнечным маслом, как учил её теперь я.
Я начал работать мастером на строительстве городского Дома культуры. Строил его почти в центре города строительно-монтажный поезд, где работал бывший сосед Вероники Геннадий. Однажды мы встретились с Геннадием случайно в конторе …
В-третьих, а скорее всего, это и было во-первых, Геннадий сделал большое, я бы сказал — главное, дело. Он нашёл время, силы, проявил терпение и настойчивость и узнал кое-что о родных Вероники. Я сам не раз пытался узнать об этом, но в милиции мне долго обещали навести справки, говорили, что направили запрос или даже несколько запросов по месту жительства и работы родителей девочки, но ответы на запросы, очевидно, не торопились… Я подал документы на удочерение Вероники (меня поправили, сказав, что правильно будет: усыновление ребёнка), и долгий процесс рассмотрения моей просьбы начался. Где, в каких инстанциях проходило это рассмотрение, но оно тянулось месяц за месяцем, не давая никаких результатов. «Вот если бы вы были человеком семейным, то вопросов было бы к вам меньше,— говорили мне.— А холостому человеку, без собственного жилья, живущему в общежитии… В этом случае необходимо всё взвесить. Притом ребёнок с вами разного пола, тут тоже есть свои нюансы. Будет ли девочке удобно жить со взрослым мужчиной в одной комнате? Ведь не будет она всё время ходить в детский сад. Дети имеют обыкновение подрастать и взрослеть…» В общем, препятствий, в том числе неожиданных, появлялось немало. Я особо не комплексовал по этому поводу. Нас с Вероникой никто не разлучал и даже не предпринимал попытку это сделать: наоборот, многие окружавшие нас люди всячески старались посодействовать, даже те, кто говорил нам о сложностях усыновления. А это было для нас главным. Хотя я не однажды выдвигал мысленно предположения, что о судьбе родителей Вероники мне просто не хотят говорить, но был спокоен и по этому поводу, полагая, что рано или поздно всё прояснится. Очевидно, глядя на мои переживания и видя, как мы с Вероникой всё больше и больше становимся привязанными друг к другу, Геннадий и проявил настойчивость. Узнал он немного, но в то же время достаточно, чтобы было понятно, что Вероника после смерти её бабушки действительно осталась одна на целом свете и жалостливое русское слово «сиротка», как это ни печально, больше других подходит к ней. Вернее, подходило, пока она не встретила меня.
Как я узнал из рассказа Геннадия, судьба родителей Вероники была очень схожа с судьбой моих отца и матери. Во многом, если не сказать — почти во всём. Даже в том, что жизни их так же оборвались неожиданно, в один день и очень рано. Они были археологами и по полгода, а то и больше времени проводили на раскопках, оставляя маленькую Веронику на воспитание бабушки — матери мамы Вероники. Скорее всего, Вероника не знала своих родителей,— просто не помнила. Когда девочке было два года, молодые археологи работали на международных раскопках в Южной Америке, часто летали самолётами, которыми управляли не профессиональные пилоты, а любители из числа учёных-археологов, что на Западе не редкость. И однажды спортивный самолёт, потеряв управление, врезался в скалу недалеко от места раскопок. Самолёт взорвался, и от него, а также от пилота и двух пассажиров мало что нашли. Вероника осталась у бабушки и всё время, сколько помнили соседи, жила со старушкой в доме, куда позже переехали Геннадий с Аллой. О других родственниках девочки никто ничего не знал. Геннадий сделал на этом основании вывод, что их просто нет.
— Старушка ни разу ни о ком из родных не вспоминала. Никому не писала писем, никто к ней в гости не приезжал, и она ни к кому не ездила и ехать не собиралась. Мы почти три года рядом прожили — хоть бы словом обмолвилась о ком-то. Про родителей Вероники говорила смутно, что они не приедут и ей самой поднимать ребёнка надо, и всё…— сказал Геннадий.— Та ещё партизанка бабушка была — слова лишнего не вытянешь…
Надо ли говорить какое впечатление произвела на меня история Вероники, её родителей и бабушки. Я был потрясён, кроме всего прочего, и тем, что судьба, по одной ей ведомым законам, свела именно меня, а не кого-то другого, с этой сироткой и доверила заботиться о ней. Мне нужно было сесть именно в этот поезд, хотя я мог поехать и несколькими днями позже, приехать в город именно в этот день, а Веронике в этот час оказаться на перроне и увидеть меня. Неужели это всё только совпадения? «Нет в мире ничего случайного»,— убедился я ещё раз и дал сам себе клятву: не оставлять бедную девочку никогда, ни при каких обстоятельствах.
В общем, жизнь моя на новом месте началась необычно, живо и, как я всё более убеждался, вполне закономерно, и я её принял такой. На работе дела шли у меня хорошо. Дело своё я знал и опыта набирался. Очевидно, встреча с Вероникой, частое общение с Геннадием и его семьёй повлияли и на мой непростой характер. Я стал более открытым. И на производстве, и в общежитии у меня появились новые знакомые — интересные люди из числа монтажников, инженеров, работников культуры, врачей, с которыми я часто бывал на различных культурно-массовых мероприятиях, во многих участвуя лично. На некоторые из них я брал с собой Веронику. С новыми друзьями мы всегда живо обсуждали успехи наших спортсменов на соревнованиях, говорили не только об этом и о прошедшем недавно в городском кинотеатре новом кинофильме, но и мечтательно заглядывали в недалёкое будущее, пытались представить наш город через год, полтора, два. Пожалуй, не было в городе жителя, кто бы с интересом не рассуждал на эту тему. Интересно, каким он будет, наш город, в недалёком будущем? Ведь всё меняется у нас буквально на глазах, и мы сами вершим эти перемены. И беседы на спортивные темы не заканчивались только разговорами. Спортивная жизнь в городе тоже кипела бурно, и я не оставался в стороне от неё. Ходил в спортивный зал и даже несколько раз участвовал в лыжных переходах на десять километров. Недалеко от Дома культуры заканчивалось строительство стадиона, там обещали соорудить ледовый каток, и я уже мечтал о том, как мы с Вероникой, среди шумной толпы взрослых и ребятишек, будем кататься на коньках под светом ярких фонарей и громкие музыкальные мелодии.
Всё складывалось и шло вроде бы неплохо, но было то, что всё время тревожило меня тогда: отсутствие каких-либо вестей от Нади.
Ответа на своё первое письмо, в котором я написал Наде о моих впечатлениях в новом городе: истории с Вероникой, работе, Доме культуры и общежитии,— я ждал почти три недели; потом написал второе, более подробное, и ждал ещё полмесяца. Я заказывал переговоры, но телефон далёкой от меня Надиной квартиры на мои запросы отвечал лишь длинными, как мне казалось — необычно длинными, гудками. Я уже начал серьёзно беспокоиться: а не случилось ли там какого-нибудь несчастья с Надей и Ниной Петровной? Почему они молчат? Но буквально тут же вспоминал о Марине Николаевне и успокаивал себя: уж она-то бы точно сообщила мне, случись что. Но всё же что-то произошло опять с Надей, и она снова поменяла своё отношение ко мне. Я в этом был уверен. Иначе почему она не отвечает мне?
Прошёл ещё месяц, потом второй. За летом пришла осень, за сентябрём — октябрь…
Иногда вечерами, когда Вероника засыпала, я подходил к окну и долго смотрел на освещённый уличными фонарями двор общежития, проглядывающую из-за сосен часть улицы, где ходили автобусы и автомобили. Прибитые ветром или дождём к окну листочки берёзок, растущих во дворе, напоминали мне осень прошлого года и нашу встречу в городском парке.
………………………………………………………..
Порывистый ветерок беспощадно срывает пожелтевшие листья с молодых тополей и кружит их по аллее. Капли мелко моросящего дождя расходятся кругами в лужах на асфальте, и промокшие, озябшие воробьи жмутся под козырьком павильона.
Я прохожу мимо застывшей карусели и направляюсь к летней эстраде, где одинокая девушка что-то тихо поёт под гитару.
— Вам грустно? — спрашиваю я девушку.
Она поднимает голову. Пальцы уверенно продолжают перебирать струны. Она красива! Русые волосы разбросаны по плечам, в больших голубых глазах лукавые искринки.
— Нет,— выдержав паузу, говорит она,— просто сегодня мой день… День моего рождения.
………………………………………………………..
Примерно недели за две до её и своего дня рождения я отправил Наде подарочную бандероль, а утром в наступивший день рождения — поздравительную телеграмму-молнию, но ответа и на эти послания так и не получил. Всё чаще и чаще я задумывался о том, почему вначале вроде бы благосклонная судьба моя вывела ко мне на жизненную дорогу прекрасную девушку, дала возможность установить дружеские отношения, достичь почти полного взаимопонимания, а потом послала испытания в виде каких-то не совсем ясных преград. Может быть, всё дело только в моём не совсем решительном характере? Может быть, нужно быть более настойчивым и решить однажды всё одним махом — раз и навсегда? Я уже стал подумывать о том, чтобы отпроситься с работы — взять неделю за свой счёт и…
Но как быть с Вероникой? Навряд ли стоит её отрывать от детского сада и везти с собой. Оставить на Геннадия и Аллу? Конечно, ей там не будет скучно вместе с Витькой, но захочет ли она возвращаться в дом, где жила и откуда ушла с такой лёгкостью? Ведь я уже звал её несколько раз туда, нас приглашали в гости, но она отказывалась, и я один не шёл, а находил предлог. Геннадий и Алла, я думаю, понимали, в чём причина, и хозяин приглашавшего нас семейства в таких случаях всегда находил правильный выход:
— Ну, коль Магомед не идёт к горе, то ждите, гора сама нагрянет. Так и знайте: придём, и что есть в холодильнике из продуктов — ничего не оставим.
— Будем рады разделить с вами наши продукты питания! — поддерживал его инициативу я.
Вариант оставить Веронику на Геннадия и Аллу отпадал, как отпадал и вариант оставить её на милейшую Серафиму Сергеевну, так не похожую на типичных комендантов общежитий, которых нам показывают в кино. Вероника (я почему-то был уверен) не пошла бы и к Серафиме. И вообще никуда бы и ни к кому бы не пошла. Поэтому вариант был один: никуда не ехать и ждать.
И я ждал. Ждал. Ждал…
Как-то сразу и нежданно
Осень в двери постучалась.
Отворил — листвой румяной
На крыльцо она спускалась.
— Разреши,—
И в дверь впорхнула,
Краски мне перемешала,
Покачала абажуром,
Холодком в лицо дышала.
— Что молчишь? — меня спросила.
Я в ответ пожал плечами.
— Ту не жди, она забыла,
Там, за дальними холмами.
Улыбнулась:
— Я оттуда.
Без тебя легко, поверь, ей.
А с тобою было трудно —
Нужно адское терпенье:
Угождать, любить и верить
В те туманные мечты,
В те несбыточные цели,
Что выдумываешь ты.
То не каждому по силам,
В том с тобою мы сродни…
Подмигнула мне игриво.
Я ответил:
— Уходи…
Осень хлопнула дверями,
Рассердилась:
— Посмотри…
И дождями, как слезами,
Била в окна до зари.
А солнце становилось уже не таким ласковым и всё позже и позже заглядывало в окно, заставая нас с Вероникой дома только в выходные дни. Птички уже всё реже и реже садились на карниз, теперь окно было закрыто и даже утеплено нами на зиму, и Веронике приходилось открывать форточку, чтобы насыпать голубям, воробушкам и присоединившимся теперь к ним синичкам хлебных крошек или пшена и тем самым заманить к нам в гости. Дело кончилось тем, что из фанерки от посылочного ящика я соорудил небольшую кормушку, и мы пристроили её к оконной раме. Для этого пришлось взять большую лестницу у рабочих жилищно-коммунальной конторы.
Чем больше узнавал я Веронику, тем больше удивлялся её не по годам развитой деловитости и самостоятельности. Она сама собирала себя в детский сад: готовила одежду, без робости бралась за утюг и гладила платьица, колготки, юбочки, даже носовые платочки. Она бралась и за стирку, и за приготовление не только обедов, но и ужинов. Чистила картошку и лук и часто сама брала инициативу на себя по доведению супа или каши до полной готовности, а что она нередко ходила за хлебом, сахаром и другими продуктами в близкорасположенный от нас гастроном — и говорить не стоит. Как само собой разумеющимся можно считать её еженедельную субботнюю генеральную уборку всей комнаты. Во время уборки я нередко, бывало, играл, как говорят в театре, роль второго плана, выполняя приказания Вероники. А именно: приносил воду в ведре из умывальника, протирал пыль на гардине, полке с книгами, отодвигал шкаф и холодильник.
А по вечерам или выходным, когда у нас не было намечено культурного выхода в город, мы садились за книги. Я читал ей про Гулливера в стране великанов, про живущего среди зверей мальчика Маугли, о весёлых приключениях Тома Сойера и Нильса, путешествующего на диких гусях, про Карлсона, который живёт на крыше. Это были толстые, пока непосильные для неё книги, а вот детские книжки-брошюрки про царя Салтана и Мойдодыра Вероника уже могла осилить сама. Нередко она удивляла меня тем, что просила вдруг рассказать что-нибудь об авторах уже знакомых ей книг, и уверенно, даже без малейшей заминки, произносила имена и фамилии зарубежных писателей: Даниэль Дефо, Джонатан Свифт, Сэмюэль Клеменс, Редьярд Киплинг, Сельма Лагерлёф.
В один из длинных-предлинных (как любит говорить Вероника) вечеров закончившегося выходного, уже в начале ноября, я написал письмо Марине Николаевне, а в конце следующей рабочей недели, под вечер, меня вызвали на междугородный переговорный пункт. Надо ли говорить, что я не бежал, а летел по городу, мимо автобусной остановки, не дождавшись автобуса, отказавшись от услуг Геннадия, который хотел подбросить меня до переговорного на новеньких, только что купленных им «Жигулях» и уже пошёл было к автостоянке… Я бежал, не замечая знакомых, сокращая путь дворами, боясь только одного — опоздать. Примчавшись на переговорный за сорок минут до назначенного времени, я несколько раз надоедал телефонистке вопросом: можно ли соединить пораньше, если вызываемый и вызывающий уже ждут?
— Разговор может начаться позже намеченного времени, но никак не раньше,— отвечала мне русоволосая девушка.
После назначенного времени пришлось прождать ещё минут пятнадцать, и вот наконец…
— Вам в третью кабинку,— сказала телефонистка.
Она говорила ещё что-то, но я не слышал. Через несколько секунд, оказавшись в кабинке и взяв в руки телефонную трубку, я уже не слышал никого в этом мире, в том числе себя самого. Видимо, я кричал громко — не помню, видимо, мне делали замечание — не знаю, но успокоился только тогда, когда понял, что со мной говорит Марина Николаевна.
— Я восхищаюсь вами, Саша,— говорила она.— Вы молодец! Усыновить ребёнка, вернее, удочерить — в наше время это подвиг. Подвиг — поверьте мне. Наденька, она молода ещё, она ещё многого не понимает, но я уверена: она поймёт, поймёт, Саша. А вот с Ниной Петровной сложнее. Ей надо это всё перебороть в себе, передумать, понять, принять… Поймите и её тоже, Саша. Вы не так много знакомы с Надей… Вы старше её, и Нина Петровна вполне могла допустить, что у вас уже был ребёнок до того, как вы познакомились с Надей… Или от первого брака, или незаконнорождённый, как раньше говорили… Я-то понимаю, что вы не такой человек и обманывать никого не станете, тем более Наденьку… Но матери… Матери, имеющей единственную дочь и готовой сделать всё, чтобы дочь её была счастлива… Ей трудно понять, представить даже: мужчина с ребёнком — и молодая девушка, её дочь, почти сама ещё ребёнок… Саша, держитесь, крепитесь… Я думаю, разум победит — всё образуется… Передавайте привет от меня малышке… Напомните, как её зовут?
— Вероника. Спасибо за поддержку, Марина Николаевна,— поблагодарил я.— Спасибо, хоть вы меня немного успокоили… Теперь знаю: ничего страшного ни с Надей, ни с Ниной Петровной не случилось…
— Не случилось, Сашенька, не случилось. Живи, работай спокойно и верь, что Надя умная девочка и вы будете вместе. Все вместе: вы, Надя и Вероника… И Нина Петровна с вами счастлива будет. Вот увидите…
— Спасибо, я тоже верю и надеюсь: скоро это произойдёт.
И я верил и надеялся на свою Надежду.
………………………………………………………..
Совсем стемнело. Дождь перестал, тучи рассеялись, и на холодном небе выступили по-осеннему крупные звёзды. Мы стоим на мосту, укутавшись в мой плащ. Под нами чуть слышно течёт блестящая река, а где-то далеко грохочет железнодорожный состав и виднеются огни светофора. Мы стоим совсем близко друг от друга и мечтательно смотрим на звёзды.
— Ты знаешь,— тихо говорит она,— я всегда восхищалась звёздами, их величиной и красотой, и в то же время боялась: боялась их холодного мерцания и недоступности!
Она вдруг замолкает и переводит взгляд на меня. В её глазах блестят прозрачные слезинки, в которых отражаются электрические огни. Я чувствую, как дрожит её тело. Букетик из гвоздик и клёна выскальзывает из рук и летит вниз, в холодную осеннюю воду. Она не замечает этого, уже положив руки мне на плечи и уткнувшись головой в грудь.
— Прости меня… Пожалуйста… Прости… Прости, что больше не встретимся… Прости, что не сможешь понять, как трудно мне прощаться со звёздами и шелестом листопада. Шумом осеннего дождя и безмолвием этой реки… Как больно ходить по земле, прыгать через лужи и скользить по мокрому асфальту. Не видеть больше знакомые лица, расстаться с родными, навеки потерять тебя… Прости…
Я ошеломлён. Я не могу понять этой резкой перемены её настроения, глажу её пушистые волосы и растерянно пытаюсь успокоить.
— Ну не плачь. Не надо… Зачем нам расставаться? Ведь всё так хорошо. Мы встретились. Я не знаю, что тебя беспокоит, но думаю, всё поправимо. Ведь правда же? Правда?
Она поднимает лицо, глаза полны слёз.
— Не спрашивай меня ни о чём, ладно? — её слабый голос дрожит.— Не спрашивай, Саша, ладно? Обещай, что не будешь ни о чём спрашивать.
Не в силах возразить — я обещаю.
— Мы больше не увидимся.
— Но… я никуда не отпущу тебя!..
— Сделаешь только хуже… И себе, и мне.
— Но почему?
— Не спрашивай… Ты же обещал…
Я опускаю голову. Она вытирает слёзы, пытается улыбнуться.
— Что-то я сегодня совсем дала волю слезам. А судьба всё-таки подарила мне счастливые часы. Жаль только, что под самый занавес…— последние слова она произносит как-то загадочно, с горечью улыбаясь.— Ты простил меня?
— Да.
— Как, однако, быстро летит время,— она смотрит на часы.— Поцелуй меня.
Мы стоим на шатком подвесном мосту. Прямо над нами горят звёзды, а под ногами серебряной лентой блестит река, и где-то уже далеко на её волнах качается ярко-красный букет.
………………………………………………………..
Я просыпаюсь от непонятного мне страха и первые минуты силюсь понять: кричал ли я во сне? В комнате тихо. Со стороны Вероникиной кроватки слышится лёгкое посапывание. Значит, она спит и ничего не слышала. В прошлый раз, когда мне приснился похожий сон и я вскрикнул во сне, Вероника не просто услышала, но даже, проснувшись, пыталась меня успокоить. Не ребёнок, а чудо. Настоящая находка. А ведь и вправду — находка.
В глазах всё ещё стоит качающийся на волнах букетик из гвоздик и кленовых листьев, а в ушах слышится стук вагонных колёс мчащегося вдали поезда. Стук колёс и вправду слышен: день и ночь на стройку подают вагоны с оборудованием, кирпичом, железобетонными блоками. Подъездные пути проходят недалеко, примерно километрах в полутора-двух от нашего общежития, и ночью, когда стихает уличный шум, иногда слышно, как тепловоз катит вагоны, а особенно когда подаёт сигналы.
До утра мне, наверное, опять не уснуть. Когда некоторое время спустя сон не приходит, встаю осторожно, нащупываю в темноте ногами тапочки, надеваю их и, тихонько подойдя к письменному столу, зажигаю настольную лампу. Неяркий её свет сразу падает на толстую общую, как у школьников-старшеклассников, тетрадку. В неё я записываю мои стихи. Я открываю тетрадь на новой, не начатой пока странице в крупную клеточку и начинаю записывать пришедшие на ум строчки:
Сгорела осень золотая,
Пришла зима…
И снегопад
Шёл долго-долго, отдаляя
И разделяя нас… Назад
Ты не смогла уже вернуться,
И эти новые снега
Припорошили память, чувства,
Нас разбросав по берегам.
Остались письма без ответа,
И телефонные звонки
Тебя преследовать по свету
Не успевают… И гудки
Разрежут комнату пустую.
И разошьёт мороз окно…
И вновь по памяти рисую
Я, краски взяв и полотно,
Тебя… И имя повторяю…
Плохой художник и поэт…
Но не смогу…
И кисть роняю —
Вновь не окончен твой портрет.
Потом всю ночь гляжу на звёзды,
Не в силах справиться с тоской…
А утром покупаю розы
И целый день живу тобой!..
А на дворе уже декабрь. Снег лежит во дворе, на крышах домов, на карнизе, в кормушке, которая, благодаря Веронике не заледенела, постоянно пополняется кормом и собирает птиц. Окно подёрнуто ледком, и через проталинки смотрят в мою тетрадь со стихами тихие звёзды. Если бы я не был строителем, то, наверное, стал бы художником.
Но декабрь не всегда балует ясной звёздной ночью. Чаще стоят короткие морозные белые дни и холодные, красные от встающей над лесом зорьки рассветы, синие недолгие вечера и тёмные снежные буранные ночи, когда ветер стучится в окно с завыванием, похожим на безутешный долгий плач.
Дни корóтки —
словно точки,
Ночи дли́нны —
как тире…
И морзянкой в одиночку
Воет вьюга во дворе…
Однажды в субботнее зимнее утро, после того как мы с Вероникой навели порядок и, вымыв полы, сели на диван, чтобы позаниматься азбукой, в дверь постучали, а затем резко открыли. Открыли так резко, что я даже не успел надеть тапочки, встать и подойти к двери. А когда встать попытался, то не смог.
На пороге стояла Надя. Зимняя новая шубка, меховая шапка под чуть рыжеватый цвет шубы, румянец на щёчке.
— Не ждали?
Оставив дверь раскрытой, не дождавшись от меня никакой видимой реакции на её появление — ни моего кивка, ни моего приглашения, Надя энергично вошла в комнату, решительно подошла к столу и, выдвинув стул, сначала поставила на стол дорожную сумку, а потом села напротив нас.
Мы с Вероникой растерянно смотрели на неё.
Да, это была она — Надя! Надя!!!
Сердце готово было вылететь из груди, чувства рвались за ним наружу. Что касается души, то она уже парила где-то под самым потолком, только я сам продолжал сидеть на месте и смотреть на долгожданную и нежданную в этот день и эту минуту гостью.
— Ну что же ты сидишь? — спросила Надя, глядя на меня.— Не рад мне, что ли?
— Что ты, Надя! Рад я, конечно. Просто не могу опомниться, ты появилась так неожиданно…
Быстро встав с дивана, я подошёл к двери и закрыл её. Повернувшись, увидел на ещё мокром полу свежеотпечатанные следы.
— Раздевайтесь, Надежда Павловна. Пожалуйста, будьте как дома,— проявил я готовность помочь снять гостье пальто, подойдя к ней.
Но Надя с интересом продолжала осматривать нехитрый интерьер нашей комнаты. А я смотрел на неё. О, она была красива, как фея! И новое пальто, и длинный вязаный шарф, и такая же вязаная шапочка, и даже пышный, живой румянец на щёчках — всё это невероятно шло ей!
— Неплохо устроились,— после паузы проговорила наконец гостья.— А я, собственно, за вами.
— За нами?..— не понял я.— А куда нам? Ехать или идти?
Вопросы мои, видимо, звучали нелепо.
— Какая милая девочка! — словно не слыша меня, Надя перевела взгляд на Веронику.— Иди, девочка, поиграй во дворе, побегай с ребятами, на санках покатайся. А мы поговорим немного с дядей, а потом все вместе пойдём погуляем: ты, я и дядя,— а может, даже поедем на автобусе за город.
— Ты, я и папа? — поправила Вероника и, отложив азбуку, посмотрела в мою сторону.— А мы тоже собирались за город. Правда, папа?
Я кивнул.
— Папа?! — удивилась Надя.— А я, признаться, никогда бы не подумала, что у такой взрослой девочки может быть вот такой молодой папа.
Она посмотрела на меня, мне показалось, не совсем по-доброму, а затем, попытавшись улыбнуться, снова обратилась к Веронике:
— Ну хорошо, пусть будет так: ты, я и твой папа.
На лице Вероники засияла улыбка, она взглянула на меня:
— Папа, можно пойти погулять?
Я кивнул:
— Только недалеко от дома.
Прежде чем Вероника побежала одеваться, я заметил, с каким любопытством и настороженностью Надя поочерёдно взглянула на нас с ней.
— Да у вас тут, я смотрю, просто идиллия. Полное взаимопонимание! Ну, Саша, ты делаешь успехи. Причём огромные и быстрые успехи. За такое короткое время приручил ребёнка. У тебя, вернее, у вас, Александр, бесспорный педагогический дар. Может, даже более, чем у Макаренко. Бросайте свою стройку и айда в школу. Воспитывать молодое поколение.
Мне показалось, что в словах Нади звучала ирония. Заметила это, видимо, и Вероника. Она остановилась у двери возле вешалки и, взяв в руки пальто, посмотрев на Надю, сказала:
— Меня никто не приручал…
Надя смутилась, но ненадолго.
— А взрослых перебивать нехорошо. И в разговор, который они ведут между собой, встревать тоже детям не следует,— сделала она, уже с более добродушным тоном в голосе, замечание.— И вообще, с незнакомыми или малознакомыми взрослыми дети твоего возраста разговаривают лишь после того, как их о чём-нибудь спросят.
— Извините,— сказала тихо Вероника.— Но вы неправильно говорите: детей не приручают, приручают животных, чтобы они в цирке выступали…
— Какая ты умная…— снова заметила, и снова не без доли иронии Надя.— Не девочка, а просто вундеркинд.
— Вундеркинды на пятёрки учатся, а я только на следующий год в школу пойду,— снова не удержалась от ответа Вероника.
— А я уже сейчас вижу, что ты самым умным ребёнком в классе будешь…— сказала Надя уже более спокойно. Как мне показалось, сбавляя колкость в голосе.
Я проводил Веронику до порога и едва только закрыл за ней дверь, как снова почувствовал не совсем доброе отношение к себе со стороны Нади. Повернувшись ко мне, она осмотрела меня с ног до головы. Осмотрела очень внимательно.
— Ты вообще-то на что-нибудь способен? — спросила она.
Я пожал плечами:
— Не понимаю. Что ты имеешь в виду?
— Почему ты не можешь сделать всё сам? Почему я должна ехать к тебе за тысячи километров только для того, чтобы пристроить в детский дом привязавшуюся к тебе девчонку?
— Какой детский дом? Надя, ты о чём говоришь?!
— Что Надя? Что Надя?! Ты думаешь, что она вечно будет жить с тобой?
— Я не знаю… Может быть, потом и отыщутся родители.
Надя с силой задвинула стул, подошла ко мне, глядя прямо в глаза. Я попробовал обнять её, но она отстранилась.
— А я знаю. Никаких родителей у неё нет и не было. Тебе её специально подбросили. Да-да. Спе-ци-аль-но. Видят: простачок такой, спокойный, давай ему подбросим ребёнка, нам гора с плеч…
— Да что ты такое говоришь? Кто мне кого подкинул! Ты знаешь, скольких мне усилий стоило, чтобы разрешили оставить ребёнка? Чтобы Вероника осталась со мной…
— А ты не перебивай меня! Мне и знать этого не надо, понял? Ты думаешь, что только у тебя одного и есть сострадание к другим? У меня тоже есть. Есть! И мне жалко эту девочку, но пойми, у нас у самих будут дети. Как они будут относиться к ней? Как она будет относиться к ним? Да и вообще… Вообще, мы с тобой ещё молоды, чтобы иметь такую взрослую дочь. Сколько ей лет, кстати?
— Скоро будет семь.
— Вот видишь! Мне только двадцать три, тебе двадцать шесть… Мама говорит…
— Я так и понял, что без мамы дело не обошлось! Это она тебе советовала не отвечать на письма?
— Я сама не маленькая! И мама ни при чём!
— Знаю я, как она ни при чём…
Надя замолчала, села на диван, и мне показалось, что она, словно мёртвая царевна, проснулась от долгого тяжёлого сна и теперь приходила в себя, изучая окружающий её мир.
— Знаешь, как я устала, Саша…— сказала она, и я почувствовал, что передо мной сейчас та самая девушка с мокрой эстрады из того сентябрьского дождливого дня, оставшегося далеко-далеко в прошлой жизни.
И вот она, жизнь та, и та девушка возвращаются ко мне.
— Вижу, Наденька, вижу…
Я присел рядом. Она склонила голову мне на плечо.
— Как думаешь, мы будем счастливы? — спросила она.
— Конечно,— ответил я уверенно.— Нам много для этого не надо. Лишь бы взаимопонимание было.
— И я тоже об этом,— встрепенулась Надя.— Давай, чтобы у нас во всём было взаимопонимание.
— Давай…
— Тогда ответь мне на один вопрос. Ответишь?
— Отвечу.
— А почему Вероника сразу стала называть тебя папой?
— Да откуда мне знать?.. Наверное, она никогда не видела своего папу и решила, что папа должен быть таким, как я.
— А почему она выбрала именно тебя?
— Ну выбрала и выбрала! — сказал я уже громче обычного.— Хорошо, что меня, а не другого. Теперь я даже рад этому. Зачем ты задаёшь эти вопросы?
— А может, она больна? Может, у неё с головой что? — спрашивала больше себя, чем меня, Надя, уже отстранившись и не глядя на меня.
Она встала, подошла к окну.
— Ну ничего, в детдоме её обследуют.
— Надя! — выкрикнул я уже раздражённо.— Как ты можешь так говорить? Ни в какой детский дом я ребёнка не собираюсь отправлять и не отправлю! Я хочу, чтобы ты об этом знала точно.
— Я прошу тебя, не повышай на меня голос. Ты раньше никогда не был таким. Я тебя таким не видела… Моя мама и то…
— При чём тут твоя мама?! Ну при чём тут мама?! — не в силах больше сдерживаться, выкрикнул я.
— Не кричи, понял? Не кричи,— Надин голос дрогнул, казалось, она вот-вот заплачет.
Мне стало жаль её, и я виновато опустил глаза.
— Ты тоже раньше не была такой. И я тебя такой не знал…
— Какой такой?
— Жестокой! Вот какой! Когда я писал тебе письмо и рассказывал о Веронике, я думал и не сомневался даже, что ты меня поймёшь, и не думал даже, что у нас будут какие-то проблемы с Вероникой. Раздор из-за ребёнка.
— Но ведь это не наш, не знакомый нам ребёнок. Неизвестно чей. Ты не боишься, что вдруг найдутся её настоящие родственники и обвинят тебя в том, что ты украл их ребёнка?
— Если бы они были, то уже нашлись бы. Так что не найдутся. А если и найдутся, навряд ли будут претендовать…
— Саша, извини, но мне иногда кажется, что ты не совсем здоров…
— Ты что имеешь в виду? Мои умственные отклонения? Так их нет. Я совершенно здоров.
— Ну извини, извини, я не хотела тебя обидеть…
Она подошла ко мне, снова присела рядом, коснулась пальцами моих волос.
— Ну как ты не понимаешь, Саша? — голос её стал мягким, почти бархатным.— Ну подумай хотя бы обо мне. Я ведь никогда не смогу полюбить чужого ребёнка. Тем более её… Мне не полюбить её насильно. Да и она тоже никогда не будет относиться ко мне как к матери… Видишь, какая она…
— Какая?
— Настырная. Слышал, как она мне ответила? Какое замечание сделала?
— Ты же её приручённой назвала, вот она и обиделась. Она ведь почти взрослая. Всё понимает.
— Вот видишь, всё понимает, всё помнит, и сегодняшний день запомнит, и не простит мне никогда мои нечаянно вырвавшиеся сравнения.
— Да откуда ты знаешь? Откуда у тебя такие предположения? Ты ведь не знаешь Веронику совсем! Видишь её сегодня в первый раз… Она добрый, ласковый ребёнок. Вы поладите… Поймёте быстро друг друга. Вот увидишь…
Я взял Надю за руки — ещё холодные от мороза.
— Почему ты не сообщила, что приезжаешь? Хотела сюрприз?
— Хотела! — воскликнула Надя, отдёрнув руки и снова поднимаясь.— Об этом потом поговорим. Сейчас главное — девочка…
— Да с девочкой всё в порядке,— я тоже поднялся.— Отличная девочка Вероника. Отличная девушка Надя. Всё отлично! Сейчас будем пить чай, раздевайся, давай к столу. Мы вчера суп вкусный сварили. Сейчас разогреем…
Я достал из холодильника кастрюлю с супом, включил электроплитку. Надя продолжала стоять. Она подошла к окну и смотрела теперь во двор.
— Ну давай раздевайся, давай,— я снова подошёл к ней, и на этот раз без усилий шуба оказалась в моих руках, а затем и на вешалке возле двери.
Надя молча отошла от окна, села за стол.
— Неужели ты хочешь, чтобы у нас из-за неё были постоянные ссоры? — спросила неожиданно она, когда я ставил на стол кастрюлю с разогретым супом.
— Ну что ты всё выдумываешь? Никаких ссор не будет у нас.
— Ты оптимист… Оптимист…— вздохнула Надя.— Я тоже совсем недавно была оптимисткой… А теперь…
— А что случилось теперь? — я сел рядом.— Что там без меня случилось?
— Без тебя ничего не случилось… Всё случилось раньше… При тебе или с тобой… Как правильно и лучше сказать, не знаю… Когда ты стал настаивать в разговоре с мамой на своём отъезде в Сибирь, я вдруг поняла, что я тебя совершенно не знаю. Не знаю, какой ты… Тот наш порыв, та наша встреча осенью на эстраде, тот дождь — всё это было так неожиданно и романтично, и казалось, что это любовь…
— А что, если не любовь? Я уверен, что это и была, и есть любовь…
— А я теперь не уверена… Не совсем уверена… Ты понимаешь?..
Предчувствие неладного вдруг колыхнулось во мне.
— Тебе встретился кто-то другой? — спросил я, не дав Наде договорить.
— Нет, нет! — она взяла меня за руку.— Кто мне мог встретиться? Живу без тебя отшельницей и думаю только о тебе… Но какие-то сомнения подступают иногда. А вдруг это нечто другое — наши с тобой отношения? Вдруг они не любовь? Вдруг это романтическая дружба, а любовь мы ещё настоящую не встретили? Ни ты, ни я… Если мы ошибаемся? Что тогда?
— Мне сердце подсказывает, что я не ошибаюсь,— сказал я.
— Будь умником! Я специально разузнала, что недалеко, километрах в пяти-шести отсюда, в селе есть детский дом. Директором там мамина одноклассница. Мама написала ей письмо, и я уже побывала там, договорилась. Поехали сейчас. Все документы мы оформим позже. А пока пусть девочка поживёт там, привыкнет.
Всё сказанное Надей не укладывалось в голове. Я закрыл лицо руками, пытаясь сосредоточиться. Надя осторожно коснулась моих волос.
— Ну, соглашайся, Саша, соглашайся. Ради нашей любви! Поедем, пожалуйста. Автобус туда четыре раза в день ходит, так что часа через два-три будем уже здесь. Вдвоём. Возьмём шампанское, я торт привезла. Посидим славненько. А?
Я молчал. Надя решительно встала, сняла с вешалки куртку и стала одевать меня.
— Ну хорошо, езжайте вдвоём. Так даже будет лучше. Отвезёшь и пообещаешь ей скоро приехать. А я пока здесь похозяйничаю.
Она потянула меня за руку, поставила, словно манекен, на ноги, застегнула куртку, надела шапку и, дружелюбно похлопывая по плечу, подтолкнула к двери.
— Сейчас до автостанции, а потом на автобус в Берёзово. Там найдёшь детский дом, спросишь Тамару Васильевну. Передашь привет от меня, ну и объяснишь всё, конечно. А потом… Потом мы обсудим наши дела.
Она вытолкнула меня в коридор, подбадривающе кивнула и захлопнула двери.
Вначале я по инерции брёл по узкому коридору, затем спустился по лестнице, постоял в вестибюле. Наверное, вид у меня был не самый лучший, потому как вахтёрша, с которой я поздоровался, посмотрела на меня сострадательно. Выйдя из подъезда, я увидел на скамейке Веронику.
— А где та тётя? Она что, не пойдёт с нами? — спросила она.
Я посмотрел на девочку, молча взял за руку, и мы пошли. Мы шли к автобусной остановке. Итак, как я понял, мне предстояло выбирать между Надей и Вероникой. Только так и не иначе. Ну откуда, откуда у Нади такая жестокость? За тот небольшой промежуток времени, что мы прожили вместе, я привык к Веронике и теперь даже не представлял, как буду без неё. Кто будет помогать мне мыть посуду на кухне и подметать в комнате? Кто будет читать выученные в детском садике стихотворения и петь детские песенки? Надя, милая, неужели это ты? И что тому причиной — снова наставления матери или уже собственная инициатива?
Автобус долго ждать не пришлось. Он подошёл сразу и, что самое удивительное, несмотря на выходной день, был почти пуст. Я посадил Веронику на сиденье, а сам встал напротив на задней площадке и, глядя в окно, продолжал размышлять. О Веронике, о Наде, о себе. Время, однако, шло. И автобус медленно двигался вперёд, удаляя нас от нашего дома. Когда он сделал очередную остановку, никто из него не вышел и никто не зашёл.
— Папа, следующая «Парк»,— сказала Вероника.
Я посмотрел на неё и промолчал. Её взгляд был по-детски печален.
— «Парк»,— некоторое время спустя сказала женщина-кондуктор.— Следующая — «Автостанция».
— Папа, мы сходим? — снова спросила Вероника.
Я молчал.
— Поехали! Никто не сходит! — крикнула кондукторша водителю автобуса.
Одна створка задней дверцы захлопнулась, а вторая осталась открытой, словно приглашала выйти. Внезапно шальная, даже безумная мысль нахлынула на меня. Страшная мысль о том, что если мы не сойдём с Вероникой из этого автобуса сейчас, то не выйдем из него никогда!
Никогда!
Не знаю, какая сила управляла мною в тот момент, но я, схватив Веронику на руки, быстро устремился к полуоткрытому проёму двери. Автобус, уже было тронувшийся с места, снова притормозил, и я услышал, как вслед нам закричала кондукторша:
— Пьяный! Ей-богу, пьяный! И как только таким детей жёны-то доверяют?!
Вероника смотрела на меня удивлённо.
— Ты не испугалась, Вика? — спросил я её.
— Не-а. Нисколечко,— ответила она.— Я сильно не хотела ехать на автостанцию. А теперь ведь мы не поедем туда, да?
— Нет. Теперь-то уж мы поедем домой,— убеждённо сказал я.
…Когда дверь в нашу комнату открылась и Надя увидела нас с Вероникой, то от неожиданности выронила из рук вазу с яблоками. Яблоки рассыпались по столу, сбив фужеры, несколько штук упали прямо в торт, а остальные, упав на пол, покатились к нашим ногам. Одно, второе, третье…
— Мы будем жить втроём, Надя,— отчётливо выделяя каждое слово, произнёс я.
Вероника, прочитав вполголоса игрушечному Деду Морозу стихотворение, встаёт, на прощание машет ему рукой и, пожелав спокойной ночи, направляется к окну.
— Что там, Вика? — спрашиваю я её тихонько.
— Идёт снег. Пушистый-препушистый,— говорит она, повернувшись ко мне вполоборота.— А ты что, не спишь, папа?
— Нет.
— Тогда можно я лягу к тебе?
— Можно.
— И возьму свою куклу?
— Бери.
Я представляю, как на лице Вероники вспыхивает улыбка. Она подбегает к своей кроватке, берёт куклу и, радостная, бежит ко мне.
— Мы сегодня ещё поспим, а завтра будем сидеть долго-долго, пока часы не пробьют двенадцать, а потом ляжем спать, а когда проснёмся, то Дедушка Мороз уже положит нам под подушку свои подарки. Правда, папа? — говорит моя лепетунья, укладываясь поудобнее.
— Правда,— я глажу её по пушистым длинным волосам.— Спи, Вероника.
Рядом на стуле лежит её белое платье Снегурочки. Завтра Вероника наденет его, и мы отправимся на детский утренник. Она будет читать стихи, петь новогодние песенки и кружиться в хороводе. А я, выбрав время, куплю ей новую куклу, большую шоколадку и школьный букварь. Ведь на будущий год Вероника пойдёт в школу. А себе наконец-то куплю электробритву. И всё это после незаметно положу под подушку.
Но это будет завтра, а пока, обняв куклу и прижавшись ко мне, моя Вероника крепко-крепко спит.