Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
* * *
Я стыну. А самосожженье
души — вот единственный путь
к бессмертью. С тобой бы я, Женя,
взошёл на костёр, чтоб раздуть
из душ наших пламя.
Не помнишь
себя в эту ночь — белены
объелся. Хрипатую полночь
пробили куранты Луны.
…Не пятый этаж — поднебесный.
А мир ещё не сотворён.
Дух Божий летает над бездной
в начале начала времён.
Меня и тебя Он в Эдеме
поселит, создав в День Шестой.
Да что ж это я, в самом деле,
тебя не одёрнул: «Постой!
Жена моя! Плоть моей плоти
и кость моей кости — ребра,
о саде Эдемском в заботе,
от Древа познанья Добра
и Зла не вкушай!»
И мы оба —
которую тысячу лет —
бредём от рожденья до гроба,
уходим, приходим на свет —
плоды материнского чрева,
и каждый мужчина — Адам,
а каждая женщина — Ева.
Когда Богу душу отдам,
вернусь из изгнанья. И будем
с тобою мы вместе опять.
Я стыну. Стучу в лунный бубен:
ну где мне тебя отыскать?!
* * *
Лезет ветер в оконные щели.
Я и кот в комнатушке-пещере —
одиноко и скверно обоим:
я курю, он когтит обои.
Тлеет лампа безвольным светом.
Ну а больше одним «поэтом»
или меньше — плевать, ведь в папках
сотни строчек — все в белых тапках!
Так сидишь вот один и куришь.
А Фортуна сложила кукиш
и ещё ухмыляется, стерва.
Ах, к чему я пришёл, Эвтерпа?
Ради Бога, откликнись, Муза!
Никогда я не жрал от пуза.
Мне бы песню сверчком запечным
пропиликать о сущем, вечном.
Там, за окнами, ад предместий
изнывает от жажды мести.
Хилый разум нам вышел боком,
потому что он проклят Богом.
Город призраков, город монстров,
как хрипит он в петле погостов,
как утра ядовито-серы
от бензина, угля и серы!
Когда солнце прямой наводкой
в окна вдарит — охрипшей глоткой
что я выкрикну?! Боже правый!
я верчусь шестерёнкой ржавой.
Ах, Господь! я в душевной коме
ни во что ведь не верю, кроме
смерти — страшен мне гроба ящик,
ибо вымер мой дух, как ящер.
* * *
Ты прости меня, моя жизнь, за
всё сразу:
у меня были мысли прибавить газу
в нашей старой плите (всего две конфорки),
ну а спичку забыть поднести — и уснуть, а проснуться в морге;
у меня были мысли в облупленной ванной
отворить себе жилы — и слиться с нирваной;
у меня были мысли задрыгать ногами,
сунув голову в петлю,— своими руками
я хотел навсегда с тобою покончить,
напоследок забившись в предсмертных корчах.
Только завтра Прощёное воскресенье.
Жизнь, прости и впусти в свои светлые сени
мою душу. Прости ей великую ересь —
она смерти желала, во всём разуверясь.
Да, наверное, будь я умнее и взвесь я
все «за» и «против» — душевное равновесье
я б обрёл. Но я не хотел — и сейчас не хочу, говоря по чести,—
рассчитывать варианты, прикидывать: есть ли
шанс отыграться, душу ставить на карту? Козырной масти
нет и не будет, коль мир во власти
ты же знаешь кого…
Не
я тебя выбрал —
ты меня, и значит, я всё-таки выиграл.
* * *
На кладбище ехали, помню, мой дядя
сказал мне, в окошко автобуса глядя:
«А родина — вот!» — он кивнул на погост —
и светел, и прост.
Да, родина здесь, где снимаю я шапку.
Но — встречу отца я, и деда, и бабку.
Прошу подаяния — неба ломоть.
Ты слышишь, Господь?
А здесь, на земле, прямо неба напротив,
врос в землю домами тот город, где портим
мы кровь своим близким — они все умрут.
Но ты ещё тут.
Декабрьскою ночью — морозной и долгой —
мне грезится дом с новогоднею ёлкой
и свет — тот, который в душе не померк,—
незримо — поверх.
Любовь, ты не снилась, но в яви настигла.
Твой год с величавой повадкою тигра
уходит, в душе отпечатав свой след
путями комет.