Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
Отрезок жизни, когда меня начала интересовать архитектура, я отчётливо помню. Это случилось в Белграде — когда я и моя русская подруга Настя вернулись из Косово. Несколько дней мы провели в Косовской Митровице, охраняя баррикаду на мосту Дружбы. Мост соединял (но точнее написать — разъединял) сербскую и албанскую части города, стоял над узкой горной речкой Ибар. На севере города компактно жили сербы. В южной части — албанцы. Граница между ними — Ибар. Через реку — два автомобильных моста: Дружбы, главный, и Восточный, вспомогательный. Был 2011 год. Албанцы попытались взять под свой контроль север Косово, населённый сербами, не признающими албанскую власть над регионом. Началось противостояние. На стороне албанцев — расквартированные в Косово иностранные войска, из стран НАТО главным образом. Сербы построили баррикады на своей территории (в своих «општинах» — общинах, районах), чтобы мирно блокировать передвижение иностранных солдат и албанской полиции. Передний край противостояния — Косовская Митровица, берега Ибара, мосты через реку. Мы вместе с сербами-добровольцами охраняли баррикаду, по другую сторону которой стояли итальянские солдаты, их броневики и албанские полицейские. Мы охраняли границу двух тотально противоположных, не признающих друг друга миров. С одной стороны к мосту подходила главная прогулочно-кабацкая улица южной части города — Sheshi Mehё Uka. С другой — центральная в северной части улица Царя Душана. Между гуляющими, шумными каждый вечер, выпивающими и поющими улицами — кладбищенски пустой мост Дружбы. Мы, днями напролёт охраняя баррикаду, рассматривали его детали. В 2005-м его реконструировали французы — в стиле хай-тек. По краям — вытянутые от одного конца до другого две высокие дуги, немного наклонённые за края,— похожи на размахнувшиеся крылья. Вдоль дуг — частокол многоламповых фонарей. Ровное асфальтовое полотно и два тротуара, выше проезжей части сантиметров на тридцать. И меня зацепило соединение, совмещение, наложение устремлённого к полёту моста и двух враждебных миров, сделавших его местом противостояния, стычек, конфликтов. В Белграде, вернувшись,— моим постоянным местом жительства тогда был балканский старинный город Белград — я много читал об истории моста Дружбы, о столкновениях сербов с албанцами под его «крыльями» и фонарями. Когда его реконструировали французы, они задумывали, что он станет символом дружбы между двумя народами. Получилось совершенно наоборот.
От тех белградско-косовских дней у меня появился интерес к мостам — к символам, которые в них закладывали строители и которыми они становились позже для человеческих историй.
От тех белградско-косовских дней я смотрел на мосты как на картины. Мост в сирийском городе Дейр-эз-Зор — французский, колониальный. В Сирии в то время уже происходили беспорядки. На улицах Дейр-эз-Зора дежурили вооружённые военные и полиция. Тут проводились антиправительственные демонстрации, которые военные и полиция якобы расстреливали, разгоняли стрельбой на поражение. Телевизионный канал «Аль-Джазира» сообщал, что на улицах стоят танки,— танков я не видел, мы не видели, я и моя Настя. Мы пересекли весь город с запада на восток. Мы задержались на местном «Арбате» — на колониальном французском мосту. Мы повисли на перилах из непрогибаемо-натянутых стальных тросов — разглядывали мост и изумрудный Евфрат под ним. Мы соглашались друг с другом, что здесь, в этом течении, Евфрат действительно похож на великую реку — быстрый, полноводный, чистый изумрудный оттенок. Мы видели его в других местах, выше по течению,— он был мелок, заболочен, замусорен. Мимо нас, в стороне от нас прогуливались или стояли молодые сирийцы — парочками, компаниями. Фотографировали друг друга на фоне реки, на фоне тонких, полупрозрачных конструкций моста. У французов, пока они владели колониями на Ближнем Востоке, была нужда самые отдалённые от Средиземного моря районы соединить надёжными дорогами с побережьем. На Средиземном море у них был крупный порт Бейрут, от него удобно плыть в метрополию — во Францию. Поэтому в 1920-х французы накинули на Евфрат узду моста — Евфрат являлся самой сложной помехой для надёжных дорог. Но французы не просто ввинтили в дно крепкие опоры и застелили их железобетонными плитами (так поступали в своих колониях англичане — быстро и экономно). Они строили главный мост на Евфрате — поэтому постарались вместить в него максимум изящества из современных материалов. Высокие стальные опоры-пилоны, соединённые арками на трёх уровнях — каждая арка звонко, как колокол, отражает звуки. Стальными тросами к опорам прицеплены полотна-пролёты. Конструкция наполнена тонкими длинными линиями. По тем же технологиям и эстетическим принципам гораздо позже выстроили мосты «Русский» через морской пролив Босфор Восточный во Владивостоке, через Суэцкий канал, «Нормандия» во Франции, «Сутун» в Китае, «Татара» в Японии — очень долгий список. Весной 2013-го антиправительственные боевики захватили мост в Дейр-эз-Зор — расстреляли его из миномётов, обвалили в реку: того требовала их стратегия — усложнить продвижение, наступление армии, вообще остановить. Город лишился своего прогулочно-туристического «Арбата». В городе много месяцев шли бои, он слёг в руины.
Разрушенный мост в турецко-курдском Хасанкейфе. Другая великая река Месопотамии — Тигр. Хасанкейф, по месопотамским меркам, молодой город — каких-то пару тысяч лет. Известность он получил в средние века. Из степей Западного Казахстана дошли тюркские племена огузов. За два года на новых землях они организовали государство, а Хасанкейф сделали столицей. И двинулись дальше, на запад,— навстречу крестоносцам, которые расширяли свои владения на восток. В мае 1104 года две силы сошлись у Харрана. До того дня крестоносцы били мусульманские армии, как кирпич стекло,— мелкие осколки в стороны. Поэтому до начала битвы рыцари заспорили, кому какая добыча достанется после победы. Их внезапно атаковали огузы — убили тридцать тысяч крестоносцев. Ещё десять тысяч были убиты во время беспорядочного отступления к крепости Эдесса. Двое командующих — граф Эдессы Балдуин Второй и Жослен де Куртене — попали в плен. Жослена четыре года продержали в Хасанкейфе и отпустили, когда владения крестоносцев уже капитально обрезали мусульманские армии и Византия с Арменией.
От огузского государства в Хасанкейфе остался разрушенный мост через Тигр. Известна точная дата постройки — 1116 год. Разобрали старый римский и поставили новый — с модными тогда стрельчатыми арками. Пролёты — деревянные, чтобы убрать или поджечь, если попытается переправиться враг. Крупнейший мост средневековья. До наших дней уцелели только каменные опоры. Опоры бесшумно резали острыми углами тёмную вонючую воду. К одной, стоящей на берегу, пристроен дом — она служила несущей стеной дома: вокруг квохтали и ковыряли сухую землю куры; лепёшки навоза, колючие кустарники. Расцвет Хасанкейфа проходил в годы огузского государства — продолжался сто лет. Нынешний Хасанкейф — бедное и бледное село, где к руинам блестящего прошлого пристроены плоскокрышие, без претензии — минимализм нищеты — домá, сараи, курятники, загоны для скота.
На левом берегу — в стороне от жилищ, особняком от руин — стоял мусульманский мавзолей — абсолютно фаллической формы. Плоское пустое пространство вокруг подчёркивало его фалличность. Пятнадцатый век и синяя глазурь на стенах, майонезные полосы арабской вязи — суры из Корана и рассказ о деяниях покойного — вены каменных резных орнаментов. Типичная гробница богатого мусульманина — типичная для Средней Азии: для Самарканда, Бухары, Балха, Кабула, Хивы. Оттуда тюркские кочевые племена принесли представления о том, как должны выглядеть важнейшие здания — храмы, гробницы, дворцы.
Следующее, после символики — выдуманной и фактической — мостов, что меня заинтересовало в архитектуре — её сексуальные мотивы. Архитектура самых откровенных форм — в Средней Азии. Минареты, айваны и купола доведены там до предельной откровенности. Мечети, гробницы-мазары, караван-сараи, медресе, дворцы — галереи первичных и вторичных половых признаков.
В Таджикистане гробницы-мазары мусульмане почитают гораздо больше, чем мечети. Земля древних цивилизаций — у неё полно великих покойников, поэтому на их могилах, вокруг их мощей строят священные здания. Кишлак Мазари-Шариф на склоне хвойной горы. Название его переводится как «главная гробница». В селе самая почитаемая в Северном Таджикистане гробница — Мухаммеда Башоро. Точно неизвестно, есть ли внутри останки самого Башоро. Вход в мазар — через высокий, повторяющий форму женского лона айван. Айван — редчайшее явление в исламском мире — украшен символами раннего христианства — терракотовыми изображениями рыб. Крохотные рыбки будто направляются внутрь айвана, глубже в тело мазара. Внутри под полом — настоятель-хранитель, старый, с седой бородой и сопровождаемый несколькими внуками, открыл для меня люк в полу — камеры с человеческими скелетами. Почерневшие черепа, острые рёбра, позвонки, берцовые и тазовые кости — аккуратно сложены в специальные ниши. Настоятель-хранитель сказал, что это кости религиозных учителей. Хоронить в мазаре перестали лет двести назад. Когда начали? — гробницу построили в четырнадцатом веке. По таджикской традиции гостеприимства, настоятель-хранитель позвал меня к себе в гости — поужинать и переночевать. Мы сидели на матрасах-курпачи, постеленных на полу, вокруг дастархана — пили долгие чаи, вели неспешные разговоры. Женщины приносили и уносили подносы с едой. Мы выходили на улицу — подышать прохладным ночным воздухом, густо пропитанным ароматом арчовых рощ и шумом стекающих по склону горы речушек.
Я долго и подробно исследовал тему таджикских гробниц (таджики расселены не только в Таджикистане, районы их традиционного проживания есть в Афганистане и Узбекистане). Результат — текст «Мавзолей», первый мой текст, который перевели на иностранный, словацкий, язык.
«Самая голая крыша, какую я видела»,— сказала ты, когда мы прогуливались по македонскому Скопье. Ты показывала на баню, ставшую национальной художественной галереей,— показывала на хамам Даут-паши. Слово «хамам» — от арабского «хам»: «жарко», «горячо». Турки-османы строили жаркие бани в каждом мало-мальски значимом городе своих владений. В Скопье тоже строили они, когда Македония была вилайетом — областью — Османской империи. Пятнадцатый век: турки доставили в Европу сексуальность среднеазиатской архитектуры и навязывали её Европе. Пятнадцатый век, Скопье: Даут-паша — один из высших османских чиновников на Балканах, склонный к роскоши и комфорту,— приказал построить грандиозный хамам. Крышу хамама составили из металлических куполов в виде грудей расслабленно лежащей женщины. Куполов — тринадцать, на вершине каждого — украшение: торчащий крепкий «сосок». В хамам два входа — с противоположных сторон: один — для мужчин, другой — для женщин. Стены из крупных обтёсанных камней. Крошечные оконца с округлыми архитравами. Внутри — стены и потолки были разрисованы ярко-цветными рисунками. Но баня ни одного дня не функционировала как баня… есть две легенды, объясняющие почему. Первая: по окончанию строительства выяснилось, что вблизи Скопье леса давно вырублены и невозможно добыть достаточного количества дров для обогрева хамама. Вторая: дочь Даут-паши пришла пробно помыться, и её укусила змея. Отец приказал закрыть баню и никогда ею не пользоваться. Православные, угнетённые, унижаемые и побиваемые мусульманами-турками македонцы объясняли, что укус змеи — за грех: хамам поставили на месте разрушенной церкви. После Второй мировой войны новые власти Македонии — югославские — разместили там национальную художественную галерею. Сейчас это единственное место в стране, где можно увидеть развитие местной живописи — от иконописи четырнадцатого века до картин конца двадцатого века.
Хамам под стенами турецкой крепости Калемегдан в Белграде, освободившемся от османского ига, стал планетарием. Скромное здание — один купол, небольшая площадь, вокруг — романтическая дубрава. Каждую пятницу с весны по осень в планетарии проводят бесплатные лекции по астрономии. На круглый потолок лектор проецирует карту звёздного неба. Показывает лазерной указкой — нервно бегает ядовито-красная точка,— где созвездия, где звёздные системы, где галактики, где похожие на Землю планеты, где невидимые телескопам чёрные дыры, сколько световых лет, веков, тысячелетий туда лететь. Лекции заканчиваются поздно вечером; выходишь на улицу — на небе ни единой звезды: их затирают, слизывают обильные огни Белграда, их ослепляет мощно-ваттная подсветка Калемегдана.
Заброшенный хамам Скандербега в Круе. Скандербег — главный герой албанской истории. Половину жизни он провёл мусульманином, был лучшим полководцем османской армии. Затем — стал христианином и вожаком албанцев в борьбе против турецкой оккупации. В 1443 году, во время битвы у Ниша, он дезертировал из турецкой армии. Организовал войско из албанцев и начал войну за независимость. Причина была проста — родовое поместье. Турки отобрали у его отца родовое поместье, замок Круя,— отец прославленного военачальника Скандербега исповедовал христианство, то есть оккупантам-мусульманам совсем не зазорно было грабить его, даже положено. Для Скандербега — это было оскорбление, позор. Он принял религию отца и двадцать пять последующих лет успешно сражался против Османского царства. В то же время турки громили лучшие армии Европы и взяли Константинополь. Почти каждый год они присоединяли к своему государству новые территории.
Албанцы создали независимое государство. Столица — Круя, её отбили в первый же год войны. Албанию турки завоевали снова после смерти Скандербега.
В двадцатом веке из белоснежного камня внутри замка Круя отстроили музей Скандербега. Музей — один из символов страны, его фото — на миллионах открыток, одно из красивейших зданий страны. От самого замка сохранились стены, квадратная сторожевая башня и хамам. Хамам — в стороне от мощёной туристической дорожки. Он оброс дикими бурьянами, из каменных стен пробилась зелёная трава. У него неприметная табличка: «E ndërtuar në shekullin e 15» — «Построен в 15 веке». Сумрачные помещения для мытья и отдыха — через световые оконца в купольных потолках проходит скудный даже в полдень свет. Сумрак — самое правильное освещение, чтобы смотреть на обнажённую женщину: мелкие, способные нарушить общую гармонию тела детали не видны, стёрты, видимы объёмы, ноги, живот, груди, руки, нагота — остальное дорисует воображение на своё усмотрение. Мусульманина Скандербега в бане, конечно, посещали наложницы. Забыл ли христианин Скандербег прошлые привычки? Вряд ли, тогда бы роскошь хамама не была полноценной. Однако достоверных сведений нет.
У нас родился сын, наш «Мистер Малыш» — я начал интересоваться архитектурой домов, жилых помещений, зданий для жизни.
Дом-мастерская в московском Кривоарбатском переулке — «Дом Мельникова». Известнейший архитектор-конструктивист построил для себя творческое жилище из двух втиснутых друг в друга цилиндров. Окна — сетка сот по поверхности стен. Три этажа. На фасаде — фасад затянут в стекло сверху донизу — надпись: «КОНСТАНТИН МЕЛЬНИКОВ АРХИТЕКТОР». Этот дом многократно описан — в книгах, статьях, на картинах. Я видел его на фотографиях — не ждал, что он произведёт на меня больше впечатления, чем уже произвёл. Кривоарбатский переулок, Арбат, от которого он ответвляется,— собрание архитектуры восемнадцатого — начала двадцатого веков: достопочтенные пузатые здания в ажурных украшениях — пространство из дореволюционных сентиментальных романов, призраки вялых тургеневских героев спят на карнизах. Доходный дом первой половины девятнадцатого века, доходный дом восемнадцатого века, перестроенный в 1876–77 годах, доходный дом 1910 года — расселись в кресла фундаментов, сонно полуприкрыли глаза. И вдруг — бац! — подтянутый, напружиненный, спортивного вида «Дом Мельникова»: Мальчиш-Кибальчиш в плену у проклятых буржуинов. Аскетичности и протестности в его вид добавляет низенький и скромный деревянный заборчик, которым он опоясан. Мне не удалось побывать внутри, хотя я отыскал телефон наследницы Мельникова, его внучки Екатерины Викторовны, которая продолжает жить в доме-мастерской,— не дозвонился. О состоянии внутренностей сужу по фотографиям. Пока был жив Константин Мельников — внутри порядок творческого хаоса. После него, через десятилетия после него — толпы мещанских вещей и вещичек заполнили пространство, бестолково назанимали места.
Коммунальный дом в соцгородке Дангауэровка. 1920-е годы — самое творческое и свободное время в советской эпохе, заслуженное за Октябрьскую революцию и мрачную Гражданскую войну. Именно в те годы строил в Кривоарбатском переулке Константин Мельников — известнейший из конструктивистов. Для рабочей слободы Дангауэровка, район Москвы к северо-востоку от Кремля, вычерчивали проекты другие конструктивисты — Мотылёв, Звездин и Шервинский. Их задача — на месте дореволюционных грязных трущоб создать экспериментальный социалистический городок («соцгородок» — говорили и писали архитекторы, время тогда двигалось бешено, на длинные слова его не хватало). Завод «Компрессор», Дом культуры, бани, коммунальные дома, дома для инженеров из США, памятник Ленину — втиснули в пятьдесят гектаров. В 1936-м Константин Мельников пристроил к Дангауэровке гараж Госплана — ребристое скошенное здание с огромным, как небесное колесо, окном на первом этаже. Гастарбайтерствуя в Москве, зарабатывая деньги для семьи, я жил в коммунальном доме на улице Авиамоторной, 49/1,— построен в 1929-м, первый законченный объект соцгородка. Треугольные угловые балконы, растянутые не горизонтально, а вертикально окна, сбивчиво расширяющиеся и сужающиеся пространства коммунальных квартир. Я не мог привыкнуть к расположению дверей — они располагались дисгармонично. Памятник Ленину между двух «американских» домов ставили в 1930-е — по актуальной, то есть тридцатых же годов, моде: у него френч, кепка с квадратным козырьком и тупоносые ботинки. Жить в «американских» домах сейчас считается престижным. В других, в том числе и в первом, на Авиамоторной, 49/1, состояние коммуникаций и обитатели похожи, уверен, на доконструктивистские здешние трущобы. Есть, правда, свой плюс: интерьеры домов, их планировка остались неизменным с двадцатых годов — обветшавший экспериментальный конструктивизм.
Заработанные в Москве деньги мы вложили в переселение во Владивосток. Мы живём в самом известном доме города, единственном в городе доме с собственным именем — «Серая лошадь»; это коммунальный сталинский дворец. Построен с 1936-го по 1938-й. Семиэтажный, напирающие прямоугольные формы, в оцеплении колонн-конусов (колонны похожи на штыки — поэтому некоторые владивостокчане называют его «Дом на штыках», но это название распространилось незначительно; общепринятое, народное, ставшее официальным,— «Серая лошадь»). Его построили на возвышении — подвели сопровождаемые балюстрадами и вазонами лестницы к подъездам. На крыше четыре грубо вылепленных статуи, в порывистых, взрывных позах,— шахтёр, колхозница, лётчица и красноармеец — смотрят на восток, приветствуют рассвет, устремлены в новый день. На углах — подобные дангауэровским треугольные балконы. Вообще, акцент на напористость внешнего вида «Серой лошади» создают многочисленные балконы. С фасада и со двора они выполнены по образу торчащих из кулака костяшек. Каменные грубых форм балясины и перила, пол застелен трёхцветной — жёлтая, коричневая и зелёная — плиткой. Есть легенда среди жильцов по поводу балконов. Якобы, когда дело дошло до сдачи дома в эксплуатацию, перед приездом приёмной комиссии на балконы проверочно заходил прораб. И один на седьмом этаже обвалился. Прораб спасся — зацепился на уровне четвёртого этажа, даже не ушибся. Как звали прораба, нашли ли виновных — жильцам неизвестно. Но — факт: в советское время в квартирах висели предостерегающие объявления, что балконы в аварийном состоянии и выходить на них запрещено. Нам рассказывали — лично мы таких объявлений не видели. На балконы можно выйти из некоторых комнат и из коммунальных кухонь. «Комнатного» балкона у нас нет, есть — кухонный, на дворовой стороне. Мы регулярно им пользуемся — попить чай на солнышке, почитать книги, просто посмотреть, что происходит во дворе, выставляем на перила еду нашего «Мистера Малыша», чтобы она остыла, если перегрели, развешиваем на верёвках стираное бельё, вытряхиваем скатерть. Гостям, конечно, рассказываем легенду, когда на балкон выходят они. Те, которые иностранцы, особенно японцы или немцы, обычно принимаются дотошно выискивать — есть ли трещины, сколы, признаки аварийности, скорого разрушения. Меня интересует другое — изначальные цвета дома. На балконе я нашёл следы самой первой штукатурки — она была розовой. То, что «Серая лошадь» изначально имела розовый цвет, а перекрасили её в серый во время Великой Отечественной войны для маскировки,— тоже считалось легендой. В ванной расковырял вздувшуюся краску. Последняя краска — жёлтая, под ней бледно-зелёная, под ней салатовая, под ней бледно-голубая, под ней сиреневая — первоначальная. Сейчас потолки окрашены в белый — расковырял: изначально — в яркий фиолетовый. Сиреневый, фиолетовый, розовый — этими цветами на русских православных иконах изображали рай, райский мир. Кто выбрал райские цвета для «Серой лошади»? Главный проектировщик Александр Порецков? Он ли сам? Один он? Формы дома далеки от форм русского православного рая. У «Серой лошади» объёмы индустриальной эпохи, динамизм научно-технической революции, набор промышленных поз. Станочно-шестерёночную современность объединили с традиционными мечтами — получили уникальный для тихоокеанского побережья коммунальный дворец.
Наш «Мистер Малыш», проснувшись утром, влезает на широкий — для него как лавка — подоконник. Он рассматривает проезжающие внизу по улице Алеутской автомобили, автобусы, мотоциклы, рассматривает стоящие в бухте Золотой Рог военные остроносые корабли, паромы, катера, контейнеровозы. Он тыкает пальчиком в стекло и спрашивает: «А тё эта?»