Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2014
* * *
Бьёт по осени,
как по лицу или в пах,
опустившись с небес до пивного ларька,
записным забулдыгой, пропившимся в прах,
то ли дождь,
то ли снег,
то ли Божья рука.
Бьют по осени,
будто коленом под дых,
или пьяным осколком свистят у виска.
И усталое сердце, как тройка гнедых,
разрывая поводья артерий пустых,
разрывается,
бросив в ночи седока.
Мне уже недоступна подобная прыть.
И гнедою кобылой съедая покой
недожёванной жвачки,
у ваших корыт
помышляю о теле,
чтоб душу укрыть,
чтоб вконец не замёрзнуть на вашей Тверской,
где последний фонарь, догорая, горит,
где безродным пришельцем из дальних миров
я пытался заставить асфальт говорить
миллионом моих индевеющих ртов.
И пока моё горло забито куском,
и подвальной решёткою месяц распят,
ваши улицы бредят моим языком,
ваши окна моими глазами не спят,
наблюдая, как корчатся церкви в крестах,
как два бюста,
сойдясь голова к голове,
задохнулись любовью в дрожащих кустах.
Я один.
Я неслышно иду по Москве.
Я уже произвёл немудрёный расчёт.
Я покорен, как облако или река.
Но настойчиво гонит куда-то ещё
то ли дождь,
то ли снег,
то ли Божья рука.
* * *
Ворвавшись в заспанный январь
кульбитом,
сумасшедшим сальто,
голубкой снега —
на
фонарь,
пятном белил —
на
холст асфальта,
лежу на Внуковском шоссе
и, разделяя участь птицы,
гляжу на стынущие лица
в текущем мимо колесе.
А в небе,
Богу вопреки,
печальный пасынок России
летает наперегонки
покуда не иссякли силы.
Ещё не угадав судьбы,
летит, выпячивая локти,
туда, где пьяные столбы
и жаркий дух ревущей плоти,
где, в небе пропахав межу,
с отравленными голубями
в обнимку
я уже лежу
в унылой придорожной яме.
Россия,
сводная сестра,
не сотвори себе кумира!
Когда закончится игра
в театре стынущего мира,
тогда останутся в конце
пути,
где занавес закрыли, —
зрачки, ползущие по крыльям,
и мёртвый голубь на лице.
* * *
Умоляли пригорки, озёра и лес,
задыхаясь под выцветшим сводом небес:
если есть ещё кто-нибудь на небеси —
воскреси!
Воскреси хоть заблудшую душу одну,
воскреси опустевшую эту страну,
эту прорву земли,
это скопище вод
воскреси!
Воскреси хоть на время!
И вот
воскресаем всем кладбищем —
Боже, прости! —
на какой-то фальшивой скрежещущей ноте
воскресаем червонной монетой в горсти
и кусками лоснящейся плоти.
Воскресаем, вздымая на крашеный крест,
золотые пригорки, озёра и лес.
И воскликнул Господь наш на небеси:
воскреси!
Пушкинская площадь
Как будто приход Тохтамыша,
пропитанный гарью и пеплом,
почуяв, аукнулись мыши
и выползли в самое пекло
на площадь,
где солнце до дна
допило воскресную лужу,
где давит на плечи вина,
и хочется выплюнуть душу,
туда,
где, за дело болея,
газетной строкой блюя,
в бесстрастную морду дисплея
швыряют итог бытия,
туда,
где на негра, в гранит
сошедшего шагом мессии,
из жирного зноя глядит
высокое небо России,
туда,
где, как серая мышь,
на эти угрюмые зданья
ложится тревожная мысль,
ещё не имея названья,
где в наспех устроенном скверике
на месте монашьего сада
Москва задохнулась в истерике
на чёрной груди Александра.
* * *
Выныривая из чужих ворот,
теряя коченеющий рассудок,
тону, беззвучный разевая рот,
в аквариумах телефонных будок.
Твой голос, как спасительная дверь
в страну покоя и в страну обмана,
где голубь есть,
где зеленеет твердь,
взошедшая из бездны океана.
Но из-под ног уходят острова,
срываясь, как трамваи из-под тока,
хотя ещё безумствует Москва,
не чуя приближение потопа,
хотя ещё твой голос по ночам
несётся трелью телефонных линий…
Но первая стекает по плечам
вода сорокасуточного ливня.
Куда нам плыть,
когда уже одни,
когда уже и дни теряют числа?
Я здесь пока.
Я чист перед людьми.
Но на ковчег уже собрали чистых.
И вот,
почти не ощущая плоть,
заворожённый предпотопным действом,
иду по суше,
как ходил Господь
по непокорным водам иудейским.
* * *
Наверно,
и в нашем времени,
разгрызшем свои удила,
Мария была беременна,
но так и не родила.
И не избежав искуса,
чтоб сцена не вышла пуста,
Иуды играли Иисуса,
Иудой назначив Христа.