Реплика
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
1. О причине написания «Критики критики…»
Взялся читать свежий номер журнала «День и ночь» (№ 1 за 2014 год) и на странице 171 наткнулся на любопытный материал: эссеобразный текст под несколько провоцирующим читателя названием: «Критика нечистого разума»; автор — Александр Силаев. И первая же глава этого текста, «Родина в головах», спровоцировала меня взяться за перо самому и написать заметки по поводу этой главы.
Сама по себе всякая литературная провокация — благо: заставляет читателя активней шевелить мозгами; но благо это — только до определённых пределов: пока ты не начинаешь понимать, что автор слишком уж явно злоупотребляет временем и усилиями редакторов, издателей, изготовителей бумаги, на которой издание напечатано, и прочим, не говоря уж о времени читателя, безнадёжно потраченном не только на чтение, а ещё и на попытку обуздать собственное протестное чувство при чтении этого текста, и на желание бросить это пустое занятие.
Впрочем, схватившись за перо, я всё же подумал: а стоит ли терять время ещё и на писание заметок по поводу сего текста? Поэтому сначала заглянул в биографическую справку автора. Оказалось, что ему всего тридцать шесть лет (а может, и того меньше, тридцать пять?), так что, по нынешним временам, это в некотором роде ещё и не совсем пропащий возраст, поэтому решил: нет, стоит — авось, пользуясь преимуществом собственного возраста, чем-то ещё и помогу автору разобраться в его собственных писаниях.
Начнём с цитаты из упомянутой выше главы, «Родина в головах». Цитирую: «…никакой родины, разумеется, нет. Нет как натурального объекта (в том смысле, в котором нет, к примеру, общественных «классов»). Родина — объект политической рефлексии. Как решили, то и родина. Это конструкт, всегда конструкт. В мире вообще… очень много конструктов там, где оное видится… «Что такое родина?» — спросить можно. Точнее, однако, спросить, что считается «родиной» в той или иной рефлексии, не забывая, что это не столь описание «действительности», сколько конструирование сферы должного — императив, программирующий поведение. То есть родина живёт только в головах… Если «родина» — не более чем псевдоним некой императивности, какого рода анонимы стоят как выгодополучатели? И почему бы им не назвать себя как они есть?..» На этом цитирование заканчиваю. Причём слово «конструкт» в цитате выделено мною (А. А.) специально, поскольку оно нам ещё пригодится.
Цитат, подобных этой, я мог бы привести много — чуть ли не всю главу: в ней столько ещё наворочено любопытного (которое, правда, больше рассказывает о самом авторе, нежели о теме авторских рассуждений)! Скажу только, что дальше — пуще! Оказывается, «родину» автор воспринимает как «советскую родину» и олицетворяет её со Сталиным, Хрущёвым, Брежневым и со всей их чиновной братией. Вот это пируэт! Приехали, как говорится. И этот пируэт надо обставлять столькими наукообразными терминами?..
Впрочем, злоупотреблять драгоценным временем моих читателей на чтение цитат больше не буду; кому охота ознакомиться с цитируемым текстом полнее — отсылаю к первоисточнику.
2. По поводу нежной любви А. Силаева к термину «конструкт»
В средние века жил в Англии монах-богослов по имени Уильям Оккам, который сформулировал принцип, который учёные впоследствии назвали «бритвой Оккама». Звучит он примерно так: «То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего». Почему назвали именно «бритвой»? Да потому что бритва — это инструмент, гладко сбривающий всё лишнее.
Если же принцип этот развернуть применительно к нынешнему времени, то он требует упрощать научные и философские термины, понятия, теории и объяснения каких-либо явлений и не загромождать науку и философию новыми без большой надобности.
Вплоть до двадцатого века этот принцип учёными и философами неукоснительно соблюдался. Но в двадцатом расплодившиеся до неимоверных количеств университетские профессора как с цепи сорвались: плюя на принципы и традиции, отбивая друг у друга хлеб, известность, славу или претендуя на оригинальность, они кинулись наперебой изобретать, плодить, громоздить без конца всё новые и новые толкования, термины, понятия, теории, большей частью повторяя, переиначивая и усложняя уже давно известные. Особенно пышно это явление цветёт в таких областях неконкретных, так называемых «когнитивных», знаний, как психология, социология, философия и прочие. Доходит до того, что нынешние философы и учёные в этой сфере знаний жалуются на то, что зачастую уже совершенно не понимают один другого.
Вероятно, в поисках тех же самых хлеба, оригинальности, славы так называемые образованные молодые люди кидаются изо всех сил подражать этим университетским профессорам, повторяя вслед за ними их термины и толкования.
Из того же ряда и слово «конструкт», которым щеголяет в своих текстах А. Силаев. По своему смыслу слово это обозначает то же самое, что и слово «понятие», но произнесёшь слово «конструкт», да ещё в обрамлении других учёных терминов,— и текст становится о-го-го каким внушительным! Да и само слово — такое звучное: прямо как орешек во рту хрустит!.. Хорошо представляю, как легко подобными терминами гипнотизировать внимание непосвящённых — точно так же как фокусник гипнотизирует простаков манипуляциями ярких шариков в руках…
Интересно, что великие философы прошлого — Платон, Аристотель, Лао-цзы, Кант, Декарт и иже с ними — умели объяснять самые сложные явления с помощью простого, чуть ли не бытового языка. Не потому ли их учения и живут не только веками — тысячелетиями, в то время как нынешние армии университетских профессоров пасутся и сытно кормятся вокруг этих учений?..
Но Бог с ними, манипуляциями — будем играть в те же слова, которые предлагает нам автор текста.
3. О «конструкте» по имени «родина»
Итак, перед нами конструкт по имени «родина», собственное понимание которого попытался объяснить нам в упомянутой выше главе А. Силаев.
Но мы-то (с высоты нашего возраста, что ли?) понимаем этот конструкт несколько иначе: ведь слово «родина» — одного корня со словами «род», «родить» и с этими словами, конечно же, тесно связано. Объясняем мысль подробнее, причём объяснить свой «конструкт» по имени «родина» придётся с самых азов, иначе, судя по приведённой выше цитате, понять меня адекватно автор приведённого выше текста, боюсь, не сможет.
Итак, появляется на свет младенец, и его жизнь на первых порах ограничена только колыбелью и объятиями мамы, которая кормит его своим молоком, греет, ласкает и поёт ему колыбельные песенки. Вот малая родина этого младенца, вот с чего она начинается! При этом младенец ещё ничего не смыслит, а уже хорошо усваивает с помощью всех органов чувств, что эта его малая родина тепла, вкусна, уютна; он начинает любить её, уже никогда не забудет и пронесёт эту свою любовь через всю жизнь, а когда вырастет, то слово «родина» никогда не станет для него «конструктом», головной воображаемой идеей, то есть фикцией, фантомом, пустотой,— она останется для него густо насыщенной тактильными, звуковыми, ароматными воспоминаниями и ассоциациями.
Далее, младенец растёт; и когда он вырастет «приблизительно с полено» (по В. Маяковскому), его малая родина расширится до размеров его дома и окружения из папы (если только тот не успеет к тому времени сбежать), бабушки, дедушки, брата или сестры; он научится говорить, начнёт жадно слушать, впитывать в себя саму речь и понимать всё, о чём они говорят, почувствует со всеми ими близкую, родственную связь и поймёт (опять же, не разумом, а сердцем), что они его любят, и сам в ответ полюбит свой дом и всех его обитателей.
Став ещё старше, он выйдет на улицу, познакомится со сверстниками; и окажется, что и с ними тоже — хорошо, весело: они говорят на одном языке, прекрасно понимают друг друга, играют в общие игры, дружат…
Он попадает с родителями за город (если он горожанин), видит реку, лес, поле, которые с раннего детства входят в его постоянное окружение; он привыкает к этому окружению, легко узнаёт его, так что и это окружение тоже начинает входить для него в конструкт «родина», тем более что конструкт этот наполняется для ребёнка новыми красками, запахами, звуками, цветами лугов, лесов, рек, неба над головой. Правда, при одном условии: если только этот ребёнок имеет нормально работающие органы чувств и здоровый душевно-эмоциональный аппарат. А если такового нет, то, увы, как же можно воспринимать суждения человека, выросшего из этого ребёнка? Не иначе как неполноценными…
Став ещё старше, он едет в другой город, видит, как широко раздвинулось его окружение, как оно красиво и разнообразно: оказывается, и это тоже его родина!.. В других городах живут люди, которые оказываются его соплеменниками, которых он тоже прекрасно понимает; он усваивает для себя, что всё это огромное пространство между городами и сами эти города — тоже его родина! Так в его душе формируется чувство большой родины, Родины с большой буквы.
Далее, он начинает учиться в школе и потихоньку овладевает (если, опять же, он не имеет душевных и умственных отклонений) историей культуры, накопленной множеством поколений его предков.
Он узнаёт в школе, что Родина его появилась не вместе с ним — оказывается, она имеет огромную историю с древнейших времён, а у него самого есть предки, которые совершили много деяний, в том числе и великих, и прекрасных — которыми можно гордиться.
Он изучает русскую литературу, и великие русские поэты и писатели прошлого учат его осознавать художественный, литературный образ Родины и помогают научиться страстно любить этот образ.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит её рассудок мой…—
восклицает Михаил Лермонтов в стихотворении, которое так и называется: «Родина», причём — заметьте! — рассудок поэта не в состоянии победить любви к отчизне: любовь эта сильнее рассудка!
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить:
У ней особенная стать —
В Россию можно только верить,—
объясняется в своём чувстве к России другой поэт, Фёдор Тютчев, причём — заметьте снова! — у него уже другое чувство к ней: чувство веры в неё.
О, Русь моя! Жена моя!..—
восклицает Александр Блок, говоря о такой тесной собственной связи с Россией, которую можно сравнить только с теснейшей душевной и физической близостью с женой на супружеском ложе, с готовностью принимать на себя все семейные горести и заботы как свои собственные.
Это — только навскидку: всего три хрестоматийных, лежащих на поверхности примера, а таких примеров можно привести великое множество — от Н. Гоголя до В. Астафьева и от Г. Державина до А. Вознесенского («Мне больно когда — тебе больно, Россия…»).
Зрительные образы Родины растущему и зреющему россиянину подсказывают великие русские художники с их пейзажными и историческими полотнами, с неисчислимой портретной галереей великих россиян. Музыкальные образы её подсказывают ему народные песни и мелодии, оперы и другие музыкальные произведения русских композиторов. Архитектурный образ её помогают понять великие исторические памятники зодчества, разбросанные по городам и весям…
И всё это вместе взятое помогает взрослеющему человеку понять душу своего народа, почувствовать с ним неразделимую родственную связь, полюбить свой народ и свою Родину (неважно, хоть с большой буквы, хоть с маленькой) и стать её патриотом (то есть уметь её защитить и сохранить). Это отнюдь не «выгодополучательство», как думает мой оппонент,— это, прежде всего, чувство (понятие, похоже, недоступное ему), однако чувство, налагающее на человека некоторые долги и обязанности, точно так же как любовь к женщине или ребёнку налагает на мужчину долг заботиться о них, защищать их и помогать им выжить в трудный час (не знаю, понятно ли это утверждение моему оппоненту).
Вот что такое Родина, что такое любовь к ней и что такое патриотизм. Ещё эти понятия иногда называют «ценностями» (имея под ними в виду «нравственные ценности»). И понять во всём объёме, что они такое, доступно только зрелому человеку, овладевшему определённым уровнем развития, самосознания, общечеловеческой культуры вообще и культуры своего народа — в частности. А если нет этого уровня — так человеку и недоступно понимание «ценностей», если даже у него за плечами высшее образование и кандидатская или докторская диссертация, что мы зачастую и наблюдаем. Потому что перечисленные выше «ценности» не поддаются математическим расчётам и логическим манипуляциям.
Позвольте ещё немного рассуждений на эту тему.
Для крестьянина-бедняка, родившегося в нищей избёнке, в ней же готового окончить свои дни и никуда из своей деревни за всю жизнь не отлучавшегося, понятие «родина» — всего лишь его родная деревня, и ничего более.
Точно так же, видимо, чуждо понятие Родины и нынешнему малоимущему горожанину, насельнику стандартных квартирёнок в стандартных же панельных кварталах, с той лишь разницей, что ему это понятие наверняка пытались внушить в школе учителя, но он плохо его усвоил ввиду не подкреплённой никакими живыми примерами абстрактности. Или усвоил, но превратно.
А вот для справного да предприимчивого дореволюционного мужика ли, торговца или мастерового, успевшего помотаться по российским городам и весям, понятие родины расширяется уже до целой России. Откройте книгу «Пословицы русского народа» В. И. Даля — и найдёте там целых несколько страниц убористого текста, перечисляющего русские пословицы, посвящённые этой теме. Приведу всего две, незатасканные: «И кости по родине плачут», «Велика старорусская земля, а везде солнышко»,— причём обратите внимание, сколько любви к предмету высказывания в каждой из них!
Интересно, что чем выше был культурный и образовательный уровень россиян в старой России — тем чётче и горячее было чувство Родины. Во всяком случае, высказывания на эту тему русских писателей, поэтов, художников, философов и прочих деятелей культуры прошлого можно приводить ворохами. Не буду перечислять здесь примеров, многие из них уже хрестоматийны,— хватит и нескольких строк из приведённых выше стихотворений.
Что же из всего этого вытекает? Выходит, что для разбираемого мною автора ближе всего позиция крестьянина-бедняка, ничего, кроме родной деревни, не видевшего, или малоимущего горожанина, нигде не бывавшего, кроме своего родного квартала? Ибо и для тех, и для других понятие Родины слишком абстрактно и никак ничем ни духовно, ни эмоционально не подкреплено…
Это же касается и обиженного судьбой человека, всю свою жизнь проведшего в кабинетах (да ещё наедине с компьютером), воспринимающего яркий, цветной, звучный, блистающий всеми красками земли мир вокруг себя только как цитату или комбинацию из нескольких наукообразных терминов, изобретённых кабинетными же университетскими профессорами,— этот несчастный человек слово «родина» воспринимает только как сумму политических деятелей, о которых он читал в газетах, да плюс к этому — ещё ораву чиновников, с которыми сталкивался в своей скудной событиями жизни.
4. Ещё несколько соображений по поводу «Критики…»
Это всё, что я хотел сказать по поводу главы «Родина в головах».
Так ведь что ни глава в опусе «Критика нечистого разума» — то при чтении каждой из них у меня непременно возникало желание высказать возражения. Но, ради Бога, увольте от этой работы — это будет слишком долго и утомительно и для меня, и для читателя. Выскажу по этому поводу лишь ещё несколько общих соображений.
В дальнейших главах текста то и дело мелькают новые «конструкты»: «Бог», «сыновний долг», «политические убеждения», «влюблённость» и много-много других, подобных им,— причём все они непременно закавычены (этим автор намекает, что уж он-то знает им подлинную цену) и подвержены нашим молодым автором весёлому, задорному осмеянию и полной «деструкции».
Далее, текст густо насыщен именами философов и мыслителей прошлого. Упоминаются они и поштучно, и целыми гроздьями; просто рябит в глазах от блеска имён, и в самом деле уважаемых. Только упоминает их автор с такой снисходительной небрежностью, даже запанибратством — будто хочет дать понять мне, профану: вот сколько он их знает, и со всеми — на дружеской ноге!
Слегка рябит в глазах и от цитат. Впрочем, многие цитаты и в самом деле умны и дельны — да вот незадача: собственные выводы из них нашего автора — весьма сомнительны, а порой и вовсе, как говорится, не лезут ни в какие ворота.
Ну а каков самый-то главный вывод из всех этих моих соображений?
А главный вывод — один: своей «лёгкостью необыкновенной в мыслях» разбираемый мною текст очень напоминает мне монологи главного персонажа бессмертной гоголевской комедии «Ревизор», разглагольствующего перед простодушными провинциалами, слушающими несусветный бред фанфарона с огромным почтением: как же-с, «с Пушкиным на дружеской ноге»!..
Между делом надо добавить ещё, что молодых (и не очень молодых) людей, подобных этому персонажу из гоголевского «Ревизора», развелось у нас в последнее время несусветное количество: разверните чуть ли не каждый журнал или газету — и обязательно наткнётесь на очередное якобы интеллектуальное, а на поверку — легкомысленное и поверхностное разглагольствование на тему «Взгляд и нечто» очередного Хлестакова…
Итак, мы сделали свои собственные выводы из чтения названного выше текста. Теперь хотелось бы напоследок сделать некоторые выводы и относительно самого автора.
Я думаю, что сам по себе он мало виноват в том, что упомянутый его текст получился легкомысленным. Я, конечно, ставлю за этот текст единицу с минусом — но нет, не ему, а его родителям, воспитателям, школьным учителям и университетским преподавателям, его учившим: просто-напросто его плохо воспитали и ничему как следует не научили. Не получилось полноценного, взрослого разумом, ответственного за свои слова человека — получился всего лишь вечный школяр, только и умеющий, что играть в слова и буквы, да ещё воображающий себя мыслителем, поскольку научился ловко составлять фразы из выученных наизусть терминов.
Напоследок же всё-таки хотелось бы попросить у автора прощения за слишком, может быть, резкий отзыв о его работе. Но при этом позвольте тоже сослаться на авторитет: как говаривал в таких случаях один великий философ древности, «Платон мне друг, но истина ещё больший друг».
Причём, на мой взгляд, у меня есть ещё одно оправдание моего, может быть, излишне резкого тона. Знаю, что в старые времена в школах России, Германии, Англии было такое неукоснительное воспитательное правило: за проступки, за нерадивость и неуспеваемость школяров секли розгами. По нашим сведениям, в старой доброй Англии сие правило отменили лишь в начале двадцатого века, и то — с большим сопротивлением со стороны учителей: они-то хорошо знали, что розги — весьма радикальное средство добротного воспитания. В доказательство тому не поленитесь — возьмите в руки энциклопедии и посмотрите, сколько великих учёных, изобретателей, философов, прекрасных писателей и поэтов выросло и трудилось в упомянутых странах в эти самые старые времена. Смею думать, что между двумя этими фактами есть определённая связь.
Да, розги — грубое средство воспитания; из гуманных соображений порку давно отменили. Но, ей-ей, не мешает порой и ныне, вспомнив старые добрые времена, публично посечь иногда нерадивых молодых людей, хотя бы в таком вот переносном смысле — как для общественной, так и для их же собственной пользы: чтобы старательней учились, глубже думали и меньше несли глупого вздора.
И даже если разбираемый выше текст — не продукт искривлённого сознания, а всего лишь — весь, от начала до конца,— сплошная провокация, тогда, извините, всё равно каждый провокатор неизбежно должен получить по трудам его.