Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2012
Анатолий Старухин
Тени Байкала
Механическая корова Втулкина
В деревушке Яловой Втулкина знала каждая собака. По сопливой от дождей главной улице, змеевидной и коварной углами изб, плетней и ям наподобие шурфов и полузасыпанных колодцев, дополняющих страшноватый натюрморт с благодатной чернозёмной почвой, и в добрую погоду едва ли продерёшься. В эту улочку, можно сказать, единственную, вросла всего-то дюжина избушек, подчернённых тремя веками времени. Ещё и каждая чётная пустовала.
Стёпа Втулкин, если по совести, и не бытовал здесь — наезжал из близлежащего города к тётке Анфиладе, некогда ударной колхознице,— в пору, когда в государстве нашем, причудливом своей историей, ещё водились колхозы вместе с их трудоднями и живыми тружениками. Стёпа, малый годков этак тридцати, можно сказать, слыл городским, но корни его деревенские, яловские, просматривались всегда, как липкий чернозём на круглогодично толстых грубых его ботинках.
— Всё копаетесь лапами, как граблями, в навозе,— говорил он мужикам в Яловой, подлаживая на короткой шее галстук в горошек с замасленным узлом под полубритым подбородком.— А времена-то теперь совсем не те, они как с неба свалились. Ччас, землячки, бизнес надо брать в руки покрепче. Поторговал, попосредничал — и карманы трещат от монет. И чёрные ногти не надо отмочаливать в бензине. Я вот…
Увы, сотенными Втулкин сорил отнюдь не часто. «Бизнес — штука рисковая…» — вскользь оправдывал он себя, когда появлялся без галстука. Ну а в последний раз Степан Петрович прибыл в тёткину избу в Яловой вовсе не на «тойоте», а на «жигулёнке»-«копейке», и, естественно, без ошейника в горошек.
— Всё отняли, упыри, автомастерскую… Но я им покажу, как Втулкина обижать да обескровливать… Ой не возрадуются!.. Ой как каяться будут!..— пауза.— А я не прощу! Не благотворитель я, не благодетель, не Господь Бог!..
Он, рыжеватый и коренастый, с ногами коромыслом, стучал себя при этом в слегка выпуклую грудку и разливал мужикам купленную на последние городскую «Путинку».
Мужики жалели Стёпу, хлюпали носами, опрокинув между делом ещё и бидончик самогона а-ля Яловая, и даже матерились в сторону далёкого, зловещего и мафиозного города.
А уже на следующий сентябрьский денёк Втулкин буквально притартал, неведомым образом взяв приступом бездорожье, в прицепе без номеров и стоп-сигналов, некую сияющую на солнышке абракадабру. Это был давно списанный на отдалённом сырмаслозаводе сепаратор. И не только он. Патрубки и фланцы, вентили и заглушки, причудливо изогнутые коленцами трубы, а главное, большой электромотор.
— Задумал штой-то Степан Петрович. Дык пора и ему замарать руки, отбражничал, чай, отфорсил на халяву-то городскую… Погорбаться, погорбаться, Стёпушка…— комментировали технический набор Втулкина вчерашние сочувствующие краху его авторемонтного бизнеса.— Стёпка, дьявол, не пропадёт, руки-то у него, что ни говори, золотые по локоть, из гвоздя самолёт сделает и не хуже твоего голубя в небо воздымется…
А он и впрямь — не самолёт, конечно, однако мигом мог сработать из гвоздя и заточку, и отвёртку, и крючок для наружной уборной, всякое крепление, шайбу… Семечки это всё! Он однажды, ещё жива была его тётка, из жалости к ней, свекловичнице, рабыне современности, прошедшей под высшим накалом солнца все поля на четвереньках, из старья самолично соорудил тракторишко, а из металлолома — особый культиватор, никем доселе не виданный, который сам, можно сказать, под землёй дурную траву вырезал с корнем, а зародыши сахарного растения умно оставлял! А как рычал трактор — зверем! Они с тёткой за два дня и две ночи всё колхозное пространство и облагородили. Позже, уж зимой, тётке орден вручили…
…А конструкция между тем росла и вширь, и ввысь, словно опара дрожжевая. Слепила глаза никелем. Наверху красовался бункер. Несоразмерно великий, как большой петух на маленькой курице. В помощниках у Втулкина оказался человечишко совсем никудышный — Костик, подросток годков уж пятнадцати, но даун, совсем хворый на голову, почти не говорящий, если не сказать немой. Одно слово пока из себя выдавливал уважительно: «Ф-фтула». Втулкин, значит. Второе уж и ждать не захочешь. Однако честнее самого святого, добрый до наивности и, что особо отметим, силищу в руках и ногах имел взрослую. Стёпа вставал на зорьке и начинал клепать, гайки крутить со скрипом, что-то измерять, резать «болгаркой» трубы, что твои спички…
Мужики надоедали порой:
— Что за инопланета у тебя, Стёпа, вырисовывается?.. Никак чудить начал с горя-то? Может, выпьем по маленькой — и пройдёт?!..
Втулкин ощеривался на мужиков зубастой собакой и гнал их подальше:
— На седьмой день приходите, увидите чудо. А пока в-в-вон!..
И хватался за ключ двадцать четыре на двадцать шесть, всё равно что четырёхрогий ломик…
А дни-то бежали в такт шелестящим листкам деревенского отрывного календаря. Вот он и седьмой денёк. Обещанный.
Боязливо и недоверчиво, но мужики всё же появились. Конструкция, похоже на то, приобрела завершённые углы и линии. Рама на колёсах от машины, кубическое сплетение труб, бак оцинкованный, ещё один — поменее, мотор с проводом от столба электропередачи, кнопки на пульте красные и чёрные, тумблеры… Не постичь всё это нашим простым и в меру ограниченным разумом. Да, ещё жестяная табличка привинчена четырьмя саморезами, и на ней надпись блестящая: «КорВтул-1».
— М-м-да! — сказал рябой Сёмка.— Никак вертолёт межпланетный…
— Дурак! А лопасти где? — вмешался однорукий Ваня-пуля, бывший афганец.
— Хватит, земляки, гадать…— оборвал всех Стёпа Втулкин.— Сей момент будет презентация, и всем станет ясно… Всё гораздо проще и скромнее. Это…— он сделал томительную паузу, которая, как всем показалось, длилась занудно долго, как перед открытием сельпо.— Это… просто корова. Обычная дойная ко-ро-ва! Только механическая. На почве нанотехнологий создана. Нано… Ну как вам втемяшить?.. Это технологии на молекулярном уровне. На импульсах, микротоках, чипах, на дроблении живой клетки… Чубайс командует этим хитрым ведомством нынче в стране. Чубайса знаете?..
Присутствующие переглянулись. Опять рябой Сёмка вмешался:
— Дык кто ж его не знает? Энтот, как его, ваучер изобрёл, как ты корову… по две «Волги» на каждого из нас выделил… Где энти «Волги»? Так у нас дороги-то нету, только вездеход продерётся, потому и не доехали…
— Окстись,— прошипел окопным тенором Ваня-пуля и скрытно перекрестил свой живот, как футболист, выбегающий на поле взамен «подкованному» сокоманднику.— Ты, Стёпа, того, демонстрируй дальше, без Чубайса…
— А дальше… прошу взглянуть внимательно на табличку: «КорВтул…». Это означает: корова Втулкина первого поколения.
— Первого поколения, говоришь? Стало быть, тёлка…— не унимался Сёмка.— Яловая на данный момент… как вся наша деревня…
— Сам ты яловый, потому и живёшь в деревне Яловой. А у всех остальных всё в порядке. Прошу отступить на два шага, не то шандарахнет!.. хвостом… либо отдавит что-нибудь копытом. Приступаем к испытаниям.
Лицо Втулкина вмиг сделалось строгим, портретным.
— Коллега! — обратился он к дауну Костику.— Нажми-ка вон ту кнопочку.
Даун заулыбался полнотелой луной:
— Ф-фтула-а…— и как-то быстро и ловко нажал красную кнопку, ещё повернув большой палец на ней в пол-окружности.
В чреве агрегата затарахтел мотор, зажужжал даже, с небольшим посвистом. Степан взял в руки вилы и насадил на рожки пушистую охапку свежего клеверного сена. Изобретатель не без труда приподнял свою ношу. Ловко столкнул этот клеверный навильник в верхний бункер из нержавеющей стали. Он как бы сказал тем самым: не забыл я крестьянского труда, дорогие мои землячки…
— Теперь поднимем температуру в камере, добавим водички…— защёлкал тумблерами.— А чуть попозже всыплем в растительную кашу специальный катализатор — ну, это реагент такой, чтобы вам ясно было… Поняли?.. Ничего сверхсложного. Я вам, конечно, не капитан Немо с его «Наутилусом». Внутри моего аппарата теперь идёт процесс, точь-в-точь как в животе обыкновенной бурёнки. Проще некуда!.. Даже урчит по-животному…
— М-м-да! Едрёна Феня… И правда, куда ещё проще-то…— пытался съязвить рябой Сеня, даже фальшиво просиял лицом. Как бы сразу ощутив, тем не менее, и собственную причастность к созданию гениального в своей простоте аппарата «КорВтул-1».
— А я не верю! — вдруг нарушил обстановку стопроцентной уверенности и восхищения афганец Ваня-пуля и безнадёжно махнул единственной рукой, словно птица подбитым крылом, себе под крючковатый нос.— Пока не махну молочка свеженького. Хотя бы грамм сто… Хрен с ним, пусть и искусственного…
— Сам ты искусственный,— обиделся Втулкин.— Не видишь? Сенцо-то — высший сорт. Голимый клевер с верхнего луга! И ещё скажу тебе, Фома неверящий: за смену у меня накапает не меньше центнера первостепенного молочка! Это тебе не самогонная мухоловка со змеевиком. Тут у меня тыща восемьсот пятьдесят шесть только деталей высокой точности! Нанотехнологии, как я уже пытался тебе вдолбить…
Иван не унимался:
— Ты мне лапшу не вешай, душман с блошиного рынка. Куча де-та-лей у него!.. Эка невидаль.
И выхватил из бездонного кармана своей былой солдатской куртки гранёный стакан, который у него на всякий случай всегда был при себе. Как стратегический «шансовый» инструмент наипервейшей степени важности.
— Налей, прохиндей!.. Из-под своей бешеной коровки… Слабó, едрёна Феня?!..
На деревенском лице изобретателя, как бы свежеиспечённой поджаристой лепёшкой, ни единый нерв не пришёл в движение. Лишь незаметно дрогнула бородавка с горошину над правой бровью. Словно человек не воспринял никакой негативной информации. Степан как-то подчёркнуто безразлично взял из единственной руки ярого оппонента заляпанный стакан с отстоем красной бормотухи по окружности донышка, отступил обратно к «корове», промолвил отрешённо:
— Смотри на стрелку манометра…
Сам щёлкнул ещё одним тумблером. Кончик стрелки с красным наконечником мухой, вздрагивая, пополз по стеклу до вертикального положения. Все крутящиеся члены замысловатого механизма вышли на свои предельные обороты — а вся конструкция задрожала, как студень. Но изобретатель хладнокровно поднёс стакан к блестящему кранику… Народ замер; отчётливо было слышно, как спутанный старик Серко заржал в сосняке за избами и огородами.
Втулкин повернул кран и с некоторым торжеством победителя оглянулся на деревенских. Люди ахнули: из крана вдруг брызнула, упёрлась в дно стакана белая-белая меловая струйка. Жидкость, не колыхаясь, быстро поднялась до верхнего пояска стакана. Творец «коровы» перекрыл кран.
— Пей!..
Ваня-пуля дрожащей рукой взял свой гранёный и с каким-то отчаянием смертника опрокинул стакан в жерло большого рта…
— Ей-бо, едрёна Феня,— сливки натуральные, как у бабки Марфы первач!!!
— То-то же, интернационалист вы наш агрессивный…— Втулкин устало облокотился о «корову».
Лица обитателей Яловой вспыхнули искромётной радостью. Присутствующие загалдели, зачирикали, заверещали, выражая полнейшее доверие великому земляку, автору первой в мире механической коровы:
— А чаво, забыли, как его пропольщик по всей свекле колхозной за два дня прошёлся?..
— А ветряной двигатель?..
— А самолёт-пароход?..
Тем временем Втулкин нацедил полную трёхлитровую банку жирного молока и вручил её детям рябого Сёмки, у которого пару недель назад корова сдохла. Но эйфория людская вдруг куда-то подевалась.
— А как же теперь с нашими коровками быть?..— писклявый голосок бабки Марфы.
— А зачем они? — просто констатировал Втулкин.— Один срам от них. Ну, конечно, из любви к живым существам, из гуманных соображений кто-то может их оставить, если сено не обрыдло косить да навоз таскать своим тяглом. Это как дополнение к собакам, кошкам. Поймите меня правильно. Если по-научному, корова — существо затратное и трудоёмкое, хотя и повсеместно распространённое. Ещё и быка-трутня, так называемого производителя, надо содержать, кормить сырыми куриными яйцами…
— Никому не отдам свою Вареньку, пеструшечку мою! — истошный вопль прервал спич Стёпы Втулкина.— Этим живодёрам на мясной комбинат?.. Там, сказывают, кувалдой по голове их зашибают и током пытают, фашисты…
Бабка Марфа залилась слезами, которые, казалось, лились не из глаз, а из самых донных глубин старушечьей души. Она резко замахнулась сучковатым батогом на рогато-трубчатое чудовище Втулкина.
— Это лишь пилотный экземпляр, как говорится, эксклюзив…— не унимался новатор.— А ежели по данному подобию соорудить сто штук, они заменят две крупные молочно-товарные фермы. А если я их, представьте себе, поставлю на заводской конвейер, как американец Форд легковушки?.. Вообразите себе, дурьи головы!.. Какая получится выгода! У вас, извиняюсь, узколобое мышление, вдаль вглядитесь, господа-товарищи. Она и деревня ваша, глядишь, станет не Яловой, а, к примеру, Стельной. Жизнь другая придёт… Народ совсем новый народится, не то что вы… Превратитесь в большую-большую коммуну, а то ведь на глазах вымираете. Идёшь, и поздоровкаться не с кем — горе одно, а не деревня…
Стёпа разглагольствовал бы и далее, но его оборвала всё та же плаксивая самогонщица Марфа, она не запамятовала оскорбления:
— Сам дурак. Кривоногий, без гайки в башке!..— отрезала она и пригрозила Втулкину отшлифованной до лаковой полировки палкой.
На том народ и покинул экспериментальную поляну перед наследственной избой усопшей тётки.
…А Стёпа был — эх, если бы знали однодворцы Яловой! — себе на уме. Он был столь же непрост, сколь и его новорождённая «корова». Ему сейчас позарез была нужна сенсационная реклама. И он её уже организовал. Молва буквально наутро всеохватывающей и напористой волной почти необъяснимым образом целенаправленно влилась в посёлок железнодорожной станции и далее, в ещё более необъятной широте, во внушительных размеров город. Если верить молве, один мужик, убедив жену, что вскорости «машинное» молоко окажется втрое дешевле обычного, пустил под нож две своих бурёнки.
А Степан блаженствовал разумом, отдыхал телом и… ждал. Пика славы?.. Возможно. Но не первоочерёдно. В знак избыточной благодарности он купил на станции своему верному помощнику Костику шикарные китайские кроссовки и спортивный костюм с вязаной шапочкой в полоску. Помощник, не откладывая, пыхтя и мыча, обрядился в обнову, он был на седьмом небе от нахлынувшей радости и самых божественных чувств к своему шефу.
— Ф-ф-фту-ла,— ласково и преданно выдавил он из себя в очередной раз.
Скрытно радовался и Втулкин: единственный свидетель его неповторимого творения никогда, никому и ничего не сможет поведать о технических тайнах «коровы».
…Они приехали на пятый день. В двух джипах чернее воронова крыла и блестящее новеньких резиновых калош. Сбитые из бицепсов и особого склада мышления, шестеро молодых мужиков немедленно ощутили себя богами не только Яловой, но и всего Богом данного пространства окрест.
— Показывай, братуха, свою шарманку.
— Вот она…
— У-у-у, бесхвостая. Не доить, так хоть по двору водить…
Демонстрировать возможности своего не мычащего создания Втулкин с первого раза наотрез отказался. Сбежались яловчане поглазеть на джипы. Попутно засвидетельствовали авторитетно и ненавязчиво самолично ими увиденное чудесное превращение сена в густое жирное молоко.
Договариваться с гостями Втулкин удалился в избу.
— Пятнадцать лимонов. Без базара…
— Ну ты и жлобяра яловый!.. Скидка должна быть…
— Ни копейки вниз! Изготовите сто копий моей «коровы» и станете миллиардерами… Ещё и Нобелевскую ксиву отхватите без очереди… Смокинги… шведский король, большой фуршет с девками… вдумайтесь… В историю вас впечатают… А полтора десятка лимонов, повторяю, живыми купюрами, для вас — пшик! А я бедствую. Кстати, кто-то безымянно совсем недавно присвоил мою автомастерскую в городе… По Арбузному переулку…
Когда назавтра они приехали с кассой, у калитки их встретил мент-капитан — местный участковый по прозвищу Домовой, которому Втулкин пообещал за охрану его персоны аж десять тысяч целковых. В руках он грозно держал короткоствольный «калаш», одолженный у дружбана-гаишника.
— Он кинул нас, сучара, засада!..— завопил было один, слабонервный.
— Он ждёт вас в офисе,— успокоил Домовой.
Участковый не мог знать, сколько денег положит сейчас в старый рыбацкий рюкзак его наниматель по кличке Втулка. И отродясь не узнает. Да и не надо ему знать… По службе…
Агрегат погрузили на трейлер автокраном. Чёрную папку с чертежами покупатели спрятали в объёмистую сумку.
На этом обе стороны с полным удовлетворением разошлись.
Спустя три дня джипы танками вновь вклинились в замызганную улочку Яловой. Они мчались по колее со злыми пылающими глазами в их крыльях и бамперах прямо к халупе Втулкина. Его, кстати, соседи тоже три дня в глаза не видели.
— Где эта мразь?!. Где этот ваш грёбаный Нобель?.. Где его подельник?..
Деревенские пожали плечами: дескать, Стёпка никогда не докладал им — то он здесь, а то его полгода нету, им-то что…
Привели дауна в лампасной спортивной одёжке. Физиономия Костика плавилась в улыбке. Он слушал внимательно братков и пытался сказать им в ответ:
— Ф-ф-ту-ла…— и вдруг поднял вверх правую руку, оттопырил и выпрямил большой палец, воскликнул: — Во-о-о!..— словно одобрял сделку своего изобретателя.
Откуда Костику было знать, что Втулкин заливал в свой агрегат самое что ни на есть обычное молоко от коров — упаси Господь, не из деревни Яловой, а привозил из окраинных усадебок станции. Братва хотела спалить избу обманщика, да что толку-то, ещё займётся огнём вся Яловая заодно, шухера не оберёшься…
…Поезд, азартно работая всеми своими стальными мышцами, буквально летел в сторону столицы. В дорогом спальном купе сидели двое мужчин. Культурный, в роговых очках и при галстуке, с большими залысинами и с редким остатком волос. Лет пятидесяти. Второй — с лицом простолюдина, бородавка с большую горошину над правой бровью, лет на двадцать помоложе.
— Так, говоришь, молочко непрерывно и течёт из твоей механической коровки?.. Надо же. Я всегда верил: не перевелись Кулибины и Ползуновы в нашем насыщенном талантами государстве… Концептуально это вполне возможно, ведь уже и искусственное — но живое — сердце научились выращивать из стволовых клеток…
Налили ещё по стаканчику, обнялись и выпили на брудершафт.
— А я продал им, дурак, свою бурёнку-то. Безотказную. За бесценок… Потому что за ними сила грубая… А до этого они у меня автомастерскую отобрали. Получается, я отблагодарил их вторично. По понятиям… Виноват, там не всё ещё до конца отработано. Но,— он воткнул указательный палец в выпуклый лобик,— здесь у меня всё уже есть, в отполированном виде!..
Он поводил ногой под лавкой, нащупал тяжёлое тело рыбацкого рюкзака.
— Нас, изобретателей, обидеть — что комара прихлопнуть…— он сморщил лицо и заплакал крупными, тёплыми, почти коровьими слезами.— Вот, к Чубайсу еду…
— Это основное — чтобы в голове построилось окончательно. Идеи возникают в башке и воплощаются из башки. Молодец, Стёпа… как тебя по батюшке… Нынче всё наше спасение в нанотехнологиях, в Чубайсе. Я — человек продвинутый, это точно знаю… Удачи тебе, Стёпушка…
Учёный сосед совсем рассупонился; хмель, похоже, окончательно возобладал в его большой и умной голове. Он вроде как бы отключился и лишь бредил невнятно:
— Проте-к-цию… А там и мы… свой хвост прилепим… к твоей бурёнке… соавторы…
— А вот этого не хотел?..
У изобретателя глаза округлились и вмиг опасно покраснели. Он сноровисто, по-деревенски, туго сжал пальцы правой руки — получился смачный и жирный после колбасной нарезки, изогнутый кверху кукиш, которым он чуть не ткнул прямо в лиловый мясистый нос своему визави.
Потом Степан для верности ещё раз лягнул тяжёлую ношу рюкзака под лавкой. Он сегодня не пьянел почему-то…
— Я протекцию тебе составлю, Стёпа, к А… а… а… Борисычу,— внезапно ожил учёный сосед — видать, мозг его воспалился от новой идеи.— Такие люди, как ты, теперь очень нужны, без них никуда… И корова твоя до безысходности необходима, весьма своевременная…— он внезапно дурашливо изобразил из себя живую корову, оттянув пальцами уши и надув щёки: — Му-у! Му…
Тени Байкала
Байкал — море стылое, хоть и благостное для здешних чалдонов в этот единственный лучший месяц — август. И дряхлый катерок «Кяхта» тянул на привязи одутловатую баржу, такую же бывалую, как он сам, до упора напрягаясь из последней старческой мощи. Он тащил её с рабской покорностью с юга, из-под Иркутска, намереваясь одолеть полусерп священного моря длиною более шести сотен километров и с полным осознанием исполненного долга кинуть швартовы на северной окоёмочной стороне моря, на отмелях у Северобайкальска, городка в зачаточном состоянии, в самом шумном на сегодня месте, где люди, как и катер, делая свою работу, натужно тянут рельсы БАМа, спотыкаясь о вечные каменные хребты, врубаясь в гранит норами тоннелей.
Первобытная это затея — тащить плавсредство на буксире. Впереди шпарит баржа-самоходка, неумолимо уходя в отрыв. Однако второй такой баржи начальство не изыскало.
— Сдавай карты, Кеша, а ваще-то можешь заранее сливать воду; жаль, шурануть тебя в магазин некуда, да на берегу сочтёмся…— подгонял хромой на левую ногу Кузьма, с круглым сизоватым лицом в неопрятной, можно сказать, бурьянной растительности, мужик лет сорока, бывалый таёжник и бродяга, человек без цели на завтра, не единожды отдыхавший на зоне.— Ты, Иннокентий, не куражься и сопли не распускай: на БАМе нас встретят с оркестром — ой как люблю зуденье медных труб,— мы ж с тобой всё умеем мастерить — хоть печку сложить, хоть ребятёнка сотворить…
Кеша, малоговорливый и замедленный, как движок с последней каплей солярки, лишь иногда зыркавший на шустрого партнёра заплывшими коричневатыми глазками, одолевший уж полувековую черту своего смурного бытия, плыл на всенародную стройку, по его словам, за деньгами.
Иннокентий послушно стал тасовать стёршуюся грязную колоду. Они сидели на тарных ящиках над возвышающимся люком баржи, одетым в залатанный брезент, ближе к корме. Их попутчица Нинка, девка с невыясненной пока загадкой — врала, что едет к мужу, проходчику Байкальского тоннеля, которого якобы знает даже последний окрестный медведь,— изредка бегала в будку к шкиперу баржи и возвращалась с мятым закопчённым чайником. На них равнодушно взирал Алёха, долговязый парень, фотограф местной газетки под Слюдянкой, успевший сигануть на баржу, когда она уже показывала пирсу тупую корму.
На широкой, покатой в обе стороны, гулкой железной палубе громоздилось много всякой всячины: две электроподстанции, четыре лодки-моторки, плотная череда бочек, поставленных на попá, с краской, олифой, шпатлёвкой… Высились штабеля дверных коробок, оконных рам и прочей столярки. А на отдельной площадке находился самый восхитительный груз: шесть новёхоньких, сияющих эмалью «жигулей», а рядышком под тентами и совсем нечто необыкновенное — «мерседес»-внедорожник, чернее смолы, а почти в обнимку с ним — «ВМW» цвета морской волны.
Фотограф, симпатичный малый, стройный, как даурская лиственница, неделю назад отпустивший усики, профессионально щурил глаза в поисках кадра и запечатлевал многое, не жалея содержимого камеры, поскольку обкатывал новинку — «безразмерный» цифровой аппарат. Он щёлкал затвором, и направляя объектив в сторону удалявшегося, уже едва видневшегося истока Ангары, и прицеливая его на мельтешащие ватаги чаек над зеленоватым телом Байкала, и на катерок в конце каната, и, совсем уж под своим носом, на компашку картёжников.
Фартило колченогому Кузьме. Он по-хозяйски сгребал мелочь и жёваные червонцы с доски, усеянной разномастной картой, приговаривая при этом:
— Эн-ть, паря, не в порчу, однако, сошлось, сплюнем три раза…
Фотограф видел со стороны, что хромой маленько мухлюет, держа за бортом куртки пикового туза, червовую десятку и ещё какую-то чернявую даму — должно быть, из запасной колоды. Алёхе стало весело от своих тайных соображений: он вчера в популярном юношеском журнальчике почерпнул, как надо выигрывать в картишки. Для каждого игрока процесс имеет свои циклы: выигрыш, проигрыш… Улови их и поочерёдно ставь либо по малой, когда кон потеряешь, либо по полной, когда должен сорвать его в свой карман.
Фотограф подсел к играющей троице и небрежно достал из бумажника несколько червонцев. Сдавая карты, он с прищуром, взглядом как бы прокалывая Кузьму-прохвоста навылет, со значением попросил его плотнее застегнуть куртку. Тот всё понял… Через пару часов отчаянной рубки, недолгих споров, гневного рычания Кузьмы вся немудрёная касса переместилась в ёмкий карман репортёрской безрукавки фотографа.
— Ох и варнак ты, паря, чую печёнкой, а понять не могу…— скривил заросшую физиономию хромой, пряча колоду за пазуху.— Ну чо, залётные? Небось выпить охота с проигрыша-то, а нету?.. И банкир нас угостил бы, да сельпа-то тю-тю!.. Чо бы вы робили без меня, паря?.. Сла-вно-е море, свя-щен-ный Байкал…— вдруг в мучительной тоске затянул он в полсиплого голоска.— Ут-лы-й ко-ра-бль — ому-лё-ва-я бо-ч-ка…
И стал развязывать не спеша свой тощий сидор, напоминающий солдатский вещмешок. Достал из сидора увесистый слесарный молоток, открыл коробочку с надписью «Детский пластилин», снял с лысеющей головы дерматиновый рыбацкий картуз и выдернул из подкладки большую иголку.
— Вот и весь струмент. Ччас покажу, паря, фокус-мокус.
Рывком щетинистого подбородка он как бы позвал желающих следовать за ним. Хромающей уткой подошёл к штабелю алюминиевых бочек, долго читал маркировку. Наконец остановился на второй слева и стал лепить к ней, на нижней её части, большую пластилиновую бородавку. Прищёлкнул корявыми пальцами от предвкушаемого удовольствия не то от своей загадочной работы, не то от дальнейших её последствий.
— А ты, молодуха, Нинок, чо варежку раскрыла? Тащи чайник, да порожний, без пару…
Он воткнул иголку в пластилин перпендикулярно металлу. Взял молоток, размахнулся и врезал с маху по иголке. Она послушно ушла наполовину внутрь бочки. Обломил иглу, пристукнул молотком, и из крохотного отверстия вырвался тугой фонтанчик тончайшей по консистенции, почти не видимой глазом жидкости, создав вокруг ёмкости ауру специфического дурмана. Кузьма подставил чайник…
Спирт разбавляли непокупной байкальской водицей. Когда поднимали из-за борта ведёрко на верёвке, вода в нём буквально пенилась, как минералка, нашпигованная газом. Нинка отыскала в своей сумке банку с черничным вареньем, и этот сироп превращал размытый спирт в заморский ликёр. На доске распластали жирнющего посольского омуля, что водится у южного побережья, нашлись и сало, колбаска. Матово звучали-чокались алюминиевые кружки и пластиковые стаканы. Красота-то!.. В стороне молчаливо дремала бочка с огненной водой, дырочка фонтанчика до поры и последующей надобности была замазана пластилином. Пили все и много — на халяву-то… Правда, Алёха-фотограф то отнекивался, то пропускал очередную — словом, был как бы себе на уме…
Поминутно усиливался ветер, баржу начало болтать, вскидывать, заливать холодным душем колючих струй. Только хромого эта тревожная перемена нисколечко не пугала. Скорее, он на возникающем фоне страха пытался ещё сильнее подавить психику окружающих. Кузьма припомнил, что в этом бесовском Малом Море ещё в каторжную царскую пору сарма, самый свирепый байкальский смерч, мигом опрокинула баржу с арестантами: кажись, едва ль не полторы тыщи душ утопло разом! Так на глубоком дне и остались. Вот и сию минуту надо прятаться под брезент, к шкиперу в будку, и спать покрепче — во сне и смертушка не опечалит…
Утром — полное помутнение в мозгах. Вроде к ночи налетела эта страшная сарма, что случается обычно в проливе под названием Малое Море между западным материковым берегом и островом Ольхон, вроде там и укрылись от смертной бури, вроде была там рядом какая-то ещё не то баржа, не то плавучий кран с решётчатым хоботом над мачтами… Что-то ночью гремело и бултыхало… Да мало ли что было — катерок кашлял, по-своему чертыхался, но вновь пёр свою ношу медленно, но верно вперёд, на север. Курносая красавица с чёрными цыганскими глазами-агатами Нинка пыталась стереть с личика заупокойный похмельный натюрморт. Не нашла зеркальце и пошла поглядеться в одно из шикарных зеркал «мерседеса». Откинула брезентовый полог и ойкнула на всю баржу. Под матерчатым прикрытием торчали наспех сколоченные рогатулины из сосновых реек — вместо лимузина!
Она так и присела на палубу…
— Во, паря, афера-то! Не приходилось, не приходилось…— повторял колченогий Кузьма, заглядывая в чёрную пустоту и второго полога, где также приказала долго её ждать расчудесная «BMW».— Во дают… во мастера, однако!.. Посредь моря-то!.. Сам леший им не брат… Не трожьте, паря, ничего — ведь с нас же спросят в Северобайкальске. Знаю я ментов…
Но фотограф Алёха уже успел нащёлкаться: и пустоту, и рейки-самоделки, и якобы обескураженное мурсало Кузьмы — всё снял на «цифру». И был он свежее всех…
В Северобайкальске, в главном штабе строителей этого участка БАМа, Кузьму всё же приняли шофёром на трёхосный грузовик военной модификации, хотя и долго замеряли его укороченную ногу, но затем решили путём сварки нарастить педаль сцепления в машине. Молчаливый друг его Кеша определился экспедитором в отдел снабжения. Ниночка, мнимого мужа которой никто не знал не только в роли бригадира, но и залётной кратковременной пташки, приняла дела в буфете большой рабочей столовой и, кажется, всё чаще стала улыбаться Кузьме, махнув рукой на его хромоту и иные недоработки.
Странная пропажа двух бесценных иномарок с баржи на её полном ходу вызвала на всю жизнь запоминающееся недоумение у следователей. Пассажиров посудины потаскали, подопрашивали с полным, в рамках закона, пристрастием, но чего-либо внятного и полезного из них не вытянули. Как говорится, напились, проснулись, а чудо-машины будто сармой сдёрнуло.
Алёха бегал по трассе, как ошалелая борзая за зайцем, и щёлкал, щёлкал… Он приехал аж на два месяца и жаждал прослыть летописцем героической северной магистрали. Иногда он виделся с баржевыми попутчиками, перекидывался с ними словом-другим, как со старыми знакомыми и едва ли не дружбанами. Хромого Кузьму было не узнать: соскоблил свою плесень растительную, харя налилась молоком, даже припадать на ногу вроде стал меньше. А спустя месяц, когда Байкал уж отдавал последнее накопленное тепло небу, репортёр чуть не онемел, рассматривая доску почёта перед парадным входом в управление стройки: с чёрно-белого глянцевого картона на него невозмутимо и с достоинством озабоченного всенародным делом героя внимательно глядел столь же глянцевый ударник труда… Кузьма. Растут же люди, отметил про себя репортёр, вот уж и впрямь БАМ из гориллы сотворит святого апостола…
А вечерами, когда прикрывалась пропахнувшая кислым капустным борщом столовая, Кузьма частенько топал оттуда под ручку с буфетчицей Нинкой по тропе к общаге. Туда же, в светлую комнату труженицы общепита, облагороженную плакатными портретами оголённых поп-звёзд, заруливал на огонёк и тихоня Кеша, озабоченный снабженческими неувязками. Выпивали, судачили, крутили музычку. Но, в общем-то, в урочное время Кузьма слыл человеком тверёзым и старательным: его машина, как бы всегда ожидая указаний, готова была заурчать, почувствовав любой прорыв. А уж кто с кем спал глубокой ночью и что делал, фотографа не касалось.
И всё бы ничего, коль ударные темпы кругом, да случилось редкое, если не уникальное, по всеобщей рабочей обстановке происшествие, которое всех строителей разом настроило на свою минорную волну: на дальнем таёжном отрезке автодороги вдоль свежих рельсов, наползающих с иркутского Усть-Кута, кто-то дерзко ограбил автофургон. Разбойнички выкинули из него полсотни норковых шуб, мужские хромовые куртки на меху, пальто кожаные, шапок ондатровых и другой масти — сотни! Дефицит этот дорогостоящий шёл по спецразнарядке бамовцам. И всего-то их было, по сбивчивым объяснениям уцелевших шофёра и экспедитора, того самого Иннокентия, двое: в масках страшнущих, с автоматами, с транспортом.
На стройке как-то сразу произросла и укоренилась личинка страха. Да и утрата-то миллионная. И кто знает, не получится ли детективная «мыльная опера» из подобных ЧП?.. Вспомнили и присовокупили к сенсации и то недавнее никому не понятное исчезновение иномарок с баржи. На стройке вдруг возник незнакомец по фамилии Жарков. Одет он был малоприметно, поотирался немного в начальственных кабинетах и спустился в народ — мужик старшего возраста, но с энергичной походкой,— и протянул как-то руку Алёхе-фотографу, перехватив его на бойкой тропе.
— Иван Петрович. Между прочим, твой дальний родственник по матери — она мне двоюродной племянницей приходится… Воронежские мы с тобой мужики — значит, не сломленные, хоть ты и здесь родился. Мы с твоей матерью из Гремячьего на Дону. Сибирь-то ведь вся из переселенцев… Ну а если по сути: старший следователь, майор, чуть-чуть до пенсии… Но об этом…— он резко приложил палец к губам.— Понял?
«Как тут не понять, родственничек будто с куста свалился, повеселее дело-то развернётся»,— смекнул Алексей.
Вечером они пили с Петровичем чай в столовке — стакана по четыре опорожнили. Успел подойти Кеша-тихий, отозвал на минутку, якобы насчёт фотокарточек, и еле слышно поинтересовался: кто, мол, невиданный доселе гражданин? Петрович, родственник в третьем колене, в отдел кадров его, кажется, берут. Из-за стойки с пивным сифоном с бабьим нетерпением зыркала цыганскими глазищами Нинка в белом кокошнике на взбитых кудрях.
— Ты ведь больше всех должен тут знать… Вы, журналисты, проныры, те же сыщики…— говорил Жарков фотографу, моментами впиваясь в него зрачками, в которых горело по одному отчётливому огоньку.— Давай будем анализировать… Начнём с изучения твоих снимков…
— Их, пожалуй, уже тысяча,— хотел охладить Алёха собеседника.
— Хоть миллион…
А наутро всё многотысячное население трассы было потрясено до последнего нерва и чувства: в пяти километрах от посёлка, у промбазы, в опавшей листве нашли убитого водителя совсем новенького «магируса». Германскому грузовику этому, двухосному, не годился в подмётки никакой иной, даже с тремя мостами. По зимникам в заснеженную пору наши «Уралы» совершенно не могли проскакивать горные перевалы: на половине подъёма, при переключении скорости, они будто психологически замирали на месте, а затем медленно сползали назад. Выручали скоростные «магирусы», которые этих перевалов не признавали вовсе. И вот кто-то лихой нашёлся, позарился. Видать, шофёр оказал отчаянное сопротивление и поплатился жизнью. Но основной-то казус: куда ускачешь с трассы, из таёжных мест, на угонном самосвале?..
Рядом с трупом молодого парня нашли большой гаечный ключ, окровавленный, с налипшими волосами не иначе как с головы забитого насмерть. В спине торчал обломок ножа…
Уже два дня, а может, заодно и ночи, Жарков сидел над фотками Алёхи, неотчётливо распечатанными на принтере в главной конторе стройки. В левой руке он держал восьмикратную лупу, в правой — то сигарету, то чашку с чёрным кофе без сахара. Его достаточно высокий и чистый лоб пересекла складка большого утомления. И хоть в карих глазах по-прежнему не гасли живые искры, свидетельствовавшие о нацеленности поиска и напряжённом рабочем состоянии души, эти же глаза, выражая усталость организма, говорили и о бесплодности усилий.
— Что у тебя ещё есть, Алёшенька?.. Чего-то не хватает…
— Кажется, всё перед вами, Петрович… Разве что несколько снимков на барже, в самом начале, ещё тогда…
— А ну-ка давай их сюда.
И опять Жарков раскладывает свой пасьянс из репортёрских картинок. Вдруг он весь напрягся, шумно выдохнул из лёгких последний воздух и завертел толстой линзой то над одним, то над другим снимком.
— Взгляни-ка, братец,— чудеса какие-то. Не то я спятил. Там, у Ольхона, видишь — плавучий кран? На одном снимке трос висит на стреле, на другом — обрывок троса спиралью сплющился…
Алексей пригнулся над снимками: да ведь кран-то один и тот же. Вечером сфотографировал — с тросом… Утром так, для разминки, щёлкнул — с обрывком…
— Не ветром же его обрубило… Так-так-так… Ясненько, почти ясненько… Стоп, Алёшенька, свет в конце тоннеля замигал, чую, нутром сыскаря чую…
Жарков почти на бегу накинул на себя непромокаемую штормовку и, не попрощавшись, хлопнул дверью, оставив репортёра в растерянном неведении.
Ответ на его срочный запрос пришёл из Иркутска спустя два дня: с шестнадцатиметровой глубины у материковой пристани против Ольхона удалось поднять автомобиль марки «BMW» цвета морской волны… Больше на дне — ничего.
— Вот так, мой мальчик: клубок в руках бабушки закрутился. Рановато нам на заслуженный и бессрочный отдых. Ты хоть понимаешь, что произошло в ту ночь после шторма? Ты же там был! Дрыхнул, как собачонок!.. А произошло следующее…
И Петрович нарисовал вполне выпуклое словесное полотно. Машины снимали в непогодной темени тем плавучим краном. «Мерс» благополучно опустили на берег. Затем ржавый трос не выдержал, и «бумер» бултыхнулся в воду. Кто мог это сделать? Пока — жирный вопрос. Менее жирный — причастность к преступной акции кого-то из обитателей баржи. Вполне допустимо — здесь нет вопроса вообще. Начинаем разработку персоналий. Нет, с Жарковым не шути…
— Ты мне дал самые первые снимки, и они оказались удачными, если не пророческими. Следуя логике предчувствий, фортуны и закона единства и борьбы противоположностей, ты, Алексеюшка, обязан меня познакомить со что ни на есть своей последней съёмкой…— Петрович отпил глоток из бокала, и на верхней губе его отпечаталась белая пенная подковка.— Что ты снимал под занавес?..
— Энтузиаста трудовых свершений, Кузьму-хромого, лучшего друга буфетчицы Нинки, что сидит вон, в конце зала. Прямо в кабине его «Урала»…
— Неинтересно… Всколыхни серое вещество: что ещё-то?..
— Да ничего. Сидел с ним в кабине незнакомый мне парень, блондин с нагловатым лицом и налитым таким, баклажанным носом, два латунных зуба блеснули, царапины на щеке… как бы подальше отодвинуться норовил, разозлился на меня: мы ведь, фотографы, тоже физиономисты, чувствуем контакт…
— С этого бы и начинал, звезда восходящая! Побежали распечатывать твой финиш…
На скинутую по компьютеру фотокарточку уже утром из Иркутска пришёл ответ: в кабине на заднем плане — Кисеров Степан Сафронович, кличка Сохатый… Три судимости за кражи, вооружённые разбои, особо опасен…
— Ты теперь-то понял, Лёшенька, насколько важным оказался твой последний снимок? Я ведь не мог взять хромого — он битый и травленый волчара, ни в чём не признается. А теперь и повод есть: откуда и зачем гостенёк-то всем нам известный к тебе пожаловал? Но и этого жуть как мало. Вот ежели на хитрость пойти…— рассуждал Жарков, тасуя снимки на столе в общаге, как на барже тасовал карты Кузьма-хромой. Только козырей на этот раз явно не хватало.— Надо всё свести воедино, и чтоб зацепка была с каждой стороны: пропажа иномарок на барже, грабёж дефицита на трассе, убийство шофёра и угон «магируса»… Эх уж эти байкальские бродяги — кого только не тянет магнитом в наши места. БАМ — шибко хлебное место…
Они три поздних вечера до звёзд дежурили неподалёку от столовой, не особо выставляясь напоказ шныряющей туда-сюда публике. Петрович не объяснил даже толком фотографу, зачем эта комедия затеяна: постережём, сказал, и точка,— так надо. Проводив глазами последнего бамовца, мент и районный газетчик, охлаждённые до последней косточки, молчаливо шли спать. На четвёртый вечер Жарков как-то оживился, увидев в темноте фигуры прихрамывающего мужика и высоконькой женщины, покинувших яркий просвет двери заднего входа столовой. Шли они с отвисшими руками и полусгорбившись от тяжёлых баулов.
— Ты оставайся здесь, после придёшь ко мне,— с простуженной хрипотцой выдавил Жарков и скорым движением ринулся наперерез ходу тех двоих.
Раскрыл удостоверение:
— Даже буфетом не побрезговали? Жадность фраера сгубила…
Он резко обозначил рукой дальнейший путь — общага. Сумки распирало продуктами: от сухих колбас и коньяка до сгущёнки… Только сейчас сыщик понял, что завтрашнего дня у него просто не было бы. Спозаранку они слиняли бы, не помахав ручкой. Чутьё собачье… Он того и ждал, когда эти двое «загрузятся», чтоб повод был для поимки. Жильё Кузьмы и Нинки он, формально говоря, не имел права обыскивать. И всё же он успел заглянуть куда надо, так, по наитию, и сразу выдернул в комнатке хромого из-за шкафа норковую шапку, ещё с биркой, как бы сам по себе под руку попался запасной ключ от… «мерса», а в сумках оказалась и касса столовой за полмесяца.
— Знакомый товар… Может, шубку ещё найдём, а того лучше — адресок скажешь, куда сплавили и товар, и большегрузную машину? А может, вспомнишь, как напугался, как чертыхался, когда трос лопнул на кране под Ольхоном?..— Жарков нагнетал страх; следак демонстрировал преступнику, что он едва ли не Бог и ведает о нём решительно всё, до последнего шажка и вздоха, он загонял задержанного в последний угол, из которого тот не видел ни единой форточки.— А вот этот ключ узнал? — он достал из-за пазухи гаечный ключ, найденный у трупа шофёра.— Сейчас с понятыми мы пойдём к твоей машине, и, уверен, именно одного этого ключа в комплекте не окажется… Ты убил человека или Сохатый? Зачем ты его к себе позвал?..
Хромой впал в глубинную, парализующую прострацию. Его откормленное лицо пробороздил поток живых ручейков.
— Сохатый, это всё кровь Сохатого…— механически и полувнятно твердил Кузьма.
Нинка сидела сбоку, размазывая слёзную тушь на глазах, и просила воды…
— Сейчас, граждане, пойдём за вашим тихоней, Иннокентием. Хватит ему копии с паспортов машин снимать да о маршрутах товаров сообщать… Не последняя спица всё же — и в нападении участвовал…
Всю троицу уже наутро увезли в Иркутск.
…По первому снегу в один из райцентров на южном берегу озера, в большое старообрядческое-семейское село, состоящее из воскового окраса бревенчатых домов, въехал серенький «жигулёнок». За рулём — крепкий мужик, выше среднего ростом, с негаснущими огоньками в глазах; профессионально поблуждал взором по воротам, наличникам, срубам и свернул в уже забытый им переулок.
— Петрович… никак тебя Всевышний послал? — мать фотографа привычно для всех сельских женщин в годах, встречающих редких гостей, начала промокать глаза ситцевым фартуком.
Вечером они сидели за большим столом под расшитой какими-то жар-птицами скатертью, в просторной, с густо нагнетённым теплом, горнице, за пахучим рыбным пирогом. Жарков поведал Алёхе обо всём том, чего уже не видел и не знал фотограф. Сохатого взяли далековато, в Красноярском крае,— продавал «магирус» на каком-то каменном карьере. «Мерс» так и провалился в неведомое… Ещё троих подельников из банды следствие вычленило по окрестностям Байкала — всех повязали.
— А знаешь, Алёшенька, малыш мой внучатый, кто атаманил-то в банде? Вряд ли догадаешься… Хромой! Бывалый волчара, хитрющий и осторожный, как росомаха… Вот так всех держал в кулаке! — майор не совладал с нахлынувшими эмоциями — костяшки его собранного кулака побелели от нескольких атмосфер сжатия.— Не «мерседес», не шуб для дамочек жалко — загубленного шоферюгу, ещё молодого… Двое мальцов остались сиротами, двое — вот они, перед глазами… Эх, как я хотел бы их всех переловить, пересадить, своими руками удавить!..
— Сам-то как, Петрович, на повышение? — Алексей счёл уместным направить разговор в другое русло, близоруко сузив глаза до щёлочек и поглаживая большим и указательным пальцами уже требующие подстрижки усы, которые прятали слепое подобие улыбки.
— На пенсион. Грамоту вручили…
— Позовут ещё. Руки не отсохли бы и награды нам кой-какие подкинуть…
— А куда они без нас с тобой денутся? Без нас обойма с пустотой, а БАМ — дорога вечная. С наградами же у нас всегда напряжёнка, сколь служил. А хромого чуть-чуть не успели облагодетельствовать — уже был представлен к медали за строительство магистрали. Ударничек, мать его… Он бы им наударял ещё… Я вот о чём сейчас: впервые в моей муторной практике фотоаппарат главную роль сыграл — раскрыл ведь всё… Хорошая штука — лучше телевизора… Да, с ногой-то у Кузьмы что: много уж лет тому на восточном берегу промышлял он кражами в баргузинских урманах — слямзил связку черноспинных соболиных шкурок у бурята-промысловика. Ну а таёжники сам знаешь как шмаляют из ружья, похлеще киллера,— с тех пор и припадает на ногу… Нинка… Шлюха, сводня, провокаторша, воровка, наводчица, наркоманка, гражданская жена Кузьмы, не то подружка близкая на данном отрезке их спланированной акции… Да, кликуха-то у Кузьмы… Тьфу, как они умеют себя возвеличить и замарать всё вокруг себя… Байкал!.. Ну, давай, держись, мужик воронежский…
За окном наполнялась непередаваемо-прозрачной байкальской просинью первая морозная ночь. Звёзды стреляли с ясного неба в остывающее море зарядами своей тайной энергии, море вздрагивало от новых трещин в своих берегах-кручах, но они тут же срастались, подтверждая вечность Байкала.
Фотографу Алёхе приснилась писаной красы женщина в неприкасаемом серебряном одеянии и с необычайно выпуклой грудью — вылитая русалка. Он хотел прикоснуться к прелестям, но личико русалки вдруг обернулось физиономией прощелыжной Нинки, на которой расплылась беззубая улыбка: «Лёшенька, хахаль мой, не могу без тебя я… и от ментов снова ушла… к тебе вот…» Тень русалки серой промокашкой налипла на море, в точности повторив все его волновые изгибы. А море вдруг обернулось тучными зелёными и бескрайними чернозёмами далёкого донского края. От странного кошмара спас голос матери:
— Сынок, вставай провожать сыщика…
— Тени всё это, тени… От солнца, от луны, даже от фонарного столба, от бычка сигареты… Появляются, пляшут, исчезают, и поймать их — всё равно что чёрта, когда он нас шутя дурачит. Но мы ловим, Алёха. Хоть и снятся нам часто кошмары…— Жарков вдруг припал к фотографу, до скрипа сжимая его костяк.— Позвали меня опять, какая-то тень-загадка объявилась над чистым водоёмом. Без нас в обойме пустота…— и быстро, как патрон в обойму, втиснулся в свою машинёшку.