Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2012
Марина Переяслова
Во сне я писала роман
«Там, во сне, наконец-то всё получилось так, как я давно желала: день принадлежал мне, а не моим многочисленным обязательствам, обещаниям и встречам, и на меня сошло то сладостное состояние внутренней взволнованности, которое только и рождает строчки, берущие читателя в плен. Там, во сне, я схватила подвернувшийся под руку большой конверт и, не обращая внимания на закипевший на плите чайник, карандашом принялась судорожно переносить на поле конверта клубившиеся под сводом черепной коробки образы, мысли и прозрения.
Это было блаженство, зовущееся «полной внутренней свободой». Кому-то оно даётся от рождения, а кто-то завоёвывает его каторжной внутренней работой длиною в целую жизнь. Я писала с юности, но всегда помалу и урывками, считая необходимым разрулить сначала «неотложные дела». А неотложными эти дела были потому, что они касались других людей: мамы, подруги, начальника. И никому никогда в голову не приходило, что я только и жду момента, чтобы закрыть дверь своей «кельи» и начать разговор с Господом, в котором Он доверит мне предназначенные лишь для меня откровения. Другие «Божьи дудки» услышат от Него каждый своё, и всё это критики назовут «современным литературным процессом».
Писатель должен быть эгоистом, в хорошем смысле этого слова, чтобы осуществился Божий замысел о нём. Работники библиотеки в Переделкино, созданной Чуковским, вспоминали: когда Александр Солженицын приходил к ним, чтобы забрать отложенные для него книги, несмотря на их неприкрытое желание побеседовать с «живым классиком», тот вежливо благодарил и поспешно уходил — недописанное не отпускало от себя, не оставляло возможности переключиться на дела и обыкновения мирские. Так, не пишущие люди часто обвиняют тружеников пера в высокомерии, нелюдимости и прочих грехах, не вникая в особую природу творца, и ему остаётся пребывать в мире вечным изгоем до тех пор, пока имя его не засияет на небосклоне отечественной словесности…»
Из романа Елизаветы Столешниковой «Исправление ошибок»
Глава 1
Родители назвали её Елизаветой в ту пору, когда новорождённых девочек награждали именами Татьяна, Марина, Елена. Это были пятидесятые годы двадцатого века, и имена из девятнадцатого столетия — Аглая, Евдокия, Аграфена — казались неприятно архаичными, а их редкие юные обладательницы удостаивались насмешек сверстников и сочувствующих взглядов взрослых, понимавших, как нелегко нести бремя родительских необузданных фантазий. Попробовали бы вы в те годы ответить парню, представившемуся вам как Димка или Олег, что вас зовут Фёклой… В лучшем случае он спрятал бы в углах губ усмешку, ну а в худшем — скривился бы или разразился тирадой по поводу забронзовелости ваших «предков», выкопавших откуда-то подобный старый хлам: неужели не нашлось более приличного имени для любимой дочки?
Лиза как раз входила в возраст Джульетты, и всё её существо, подобно ещё закрытому, но уже набухшему бутону редкостного цветка, было готово разорвать путы зелёного панциря и явить миру свою благоуханную нежную прелесть. Так выстреливают из почек первые изумрудные листочки черносмородиновых кустов, наполняя мир стойким ароматом будущих сочных ягод. Сама она вряд ли об этом догадывалась, но с четырнадцати лет заработала в Лизе программа её будущей жизни, подчиняющейся законам творчества.
Ничто в судьбе человека не происходит сразу: сначала грядущее даёт о себе знать случайными, казалось бы, заметами, которым в юности не придаёшь значения и лишь с годами научаешься их примечать и прозревать их тайный смысл.
Впервые это случилось с Лизой в десять лет, когда родители купили для неё путёвку в пионерский лагерь на Чёрном море, недалеко от города Туапсе. Лиза, привыкшая выезжать на лето в пригородные заводские детские здравницы, поначалу, к удивлению предков, яростно запротестовала, ударившись в слёзы и отказываясь от поездки. И лишь позже папа с мамой узнали истинную причину рыданий своего чада: девочка знала, что всю жизнь родители мечтали хоть одним глазком увидеть море, и вот теперь за огромные для их бедной семьи деньги радость встречи с земным бирюзовым чудом предстояла лишь ей одной.
Но в конце концов она, конечно же, поддалась на уговоры «мудрых взрослых». И вот поезд, загруженный до отказа красногалстучной шумливой ребятнёй, спускается по рельсам из зелёного массива к откосу, и глазам высунувшихся в форточки и прилипших к стёклам детей открывается не виданная прежде картина: отливающая многими цветами голубая ширь, а на ней, ближе к берегу, сверкают мириады золотых звёздочек, которые слепят глаза и захлёстывают душу восторгом. Глаза Лизы начинают привыкать к краскам и солнечным бликам, и она вдруг улавливает незнакомый, совершенно особенный запах моря, приятно щекочущий ноздри. Она уже различает как бы несколько слоёв морской глади: у самого берега море бирюзовое, дальше оно становится синим, а совсем вдалеке — фиолетовым.
Поезд медленно движется по самому краю насыпи; кажется, что ещё немного — и он упадёт с откоса вниз. От этого Лизе страшно. Девчонки в вагоне визжат, когда состав делает очередной поворот на круче, слегка наклоняясь в сторону моря.
Всё это было первым жизненным потрясением Лизы. Вернувшись домой, она припомнит ощущение моря, схватит школьную тетрадку и запишет в неё свои восторги от встречи с ним. А потом, уже в сентябре, когда класс получит домашнее задание написать сочинение на тему «Как я провёл лето», она сдаст учительнице литературы свои записки, и та поставит оценку «пять с плюсом» и зачитает перед классом опус Лизы в числе лучших.
Елизавета тогда ещё, конечно, не знала, что море и тетрадь с ручкой будут теперь идти с ней по жизни и даже станут её «сладкой болезнью», главным приоритетом и тайным отчаянием. Не потому ли однажды родятся в ней поэтические строчки:
Две страсти мои —
Это север и юг.
Ах, Чёрное море!
О, Санкт-Петербург!
В эти же годы Лиза начала петь; её трепетная, ранимая душа требовала выплеска, и выход находился в голосовой исповеди. Елизавета любила советскую эстраду, но ещё больше волновали её сладкозвучные зарубежные певцы, слов песен которых она не понимала, но голоса, в которые перетекали их души, отменяли необходимость перевода. Девочка бесконечно слушала пластинки с записями Дина Рида, Тома Джонса, Сальваторе Адамо, Рафаэля, Энгельберта Хампердинка, Мирей Матье, Джо Дассена, Тото Кутуньо, Массимо Раньери, Риккардо Фольи и, конечно же, неподражаемой английской четвёрки «Битлз». Заслушав пластинки до дыр, она выучила их наизусть. Голосок у Лизы был тонкий, даже писклявый, она не вытягивала высокие ноты, порой фальшивила, но пела самозабвенно, не страдая комплексом неполноценности из-за своего вокального несовершенства — ведь её единственными слушателями были собственное отражение в зеркале трюмо да отчасти живущие где-то на облаках соседи с верхних этажей.
Однажды к ней прибежала запыхавшаяся подружка Танька и, вытаращив серые глазищи, срывающимся голосом выкрикнула:
— Лизка, бежим скорей в музыкалку, там приёмные экзамены заканчиваются — может, ещё успеем! Будем играть на пианино и в хоре петь, вот здорово будет!
Слово «пианино» лишь слегка задело сознание Лизы, а вот «петь в хоре» — это уже прозвучало магически, и, наскоро одевшись, она выскочила из дома, подгоняемая шиканьем подруги за слишком медленный бег.
Они успели. В зал, в углу которого стоял рояль, пропустили последних пятерых девочек и двух мальчиков. Ещё не остывшие от бега будущие певицы предстали перед строгой комиссией, состоявшей из пяти музыкантш и одного музыканта, который и был председателем приёмной комиссии.
Танька, хорошо и часто певшая со сцены на школьных утренниках, легко прошла испытание по вокалу и точно воспроизвела звуки, которые извлекла из клавиш рояля молодая женщина в очках с толстыми линзами. Когда же пришёл черед Лизы, она вслед за подружкой уверенно ринулась в бой, затянув высоким голосом их любимую песенку про лошадь Каролину:
Каролина, мой дружок,
На заре со мной встаёт,
Никогда не устаёт,
Скачет весело вперёд.
Мчится Каролина, ветру не догнать…
И вот на этой самой строчке о ветре голосок Лизы задрожал и сорвался, обнаружив, что его обладательница «дала петуха». Видимо, это выглядело очень смешно: энтузиазм, с которым Лиза разогналась в песне, и вдруг — внезапный срыв, как будто её любимая Каролина споткнулась и полетела в пропасть. Комиссия как-то очень дружно и беззаботно рассмеялась, а у Лизы от стыда и огорчения потемнело в голове, и как потом педагоги ни уговаривали её попробовать спеть другую песенку, девочка больше не издала ни звука, а потом и вовсе убежала из зала, заплаканная и несчастная.
Таню приняли в музыкальную школу, а Лиза, и без того зная, что провалилась, даже не попыталась узнать результаты приёмных экзаменов. В её душе поселилась жгучая горечь, и она ещё долго не могла избавиться от этого чувства. Теперь она пела свои любимые песни не громко перед зеркалом, а тихо, себе под нос, больше не представляя себя на сцене перед публикой.
Глава 2
Поняв, что певицы из неё не получится, юная Елизавета переключила свои помыслы на кино, ведь они с Танькой буквально не вылезали из кинотеатров, экономя для этого деньги на школьных завтраках. Как же крутило их бедные животы на второй перемене! Но мысль о том, что после уроков они окажутся в зале, где на сияющем экране оживут волшебные картины, заставляла подружек идти на многократные жертвы. Они самозабвенно любили своих кумиров: Лиза — Вячеслава Тихонова, а Таня — Алексея Баталова,— и могли часами листать уже затрёпанные до дыр журналы «Советский экран», мастерить коллажи с наклеенными кадрами из любимых фильмов и до хрипоты спорить, какой из них лучше.
Однажды Лизе всё-таки удалось утереть Таньке нос. Она положила в конверт открытку с портретом Вячеслава Тихонова из своей объёмной коллекции и написала своему любимцу, как восхищается его игрой в кино, а в конце попросила прислать ей автограф. На конверте, недолго думая, она написала адрес: «Москва, киностудия «Мосфильм», артисту В. Тихонову». И стала ждать. А когда ждать уже надоело, в почтовом ящике, к неописуемому своему восторгу, Лиза обнаружила письмо из столицы, в котором к ней благополучно вернулся её собственный Вячеслав Тихонов с аккуратной, красивой подписью на обороте. То-то же лопалась от зависти верная подружка, не верила в подлинность автографа, а сама тайком отсылала Алексею Баталову конверт за конвертом. Увы, безрезультатно. Видя, как месяц от месяца всё больше мрачнела Таня, Лиза подарила ей своего драгоценного Тихонова, после чего напряжение как-то само собой рассосалось.
Все последние школьные годы Елизавета не переставала бредить кинематографом и твёрдо знала, что хочет учиться только в одном вузе страны (о Европе речи тогда быть не могло) — во ВГИКе, причём непременно в мастерской Сергея Герасимова и Тамары Макаровой. Она ни минуты не сомневалась, что они её «возьмут». Долгими бессонными ночами она читала им на вступительных экзаменах «Письмо Татьяны к Онегину» и отрывок из «Гранатового браслета» Куприна и, по юношеской своей наивности, даже не задумывалась над тем, что нужно что-то предпринять, чтобы для начала очутиться в Москве.
Большую и жирную точку в этой затее поставила её суровая мама, безапелляционно заявившая буквально следующее:
— Даже не мечтай об этой глупости. Тоже мне, нашла профессию! Быть артисткой — несерьёзно. Там один разврат. Будешь копейки считать. Да и таланта у тебя никакого нет. В общем, денег я тебе на дорогу не дам. Лучше садись за учебники и готовься в наш пед на иняз. Всегда заработаешь себе репетиторством на хлеб с маслом, а может, и с икрой.
Никакие Лизины рыданья не смогли растопить лёд материнского сердца: мама лучше знала, что нужно её дочери. А дочь была ещё, к сожалению, таким безвольным и послушным ребёнком, что подчинилась родительскому приказу, загнав свою мечту глубоко внутрь себя.
Елизавета без особого труда поступила на факультет иностранных языков областного педагогического института — видимо, потому, что совсем не волновалась по поводу результатов экзаменов, хотя именно туда был самый большой конкурс. Куда сильнее её беспокоил просмотр в труппу народного драматического театра при Дворце культуры, где она размечталась получить ведущие роли и тем самым заместить утрату своей кинематографической мечты. Лиза очень легко стала членом театрального коллектива и совершенно напрасно этому радовалась. Полгода спустя она поймёт, что все главные роли в спектаклях уже давно были распределены, и «новеньким» режиссёр уготовил место в массовке. При этом массовка проводила на репетициях ровно столько же времени, что и ведущие артисты, с той лишь разницей, что одни были в зале, а другие — на сцене (к сожалению, массовых сцен в спектаклях было от силы две-три). При всей горечи полученного опыта Лиза уяснила для себя одну важную вещь: её темперамента не хватило бы на столь длительное действо, как полноценный театральный спектакль, и она совершенно искренне удивлялась, где прима Анечка брала столько душевных и физических сил, чтобы без устали играть в трёхчасовой постановке. Через много лет её знакомая киноактриса подтвердит и объяснит ей эти ощущения: «Я по своей сути — артистка кино, а не театра. Меня не хватает на театральный спектакль, для работы на сцене нужно родиться стайером, нужно иметь глубокое ровное дыхание, особый темперамент. Я же могу собраться лишь на небольшой по протяжённости выплеск, рвануть, подобно спринтеру, лишь на короткую дистанцию. Я не могу играть по много лет в одной и той же пьесе. Мне нужно всё проживать впервые и единожды».
Однажды, после очередной затяжной, испытывавшей её терпение репетиции, Елизавета брела по усыпанной пухом тополиной аллее, и вдруг её стремительно окружила пёстрая и говорливая стайка молодых цыганок.
— Красавица, ты что такая грустная? Хочешь, тебе погадаю? Всю правду расскажу, ничего не утаю. Только положи мне на ладошку рублик,— сладкозвучно пропела цыганка.
— Не надо мне никаких гаданий,— стала инстинктивно обороняться Лиза.
— Ну, не хочешь гаданий, тогда дай рублик малым деткам на хлебушек.
— На, возьми, только отстань от меня,— протянула Лиза деньги.
Цыганка одобрительно кивнула и всё-таки схватила Лизу за запястья и повернула обе её руки ладонями вверх. Лиза сразу обмякла и, как в тумане, стала слушать цыганку.
— Смотри, милая, на правой руке у тебя много линий, здесь написано, что может случиться в твоей жизни. Вот линия судьбы, она заканчивается разветвлением: это значит, что у тебя много талантов, но ни один из них ещё не стал твоей судьбой. По какой из этих дорог ты пойдёшь, ещё не знает никто. А теперь смотри на левую руку, она почти без рисунков. Только когда ты будешь долго идти по своему пути — увидишь на этой руке его следы. Ну, хватит с тебя, что-то я разговорилась. Прощай.
И стайка цыганок испарилась так же стремительно, как и возникла. Елизавета же, всё ещё продолжая оставаться под гипнозом, как будто в неё впрыснули незримую анестезию, почувствовала сильную дрожь в ногах и поспешила присесть на ближайшую скамейку. В голове гудело, но слова навязчивой представительницы кочевого народа почему-то сильно зацепили. Много позже Лиза поймёт, что они не просто зацепили, а прямо-таки впились в её сознание: как говорят в народе, «нарисовались — не сотрёшь».
Глава 3
Зодиакальный знак Лизы — Дева, и это обстоятельство подарило нашей героине глубокосидящую закомплексованность. Природа наградила Лизу миловидной внешностью, но всю юность и молодость она считала черты своего лица и фигуру несовершенными, а форма ног вообще повергала её в отчаяние. Девушки с более чем скромными внешними данными вели себя как королевы, откровенно соблазняли парней, демонстрируя свои убогие «прелести», а Лиза вечно забивалась в дальний уголок, уходила в тень, пряталась от заинтересованных мужских глаз. И только в одном Елизавета никогда не сомневалась: она твёрдо знала, что в сердечных её глубинах зарыт бесценный клад — способность любить, страстно и самозабвенно. В её груди бушевал океан нежности и глубочайшей преданности избраннику, единственному на всю жизнь. Как же хотелось ей высказать своё заветное в стихах или песнях, но не дала ей Природа ни поэтического, ни вокального дара. И тогда Лиза стала бессознательно искать выход, чтобы заглушить боль от собственной немоты и невозможности выплеска.
Потом, прожив на свете не один десяток лет, она осознает, что способность писать стихи, так же как и способность петь, даётся человеку свыше — это Божий дар. Господь выбирает человека для озвучивания своего замысла, и этот избранник становится своеобразным радаром, улавливающим звуки небес и передающим их обитателям Земли. И сколько бы литературных институтов и консерваторий ты ни окончил, гениальным писателем или певцом ты можешь стать только тогда, когда Всевышний наметил тебя для этой миссии. В этом случае Он награждает своего подшефного фантастическим трудолюбием, увлечённостью и упорством в достижении поставленной цели. Такого человека не остановит ничто: ни козни врагов, ни слёзы родных, ни бытовые проблемы, ни безденежье, ни провалы на экзаменах. Господь пошлёт ему на пути нужных людей, которые протянут руку помощи, введут в круг судьбоносных знакомств. Человек реализует себя и станет знаменитым, потому что таков Божий замысел о нём. Препятствия же на пути Божьих радаров только укрепляют их волю к победе. В той же самой ситуации простой человек отчаивается и опускает руки, сворачивает с избранного пути. Приехавший в Москву поступать в институт и провалившийся на экзаменах простой смертный вернётся в свой родной провинциальный город Н. и похоронит свои мечты. Божий избранник скажет себе: «Я никуда из столицы не уеду, потому что моё место — здесь, я не смогу дышать без этого города, я буду держаться за него зубами». Он любыми правдами и неправдами «зацепится» в главном городе страны, чтобы в следующем году штурмом взять стены неприступной крепости.
Лиза и сама не понимала почему (хотя чётко это осознавала), жизнь всегда сводила её с талантливыми людьми, независимо от того, были ли они ко времени их встречи уже знамениты или делали ещё только первые шаги по дороге своей судьбы. Каким-то природным внутренним чутьём она безошибочно выделяла их из сонма других встречных, только к ним её неудержимо тянуло, только с ними ей было по-настоящему интересно.
Пожалуй, один только раз, в самом детстве, она прошла мимо таланта, не узнав, не почувствовав его. Но что мы можем понимать в шестом классе?
Это был удивительно дружный шестой класс обычной средней школы в небольшом городке «большой химии». Каждое утро в будние дни Лизочка просыпалась с радостным ощущением: «Нужно бежать в школу!» Ведь после звонка с урока начнутся самые интересные вещи: на перемене мальчишки начнут скакать по партам и петь новые песни из нашумевшего кинофильма «Кавказская пленница», а девчонки будут изображать из себя то «красавиц, студенток, комсомолок», то многочисленных жён восточного султана. Потом стайка девочек убежит в коридор, и, забившись в укромный уголок, они начнут наперебой рассказывать друг другу новости о мальчишках-одноклассниках, в которых они «втрескались», или о недосягаемых кумирах из десятых классов. И всё это будет так восторженно и целомудренно, так таинственно и впервые! Вот тогда-то Лиза и проглядела «бегавшего за ней» Генку Якунина.
Генка сидел на второй парте, прямо позади Лизы. Он был самым высоким в классе, и поэтому учителя периодически пересаживали его на последнюю парту, но вскоре он опять оказывался позади Лизы и «доставал» её своими шутками. То косички завяжет ей в узелок, то начнёт тыкать в спину ручкой в надежде, что упрямая девчонка обернётся и он покажет ей язык. В общем, не разглядела тогда Лиза в Генке таланта, зато, когда через пять лет она «играла» в массовке в спектакле народного театра «Девочка и олень», именно Генка и был тем самым артистом, которому после бурных аплодисментов зрительницы несли на сцену все свои букеты. В такие минуты Генка смотрел на Лизу взглядом победителя, а она отводила в сторону восхищённый и виноватый взгляд и жалась ближе к кулисам. Но ничего изменить уже было нельзя. В первом ряду на всех спектаклях сидела их одноклассница Света, тихая и добрая девушка, которая сразу после школы стала Генкиной женой.
Глава 4
Обычные люди, не обременённые сверхзадачей творческой самореализации, просто плывущие по течению жизни, были Лизе неинтересны. Она не презирала их, даже уважала многих за их несомненные достоинства, но как бы проходила мимо них, не пуская глубоко в свою душу. Рядом же с талантами она непременно останавливалась, искала встречи с ними, желала совместных дел, загоралась их идеями, как будто подзаряжаясь от них для жизненных подвигов. Их слова глубоко западали ей в душу, заставляли идти в библиотеку, на выставку живописи, ехать в другие города за впечатлениями. Она погружалась в этих людей надолго или на короткое время, но все они непременно оставляли в её душе неизгладимый след, обогащали её отзывчивое существо новым знанием, только их она помнила отчётливо всю жизнь, тогда как многие другие встречные исчезали в дымке её памяти вскоре после разлуки. Будто влажной тряпкой стиралось с доски времени всё ненужное, ещё недавно написанное мелом.
В седьмом классе Лиза перешла в другую школу, рядом с домом. Ребята в классе подобрались, в её представлении, на удивление «серые». Основную массу интересовало только одно: как бы не схватить «пару» и как бы поскорее удрать из школы. Лиза пыталась проводить с ними литературные есенинские и лермонтовские вечера, звала на каток, но они лишь с восторгом рассказывали, как «бухáли» во дворе и «тискали девок». Через пять лет Лиза не смогла вспомнить имён многих своих одноклассников, за исключением Валерки Иванникова, вечно задававшего учителям провокационные вопросы, ставившие их в тупик, на которые им приходилось долго и пространно отвечать.
Увы, при всей её творческой, чуткой, мечтательной натуре, в добавление к этим достоинствам, через гены, словно родовое проклятье, Лизе было передано одно незавидное свойство, разрушавшее все лучшие начала её личности, имя которому — леность. Пассивность была присуща ей не в той степени, в которой она досталась небезызвестному Илюшеньке Обломову, но в достаточной, чтобы не давать мечтаниям перейти в реальные дела. Эта черта характера присуща очень многим представителям рода человеческого, и, тем не менее, многие из них преспокойно доживают с этим до старости. Другое дело — с творческими натурами, нуждающимися в самореализации и выплеске. Для них это сущая пытка — хотеть сказать слово и не мочь часами заставить себя сесть за ноутбук, чтобы это слово материализовалось на светящемся экране, способном сохранить его на века и передать человечеству. Лиза всегда с завистью наблюдала за деятельными натурами, предпринимавшими героические усилия для того, чтобы воплотить свои замыслы в жизнь. Она же как будто всё время плыла по течению в ожидании часа, когда Бог пошлёт ей то, о чём она бредила в своих мечтах. Сколько замечательных идей и планов сгинули втуне только из-за того, что их автор так и не удосужился пошевелить хотя бы пальцем.
Когда Лиза осознала эту мерзкую ущербность своей натуры, она научилась бороться со своим недостатком одним нехитрым и подходящим для неё способом. Будучи по природе человеком ответственным, обязательным и совестливым, дав кому-то слово выполнить работу в сжатые сроки, она обязательно её выполняла — качественно и вовремя (не случайно ведь Девы считаются самыми лучшими исполнителями заданий начальства). В одном журнале она как-то прочла интервью с известным украинским журналистом, назвавшим себя «Человеком-Да». «Да» — было его жизненным кредо. Он трудился в редакции международного журнала, где работа была сопряжена с многочисленными командировками. И вот, когда все члены редакции дружно отказывались ехать в какую-то дальнюю страну, он в этом случае всегда говорил «да» — и ни разу об этом не пожалел. Благодаря этому он объездил весь мир, стал знаменитым, востребованным корреспондентом и был очень доволен своей жизнью, ведь скучать ему было некогда. Возможно, он верил, что всё, что ему посылает Господь,— его счастье, а может, просто таким уродился, важно одно — он в этой жизни состоялся.
Вот и Лиза стала отвечать «да» ещё до того, как была до конца высказана просьба, чтобы лень не успела уговорить её отказаться. И таким образом ей стало удаваться всё время поддерживать себя в рабочем состоянии. Как страшнейшей напасти, стала она бояться простоев в делах, которые будто со скачущего коня сбрасывали её в яму, из которой приходилось потом мучительно выдираться.
Глава 5
Наличие вокруг Лизы талантливых творческих натур позволяло ей попасть в ауру их высокого напряжения и тоже начинать пылать — подобно сухим ветвям, на которые перекинулось пламя соседних горящих трав. Ей нельзя было надолго выходить из этого окружения, чтобы не потухнуть, будучи залитой случайным дождём.
К тому времени после окончания института Лиза устроилась работать редактором в книжное издательство. Вгрызаясь в чужие рукописи, она испытывала истинное наслаждение от работы, ведь каждый день ей приходилось иметь дело с литературой. Она даже издала тоненькую книжечку стихов под названием «Росток», снабдив её самой выигрышной своей фотографией, на которой она походила не то на русалку, не то на инопланетянку. Робея от свойственного ей самоуничижения, Лиза однажды подарила свой первый поэтический сборник маститому писателю С. Всю неделю с замиранием сердца она ждала его появления в редакции. И писатель не заставил себя долго ждать. Он протянул Лизе её творение и, растягивая фразы, как будто вымучивая впечатление от прочитанного, произнёс:
— Для первой книги сносно; мне было любопытно читать не то, как вы пишете, а скорее то, о чём вы пишете. Я думаю, вам стоит попробовать писать литературную критику или эссе. Ведь поэтический дар — удел избранных. Зато фото автора мне безоговорочно нравится.
И многозначительно взглянул на начинающего литератора. Лиза залилась румянцем, как взъерошенный снегирь. На глазах стали медленно набухать слёзы, и она поклялась себе никогда больше не писать стихов. В тот миг она готова была уничтожить весь тираж своего «Ростка» вослед классику отечественной литературы Алексею Николаевичу Толстому, изъявшему у книготорговцев свой первый поэтический опыт.
Пережив потрясение от первой устной рецензии, Елизавета попробовала настроить себя на прозаический жанр. Она начала писать о том, что бурлило в её душе, не рифмованными строчками, а обычным человеческим языком, ничего не выдумывая и ничего специально не конструируя, никогда не зная, какой будет следующая строка, вырвавшаяся из-под её пера. Так пролились на бумагу тексты первого в её жизни романа «Исправление ошибок». Лиза едва сдерживала рвавшийся из её глубин поток. В эти минуты она отчётливо понимала, что нашла способ для выплеска. Ей суждено писать прозу. Пусть не великую, но искреннюю. На левой её ладони из разветвления линии судьбы стала отчётливо выделяться одна веточка, идущая вверх.
И ещё Елизавета Столешникова верила, что её ещё не родившиеся дети в самом ближайшем будущем придут на эту землю и обязательно будут уметь блистательно писать стихи, играть на сцене и петь песни о любви божественными голосами, а иначе зачем Господь дал ей такую трепетную душу и сердце, через которое проходит вся боль и вся радость мира. Эта вера оправдывала её существование в веках как необходимого звена в цепочке цивилизации, без которого не состоялось бы рождение нового яркого творца. Это убеждение стало её утешением на трудном пути к себе самой.