Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2012
Антон Бахарев-Чернёнок
Лосиная иордань
Джексон
Хочу быть певцом — чтобы меня в золотом гробу,
Как Джексона, по городу промчали на катафалке.
А кругом — плачущие васильки и рыдающие фиалки,
И бледные пальчики прижимают прокушенную губу…
Так нет же; деревня, ещё не зима, июль.
Плыву по цветочному полю, и всё похоже:
Синее море глаз, капельки земляники, белая кожа…
И драгоценное солнце! И не держаться за руль.
О вечном
Глаз выколи — густая ночь. Задворки
Барачные: сарайки, гаражи…
Стремительно в недвижимой глуши
Вершатся молчаливые разборки.
Нечаянно во тьме попали в глаз
Отвёрткой. Но на фоне дырки в рёбрах —
Всё пустяки. Тем более — для мёртвых.
Какая жизнь проходит мимо нас!
Пока мусолим книжное Добро,
Оно встаёт в дремучем капюшоне
Среди бараков этих, как на зоне,
По голенищу шлёпнув топором…
А утром в трупе разглядят бандита:
«Ну, слава Господи, намаялись с козлом…»
Любовь — над смертью, а добро — над злом.
И шлюха местная рыдает над убитым.
Рыбы
Снилось мне, что я иду ко дну,
Что вдыхаю пасмурную воду,
Как туман в октябрьскую погоду,
На земле, которой не верну.
Озираясь в поиске людей,
Вижу рыб, скрывающих зевоту.
Будто знают рыбы: никого тут,—
Им вода в две стороны видней.
И они не плавают за мной,
И из рук моих не ускользают.
Будто рыбы всё на свете знают,
Будто я им тоже не впервой.
Алмазный лёд
По мутной речке с севера плывёт,
Теряя чистоту, алмазный лёд.
Живёт у речки северный народ.
А северней никто уж не живёт.
Стирается водой за гранью грань:
Лосиная, без формы, иордань —
И волчий гон под яшмовой луной,
Где кровь перемешалась со слюной;
Как слайд за слайдом, листики слюды,
Теряет лёд последние следы:
Закатом отутюженной горы,
Вмороженных жемчужинок икры —
Заполненный до слёз, но чистый лёд!
…Народ на речке плачет, но живёт —
На мутной речке северный народ.
А с севера плывёт алмазный лёд.
История народа такова,
Что радугой взорвётся голова:
Там вьюго-человеческая вязь,
Там кровь и кости, втоптанные в грязь;
Там светлые глаза и небеса,
А между ними — чёрные леса,
И газовые свечки над тайгой,
Закатные кресты и звон тугой…
И, глядя с берегов на ледоход,
Невольно ювелирами народ
Становится, сокровища убрав
Своими самоцветами оправ.
О, страшный гений! В солнечные дни
Ещё черней людские полыньи,
А вой людской под сколотой луной
Звериный гон обходит стороной,
И ярче самородка купола,
И сумрачней сентябрьская мгла,
И нет истошней крови на снегу
И скошенных дымов на берегу!
…Садится солнце. Мутная вода
Вздымается. И северного льда
Алмазы — и соцветия оправ —
Теряются из виду, дна достав.
Свирели
Ни разу не слышал свирели.
Свирели
как будто бы в небе весеннем дрожали,
как будто свирели нас разоружали,
а мы как по нотам —
зверели…
Зверели
в бессильной тоске по покою,
зверели как следствие собственной смерти;
свирели срывались, сверлили как смерчи;
я верил во что-то такое —
такое,
что тоже зверел, поднимаясь по нотам
к весеннему небу, как будто впервые…
Стараясь меж выдохами в перерыве
вцепиться хотя бы в кого-то,
в кого-то.
Граммофон
Стану я, как алмаз, твёрдый,
Как игла, острый, как труба — гласный.
И пойду — по земле тёртой,
По воде чёрной, по судьбе — разной.
Это как патефон, что ли,
Граммофон, что ли,— и пластинка:
Подо мной города с горем,
И гора с полем, и глубинка.
Как они поползут вместе,
Закружив смыслы, разметав дали,—
Из трубы заскрипит песня —
Далеко
полетит песня! —
Если сором иглу не завалит.
* * *
Я куплю себе всё купе —
И поеду вот так на юг.
Чтоб в вагонной не преть толпе,
Не бояться детей и ворюг.
Попрошу у хозяйки чай,
И не буду спиртное пить,
Буду просто в окно молчать
И «за жизнь» не говорить.
И меня назовут: «Буржуй»,—
А скорее: «Такой урод!»
А я даже в сортир не схожу —
Не хочу я ходить в народ.
Всё равно человек — один.
Хоть обнимется весь вагон,
Хоть всё дальше край холодин —
С перегона на перегон.
* * *
Я помню, хариус коптился —
И белый дым лежал огромно,
А с облаков срывались птицы,
А из реки кивали брёвна,
И лето, в скомканной зевоте,
На крыши прыскало из нёба,
И люди в сонном самолёте
На рыбный дым глядели в оба,
Твердя в тревоге и печали:
«Горят, горят леса отчизны!»
Но, засыпая, улетали;
И оставались тропки, избы,
А из реки кивали брёвна,
А с облаков срывались птицы —
И продолжался мир укромный,
В котором хариус коптился.