Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Стефано Гардзонио
Рабыня кудрявая
Подлинная история «Рабыни кудрявой»
Знаменитый на весь мир итальянский славист Стефано Гардзонио, профессор Пизанского университета, в течение десяти лет (1999–2009) президент Ассоциации итальянских славистов, член Международного комитета славистов и Международного комитета по изучению Центральной и Восточной Европы, основатель новой серии по современной русской литературе в Италии, серии по эмигрантской поэзии «„Русская Италия“ в Москве» и прочая, и прочая (кому интересно — посмотрите в Интернете и «Журнальном зале»), давно уже стал активным участником современного российского процесса, что и послужило поводом для его награждения медалью Пушкина «За заслуги в развитии российско-итальянского культурного сотрудничества» согласно указу Президента РФ от 08.03.2007 № 293. И совсем недавно, уже в этом году,— литературной премией «Глобус».
Круг его интересов чрезвычайно широк и простирается от фундаментальных исследований в области истории и теории русского стиха, статей о Державине, Жуковском, Пушкине, Бенедиктове, Лермонтове, Блоке, Балтрушайтисе, Вяч. Иванове, Мандельштаме, Пастернаке, русских политэмигрантах в Италии до остроумных, отнюдь не академических штудий на тему «русского шансона» вообще и наших блатных песен в частности. Всё это удаётся ему благодаря блестящему знанию живого русского языка, прекрасному пониманию контекста современной русской культуры, а также знакомству, а то и дружбе с физическими лицами, эту культуру представляющими. Начиная со знаменитостей типа Виктора Шкловского и заканчивая простыми российскими любителями «Жигулёвского» пива, песен В. Высоцкого, а также группы «Лесоповал». Автор более трёхсот статей (на итальянском, русском, английском, французском и литовском языках), книг и переводов с русского, Стефано Гардзонио, используя свои знания, навыки и способности, написал к тому же три повести на близком ему, но всё-таки не родном русском языке. Одну из них я и хочу предложить вниманию читателей «ДиН».
«Рабыня кудрявая», чьё название лично у меня вызывает «неконтролируемые ассоциации» с песней «Уральская рябинушка» про «справа кудри токаря, слева — кузнеца», на самом деле погружает нас в иную географическую, смысловую и художественную реальность. Герой этого «фантастического пастиша» совершает нервное и загадочное путешествие на знаменитое, бесподобной красоты, Амальфийское побережье юга Италии, где, по преданию, были захоронены мощи апостола Андрея Первозванного. Легендарный язычник Эгеат, его жена Максимилла, композиторы Вагнер и Мусоргский, актриса Грета Гарбо, дирижёр Стоковский, чекист с револьвером, разыскивающий некую Ниночку, художник Клингзор, существовавший исключительно в воображении Нобелевского лауреата Германа Гессе, и реальные обитатели современного мира — спец по рекламе швейцарец Шонке, итальянские кабатчики-анархисты, шепелявый профессор Моцциконе,— все они здесь, в едином писательском пространстве и времени, все они, включая романтического рассказчика, всего лишь персонажи некой пьесы, которую автор «забыл на столике в баре и назад за ней не вернулся». Потому что литература есть литература, а жизнь в виде «высокой кудрявой красавицы» всё же поважнее будет. Лично я такие сделал выводы из чтения этого внешне «высоколобого» текста. И так увлекательно было следить мне за тем, как справляется коренной флорентиец Стефано Гардзонио со своей, поставленной им же самому себе, немыслимой задачей — создать полноценный текст на русском языке! Задачей, которую не смог разрешить даже великий поэт Рильке, чьи замечательные «русские стихи» всё же полны очаровательных старательных неправильностей, начисто отсутствующих у Гардзонио, чья лексика, на мой взгляд, вызывает в памяти стилевые изыски прозаиков Серебряного века с их осознанным «остранением». Я высоко оценил этот текст. Но мне интересно, как оценят его мои просвещённые земляки-красноярцы и другие читатели всероссийского толстого журнала «ДиН», издающегося в холодной Сибири, за тысячи вёрст от горячей Италии. Думаю, что оценят — ведь и у них, и у нас живут, любят и страдают люди. «И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет»,— некогда написал А. С. Пушкин для всех нас. А курсив — мой.
Евгений Попов
7 февраля 2011, Москва
P. S. А ещё интереснее, как отнесётся к «Рабыне кудрявой» творческая молодёжь. По-моему, здесь для талантливых и «продвинутых» воспитанников известного и единственного в России Красноярского литературного лицея широкое поле деятельности. Для написания эссе, например,— на тему, например, «Смысловые аллюзии «русской прозы» С. Гардзонио». Или ещё лучше — «Подлинная история „Рабыни кудрявой“».
Предуведомление
Данная повесть написана в жанре фантастического пастиша. В ней описываются реальные места и отчасти реальные лица. Она обдумывалась во время моей короткой поездки в Амальфи и строится как комбинирование разных временны́х и исторических срезов. Действительность и фантазия перемешиваются, и с ними внешнее и внутреннее, эмоциональное, время. Ведь фантазия всё равно есть скрытая сторона действительности. Я старался её раскрыть в своих разыс каниях, в исторических и мифологических источниках. Конечно, всё может казаться легкомысленным и поверхностным, но литература — это и развлечение. Итак, я накопил разные литературные и музыкальные материалы, касающиеся Амальфи, Эгеата, Максимиллы, композитора Шонке, Вагнера, Греты Гарбо и пр. Получилось переплетение разных героев и сюжетов, которых я поставил в конкретный увиденный мной мир. Как в любом пастише, в повести приводятся фрагменты чужих текстов (Флобера в переводе Тургенева, рассказ из Novellino в собственном пересказе), многочисленные цитаты и подтексты. Но это не так важно. Надеюсь, что читателю просто будет интересно, и немного он тоже почувствует ностальгию по невиданному и недостижимому. Но почему писать повесть по-русски? В шутливом тоне об этом читатель найдёт ответ в словах одного героя. Главное, я хотел посмотреть извне на себя и на собственное скрытое стремление к творчеству. Язык — это и есть точка зрения. Мне захотелось выбрать необычную перспективу. Русская литература оказалась в моей жизни вторичным, но решающим ориентиром. Мне захотелось поделиться с любимым собеседником.
С. Гардзонио
Прибыв с опозданием в Неаполь, я заметил, что поезд на Салерно ещё стоял на двадцать пятом пути. Побежав по платформе, я успел впрыгнуть в вагон за миг до автоматического закрытия дверей.
Поезд состоял из двух вагонов и был совершенно пуст. Безлюдье меня сразу поразило. Механический голос бездушно произнёс подряд все названия остановок: Портичи, Санта Мария ла Бруна, Торре-Аннунциата, Помпеи… При упоминании последних я поднял глаза и вдалеке узнал голый облик Везувия. Тёмно-жёлтые его склоны, призрачные его очертания запечатлелись в моей фантазии, и чёрная тупая вершина этой голой горы, мне показалось, дрогнула, как морщинистый рот старика…
Я стал осматриваться вокруг. В поезде никого не было… передо мной мчались огромные обшарпанные дома неаполитанских пригородов… везде сушилась жалкая одежда и простыни жителей огромных безличных кварталов, из опустелых заводских корпусов выглядывали какие-то странные бездонные глаза… во дворах и на площадках громоздился металлолом: старые ржавые станки и грузовики…
Я опять осмотрелся вокруг и заметил, что кабина машиниста открыта настежь и внутри неё никого не было… поезд мчался без водителя… я вдруг подумал, что я сижу в игрушечном детском электропоезде… Вот куда я попал… Поезд время от времени останавливался. На перроне стояло много людей… Никто в поезд не садился… Их бездонные взгляды меня поражали… Двери закрывались, и поезд мчался дальше… Он прибыл в Салерно точно вовремя. Да, в Салерно, в город знаменитой медицинской школы. Я вышел из поезда и вдруг заметил, что вместе со мной выходит из другого вагона странная женщина в чёрном платье… Она сразу же удалилась быстрым шагом… я мог лишь различать её светлые кудри… вскоре она исчезла.
Я отправился в центр города. Целью моей поездки было найти ответ на очень странное письмо, которое я неожиданно получил несколько дней назад и которое (не знаю, правда, почему) принял всерьёз. Почему так получилось, что я даже бросил всё и поехал,— просто не знаю, но в жизни бывают какие-то внутренние порывы, какие-то внезапные просветления, которые заставляют думать о том, что мы находимся здесь и в другом месте одновременно, что мы живём сейчас — и, вместе с тем, в другое время… Излагаю коротко содержание полученного мной послания:
«Уважаемый сударь! Пишу вам и трепещу! Только вы можете освободить мою душу, только вы, мой тюремщик и палач! Я ваша, и только от меня зависит ваше счастье!! Придите и отворите мне путь через стену, за которой вы меня замуровали!! Придите. Сижу я в башне древней крепости!! Море пенисто меня лелеет или, рыдая, бурно грозит. Придите за крутые скалы, за узенькие зелёные бухты, за миртовые рощицы, придите сюда, где божественная мелодия украшает древние руины, где душисто капает Lacryma Christi1 и где компас жизни и смерти вертится меж югом и севером, меж западом и востоком в башне у синей говорливой волны. Любовь — его начало: Ама… первая буква греческого алфавита α (альфа) — его конец (ω не бывать!). Амальфа… Ваша рабыня кудрявая».
Я пошёл бродить по городу. Спустился к морю и стоял долго на берегу без ощущения окружающего мира, без воли, без мыслей. Очнулся вдруг, когда какая-то старушка спросила у меня, где находится кафедральный собор. Придя в себя, я уверенно показал ей дорогу и потом, затрепетав, вспомнил, что я приехал в Салерно в первый раз в жизни. Отошедши от берега, я пошёл по Корсо Витторио. Я остро почувствовал гладный призыв пустого желудка, и как только дошёл до улицы Деи Мерканти, какой-то внутренний толчок меня направил вверх до Салернской медицинской школы. Оттуда, поднимаясь по переулочкам, я пришёл к собору. Зачем я так решительно стремился туда — сам не мог понять. Вдобавок вход во двор перед фасадом, так называемые Ворота львов, был закрыт. Я всё равно поднялся по ступенькам и через решётку заглянул во двор и на фасад.
«Максимилла! Максимилла!» — вдруг вырвалось, и я в испуге выбежал назад.
Я даже не заметил, как ко мне подошёл человек среднего возраста. Он тащил из магазина какие-то сумки. Я заметил, что в одном пакете царствовал огромный сельдерей. Он на него тоже взглянул и сказал: «Да, пора обедать, а мне ещё надо готовить приправу для соуса. Вам посоветую пообедать там, в той таверне!» — и указал на тускло освещённые изнутри стеклянные двери чуть выше по переулку, поднимающемуся вверх от собора в сторону церкви Св. Доменико.
Над дверьми висела вывеска: «Гостария иль Бриганте». Да, вы правильно поняли: «Трактир Разбойника»! Я обернулся, но человек уже исчез, и улица оказалась совсем пуста! Что за странная история со мной происходит?! Как будто какой-то готический рассказ! Я долго оглядывался вокруг. Какие-то школьники с рюкзаками за плечами возвращались домой после уроков, низкий и толстенький человек сидел и курил на соседней площади. Как и все, он читал розовую спортивную газетёнку. Я как будто заметил промелькнувшую у широкого окна огромного дворца на площади женщину с кошачьей головой; мне даже показалось, что у неё хвост торчит за спиной.
«Ну и что? Войдёте или как?» — сухо спросил у меня человек среднего возраста и роста, с седой гарибальдийской бородкой.
Я сразу же вошёл в маленький зал, где сидело много людей. Одна женщина, несмотря на все запреты, спокойно курила, в то время как группа молодёжи шумно шутила, явно издеваясь над неуклюжим полненьким мальчиком… над ним усердно хихикали две мордастые девчонки. Повсюду на стенах висели плакаты итальянской федерации анархистов и старые фотографии отцов анархизма. Особенно дико на меня смотрел с портрета бородатый анархист в кандалах. Наверное, это Бреши, тот самый, который убил короля Умберто I. Я прочёл надпись большими буквами: «Никто не родился, чтобы быть рабом!». Бородатый человечек, хозяин «Разбойника» (чуть позже я с ним разговорился, и он мне сказал, что его отец был врачом, что сам он ветеринар, но они вместе с женой по призванию и по идеологическим убеждениям — трактирщики: он кондитер, а она — повариха), посадил меня одного за большой стол и дал листок, где в малоразборчивых каракулях я с трудом прочёл предлагаемое «Разбойником» меню. Я заказал «Паста дель Бриганте» (разбойничья лапша) и кальмары с картошкой. Вино выбрал он сам, не спрашивая. Правда, заказ занял много времени. Разбойник-анархист долго перечислял сам все блюда из меню, как будто он пел революционную стихотворную агитку, и сквозь морщины его обгорелого тёмного лица весело сияли еле заметные кабаньи глазки. Приняв заказ, он подошёл к двери, выходящей на лестницу, и стал выкрикивать названия выбранных мной блюд. Очевидно, кухня находилась внизу. Время от времени два мальчика-официанта (были ли они сыновьями владельца?) приносили разные блюда на подносах, которые они доставали из подъёмника в центре зала. Я поел с удовольствием и аппетитом. Охотно пил красное густое вино, который разбойник-анархист снова и снова мне предлагал. Не знаю, напился ли я, но мне показалось, что групповые фотографии бородатых анархистов начала ХХ века двигались по стенам зала и что сидящие клиенты время от времени распевали гимны каррарских каменщиков. Бакунин, Кафьеро, Малатеста, батька Махно, товарищ Аршинов. Эти имена гудели в моей голове вместе с песнями Nova Umanità (да, вы правильно поняли: «Новое Человечество», исторический журнал итальянских анархистов). Хозяин приветливо и весело болтал с другими клиентами, пока я наслаждался вкуснейшим каприйским тортом с засахаренным миндалём и шоколадом. Вдруг открылась внутренняя дверь, и в красном платье явилась она — прекрасная женщина со светлыми кудрявыми волосами. Точно, это её я видел два часа назад на вокзале!
«Моя жена Максимилла!!! Наша повариха!!» — воскликнул хозяин, и все клиенты её приветствовали.
Многие выражения на диалекте были для меня не вполне ясными, но я понял, что муж её благодарил и говорил, что уже двадцать лет они вместе и что она всё делает всегда с энтузиазмом, как будто это первый день женитьбы! Он любезно намекнул на еду, но я, взглянув на её высокую грудь, на её полные красные губы, на её кудрявые длинные волосы, понял совсем другое: её красота меня поражала и одновременно пугала. Она вдруг ушла. Я попросил рассчитаться, заплатил мизерную сумму, что-то сказал в поддержку анархических идеалов, хозяин сдержанно это одобрил, и я вышел на улицу.
Свежий воздух меня взбодрил, и я вспомнил «ама» и «альфа». Мимо меня проехал старый автобус с надписью Amalfi. Да! Вот куда мне! Подумал и оглянулся. Где же автобусная станция? Худенький мальчик попросил у меня монетку и сказал, не дожидаясь вопроса:
«Видишь вокзал? Вот рядом у самого входа останавливается ваш автобус…»
Не досказав фразу, он убежал от меня.
Да, очень странно выстраивается жизнь… Будто какой-то неуклюжий романист меня выдумал и поставил в эти неправдоподобные обстоятельства. А я и правда стою напротив центрального вокзала Салерно и жду автобуса.
Вскоре огромный и пустой синий автобус автолинии SITA остановился передо мной, и я сел в него вместе с массой других пассажиров (в большинстве гастарбайтеров из Восточной Европы, Африки и Азии) и с шумной группой школьников. Заплатив за билет, я сел у окна слева. Я был уверен, что так мне будет удобнее смотреть на синее море, на скалы и на светлое небо. Автобус тронулся, и мы поехали…
Проконсул Эгеат проснулся рано и сразу же подошёл к открытому окну. Ветерок поднимал занавеску.
Уже светало, и скалистые контуры залива стали вычерчиваться на фоне моря и неба, как огромные челюсти каменного змея. Он вдруг повернулся и заметил, что его кровать пуста!!
Она исчезла, она, его бывшая кудрявая рабыня, теперь его жена! О как своими огненными поцелуями она разжигала его тело, как она умела освободить его душу от грустных дум. Своей красотой она удивляла весь город Патры Ахейские. Как ему завидовали все кесарские наместники, и сам император, когда Эгеат привел её в Вечный Рим, был поражён её ослепительной красой! Потом она заболела, впала в помешательство, в безумие, и это было после приезда его брата-философа Стратокла. Максимилла и Стратокл обратились в веру в единого Бога, и Эгеат сам чуть не сошёл с ума.
Прекрасную кудрявую рабыню Максимиллу именно он превратил в благородную жену. Об этом проконсул вспоминал часто и знал, что этого не бывает без помощи богов, обитающих на Олимпе… Сколько раз он им предлагал богатые жертвоприношения: нежных жирных агнцев Венере, сильных огромных быков Юпитеру. Великий Кесарь сам изволил благословить его свадьбу. За такие нежные объятия, за такую жаркую любовь, за такие страстные ночи Эгеат был готов подать в отставку, отказаться от своего наместничества и удалиться в свои дальние имения на острове Капри.
После скромного завтрака (Эгеат любил тихую жизнь: неслучайно он согласился жить вдали от Рима, в провинции, на солнечной стороне Патр Ахейских) наместник императора принял своего секретаря и главу преторианцев. Ему сообщили о новых событиях в Патрах и в окрестностях города. Он слушал рассеянно, как будто ждал кого-то… Её ли? Максимиллу? Нет, такому не бывать. После того, как она стала любить не его, а нового Бога своего… как она стала избегать своих супружеских обязанностей, а ночью, в темноте, на её месте он находил рабыню Эвклию… не бывшую кудрявую белую рабыню, а страстную и жадную черноокую и кудрявую Эвклию. За деньги и драгоценности она согласилась заменить Максимиллу и обманула Эгеата, потом стала всё больше требовать и рассказывать про свои ночи с Эгеатом. Узнав об этом, проконсул вырезал ей язык и изувечил, приказав потом выбросить её, как кошку, на добычу собакам.
Эгеат, не потерпев обмана и предательства, сначала проклял и выгнал жену, хотя мог бы сразу казнить. Он ещё помнил, как она уходила от него в утренних сумерках при отблеске денницы… Она вышла из дома и исчезла в окрестных холмах.
Она и его брат-философ ушли от него и пошли к крамольникам-христианам. Он, Эгеат, остался верным красоте языческого мира. В сердце его звучало прекрасное эхо рога вечного Пана, и он убеждённо верил в бессмертие Рима и кесарской власти.
«Крамольники, враги римского величия, приверженцы иудея Иисуса, продолжают распространять среди народа своё лживое учение! — объявил глава преторианцев.— Как быть дальше? Мы думали, что наказания быстро исправят положение, но христиан всë больше и больше, и они идут навстречу смерти с радостью и многогласными гимнами…»
«Пусть так, Валерий,— тихо пробормотал Эгеат,— мы им и дальше покажем, что власть великого Рима беспощадно карает крамольников и врагов Юпитера и бессмертного Кесаря!»
Эгеат почувствовал усталость. Кровь лилась рекой, и это мрачное зрелище казалось ему чуждым и далёким. Кружевно-пенистые волны разбивались о скалы, и ему мерещилось, что прекрасная Максимилла лежит на триклинии под шатром у самого берега. Молодой стихотворец слагает в её честь стихи от имени Эгеата, а далеко на холмах торчат на крестах мёртвые тела крамольников. Он помнил, что их глава, апостол Андрей, выбрал себе специальный крест, спорил с ним о Боге, отказался от жертвоприношения и даже от милости кесарской, несмотря на мольбы самой Максимиллы. И ушедшая к христианам Максимилла хранила в пещере тело святого…
Эгеат был уверен, что его прекрасная жена, в которую он был влюблён до умопомрачения, сошла с ума, что демоны крамольников безвозвратно лишили её разума.
Преторианец продолжал докладывать, но Эгеат его не слушал. Перед его глазами проходили образы умерших под пытками крамольников, многочисленные костры и вихри песка и пыли на голых холмах вокруг Патр… Преторианец ушёл. Эгеат остался в одиночестве и вдруг вышел один к морю.
Свою любимую Максимиллу, предавшую его Максимиллу Эгеат думал даже помиловать… но величие Рима и красота, красота золотого века, красота эгейской глубины, чистота венериной пенистой волны заставили его молчать, остановили его руку. Он говорил со скалистым берегом Эгейского моря, он слышал советы эолового дуновения, он чувствовал жалобу умирающего Пана, и приказа казнить прекрасную кудрявую жену отменить не смог. Её уже год назад замуровали в цистерне недалеко от храма Венеры, где морской прибой до сих пор монотонно плачет о гибели мученицы-красавицы.
Недалеко от этого места, около одинокого мыса, уже к вечеру стоял Эгеат и прислушивался к голосу Вселенной. С крутой вершины мыса смотрел он на небосклон. Он дождался последнего отблеска закатного солнца и тогда только понял, что красота умерла безвозвратно. Под наплывом тоски он бросился в морские волны и исчез в них без малейшего крика. Стемнело.
После Вьетри автобус медленно поднимался и спускался по узкой дороге Амальфитанского побережья. Сидящему за мной толстенькому ребёнку стало плохо, он ужасно побледнел, и мать попросила шофёра остановить автобус. Они вышли, и за поворотом, чуть спустившись с дороги, ребёнок оставил свой обед прямо у крутой вершины узкого каменного мыса. Вскоре они вернулись назад, и мы смогли поехать дальше. Дорога всё время спускалась и поднималась. На частых поворотах автобус тормозил и с трудом пропускал встречные машины. На обочине усталые ослики тащили тяжёлые мешки, наполненные камнями.
«Очень любопытно!» — сказал сидящий за мной длинный краснолицый блондин среднего возраста.
Он говорил с явным немецким акцентом и держал в руке огромный художественный альбом, на обложке которого я смог прочесть имя «Клингзор». Как только освободилось место, немец сел рядом со мной. Очевидно, ему захотелось поговорить.
«Вы хорошо знаете Амальфитанское побережье?» — спросил он.
«Нет, я здесь в первый раз!» — ответил я, продолжая смотреть в окно и любоваться пейзажем.
«Вы знаете, здесь всё волшебно. Природа, люди, искусство, кухня. Особенно кухня!» — и засмеялся.
Его громкий и продолжительный смех окончательно убедил меня, что это немец.
«Знаете ли, что страсть и любовь глубоко предопределили судьбы этой земли, и музыка лучше всего воплощает эту страсть и эту любовь?»
Я повнимательнее посмотрел на альбом у него в руках и понял, что передо мной репродукции картин художника Клингзора. На обложке огромная голова утопленника. Она была изумрудно-зелёного цвета, и в открытых глазах мертвеца читалась безутешная тоска.
«Нравится ли вам этот грубоватый художник?» — спросил немец.
«Так себе…»
«Да, я тоже предпочитаю классическую симметрию, точность и изысканность, а он искал красоту в уродливости, в судорогах, в гримасах… не в прекрасной гармонии музыки, а в крике и в бешенстве! Вот эта картина называется «Эгеат на берегу Леты», и, кажется, она вдохновлена апокрифическим рассказом из деяний св. Андрея Апостола. Меня попросили привезти альбом, но этого художника я вообще не люблю!»
«А вы тоже художник?» — вдруг отважился спросить я.
«Нет, я занимаюсь рекламным делом, паблисити, хотя в молодости увлекался музыкой. Вы не поверите, я даже сочинял оперы и симфонии. Именно в связи с музыкой я хорошо знаю эти места… Вы понимаете, Равелло, вагнеровский фестиваль… Замок и сад Клингзора в вилле Руфоло, создание Парсифаля и т. д. и т. д.».
«Любопытно,— сказал я.— А если не секрет, какие именно оперы вы сочиняли?»
«Это всё так далеко, как если бы вы попросили старуху рассказать о первых любовных встречах… с одной стороны, она всё сильнее идеализирует, с другой — на самом деле ничего уже не помнит… Но я ещё не такая старуха…— и тут опять он по-немецки громко засмеялся и весь покраснел, как индюк.— Моя самая известная опера посвящена новелле Оноре де Бальзака «Максимилла Дони», но ещё у меня есть симфоническая поэма «Клингзор». Я её сочинил именно в этих краях. А теперь реклама… Вы не поверите, работаю над клипом, рекламирующим шины Goodyear. Идея неплохая. Клип будет называться «Леди Гудйар»… она будет ездить голой на открытой машине, наподобие той самой Леди… Я приехал сюда, чтобы на досуге, вдали от городской суеты, спокойно поработать над сюжетиком и, если получится, найти подходящую обстановку для съёмок клипа… Я остановлюсь в Равелло, но сначала мне надо в Амальфи — передать этот альбом».
Болтливый немец не закрывал рта, а у меня от всех поворотов по извилистой дороге стала болеть голова. Вдали по морю плыли большие корабли, а в узких бухтах у причалов раскачивались лодки и мелкие суда. Проехали Минори и Майори, и автобус медленно продолжал свой путь. Медленно, со всеми остановками.
«Вы творческая натура?» — вдруг спросил немец.
Я посмотрел на него с удивлением. Что за вопросы? Он меня не знает — и сразу угадывал…
«Всё моё творчество в свободное от работы время — чтение занимательной прозы».
«А какая у вас работа, если не секрет?»
«Совсем не творческая: сижу в офисе и заполняю скучные бумаги… Жизнь беспросветна… Bouleau-dodo2, как говорят французы… Но очень люблю путешествовать».
«Понимаю. А раз вы так любите читать, что именно вы читаете? Каковы ваши предпочтения?»
Мне не хотелось говорить о себе, и любопытство немца стало мне мешать. Я решился ответить ему кратко и сухо:
«Я люблю читать сочинения, автором которых я бы желал быть. Сочинения короткие, лаконичные, точные в изложении и ясные в языке!»
«Например?» — с иронической улыбочкой спросил краснощёкий немец.
«Детские сказки!» — ответил я несколько раздражённо.
«И я люблю сказки! — прошипел немец.— А ваша страна — сама по себе сказка! — и опять громко усмехнулся.— Да, вы правы,— продолжал он,— многословие в литературе, туманность, сложность в изложении и выражениях меня тоже отталкивают. Вот я бросил искусственность и стал заниматься адвертайсин… Краткость и ясность — признаки гениальности!»
После развилки на Равелло автобус проехал ещё несколько поворотов, одолел длинный спуск, и наконец мы приехали в Амальфи. Немец крепко пожал мне руку и пригласил вечером в ресторан. Я человек мягкий, отказаться не сумел и согласился встретиться с ним на главной площади Амальфи в восемь часов. Немец опять крепко пожал мне руку и добавил:
«Конечно, вы будете моим гостем! А забыл, извините, меня зовут Отмар, Отмар Шонке… из Швейцарии. Вы найдёте меня в энциклопедии, но я давно этим не горжусь».
Я растерянно взглянул на него… договорился о встрече и пошёл искать себе ночлег.
Ярко освещённая солнцем площадь была переполнена празднующим амальфитанским народом!! Торжественно отмечался день покровителя города, и все обитатели побережья вышли на широкую площадь, открытую на бухте, в то время как в заливе плавало множество лодок и корабликов с нарядными рыбаками и матросами. Перед высокой лестницей кафедрального собора Амальфи проходила разноцветная процессия. Во главе были высокие церковные чины, несли тяжёлый крест и статуи святых, а за ними шествовали местная знать, военные в мундирах и представители различных корпораций и профессий. После них шли музыканты и танцоры и много молодых девушек, украшенных гирляндами и разбрасывающих душистые цветы. Все ждали конца официальной части праздника и последующего гулянья. Ребятня играла и баловалась. Давно были готовы вкусные рыбные блюда, торты, пирожные, цукаты и восточные сладости. Празднующих ждали охлаждённая чедрата и разнообразные молодые местные вина.
Правда, Амальфи давно был в упадке, и народ сильно одичал, но старинные традиции оживляли его и поддерживали в нём чувство собственного достоинства.
В толпе выделялась молодая кудрявая красавица Максимилла, жена строителя лодок и кораблей; муж только что уплыл на работу в Палермо. Она была одна, её красота сияла и, как утреннее солнце, освещала всю площадь. Все местные мужчины ни на секунду не сводили с неё глаз. Самый удалой и самый красивый, портной Марко, играющий на свирели весёлые танцевальные мелодии, махнул ей рукой и быстро обменялся с ней взглядом. Сразу по окончании праздника они стремительно поднялись по узким выбеленным переулочкам в сторону холмов, туда, где у Максимиллы был крохотный деревенский домик. Там её муж занимался приготовлением досок для своих лодок, а она летом выращивала овощи и цветы. Они быстро пришли, сразу же вошли в домик и заперли ворота. За поясом у Марко висела маленькая свирель. Он разгорячённо бросился к Максимилле, начал её обнимать и целовать.
В это время по площади растерянно ходил Донно Баттимо, священник, хранитель соборной сокровищницы, толстый и лысоватый старик, тонкий знаток Святого Писания, но человек блудливый и корыстный. Он озабоченным взглядом искал Максимиллу. Он знал, что муж её в отъезде, и уверенно предвкушал удовлетворение своих похотливых желаний. Он прибежал к её дому, постучал, но, не получив ответа и заметив, что дверь крепко заперта и все ставни закрыты, решил, что она не вернулась домой, а… а, конечно, пошла в деревенский домик мужа на холме. Донно Баттимо хорошо знал это место, так как не раз видал там Максимиллу и там с ней встречался. Весь в поту, бегом, с блудливой мыслью о грешном совокуплении, имея с собой на всякий случай большой нож Salvum me fac3, Донно Баттимо через несколько минут стоял перед воротами.
В это время портной Марко сжимал в своих объятиях Максимиллу, и любовники беззаботно, с лобзаниями и ласками, полностью предались наслаждению.
Донно Баттимо понял, что кто-то есть дома, и обрадовался: очевидно, кудрявая красавица там одна и ждёт его!! Он громко постучал в дверь.
«Кто там?» — спросила красотка.
«Донно Баттимо!!» — басом ответил возбуждённый прелат.
«Какими судьбами в этот час отдыха и покоя?» — полушутливо воскликнула Максимилла.
«Открой, моя милашка! Ты знаешь, какие у меня желания! Нету твоего муженька, и мне так…»
«Идите с Богом, святой отец! — ответила она.— У меня сегодня к делу нет расположения!»
В ответ прелат закричал с яростью и насмешкой:
«Открой, целомудренная Максимилла! Всё равно сломаю дверь, войду и исполню свои желания!»
Он застучал в дверь со всей силой.
Бедная женщина в испуге попросила Марко подняться на второй этаж: всё равно бешеного дьявола в рясе никто не был в силах остановить. Портной, в груди которого билось овечье, а не львиное сердце, покорно согласился, и Максимилла открыла дверь. Прелат ворвался, как сатана! Его глаза горели огнём, толстое тело дрожало и корчилось. Он сразу обнял кудрявую красотку, заржал, как конь на брани, и воскликнул, что, мол, святой Папа вот-вот войдёт в Ватикан! Потом бросился с ней на постель и в исступлении повторял: «Вот Папа въезжает в Рим!» И каждым движением, каждым порывом он то трогал алтарь, то видел трон Петра!
Портной Марко, победив испуг, смотрел на танцы толстого прелата и вдруг подумал, что без музыки и веселья не празднуют торжественное вступление Папы в Рим! Тогда он взял свою свирель, заиграл весёлую танцевальную мелодию, начал прыгать на досках и шуметь!
В испуге от шума Донно Баттимо подумал, что за ним пришли cum gladiis et fustibus4, чтобы его побить!!! Полураздетый, весь дрожащий и в поту, увидев, что дверь открыта настежь, он вдруг отпрыгнул от девицы, бросился на улицу и стал бежать как угорелый. Развеселившийся Марко спустился вниз и крепко обнял свою кудрявую красотку. Вскоре они в восторженном экстазе поняли, что весёлая мелодия приветствовала не торжественное вступление Папы в Рим, а праздник входа турок в Константинополь!
Я остановился в гостинице La Bussola5, прямо на берегу моря, недалеко от мола и причала. Занял номер и в ожидании вечерней встречи решил сразу же пойти погулять по Амальфи.
Уже темнело, и на берегу моря, в автобусной станции, накопилось много народу. Но если перейти через дорогу и войти сквозь арку на главную площадь, где с правой стороны величественно поднималась лестница кафедрального собора и рядом блистали освещённые витрины знаменитой кондитерской «Панса», то там город уже пустел, местный народ торопился по домам — в сторону холмов по центральной улице и дальше, по боковым, поднимающимся в гору переулочкам.
Я посмотрел на часы и заметил, что уже давно шестой час. Решил зайти в собор, но до этого не смог отказать себе в чашечке вкусного местного кофе. Вошёл в кондитерскую и остановился в полном восхищении при виде огромных ромовых баб, изысканных шоколадных и кремовых слоёных пирожных, разнообразных и разноцветных фруктовых цукатов и шоколадных конфет. Заказал у официанта кофе и попросил разных лакомств. Посидел в зале и начал думать о только что прошедшем дне.
«Зачем я так покорно откликнулся на призыв кудрявой рабыни? Что за ерунда, в конечном счёте? И вот, я здесь, в городе Амальфи… «где душисто капает Lacryma Christi, где компас жизни и смерти вертится меж югом и севером, меж западом и востоком в башне у синей говорливой волны…» Что за башня, что за компас? — подумал я, хотя сразу я вспомнил, что в Амальфи жил изобретатель компаса Флавио Джиойа и что я остановился в гостинице La Bussola.— И наконец, кто такая кудрявая рабыня, и какие у меня с ней дела? Ладно, допустим, это шутка, пусть даже шутка влюблённой в меня неизвестной дамы или какая-то глупая выходка какого-то дешёвого остряка,— всё равно я здесь! Лучше буду наслаждаться, хоть парочку дней буду беспечным туристом».
Так я думал, когда заметил даму, сидящую передо мной за столиком в углу зала. Дама уже не первой свежести, с рыжими волосами, довольно толстая, но не без некоторого обаяния, с огромными жёлтыми кошачьими глазами, прожорливо ела мороженое и нервно смотрела в сторону дверей. Вдруг вошёл полный седой мужчина в чёрном костюме и широкополой чёрной шляпе. Когда он снял шляпу, обнаружилась его безнадёжная лысина и бросились в глаза густые брови. Картавя, он обратился к женщине:
«Довогая Эвклия, пвошу — не так жадно, а то всё ввемя будешь выдать, что у тебя певевес… и что на бовт самолёта жизни тебе больше стюавдессы не вазвешат войти…» — и начал радостно и громко хохотать.
Рыжая дама продолжала объедаться многоцветным мороженым и не обращала на него никакого внимания. Зачем же тогда она так озабоченно смотрела на двери кафе, если слова бровастого её никак не задевали?
«Догововились встветиться с двузьями в вестоване в восемь твидцать,— продолжал он,— а ты вешила свазу певевыполнить план… а где же вся звевиная гибкость моей дикой кошечки?!»
И опять громко захохотал.
«Пошёл ты, нехристь,— вдруг просвистела она странным кошачьим голосом,— ты мне жизнь давно испортил, а ещё шутишь о моей увядшей красоте…»
Я посмотрел на часы и увидел, что уже пора идти в собор. Расплатился и вышел на улицу. Свежий морской ветерок ласково трепал меня по щекам. Я стал подниматься по огромной и длинной лестнице собора в полном очаровании от красоты фасада и последних световых отблесков умирающего дня. Я вошёл в собор: нефы и арки поднимались в тихой темноте, храм был совсем пуст. Я вспомнил, что главная достопримечательность — знаменитая капелла в крипте, где хранятся мощи святого Андрея Первозванного. В расписании у входа я с досадой прочёл, что крипта заперта, однако, машинально толкнув дверь, обнаружил, что она была открыта. Тогда я вошёл и стал спускаться в крипту по боковой лестнице. Огромная украшенная створка была полуоткрыта, и в полумраке я заметил, как в дальнем углу капеллы мужчина передавал что-то некоей даме… Напрягши глаза, я узнал своего знакомого швейцарца Отмара. Он вручал даме каталог художника Клингзора. К сожалению, я не смог хорошо разглядеть её лицо и не был в состоянии определить её возраст.
«Auf wiedersehen, Geliebte Maximilla!!»6 — послышалось мне.
Когда Отмар стал поворачиваться, я отпрыгнул назад и сразу же стал подниматься обратно. Всё равно в темноте крипту не увидишь.
Я вернулся в храм и вышел на улицу. Быстро спустился по лестнице и решил до ужина зайти в гостиницу.
Просидев несколько минут в номере, я взялся за раскладывание своих вещей… Чемодан у меня был лёгонький. Книг с собой я практически не взял, если не считать захваченного случайно томика Флобера. Я достал книжку, открыл её наобум и начал читать:
«Антоний. Но о ком говоришь ты?
Прискилла. Да о Монтане!
Антоний. Монтан умер.
Прискилла. Это неправда!
Голос. Нет, не умер Монтан!
Антоний оборачивается; рядом с ним, с другой стороны, на скамье сидит вторая женщина — белокурая и ещё более бледная, с припухшими веками, словно она долго плакала. Не дожидаясь его вопроса, она говорит.
Максимилла. Мы возвращались из Тарса по горам, когда на одном повороте дороги увидели под смоковницей человека. Он издали закричал: «Стойте!» — и бросился к нам с бранью. Рабы сбежались. Он разразился смехом. Лошади вздыбились. Молоссы выли. Он стоял. Пот катился по его лицу. Плащ его хлопал от ветра. Называя нас по именам, он поносил суету наших деяний, позор наших тел, и он грозил кулаком, указывая на дромадеров, в негодовании на серебряные колокольчики, подвешенные у них под челюстью. Его ярость внушала мне ужас, и в то же время словно какое-то сладостное чувство меня убаюкивало, опьяняло. Сначала приблизились рабы. «Господин,— сказали они,— животные наши устали»; затем заговорили женщины: «Нам страшно»,— и рабы отошли. Затем дети подняли плач: «Мы голодны!» И не дождавшись ответа, женщины исчезли. А он говорил. Я почувствовала кого-то возле меня. То был мой супруг; я внимала другому. Он полз между камней, крича: «Ты покидаешь меня?» — и я ответила: «Да, отыди!» — дабы последовать за Монтаном.
Антоний. За евнухом!
Прискилла. А! это тебя удивляет, грубый сердцем! Но ведь Магдалина, Иоанна, Марфа и Сусанна не делили ложа со Спасителем. Души способны с ещё большей страстью обниматься, нежели тела. Дабы соблюсти непорочность Евстолии, епископ Леонтий изувечил себя, любя больше любовь свою, чем свою силу мужчины. Притом же это не моя вина: некий дух понуждает меня; Сотас не мог меня излечить. А всё-таки жесток он! Что нужды! Я — последняя из пророчиц, и после меня наступит конец света.
Максимилла. Он осыпал меня подарками. Впрочем, ни одна и не любит его так — и ни одна так не любима им!
Прискилла. Ты лжёшь! Меня он любит!
Максимилла. Нет, меня!
Дерутся. Между их плеч появляется голова негра.
Монтан (в чёрном плаще с застёжкой из двух костей человеческого скелета). Успокойтесь, мои голубицы! Мы неспособны к земному счастью, но наш союз даёт нам полноту духовную. За веком Отца — век Сына; и я предвещаю третий век — век Параклета. Его свет сошёл на меня в те сорок ночей, когда небесный Иерусалим сиял на небе над моим домом в Пепузе. Ах, в какой тоске кричите вы, бичуемые ремнями! как ваше исстрадавшееся тело ищет пламенной моей ласки! как вы томитесь на моей груди неосуществлённой любовью! Сила её открыла вам миры, и вы можете ныне созерцать души вашими очами…»
Я перестал читать, начал немножко фантазировать, потом опомнился и посмотрел в окно… Уже пора было идти на свидание с Отмаром. Я оделся потеплее и вышел на улицу. Морской ветерок встретил меня радостно и колюче, и я, взирая на тёмное морское пространство, остановился на несколько секунд и глубоко вдохнул. Вдруг мне послышался кошачий зов, я повернулся и поднял взгляд… Мне показалось, что у окна гостиницы промелькнул профиль женщины с кошачьим лицом и что у неё даже хвост торчит за спиной. Вдруг она стала пристально смотреть на меня, и её глаза даже светились в темноте…
Всё мерещилось. На самом деле в гостинице было безлюдно — так же, как и на набережной, и в самом городе. Я прошёл краткое расстояние от гостиницы до центральной площади Амальфи… освещённая кондитерская опустела, и у лестницы кафедрального собора пока никого не было. Меня поразил сам факт, что у подножья лестницы, в самом здании собора были какие-то магазинные витрины. Всё было закрыто — и как будто уже с давних времён… Однако мастерские и магазины прямо в соборе…
Вдруг я заметил, как из боковой двери храма вышла женщина в чёрном. Она держала большую книгу… Она оглянулась и внезапно решила подняться по крутой улочке в сторону холмов. Вскоре вышел и толстенький прелат, тяжёлым ключом запер дверь и удалился в другую сторону.
«Нерасцветающая красота!» — прозвучало за моей спиной…
Я повернулся: передо мной стоял мой швейцарский немец.
«Жалко, что надо рекламировать шины. Для этой задачи Амальфи не очень подходит, но я уверен — я найду другие вещи, которые можно будет успешно рекламировать на этой лестнице!.. Ах! Вот наш ресторанчик… «Двенадцать апостолов», он находится прямо в здании церкви, там, в боковом крыле, давайте!»
Мы вошли в помещение, более похожее на мастерскую художника или на антикварную лавку, чем на ресторан. Везде картины, статуи и другие предметы искусства. Мы стали подниматься по крутой и узкой лестнице и вошли в большой пустой зал со столами и соломенными стульями… На стенах беспорядочно висели картины разных мастеров и стилей (помню огромную голую бабу прямо у арки перед кухней), на более узких столиках стояли разные любопытные изысканные предметы местного или экзотического происхождения.
Мы сели за стол, и скоро появился молодой официант в красном свитере. Он рассеянно подал нам меню и сразу удалился в сторону кухни. Я заметил его огромное висящее пузо при худощавом телосложении: «Вот пиво!» — подумал я.
«Да, пиво вредно действует на линию!» — высказал Отмар, и я с испугом посмотрел на него… Что, он читает мои мысли? Или это просто совпадение?
«Да,— продолжал он,— в наших краях таких пуз полно. Комплекция нормальная, а вот пьют да пьют, и у них появляется такое бремя, которое им таскать по всему свету и день, и ночь… Давайте сегодня закажем хорошее местное вино! Lacryma Christi из-под Везувия».
Наш столик стоял напротив низкого окна, откуда нашему взору открывался узкий вид на правую сторону площади. Я долго всматривался. Заказали блюда и бутылку вина, которая вскоре заманчиво встала перед нами. Мы начали пить вино в ожидании еды.
«Завтра поедем в Равелло вместе?» — начал мой швейцарец.
С одной стороны, моя поездка всё больше казалась мне бессмысленной, непонятной… Я приехал в Амальфи из-за письма неизвестной дамы (если это ещё и дама!); но с другой стороны — почему не воспользоваться случаем и не посетить знаменитую местность Равелло, её прекрасные виллы Руфоло и Чимброне? Конечно, этот самый Отмар мне казался личностью весьма странной, но при этом и весьма любопытной.
За другим столом четверо англичан шумно пили пиво из огромных пол-литровых кружек, закусывая какими-то местными лепёшками. Я сначала не решался задавать вопросы Отмару о его встрече в крипте-капелле Св. Андрея, но вдруг отважился и спросил:
«Знаете, мне было бы интересно посмотреть ваш каталог о художнике Клингзоре… Вы его уже отдали?»
«Нет, он ещё у меня!» — весело ответил он, к моему полному удивлению.
Как же так? Я сам видел, как он его передавал той самой даме в крипте…
«А что именно вас в нём интересует?»
«Изображение мёртвого Эгеата… Тема, которая меня очень интригует, хотя я о ней мало знаю!»
«А! Вы знаете, существует легенда, согласно которой проконсул Эгеат получил от богов ужасный приговор за свою слабость. Свою кудрявую рабыню Эвклию, свою кошкообразную любовницу, он, поверив клевете, отдал на растерзание псам, а свою кудрявую рабыню-жену Максимиллу не сумел отстоять от влияния крамольников-христиан. Лишь потом, окончательно потеряв её, он решил её замуровать и после этого сразу же покончил с собой: не как античные герои — шпагой или ядом, а как женщина — бросился со скалы в море. Теперь Эгеат в Аду — кстати, вход в него недалеко отсюда… помните Вергилия? И мучится Эгеат там раскаянием и ностальгией, и приговорён он богами кончать с собой в каждую ночь полнолуния. Именно здесь, в Амальфи, в этом же здании, где мы теперь сидим, находятся мощи св. Андрея — как в пещере, где жена Эгеата Максимилла хранила тело святого… и, кажется, дух Максимиллы живёт теперь именно здесь, и, по преданию, в каждую ночь полнолуния Эгеат бросается в море с высокой скалы недалеко отсюда, и погибает в тирренских волнах, и его тело никто не может похоронить, а волны играют им до тех пор, пока не проплывёт лодка из потустороннего мира и не подберёт его. И так вечно по круговороту луны. Никто из живых не может увидеть его тело в море, но художник Клингзор увидел его и изобразил на своей картине. Эгеата жалко всем женщинам, любящим его. И Максимилла его не забыла, и Эвклия его не забыла, и, говорят, в полнолуние они шествуют с распущенными кудрявыми волосами вдоль моря и зовут его… Но, конечно, это всё неуклюжие легенды без особой опоры на традицию. Мне бы ими воспользоваться для успешного рекламирования чего-нибудь… Об этом я давно думаю».
Отмар расхохотался, и в эту минуту пузатый молодой официант принёс изысканно оформленные в духе nouvelle cousine7 блюда.
«Если у «Двенадцати апостолов» вы ожидали народных традиционных блюд, то вам придётся разочароваться. Однако попробуйте, и уверяю вас — вам понравится».
«Слеза Христова» обильно лилась в наши бокалы, и мы с Отмаром веселились и болтали, когда в ресторан пришла парочка. Та самая полненькая дама второй свежести и её бровастый картавый спутник.
Как только они вошли, Отмар сразу встал и протянул руку бровастому картавому. Вот, подумал я, мир тесен, а Амальфи больше всего похож на театральную сцену.
«Профессор Бруно! — воскликнул Отмар.— Сколько лет, сколько зим!»
«Довогой Отмав! Я не надеялся вас встветить здесь зимой. Я знаю, что вы искуснейший лыжник и всю зиму носитесь по швейцавским долинам!»
«Разрешите представить вам профессора Бруно Моцциконе, самого знаменитого в Неаполитанском университете специалиста по древней истории Ближнего Востока. Мы с ним давно знакомы, как весенние завсегдатаи Равелло и всего амальфитанского побережья!»
Я, в свою очередь, представился, и меня сразу же познакомили с полной дамой.
«Вазвешите: моя синьова, Эвклия Скьяво-Моцциконе!»
Я пристально посмотрел в жёлто-зелёные глаза дамы, заметил её полную трепещущую грудь, её кругленький красный ротик, но почему-то меня поразили её только что коротко постриженные волосы. Мне казалось, что в кафе у неё были прекрасные длинные кудри, а теперь…
Они сели за наш стол и тоже заказали ужин.
«Моей синьове только говяжье филе и салат. Она на диете»,— уточнил профессор и начал весело болтать с Отмаром.
Дама сидела передо мной и молчала. Её взгляд был грустен и рассеян, как будто она душой находилась в другом, далёком месте.
«Знаете, Бруно, мой знакомый очень заинтересовался художником Клингзором!»
«Любопытно,— отметил профессор,— такой посведственный художник. Я его ховошо знал».
«Как? Вы его знали? — вдруг воскликнул я машинально.— Разве он отсюда?»
«А вы что думали?»
Тут с хохотом его перебил Отмар и сказал:
«Вы не подумайте, милый друг! Это не тот художник, герой повести Германа Гессе… Что вы! Всё гораздо проще…»
«Да,— продолжил профессор.— Вы, навевно, знаете о Вагневе в Вавелло, о Павсифале, о саде Клингзова, о том, что в вилле Вуфоло великий композитов нашёл своё вдохновение и отождествлял башню и сад виллы с замком волшебника Клингзова…»
«И вот,— перебил его опять Отмар,— какой-то местный живописец, его фамилия не то Эспозито, не то Руотоло, вдруг стал подписывать свои картины псевдонимом „Клингзор“».
«Это не вполне так,— возражал Бруно,— тот самый Вуотоло на самом деле был полунемцем (кажется, по матери) и во ввемя немецкой оккупации вдвуг вешил себя облаговодить… не какой-то неаполитанский пейзажист по фамилии Вуотоло, а немецкий художник Клингзов! И жанв он поменял, и стал писать кавтины по античной истовии и по мифам и легендам Неаполитанского залива… Ещё студентом я с ним часто вствечался в Вавелло, и он у меня пвосил книги по античности…»
«Потом он вдруг в старости пережил какой-то мистический кризис и принял сан. Падре… падре…» — Отмар не мог вспомнить имени.
«Падре Монтан!» — вдруг сонно произнесла Эвклия и продолжала бесцельно смотреть вдаль.
«Пвавильно, и пвелат был васпутным!» — вскрикнул Бруно и начал весело наливать вино.
К одиннадцати мы вышли из ресторана, Отмар сказал, что ему нужно подниматься к себе по Salita Santa Caterina, а мы с Бруно и Эвклией, как оказалось, остановились в той же самой La Bussola. Итак, мы пошли втроём в сторону гостиницы. Вдруг около пустой автостанции к нам мирно подошла большая бродячая собака; Эвклия вскрикнула по-кошачьи и отпрыгнула назад.
«Не бойся, глупенькая! — сказал Бруно.— Пвосто не понимаю, что тебе сделали собаки?.. Вот этот бедный звевь, смотви, он ведёт себя совсем тихо, а ты так испугалась!»
Она молчала и неподвижно смотрела на собаку. Та испуганно отошла, помахивая облезлым хвостом.
Вскоре мы пришли в гостиницу, внизу у входа пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. На следующий день я собирался с Отмаром в Равелло, они же, как я понял, тоже собирались туда, но прежде им нужно было закончить какое-то дело.
Вскоре я уже сидел в номере и решил включить телевизор. Я себя чувствовал немного опьяневшим, достал газированную воду из маленького холодильника и начал медленно её пить. Может быть, именно из-за вина у меня проявилось какое-то смутное чувство грусти и неудовлетворённости. Столько впечатлений, что спать не хочется и не можется. Огромное окно номера было распахнуто, и я смотрел на море. На улице было холодно, но я горел, и мне было душно. Вдруг издалека мне померещился голос Бруно…
«Иди к нему, если ты ещё его любишь! — так мне послышалось, хотя, может быть, эти слова выдумал я сам.— Он тебе душу и тело разоввал, так жестоко с тобой васповядился, а ты…»
«Бруно! Я не могу забыть,— мяукала она,— не могуууу!»
«Он тебя не любил. У него единственная любовь — Максимилла!»
Я подслушал этот разговор и не мог понять, сочинил ли я его или действительно он прозвучал где-то на балконе выше.
«Нееет! — заплакал женский голос.— Крамольница меня погубила!»
«Тогда иди к нему, Эвклия, я больше не певенесу эти ствадания. Сколько мне ждать тебя?»
«Узнаешь завтра!»
Прекрасная молодая кудрявая рабыня стояла на пыльной дороге, а тёплый морской ветерок ласкал её атласную кожу и шевелил её длинные волосы. Она была связана, и два солдата с копьями пристально смотрели на неё.
«Эй! Красотка! В чём ты провинилась?» — говорили они ей в ожидании дальнейшего приказа.
Она на них не смотрела: её гордый взор был направлен на залив и на синее море. Она отвечала им презрением, как будто всё происходящее к ней — именно к ней — не относилось. Когда они опять задали вопрос, она стала бурчать, даже мяукать… язык у неё был вырезан…
«Кошка, прекрасная кошка,— рассмеялся один из солдат.— Будешь с нами мурлыкать?»
Вскоре пришёл другой солдат и громко объявил:
«Проконсул приказывает изувечить её и отдать псам!!!»
Один солдат начал бичевать её, другой, хохоча, присоединился, а третий смотрел на неё тревожно.
«Ты что, Орес, боишься этой ведьмы?»
Орес грустно молчал, когда они бросили её в траву на поле и начали с криками и хохотом насиловать. Орес молчал, но вдруг решился за неё заступиться и с копьём бросился на своих товарищей.
«С ума сошёл, балбес!»
Они начали драться, а Эвклия, трепеща, в крови, еле дышала и не двигалась. Прикончив Ореса копьями, двое вернулись к любимому делу.
«Собакам ничего не останется!» — кричали они со зверским возбуждением и хохотали.
Вдруг Эвклии удалось встать. Её изувеченная красота блистала печалью. Как кошка, она отпрыгнула от них и ужасно вскрикнула. Казалось, далеко за заливом плачет Вселенная. В эту же пору пришла целая группа солдат, которые схватили рабыню и увезли её к молоссам. Ужасные стоны были слышны Эгеату издалека. Ему казалось, что в судорогах плачет сама природа. Повернув голову, он направил свой взгляд на тихие холмы вокруг. Там сотни крамольников с молитвами и гимнами принимали смерть на крестах… Эгеат думал о прекрасном нагом теле своей рабыни в ночной полутьме, о её горячих, исступлённых ласках при розово-синей авроре у залива. Красота бывает жестокой.
Я проснулся рано и стал смотреть в окно. Уже рассветало. Волны шумно разбивались о берег. Вдруг мне показалось, что в ванной льётся вода. Я встал и пошёл проверить, не забыл ли я вечером закрыть кран. Как только я вошёл в ванную, я увидел, что кто-то, стоя за занавеской, принимает душ. Я подошёл и раскрыл занавеску: передо мной стояла голая госпожа Скьяво-Моцциконе! Полное, круглое её тело поразило меня своей кошачьей гибкостью. Мне показалось, что у неё даже хвост торчит за спиной. Она сразу спрыгнула и набросила на себя огромное белое полотенце.
«Я не думала, что вы такой храбрый! Войти в чужой номер к замужней даме при муже! Но должна добавить, что как любовник — вы просто супер!»
Я смотрел на неё в полной растерянности и изумлении. Разве мы находились не в моём номере? Какие же любовные утехи она имела в виду?
«Я тебя вечно ждала, мой любимый, жила только для тебя!»
«Это вы мне писали?» — вдруг спросил я машинально.
«Я вам никогда не писала, я постоянно плакала о вас по ночам при луне и при грозе! Вы мой хозяин, а я — ваша рабыня! Розовая синь авроры у залива — это свет моей влюблённости».
«Он тебе душу и тело разоввал, так жестоко с тобой васповядился а ты…» — послышался голос из другой комнаты.
Я выбежал из ванной: в номере никого не было… телевизор был включён, и там показывали какие-то старые хроники. Вернулся назад. Ванная была пуста, и в зеркале я увидел своё измученное лицо. Что со мной происходит? Я подумал, что это всё последствия Lacryma Christi и что хороший кофе меня взбодрит.
После завтрака я вышел из гостиницы и на автобусной станции встретил Отмара. Вскоре мы сидели в автобусе, который должен был отправиться в Равелло.
«Выспались? — спросил Отмар.— Видите, сегодня такой хороший денёк. Самый подходящий, чтобы посетить Равелло и его виллы».
Я кивнул головой и стал смотреть в окошко. Автобус всё стоял, он уже опаздывал.
«В Италии с расписаниями не очень…— пошутил Отмар.— У них нет наших знаменитых швейцарских часов!»
«Зато у нас солнце и вино»,— ответил я.
Вдруг Отмар достал свой портфель и вытащил оттуда каталог художника Клингзора.
«Как видите, я ничего не забываю».
«Прекрасно!» — заметил я и, получив книгу, начал её перелистывать.
Передо мной прошла целая галерея жутких портретов мифологических и исторических лиц. Самый поздний период художника был посвящён религиозной тематике, и в частности — жизнеописанию св. Павла. Теперь я прекрасно понял, что художник он был очень посредственный. Однако картина мёртвого Эгеата меня поразила. В неподвижной гримасе смерти я видел какие-то знакомые мне черты… что именно, я не в состоянии был определить. Я задумался, а автобус всё стоял да стоял. В каталоге картины сопровождались длинным текстом на немецком языке, в приложении был короткий рассказ самого художника на французском языке под названием Histoire de Maximille Doni8.
«Любопытно,— заметил я,— художник писал по-французски!»
«Вы знаете, меня — швейцарца — это не удивляет. У нас многие легко пишут на разных языках».
«Да, но художественный рассказ на чужом языке!»
«Тем более,— пошутил Отмар,— писать на родном языке неинтересно… Слова возникают отовсюду, давят, душат, не дают дышать, отсюда — многословие, а когда пишешь на иностранном языке, то делаешь всё возможное и невозможное, чтобы определить наиболее существенное, основное, отсюда — любимое мною немногословие, прекрасная ясность!»
«Да,— возразил я,— но стилистическое многообразие, многоголосие… без чувства языка как это возможно?»
«Видите ли, дорогой друг, стилистическое многообразие — это понятие музыкальное, и живёт оно в порывах нашей души, в её стремлениях. Думаю, оно определяется вне языка».
Я хотел возразить, но тут вошёл толстый грустный шофёр, сел за руль, завёл мотор, закрыл двери, и мы поехали.
Сразу же после Амальфи автобус стал подниматься по узкой дороге. Я заметил несколько больших винных магазинов и вспомнил вчерашнюю «Христову слезу». Прекрасные склоны гор и холмов пестрели разными растениями, и под лучами солнца сверкали стёкла теплиц. Какая богатая сторона! Какое счастливое цветение!!! Потом автобус вошёл в узкое ущелье, и с помощью сложных манёвров ему неоднократно приходилось пропускать встречные машины. Время от времени на поворотах перед глазами вдруг открывалось светлое тысячебисерное морское покрывало, и по мере того, как мы поднимались, всё яснее становились контуры мощного скалистого залива.
«Имя и концепт переплетаются во времени и пространстве,— таинственно вдруг сказал Отмар,— все эти места носят имена, отражённые в старинных мифах и легендах. И всё так сложно переплетено!»
«Что вы имеете в виду, Отмар?» — спросил я в недоумении.
«Просто так, ничего определённого,— ответил он,— каждое место, каждая деталь этого пейзажа соотносима с мифологическими, историческими и литературными именами, и часто непонятно, с каким временем, с каким местом и с кем мы имеем дело!»
«Вижу, что ваш художник Клингзор немножко на вас действует…» — пошутил я.
«Нет, у него всё просто халтура. Его картины — бессмысленная смесь разных источников и истории, а его французский текст — просто плохое подражание Бальзаку. Даже непонятно, почему он включил его в свою книгу. Но вы сами убедитесь. Каталог я вам подарю. Он подарил его мне, когда я был ещё композитором, и он надеялся, что вдруг я сочиню музыку по его картинам… но я теперь занимаюсь адвертайзингом, и мне не до его картин. Кстати, у меня возникла очень хорошая идея. Будете судить, когда увидите место. Я имею в виду виллу Чимброне. Там отдыхала Грета Гарбо вместе с дирижёром Леопольдом Стоковским… Помните его силуэт в фильме Диснея «Фантазия»? Там, где при исполнении «Ночи на Лысой горе» Мусоргского изображён огромный сатана? Вот именно там я хочу создать стилизованный чёрно-белый видеоклип для адвертайзинга: на террасе мифическая кинозвезда и великий маэстро. Всё происходит в сопровождении дьявольской музыки, время от времени виден образ лысого Везувия! «Greta, you are great!»9,— говорит маэстро и наливает ей drink виски со льдом. Она, в своём белом шёлковом платье, в широкой соломенной шляпе, поднимает бокал и говорит: «Leopold, don’t be so cold»10. Они страстно целуются, и вдруг звучит бетховенская «Пастораль» из того же cartoon-a. Далее время от времени виден образ амальфитанского побережья: «Whisky is greta!»11.
«Забавно»,— без восторга заметил я, пока автобус проезжал через туннель.
Как только он его проехал, шофёр остановил автобус и открыл двери. Мы вышли и, пройдя пешком через другой недлинный туннель, весь заклеенный рекламными афишами о знаменитом фестивале, вскоре пришли на главную площадь Равелло, где величественно возвышался кафедральный собор.
Отмар начал издавать громкие крики удивления и восторга:
«Сюда я приезжаю часто… но Равелло всегда для меня такое прекрасное открытие! Просто не могу сдержаться! Куда сначала? В собор или на виллу Руфоло?»
«Как вам, знатоку, будет казаться более целесообразным»,— ответил я без особого удовольствия.
Вскоре мы уже поднимались по лестнице собора и входили в пустой храм. Мне стало холодно. Вдруг я почувствовал усталость: энтузиазм Отмара меня немножко смущал. Я рассеянно осматривался и специально не слушал непрерывных объяснений моего швейцарского гида. Он опять говорил про какие-то мощи, про какую-то легенду, а я смотрел дальше: за одной колонной, как мне показалось, вдруг прошмыгнула длинная быстролётная тень… мои глаза ухватили лишь кружево серой вуали и контуры светлых локонов. Я обернулся, но храм был действительно совершенно пуст.
«Какие густые лучи нежно проходят через круглое окно фасада и придают всему интерьеру розовую тональность синего зарева!» — сказал Отмар.
«У вас какой-то новый рекламный проект?» — желчно заметил я.
«Нет-с. Просто так… Что, сегодня у вас нет никакого эстетического подъёма?.. или что-то вас смущает?»
«Нет! Просто неожиданно мне стало душно»,— ответил я.
«Выйдем, выйдем… вы правы… сегодня здесь ужасно сыро».
Квадратная башня отмечала вход в виллу Руфоло. Световой фонтан открывающихся на море солнечных перспектив небосклона пробудил меня от смутно-сонного состояния. Выйдя в сад с видом на панораму, я сразу почувствовал юношескую силу давно прошедших дней. «Зачем мы не живём так всегда, а сидим в наших бесцветных лужах?» — подумал я. В это же время из большой центральной башни, как мне показалось, прозвучал то ли крик, то ли стон, то ли музыкальный аккорд.
«И жрец Кибелы изувечил себя, чтобы жить непорочно, и рыцарь Клингзор изувечил себя…» — послышался мне голос Отмара, но он был занят совсем другим делом. Он держал в руках мобильный и нервно набирал номер. Вскоре он начал громко ругать по-немецки своего собеседника. Правда, я ничего не понял, но, мне послышалось, он два-три раза упомянул Вагнера. После разговора он спокойно указал мне на сад и вновь заговорил о Клингзоре.
«Вот замок Клингзора…— сказал он шутливо.— Вот откуда у вашего «любимого» местного художника выбор псевдонима. Где-то сидит какая-то Кундри, и скоро, я уверен, она будет соблазнять вас, своего Парсифаля: вы попались в Венусберг!!»
И тут Отмар начал громко хохотать. Мы шли по саду и вдоль террасы и вдруг остановились: Отмар сказал, что должен на минуточку меня оставить, и убежал. Я сел на лавочку и стал меланхолично смотреть на блистающую морскую даль.
Мне мерещилось, что передо мной стоит полногрудая грустная Эвклия. Перед моими глазами были её округлые линии, и я слышал её дыхание. Мне показалось, что я не мог двигаться. Она только что вышла из башни Клингзора и пристально смотрела на меня, а я в оцепенении сидел на лавочке и меланхолично глядел на блистающую морскую даль.
«Не бойся, миленький, не бойся!» — сказала она.
Запах ранних лимонов дурманил меня, и ветерок ласкал моё лицо.
«Ты меня помнишь? — продолжала грустная Эвклия, и её кудрявые волосы вздымались от морского дуновения.— Я Кундри. Только я смогу вылечить твои душевные раны! Милый, ты не помнишь меня? Я привезла тебе бальзам из далёкой Аравии!»
Она положила руку на моё плечо. Я сидел и не мог двигаться.
«Ты меня отверг, ты меня приговорил… а я привезла тебе бальзам из далёкой Аравии!»
Я сидел и не мог сказать ни слова. Я хотел у неё спросить, хотел ей возразить, но оставался в полном безмолвии. Мне показалось, что вокруг меня ходят другие посетители виллы: их голоса звучно перегоняли друг друга, и вдалеке прекрасный залив блистал тысячебисерным стёганым покрывалом.
«Милый, я тебя простила. Ты изувечил моё тело, ты отдал меня молоссам, ты меня сгубил, но я тебя простила!»
Она была прекрасна. Раздался крик. Мне показалось, что где-то далеко стонет лебедь. Её кудрявые волосы поднимались от морского дуновения, и я смотрел на блистающую морскую даль.
Она подошла ко мне и стала целовать меня томительно и легко. Моё тело пронзила холодная сталь тоски. Как в быстром чередовании чёрно-белых кадров старой хроники, я мгновенно увидел всю свою не-жизнь, древнее сказание о жизни другого, не-меня, о жизни, разбудившей во мне тоску по долгожданной закатной красоте.
«Пророчество свершилось, и никто этого не заметил. Мы возвращались из Тарса по горам, когда на одном повороте дороги увидели под смоковницей…»
В этот же момент из башни вышел изувеченный жрец Кибелы и подошёл к Эвклии, которая в не-жизни была и Прискилла, и Кундри.
«Милый Монтан,— сказала Прискилла,— из Аравии привезла я тебе бальзам, чтобы лечить твои раны».
«Милый Клингзор,— сказала Кундри,— из Аравии привезла я тебе бальзам, чтобы лечить твои раны».
Изувеченный жрец Монтан, заикаясь, с трудом произнёс невнятную речь. Пророчествовал он о гибели прекрасного мира, своим бормотанием и стоном изображал меланхолические стенания древнего мира, своими гримасами и дрожью изображал растворение и разложение прекрасной солнечной симметрии.
Злой колдун Клингзор запел грозную арию, и весь сад вдруг обернулся иным миром, и небо стало зелёным, и море стало бурным, и залив стал скалистым, голым и пустынным берегом.
Я сидел неподвижно, и видения кружились и шумели вокруг меня.
«Максимилла! — вскрикнул я — или это мне померещилось.— Я другой! Я… я…»
«Милая, почему не пвигласить господина… как вас?.. пвигласить на обед?»
Передо мной стоял бровастый профессор Моцциконе. Я напомнил ему своё имя, и он добросердечно мне улыбнулся. Его жена, теперь бритоголовая, госпожа Скьяво-Моцциконе, рассеянно смотрела на меня. Мне стало неловко.
«Спасибо! — ответил я машинально.— Только я жду господина Отмара…»
«Знаем, знаем,— перебил меня профессор,— мы с ним уже догововились. Сейчас Отмав пвидёт и вместе с вами посетит виллу Чимбвоне, потом вы пвидёте в вестован, куда он сам вас пвиведёт, он знает куда… Видите, мы виллу Чимбвоне ховошо знаем, и моя жена сегодня ужасно устала и плохо ходит…»
Мне показалось, что у неё под глазом синяк, но я стоял против солнца и это видел лишь на миг. Мы договорились, и парочка ушла… я любовался кошачьей гибкостью госпожи Скьяво-Моцциконе и неуклюжими движениями полного бровастого профессора.
Прошло ещё пять минут, и наконец прибежал Отмар.
«Извините, ради Бога, я не думал, что это отнимет у меня столько времени!»
«Пожалуйста»,— мирно ответил я.
«Пошли, пошли,— сказал он,— мы должны успеть и к часу встретиться с Моцциконе на обеде. Вы попробуете такие морские блюда и такое истинное вино!!»
И начал весело хохотать.
Теперь мы торопились по узким дорожкам Равелло и спускались по правой стороне холма. То нас сопровождала выбеленная стена, то вдруг открывались прекрасные виды на море, на деревню, на виноградники и на обработанные сады и поля. Мы прошли мимо церкви Св. Франциска и Св. Кьяры и наконец пришли к входу виллы Чимброне. Эклектическая постройка, смесь стилей, античные элементы и прекрасный сад меня сразу поразили. Особенно я был ослеплён светом окружающего пространства. На стене я прочёл древнюю надпись: Humani nil a me alienum puto.
Отмар с удовольствием смотрел на меня и с гордостью указывал на открывавшуюся моему взгляду красоту.
«Ну и как?» — воскликнул он, и я в ответ кивнул головой в знак полного восторга.
Мы прошли несколько шагов и подошли к первой террасе. На стене висела доска, напоминающая о любви Греты Гарбо и дирижёра Стоковского. Перед нами открывалось всё амальфитанское побережье до Салернского залива. В небе стояла тишина. Время от времени из глубины долины был слышен глухой шум далёких машин и голоса крестьян на полях.
«Вот где я хотел бы снять сцену для рекламы! Здесь, на этой террасе! Вы подумайте, как эффектно. Всё это может быть вашим, если вы обратитесь к кредиту Barclay Bank’а! Всё в рассрочку! Хорошие стабильные проценты, которые инфляция никак не убавит!»
Я рассеянно соглашался, и мне вдруг показалось, что передо мной сидит божественная Грета и рядом с ней маэстро, который, как в фильме Диснея, поднимая палочку, даёт начало исполнению бетховенской «Пасторальной» симфонии.
«Да, здесь было бы чудно! — продолжил Отмар.— Хотя при такой красоте у меня возникают совсем другие стремления. Я вдруг опять становлюсь композитором!!!»
«Полностью согласен!» — заметил я, но думал о другом.
Я думал о ней… о ней — о ком, не знаю.
После прогулки по саду мы вышли на знаменитый Бельведер Чимброне. Вид поразительный. Я чувствовал полный восторг в груди и жизнерадостно вдыхал тёплый морской ветерок. Мы подошли к перилам. Под нашими ногами круто спускалась скала, а внизу пестро, солнечными отблесками, зеленели поля и фруктовые сады. Дальше шли глубокие долины и расщелины, пар и прозрачность. На фоне — широкая дуга морского залива. Голова кружилась. Хотелось туда полететь вниз головой.
Отмар вдруг повернулся ко мне и стал пристально смотреть мне в глаза. Я почти испугался. Какое-то странное предчувствие, какое-то невыразимое впечатление.
«Смотри на всю эту красоту, на эти камни и на небо, на море и на солнце!! На царства и на славу мира!! Всё это я дам тебе!!» — произнёс он величественным тоном.
Я смотрел на него в полном оцепенении: он спокойно улыбался в ожидании моего ответа.
«Что вы, Отмар?» — пробормотал я.
Он грустно молчал.
«Это я — третье звено! Не вы! Меня надо лечить аравийским бальзамом. Не вас! Вы всё это поймёте! К царствам и славе вы не стремитесь? К чему, к чему вы стремитесь? Не всё человеческое вы считаете своим? Что вас останавливает? От чего вы отреклись? От кого?»
Мы долго гуляли по роще виллы, заходили в разные храмы, осматривали античные памятники. Отмар вдруг стал в моих глазах совсем другим. Как будто мы знали друг друга давным-давно.
Кто же был этот странный швейцарский композитор-адвертайзер? Почему оказался он на моём пути? И куда этот путь меня ведёт?
«Знаете,— начал он хриплым голосом,— знаете, это я вам писал!»
«Как? Когда? По какому поводу?»
«Вы человек разумный и уже всё поняли, а я — натура творческая».
Но я ничего не понимал, и мне даже казалось, что я просто плохо расслышал его слова. Одинокая женская скульптура на террасе смотрела грустно на меня, когда мы снова пришли на Бельведер. Богиню, наверное, оторвали от её храма и поставили там, на просторе перед беззакатной красотой.
«Вы — человек чувствительный! — продолжал он.— Человек другой эпохи, другого времени, хотя пользуетесь Интернетом и говорите по мобильному… Вы должны были вернуться к главным вопросам, разобраться в них… Вы знаете, у немцев модно говорить о Begriffgeschichte12… наша жизнь такая же Begriffgeschichte, и мы живём в постоянном изменении своей натуры, концепции самих себя… Наше имя — это просто условность, мы живём в множественности ликов, олицетворений и натур!»
Я уже не слушал его, а смотрел кругом в опьянении.
«Понимаю, вы голодны! Я тоже, кстати, и пара Моцциконе нас давно ждёт!»
Он посмотрел на меня, прищурил глаза и с усмешкой добавил:
«Вы постоянно меняетесь, постоянно не узнаёте себя, но дом, который вы себе купите в прекрасном Future Village на чудесном Лазурном берегу, будет навсегда! Каменный дом ваших мечтаний может быть вашим сразу, обратитесь немедленно к вашему дилеру по телефону…»
Отмар громко усмехнулся, и мы отправились назад в ресторан.
В ресторане большой зал выходил прямо на море. Тёплая температура позволяла держать распахнутой большую стеклянную дверь. Запах весны и чувство беспечности овладели мною. Я сидел и наслаждался едой, пока Отмар и Моцциконе весело болтали. Госпожа Скьяво-Моцциконе молчала и смотрела в открытую дверь. Вдруг она повернулась ко мне и сказала:
«Знаете, вы мне напоминаете кого-то, это было давно…»
«Неужели?»
«Да!»
Потом она вдруг изменила тон, и выражение её лица ожило:
«Почему ты вернулся? Ты вернулся, чтобы меня мучить?»
«Не пони…»
«Когда я тебя ждала, ты не пришёл… а теперь я… я просто не знаю, кто я… зачем, зачем мне все эти переживания!»
«Довогие двузья! — перебил всех профессор Моцциконе.— Я заказал вкуснейший гвиль выб и моллюсков… вино самое-самое! Должен пвизнаться, что для меня сегодня день совсем неовдинавный! (Это слово он произнёс с усмешкой…) Утвом я получил извещение о том, что я стал овдинавным (тут он замедлил) пвофессовом и могу занять славную кафедву в Восточном Институте в Неаполе!»
«Ура! Ура!» — закричал Отмар.
Мы все громко аплодировали. Я как будто вдруг проснулся. Обратив взгляд на госпожу Скьяво-Моцциконе, я заметил, что её грудь взволнованно трепетала, а полуоткрытые губы дрожали.
«За что? За что вам дали кафедру?» — пошутил Отмар.
Бровастый профессор стал серьёзным. Его лицо приняло важное выражение. Торжественно он начал:
«За ваботы, посвящённые истовии иудейской войны!»
Все затихли, потом Отмар вдруг поднял бокал и предложил тост:
«Выпьем за неординарную карьеру нео-ординарного профессора Моцциконе!!»
Все захохотали и выпили. Скоро мы сидели в такси и мчались назад в Амальфи. Солнце заходило, и уже виднелась полная луна, новая королева неба.
«После такого обеда, боюсь, вечером мы не пойдём дальше чашки кофе или капучино…» — сказал Отмар.
«У нас есть дела,— отметил профессор,— но завтва мы готовы к новым осмотвам!»
Отмар кивнул головой. Приехав в Амальфи, мы разошлись, но прежде мы с Отмаром договорились о встрече вечером.
Я отдохнул в своём номере в гостинице. Потом оделся потеплее и вышел. В чистом небе блистала полная луна, королева небосклона, и отблески от неё отражались в морской глади. Отмар ждал меня на улице.
«Я совсем не голоден»,— уточнил я.
«Да, нужен какой-то отдых от постоянного объедания! Давайте немножко погуляем и потом зайдём в кафе «Панса» и что-нибудь закусим».
«Ладно!»
Прогулка прошла в молчании. Отмар как-то нервно ходил, держа руки в карманах, время от времени останавливался и обращал взор на морскую гладь.
«Дорогой друг, сегодня полнолуние, и нам с вами надо проверить достоверность местных легенд».
«Что вы имеете в виду?»
«Как что?! Я имею в виду легенду о вечном приговоре Эгеата! Сегодня блестит полная луна… ему опять бросаться в волны!»
Отмар с удовольствием засмеялся и указал в сторону кафе «Панса». Вскоре мы оказались прямо у лестницы собора… Я заметил, как женщина в чёрном выходила из собора. Она кивнула Отмару, но тот не обратил внимания на неё или не дал мне это заметить. В кафе было пусто. Мы сели за столик, заказали тёплый шоколад и несколько пирожных.
«Пребывание в Амальфи — это вечное посещение ресторанов и кафе!» — заметил я.
«Разве это плохо? Или у вас были другие планы?»
Я опять спросил себя, зачем я уже два дня сижу здесь и живу, как будто очарованный, в полном безделье.
«Нет… Мне надо просто отдохнуть»,— ответил я наконец.
В этот момент в зал вошёл толстенький прелат и сел за соседний столик. Он заказал кучу пирожных и ещё крем-брюле и французский коньяк. Сидел он тихо и ел с полным удовольствием. Я стал пристально смотреть на него. Он это заметил и вдруг сказал:
«Чревоугодие надо исключить из списка пороков!» — и весело засмеялся.
Я кивнул головой. Я прекрасно понял, что он хотел завязать с нами разговор. Отмар с наслаждением глотал тёплый шоколад. В зеркалах зала я видел его с разных точек зрения, как настоящее осуществление множественности ликов.
«В первый раз в наших краях?» — внезапно спросил прелат.
«Да!» — ответил я.
«Ну и как? Красота нетленная, не правда ли?»
Я молчал, а он торжественно, как будто исполняя церковное пение на латыни, заговорил:
«Амальфи — это любовь и начало, альфа алфавита прекрасного. Святость сопровождается чистейшей красотой и духовностью! Тот, кто сюда приезжает, словно обогащает себя дарами святейшего вдохновения. Сама природа здесь дышит божественностью. И простой народ здесь особенно благочестив и религиозен! Истинная духовная красота!»
Я согласился с ним и спросил, кто он и как его зовут.
«Я дон Баттимо, хранитель соборной сокровищницы!»
Он продолжал есть свои огромные пирожные и наслаждаться вдруг найденной компанией для разговора.
«А вы считаете, что красота принадлежит миру сему?» — вдруг спросил Отмар.
«Разумеется!» — ответил прелат.
«Тогда что ещё нас ожидает?» — провоцировал его Отмар.
«Справедливость,— сказал прелат,— больше не будет ни греха, ни порока, ни пошлости, ни жадности!»
Отмар усмехнулся и вдруг добавил:
«А чревоугодие? Похоть?»
Прелат покраснел, как индюк, задрожал и вдруг обиженно ответил:
«Вам, иностранцам, не понять! Красоту спасёт весёлая игривость, шутливость, а не ваша беспросветная моральная логика. Шутливая утопия, и вместе с ней — тайна прощения! Красота жизни — её доброта!»
Отмар, видно, был совсем не согласен. Он мог бы понять мистическое, мистериальное отношение к жизни, а не такую лёгкую простоту, такую банальность. Конечно, он хотел возразить.
«Вот заиграли мандолины! — вдруг невнятно сказал он самому себе.— Вот танцуют тарантеллу!» — сразу же добавил он.
Прелат ничего не говорил, продолжая есть свои пирожные и подливая коньяк.
«Максимилла!» — вдруг воскликнул я непонятно почему.
Прелат с испугом посмотрел на меня. Отмар наслаждался этой сценой.
«Причём здесь это святейшее имя?» — после долгого колебания спросил прелат.
Я не мог ответить.
«Знаете ли вы, что у нас здесь, в соборе, хранятся святые мощи апостола Андрея и что Максимилла их спасла и долго хранила?»
«Конечно, всё это нам известно»,— перебил нас Отмар.
«Нет,— вдруг захотелось мне уточнить,— я имел в виду рассказ Мазуччо про Максимиллу и Донно Баттимо, я его помню ещё со школьных времён!»
Прелат вдруг улыбнулся:
«Да, иностранец нас не поймёт! А мы всё поняли… Кораблик ушёл, вокруг красота майского расцвета, весеннее тепло и любовь. Это тоже шутливая утопия… Это тоже красота, хотя не все поймут… Знаете, уважаемый господин, я родился в этих краях, меня с детства закрыли в семинарии, и всю жизнь я служу Господу Богу… но с солнечным пространством морской стороны я никогда не расставался и не расстанусь. Её весёлая беспечность — самая высокая степень красоты, это просто божественная лёгкая простота!»
Когда он доел последнее пирожное, всем показалось, что великий дирижёр торжественно довёл до конца громадную симфоническую поэму. Мне даже мерещилось, что великолепное crescendo наконец нашло свою громокипящую вершину в последнем глотке коньяка, и вдруг оркестр затих. Не так ли бывает и в сладостном climax’е любви? Так мне подумалось, но потом в полном изумлении я увидел перед собой дона Баттимо в объятиях Максимиллы, допивающего до последнего глотка любовный свой эликсир!
«Нам пора!» — вдруг сказал Отмар.
«Куда?» — спросил я в недоумении.
«Не забыли ли вы про полнолуние?»
«Нет».
Мы распрощались с прелатом, который добродушно, не то приветствуя, не то благословляя, махнул нам рукой, и вышли на улицу.
«Не хотите погулять вдоль побережья до того самого места, откуда, по легенде, при полной луне Эгеат бросается в море?»
Я ничего не ответил, но понял, что Отмар очень стремился к этому, и не решился ему возразить.
«Вдруг вы, как художник Клингзор, его увидите?» — шутливо заметил Отмар.
Вскоре мы шли по дороге, и затем — по тропинке высоко вдоль берега. В темноте было плохо видно, и я ничего не понимал. Иду за малознакомым человеком, ночью, по горным тропкам над морем, чтобы увидеть место малоизвестного легендарного действия. Кроме того, я был плохо обут, и вскоре у меня стали болеть ноги. Чем дальше мы шли, тем больше я боялся упасть, уже не говоря о том, что не был в состоянии вернуться обратно, если бы вдруг потерял Отмара. Тот шёл уверенно и время от времени напевал какие-то альпийские песни. Полный кошмар. Вдруг за огромным камнем он остановился. Перед нами в лунных лучах блистала огромная морская гладь. Ночные отзвуки потерялись вдали… там же дрожали далёкие отблески селений и домов. Отмар стоял и смотрел на ночную тень. И вдруг запел:
Komm in die stille Nacht,
Liebchen, was zögerst du?
Sonne ging längst zur Ruh;
Welt schloß die Augen zu,
Rings nur einzig die Liebe wacht.13
Я зааплодировал. Он вдруг затих и поднял руку.
«Вот, теперь смотрите: мы на знаменитом месте, связанном с легендой. Вдруг вам удастся увидеть вашего героя?»
Я осмотрелся. Внизу шумели волны… на горизонте плыло огромное судно… Всё было тихо. Отмар смотрел то на часы, то на мобильный. Мы ждали. Кого? Зачем?
Внезапный шорох заставил меня обернуться. Отмар ничего не заметил, а я… Я просто увидел вдалеке тень, которая поднималась по камням. Присмотрелся внимательно.
«Вы что?» — спросил Отмар.
«Ничего…— ответил я.— Просто показалось…»
Нет, мне не показалось, я действительно видел тень, шедшую по нижней тропинке и поднимающуюся между камнями. На ней была белая длинная одежда и красная туника.
Вдруг на скале появился Эгеат, и я в ужасе узнал себя… своё постаревшее лицо… в его взгляде я узнал свою давнюю печаль, в его глазах я увидел всю давно ушедшую красоту… какая же это шутливая утопия! Какая же это весёлая беспечность… Он быстрыми шагами отошёл от нас чуть дальше в сторону мыса и встал на вершину скалы… Отмар, ничего не заметив, писал СМС по мобильному… Я стоял, окаменев. Эгеат подошёл к пропасти… Мне стало плохо… В груди пусто, и голова кружится…
Эгеат осмотрелся вокруг… долго и пристально любовался морской гладью вдали… потом вдруг прыгнул и бросился головой вниз в море без малейшего звука…
Перед моими глазами, как в фильме, молниеносно чередовались обратным ходом чёрно-белые кадры из моей жизни… Ледяная гладь ночных волн… я тонул… Зелёная глубина… как в сказке… как в жизни изначальной…
«Что с вами?» — спросил Отмар.
Я падал в обморок. Как я добрался обратно в гостиницу, не знаю. Всю ночь я провёл в кошмарах. Отмар сидел у моего изголовья… Когда точно не помню, но пришёл профессор Моцциконе, чтобы узнать о моём состоянии. Вызвали ли врача, не знаю.
На рассвете я вдруг проснулся. Вокруг меня — полная тишина. Окно было полуоткрыто, и вялый луч света проникал сквозь немые тени окружающего пространства. Отмар спал в кресле полуодетым и с открытым ртом. Я осмотрелся. Тихонько оделся и вышел тайком из комнаты. Мне ужасно захотелось вдохнуть свежий воздух и наконец выйти из кошмарного состояния. Я стал подниматься по Salita Santa Caterina14… на земле было мокро: то ли дождик, то ли, скорее всего, утренняя роса. После нелёгкого горного пути я пришёл к развалинам старинной башни-цистерны. Она стояла рядом с огромным древним полуразрушенным зданием. Оно было очень похоже на бывший монастырь. Уже просветлело. Утренний туман рассеялся. Я повернулся, и передо мной открылась крутая дуга морского залива. Как руки каменного пловца, молы тянулись по воде, и первые морские птицы начали кружиться у тёмных берегов. Мне вдруг послышался голос, зов… Он шёл изнутри башни… Я сразу понял… Сломанную дверь я открыл без малейшего труда и взошёл по узкой лестнице на второй этаж… Было темно.
«Ты вернулся!»
Вдруг место озарилось: передо мной стояла Эвклия… Она была прекрасна. Её кудри величественно падали на стройные плечи. Её перси туго цвели, глаза её горели, как факелы.
«Голубка моя!»
Она подошла ко мне. Я сразу почувствовал теплоту её груди, опьянел от сладости её лобзаний, согрелся в её ласках. Что-то звериное встрепенулось в моей душе… я выпил весь фиал желания и чувственного наслаждения. «В ущелии скалы под ковром утёса!» Моё тело торжествовало.
«Это ты мне писала?»
«Нет, я тебе пела!»
И она начала мяукать, как кошка в весеннюю пору… её тело двигалось гибко и изящно, её красный ротик шептал цветущие слова. Снова и снова желание, как весенний горный источник, полноводно вытекало из пульсирующего мрамора её атласной кожи.
Однако мой импульс не мог притупить мою тоску, сладость телесного удовольствия не могла удовлетворить полного стремления к красоте. Я отскочил от неё и крикнул:
«И ты рождена разложением симметрии, ясности, красоты! Они, крамольники, послали тебя, чтобы обмануть меня, ты — не Максимилла!! Теперь я знаю: розовая синь авроры у залива — это не свет твоей влюблённости!»
Я посмотрел в открытое окно, меня ласково согревал луч солнца… я повернулся к ней: передо мной стояла грустная бритоголовая госпожа Скьяво-Моцциконе в полном desabillé. Её полное тело дрожало от холода и обиды. Глаза блистали горькими слезами. Мне стало грустно и стыдно. Я обнял её и нежно поцеловал. Я помог ей одеться и в последний раз посмотрел в её глаза. В них я увидел солнечную морскую сторону, в её голосе услышал ветер пустыни… она стала урчать, даже мяукать… её язык был вырезан…
Теперь я бежал по пустым переулкам Амальфи, не зная куда, но отчётливо чувствовал, куда мне надо. Вдруг на повороте передо мной появилась огромная фигура прелата. При виде его я оцепенел.
«Что так рано? — спросил он вежливо.— У вас очень невыспавшийся вид…»
Я молчал. Он сразу же понял, что в голове у меня полный хаос.
«С вами что-то случилось? Куда вы бежите? К нам в церковь?»
Как он догадался?
«Сегодня такой прекрасный день, смотрите, вся Вселенная — торжественный храм! Радуйтесь! Дышите чистым воздухом утреннего разлива! — дон Баттимо весело захохотал, потом оглядел меня серьёзным взглядом.— В такую утреннюю пору человек полностью проникает в сущность и значение красоты!»
Я не понимал, мне было по-настоящему плохо. Вдруг он вытащил из-под рясы пачку сигарет Camel, взял одну, зажёг и с удовольствием закурил.
«Видите, лицемерие — это самый противный грех! У меня грехов много, но такого нет, поэтому могу с вами откровенно: люблю курить, люблю есть, и ещё много чего я люблю… и одновременно я — служитель святой церкви: ей я посвятил всю свою грешную персону и свою суетную жизнь навсегда, потому что уверен, что только в церкви спасение моей души и всего человечества!»
Серенький дымок поднимался в воздух, и толстый прелат смотрел на меня особенно пристально. Подошла какая-то старушка и поздоровалась с падре.
«Здесь никто не удивляется, что важный прелат, хранитель соборной сокровищницы, курит. Видите ли, эти места обладают особой исторической глубиной… может быть, здесь, где мы теперь находимся, когда-то стоял какой-нибудь древний жрец и открывал народу тайны грядущего. А я вам тоже мог бы открыть некоторые тайны. Например, что в жизни много вранья и постоянных компромиссов и что скорбь от этого вранья и от этих компромиссов — никому не видимая скорбь — равноценна великим страданиям героических подвигов. Быт не меньше и не ниже жизни, бытия. И в нём благов-одное ств-адание, и в нём бесценная кв-асота!»
Вдруг мне показалось, что дон Баттимо начал картавить, но это мне только показалось. Я всё молчал, как будто и мне вырезали язык. Он продолжал:
«Видите ли, красота, которую вы ищете, давно с вами. Идиотизм человека состоит в том, что он должен всегда искать что-то особое, другое, необыкновенное… А вам чего ещё надо? Вы здесь, в Амальфи, солнце, море, кофе, здоровье… чего вам ещё?»
Не попрощавшись с ним, я помчался дальше по переулкам и оказался на площади, прямо перед собором. Поднялся одним махом по лестнице и вошёл в храм. Вокруг — пустота и тишина. Отправился в сторону крипты и начал спускаться по лестнице… Вдруг мне навстречу появилась тень.
«Эгеат, наконец-то ты пришёл!»
«Я пришёл тебя освободить!»
«Нет, ты пришёл освободить себя!»
Под вуалью я узнал кудрявую рабыню Максимиллу! Она ужасно постарела… Сквозь морщины худого лица я узнал её взгляд, её прекрасный светлеющий взгляд. Она взяла мою руку и стала её сильно сжимать. Я стоял перед ней неподвижно и в полном молчании. Жгучие слёзы лились по моим щекам.
«Розовая синь авроры у залива — это был свет моей влюблённости! — послышалось мне.— Но моё место здесь, Эгеат, это давно решено, и это прекрасно. Красота мира не терпит твоей тоски, и это я должна была тебе сказать! То, чего я тебя лишила,— блаженный покой — я теперь тебе его возвращаю. Теперь ты всё поймёшь — и голос ветра, и язык морской волны; всё различишь — и слова Вселенной, и ланиты красоты!»
Моя душа торжествовала. Я поднял свой взгляд: передо мной стояла молодая Максимилла, под вуалью я различал её кудрявые волосы, видел её уста, полуоткрытые не то для улыбки, не то для благословения. Это было мгновение! Вскоре я оказался на площади. Я стоял один на мостовой и рассеянно смотрел на прекрасный фасад амальфитанского собора.
Оркестр заиграл первые ноты, и шумная болтовня публики затихла. Сцена открывалась прямо перед морем, публика сидела на площади у мола. Свежий вечер нежно ласкал морским ветерком головы и волосы. В открытом зале освещение вдруг померкло, осталось лишь мерцающее блистание морской волны. Вдалеке, на дороге, устало бормотали машины, но взрывы весёлой музыкальной перестрелки увертюры вскоре захватили внимание и сердца всех присутствующих. Толстый дирижёр без особого physique du rôle15 вдохновенно жестикулировал и, медленно раскрывая сжатую в кулаке руку, старался вызвать у музыкантов особо страстную отзывчивость. Большая красная гвоздика украшала петлицу его фрака, и его вспотевшую шею стал промокать огромный белый платок.
«Настоящий провинциализм! Какой жалкий и одновременно неповторимый спектакль!!! Как я люблю такой невнимательный дилетантизм! Я, который дошёл до совершенства творческого искания, могу себе позволить такое безобидное удовольствие!»
Я дослушал слова Отмара, потом чуть-чуть повернулся в его сторону и одобрительно кивнул головой. В этот же момент поднялся занавес, и перед нашими взорами появилась главная площадь Амальфи. Жалкая многоцветная инсценировка представилась мне деформированным отражением настоящей кафедральной площади, вид которой открывался позади — за нашей спиной — через городские ворота.
«Какая недалёкая, но милая идея — ставить оперу Петреллы «Графиня Амальфи» именно здесь, в Амальфи, чтобы содрать деньги с доверчивых иностранных гостей… и оркестр такой жалкий, посмотрим, какие будут голоса… Увидите, как несообразно толсты певцы!» — с удовольствием улыбаясь, заметил Отмар.
Я думал о прошедшем дне. По правде говоря, я не мог вспомнить всех деталей и всех обстоятельств, но теперь я был на опере вместе с Отмаром и наблюдал, как бровастый профессор Скьяво-Моцциконе тихо сидел один несколькими рядами впереди и своими огненными глазами постоянно искал кого-то в публике. Уже чуть позже я узнал местного прелата. Он важно сидел прямо в первом ряду, и мне нетрудно было заметить его явное сходство с толстым дирижёром, который в нескольких метрах от него пыхтел и полноводно потел.
Когда на сцене появились певцы и сюжет оперы стал развиваться, мне вдруг показалось, что я уже не там, а живу в другой жизни и в другом месте.
Когда утром я оказался один на мостовой и рассеянно смотрел на прекрасный фасад амальфитанского собора, то понял, что вправду я живу в разных жизнях, в разных местах, в разные времена, и главное — что монотонно-однозначной формы существования не бывает. Что произошло потом, я помню смутно. Или даже вообще забыл. Перед моими глазами мелькало озабоченное лицо профессора… кажется, его жена исчезла… она от него ушла…
«Именно сегодня, когда я стал овдинавным пвофессовом!!» — страдающим голосом повторял бедняга в полном недоумении и отчаянии.
Вдруг мне показалось, что та самая синьора, кудрявая чувственная кошка, проехала совершенно голой в открытой машине. Длинные кудрявые волосы покрывали её полную грудь, и все вокруг кричали: «Лэди Гудйар! Гудйар! Ваши шины! Гудйар! Шины для настоящего мужчины!» На площади появился местный дурачок, одетый в мундир: он весело танцевал и подпрыгивал, потом останавливался и показывал разные фокусы. За ним бегала толпа крикливых детей. Ох! Какая шумная местная детвора! И вместе с ней, мне показалось, подскакивал улыбающийся Отмар… да, именно он, мой тайный знакомый, композитор и адвертайзер. Очевидно, очередной его фокус для нового рекламного проекта. Просто пока непонятно, какой!
Кажется, я долго лежал. Мне кажется, я лежал целый день, но, признаюсь, не совсем в этом уверен. И кроме того, где же я мог лежать?.. Казалось, день прошёл за один миг, и теперь, сидя на музыкальном спектакле под звёздным небом Амальфи, я переживал странное состояние немоты и беспамятства. Я сидел рядом с Отмаром, и он руководил мною так, как кукольник своими куклами. Он говорил со мной, задавал вопросы и сам отвечал за меня: перед моими глазами всё ещё стоял последний миг утреннего свидания с ней… и ветер, лаская мои волосы, как будто приносил нездешний аромат этой чудесной, но призрачной встречи.
Когда полногрудое высокое сопрано в красном платье с декольте запело арию Леноры: «Fu una sera d’ebbrezza, el’alma mia N’è piena ancor…»16 — я вдруг очнулся от своей дремоты. Отмар смотрел на неё глазами, полными томления. Не музыка его очаровала, а именно она, полногрудая певица с длинными ресницами и золотыми локонами.
«Она гречанка! — вдруг прошептал мой швейцарец.— У неё чувственный голос и обаятельные кошачьи движения! Как жалко, что такая сильная натура чахнет в этой банальной среде!»
Пока она под неуверенный аккомпанемент оркестра завершала свою сложную партию, бровастый профессор встал с места и в полном опьянении слушал её стоя. Другие зрители шумели и толкали его, а он, как отважный кормщик, неподвижно стоял у руля, презирая могущественные валы народного негодования. Когда Ленора окончила свою арию и вся публика шумно аплодировала и громко кричала: «Браво! Браво! Бис!» — профессор Моцциконе решительно подбежал к подмосткам и крикнул:
«Эвклия, не бвосай меня, кавьева для меня ничтожна! Ты, ты звезда нашего небосклона!»
Оркестр затих, публика зашумела, и дирижёр поднял сжатый в руке белый платок. Певица смотрела на него, ожидая повтора своей арии, а дирижёр колебался, повернувшись к публике. В это время прелат подошёл к Моцциконе, проводил его к месту, посадил и подал знак дирижёру. Ленора вновь запела свою арию, и весь народ опять повеселел… «A’vezzi miei resistere non è sì facil gioco…»17
«Вери пиктореск!» — говорил англичанин англичанке.
«Вундербаар!» — повторял немец немке.
«Трэ жоли!» — уверял француз француженку.
Когда грустная Тильде вышла на сцену, я понял, что и эту жизненную минуту я уже давно прожил. Ария грустной кудрявой певицы, её движения по сцене, её рассеянно-печальный взгляд меня сразу завоевали.
«Она тоже гречанка! — вдруг прошептал мой швейцарец.— У неё таинственно-возвышенный голос и ангельские движения! Как жалко, что такая сильная натура чахнет в этой банальной среде!»
Пока Тильде под неуверенный аккомпанемент оркестра завершала свою сложную партию, пузатый прелат встал с места и в полном опьянении слушал её стоя.
Другие зрители начали шуметь и толкать его, а он, как вековая скала, неподвижно стоял под ударами морской грозы и презирал могущественные валы народного гнева. Когда Тильде закончила свою арию и вся публика шумно аплодировала и громко кричала: «Браво! Браво! Бис!» — хранитель соборной сокровищницы решительно подбежал к подмосткам и крикнул:
«Максимилла, божественная Максимилла, из-за тебя я надел эту рясу, ты, ты звезда святого небосклона! Ты звезда-кормило моего призвания!»
Оркестр затих, вся публика живо комментировала:
«Священник! Что за слова! Боже мой! Что скажет епископ!»
«Вери пиктореск!» — говорил англичанин англичанке.
«Зеер Кëмиш!» — повторял немец немке.
«Ан пэ дрол!» — уверял француз француженку.
Дирижёр поднял сжатый в руке белый платок. Печальная певица смотрела на него, ожидая повтора своей арии, а дирижёр колебался и повернулся в сторону публики. В это время Отмар подошёл к прелату, что-то ему прошептал в ухо, а дон Баттимо, как будто проснувшись, в испуге от большого переполоха подумал, что пришли за ним cum gladiis et fustibus18, чтобы его побить и наказать!! Весь дрожащий, в поту, увидев, что выход из партера открыт, он отскочил от своего кресла, вышел на площадь и убежал как угорелый. Отмар подал знак дирижёру. Тильде вновь запела свою арию, и народ опять повеселел…
Когда занавес окончательно опустился и трагический сюжет оперы Петреллы завершился, мы с Отмаром вышли на соборную площадь. Я в полном смущении, молчал.
«Да, дорогой друг! У вас сегодня был очень тяжёлый день. Вы пережили стремительный творческий порыв и теперь полностью обессилены».
Я молчал. Он привёл меня в кафе «Панса», усадил в кресло и заказал две чашки кофе. Я осмотрелся в уже знакомом мне месте и заметил, что мы были в зале совершенно одни.
«Профессор Моцциконе безумно влюбился в полногрудую кудрявую гречанку. Она, я знаю, уйдёт к нему. На неё он растратит все свои деньги, а потом она его бросит и убежит с молодым красавцем. Это не мы с вами, конечно, хотя… не такие уж мы и старые!»
С этими словами он громко захохотал. Я молчал.
«Не хотите знать, что дальше?»
Я вопросительно смотрел на него.
«Старый ординарный профессор с разбитым сердцем будет жить в одиночестве, будет ездить по разным провинциальным театрам, где выступает дирижёр Фацци — тот самый, которого мы сегодня слушали… Он будет следовать за ним в надежде быть поближе к человеку, который открыл талант гречанки и первым целовал её в губы после каждой прекрасно исполненной арии…»
Я молчал… Хотелось возражать, спрашивать, но незримый барьер отделял меня от окружающего мира.
«Я вас понимаю, дорогой друг. Вам хочется узнать про нашего прелата и, главным образом, про вас, про вас, создателя и жертву этого сплетения чудес и судеб!»
Я кивнул головой. В это время официант принёс нам кофе и огромные ромовые бабы.
«Вы меня разочаровали и как автор, и как герой! Я создал для вас такие возможности, такие сценарии, представил вам таких женщин и таких хороших персонажей, а вы… вы всё испортили и дошли до того, что больше не можете ни говорить, ни вообще выражать ваши мысли! Что мне теперь делать? Начать всё сначала? Конечно, я бы мог всё перевернуть и привести в нужный порядок, но time is money19, и у меня за это время появились такие замыслы, такие проекты адвертайзинга, что по сравнению с ними ваша мелкая проза никуда не годится. Эпоха художественного опьянения искусством для искусства давно закатилась, не говоря уже о назидательной функции её. Остаётся лишь запах денег, хотя и было сказано, что pecunia non olet20! Какой обман! Тот, кто различает этот запах,— настоящий художник, а кто не различает — приговорён к забвению!»
«А вы кто, господин Шонке?» — вдруг удалось мне выдавить.
Он посмотрел на меня с удивлением.
«Я ваша лучшая, позитивно думающая сторона! — и довольно захохотал.— Если б не я, вы давно покатились бы в небытие, а я вам покажу, как надо заботиться о себе, как надо писать рассказ о себе от первого лица! Но прежде — некоторые детали, а то без этих сказаний наша летопись останется неоконченной! Не забудьте, писать надо строго и немногословно. Невнимательный читатель (а все давно стали невнимательными) следит только за развитием сюжета… всё остальное — словесный мусор… его давно собирают, как макулатуру, но сдавать некуда и некому… давай шустро и без Пруста; давай не бойся, тут нет Джойса! Давай молниеносно, как по мобилу, а не медлительно, как по Музилю!»
Я уже начал его бояться, этого таинственного и грубоватого швейцарца. Кто его навёл на мой путь? Он вдруг заговорил со мной в автобусе, а потом постепенно довёл меня до немоты и беспамятства; он сам за меня и говорит, и пишет. Слава Богу, думаю я ещё независимо. Или мне так кажется?
«Итак, некоторые детали, а то наша летопись останется неоконченной! Наш прелат вернулся в собор. Там он долго продолжал быть хранителем знаменитой сокровищницы. Голос ангельской Тильде постоянно звучал у него в сердце и в памяти, напоминая ему о прошлых мечтаниях. Почему, думал он, ему была дана роль толстого, старого прелата? Разве к этому вели его юношеские стремления? Кто распорядился таким сплетением судеб? Приходы таинственной старой дамы в крипту успокаивали его совесть, но в то же время острое желание полного обладания жизнью и вытекающее отсюда неудовлетворение ужасно мучили его. Несовпадение бытия и стремлений, несходство внешней жизни и внутреннего порыва стали для него непреодолимыми противоречиями. Почему внешность и натура наделили его ролью пошлого прелата, любителя компромиссов? Говорят, что он, глубоко полюбивший певицу, в полном отчаянии от неосуществимости своих желаний, изувечил себя и в мистическом порыве стал писать безобразные картины и глаголить таинственными изречениями, пророчествуя о красоте мира иного! Вы, наверное, считаете, что всё это ужасно! Не знаю, дорогой друг, какое у вас мнение, но я считаю, что всё человеческое, даже самое свинское, мне не чуждо!»
Отмар хохотал, довольный; я хотел ему возразить, но у меня не было сил даже на то, чтобы открыть рот. Моя воля просто замирала, трепыхалась, как рыба в ведре, открывающая рот в полном беззвучии.
«Дорогой господин… Как вас?.. Да забыл, не важно! Дорогой господин Безымянный, вы, наверно, думали, что нас с вами ожидает спасение: свет и покой, истинная красота! Ваш рассказ так и закончился:
«Розовая синь авроры у залива — это был свет моей влюблённости! — послышалось мне.— Но моё место здесь, Эгеат, это давно решено — и это прекрасно. Красота мира не терпит твоей тоски, твоей ностальгии, и я должна была сказать тебе об этом! То, чего я тебя лишила,— блаженный покой — я теперь тебе возвращаю. Теперь ты всё поймёшь — и голос ветра, и язык морской волны; всё различишь — и слова Вселенной, и ланиты красоты!»
Моя душа торжествовала. Я поднял свой взгляд, и передо мной стояла молодая Максимилла, под вуалью я различал её кудрявые волосы, видел её уста, полуоткрытые не то для улыбки, не то для благословения.
Не так ли вы рассказывали, господин Безымянный?»
Я чувствовал себя как в бреду… мне казалось, что меня закрыли живым в стеклянном гробу, кричу — и никто меня не слышит!
«А это не так! Дорогой друг! Совсем не так, и я теперь расскажу вам всю правду, начиная с судьбы упругой, чувственной Эвклии! Эвклия, Эвклифчик Найк — VIP-досуг! Вот, не могу освободиться от своего адвертайзинга…»
Отмар всё хохотал, а я стал его просто ненавидеть: его пошлость, его самоуверенность меня задевали и ранили, но я в полной психологической зависимости от него.
«Вы меня не любите! Дорогой друг! И совершенно напрасно. Я великий художник, я глубокий мыслитель. Вы просто отстали и не принадлежите времени сему…»
Официант принёс ещё ромовые бабы и вдобавок бутылку коньяка. Я даже не заметил, как Отмар их заказывал:
«Вот эти ромовые бабы, эти чашки кофе, эти рюмочки коньяка. Разве они ниже художественного текста? У них и запах, и вкус, и цвет, и плотность… а у художественного текста… Кто же его поймёт? Но вам надо узнать о чувственной Эвклии… О ней лучше слушать, подливая хороший французский коньяк!»
Он заставил меня выпить. Всё произошло автоматически, он дружественно улыбался.
«Когда вы лежали в бреду в La Bussola, мадам Скьяво-Моцциконе пришла ко мне и объявила: «Я вас люблю, Отмар! Я это поняла с первого взгляда, вы единственный мужчина с чувством собственного достоинства. Мой муж не имеет о нём ни малейшего понятия, а человек, которого я так любила, которого ждала и о котором так мечтала,— не человек вовсе, а тростник на ветру без воли и без крови!» О ком она говорила, вы прекрасно знаете, дорогой господин Безымянный! Я овладел ею, и должен вам сказать, что буду и впредь повторять эти мои выходы в мир красивой неги и прелести земной!»
Отмар начал отвратительно хохотать и пить рюмку за рюмкой французский коньяк. Я полностью оцепеневший, чувствовал, как слезинка пробежала у меня по щеке и горько остановилась на похолодевших губах. Мне захотелось выть, поднять кулаки, возражать, кричать, что всё это неправда и ложь, но я оставался безнадёжно неподвижным перед победоносной улыбкой моего швейцарца.
«А ваша Максимилла!! Ваша богомольная красавица, ваша святая жена, Эгеатик ты мой…— продолжил мой демон-собеседник.— Ваша кундриявая волшебница — она принадлежит мне, она моя любовница, а я её колдун-хозяин. Кундри и Клингзор… Эгеата давно нет на свете и, быть может, никогда не было… Ваша фантазия давно изжита, и ваша песня спета, дорогой любитель симметричной красоты античного мира!!»
Я плакал, а он ел ромовые бабы одну за другой, и на лице его как будто сияла полная радостная луна. Полнолуние — и у меня тяжело на душе, полнолуние — и мой прыжок в грозу…
«„Розовая синь авроры у залива — это был свет моей влюблённости!“ Такими рекламными объявлениями ничего не продашь, дорогой господин Безымянный, и ваша Максимилла вам изменила давно, вы себя изувечили, Монтанчик, вы в полном отчаянии покончили собой… прыгнули с вершины мыса вниз, в бушующие волны голубого залива. Эгеат, Эгеатик, какой вы недалёкий и наивный… идеального мира нет и никогда не было… байки рассказывают, чтобы продавать, а продавать — значит, обманывать… При Цезаре — как при Буше… Ваш сложный красочный сюжет не стоит ни гроша… нет специальных эффектов, нет никакого pulp’a и нет никакого интригующего сюжета для успешного сериала!!! И порнухи нет… Куда же его? Продаваться он не будет, а мои фотки с голой госпожой Скьяво-Моцциконе я могу продать без особого труда… Могу также шантажировать её глупого «овдинавного пвофессова». Жизнь — не драма, не миф… Её не поставишь в театре, её не расскажешь, и от неё не может быть никакого просветления, никакого очищения, а только сильный запах денег, спермы и крови…»
У пустого скалистого берега — только шум морской волны. Вдруг как будто пейзаж стал иным… исчезла южная задумчивость, и холодные руки влажного ветра били по щекам одинокого рыцаря. Только что всё вокруг теплело бесконечной негой, а теперь… Теперь хохот колдуна и волшебника, казалось, перевоплотился в воющий стон близкой грозы. Где же очарованный сад, где источник любви, откуда чистой лазурной водой очищал рыцарь свою душу? Где изысканные и лёгкие прыжки танцующих нимф? Или всё это только померещилось, и мы жили давно и во время иное?
Кудрявая Кундри, прекрасная светлая девичья душенька и тёмная чувственная волшебница, приманила одинокого рыцаря своей разъедающей любовью, звонко звала его и умоляла. И понял одинокий рыцарь, что он не в силах сопротивляться и что святое предназначение ему уже не исполнить!..
«Так, всё на продажу,— объявил Отмар,— вагнеровской музыкой прозвучит вся сцена, внимание зрителя займёт необычайная, дико-тёмная картина в глубине. Тут не важна филологическая и дотошная точность… потребителю не до подлинных Вагнера, Кундри, Клингзора или Парсифаля… Важно, чтобы эти имена неосознанно прозвучали в его голове!»
Героические вагнеровские ноты, гроза, угроза волшебника и колдуна, лесть и соблазн прекрасной, но зловещей Кундри. Парсифаль в грозе и в урагане сражается и отважно сопротивляется! Вдруг успокаивающий голос адвертайзера:
О мой Парсифаль! Отведи взор свой
от грозы и волшебной Кундри!
Свой Грааль ты нашёл! Ты выиграал!
Широкоэкранный многофункциональный телик
немецкой фирмы «Грундиг»!
Довольный рыцарь кладёт свой меч и щит, снимает прекрасный шлем с изображениями, садится и включает телевизор!! Пустыня оборачивается прекрасным садом прелестей! Полный катарсис!! Настоящий кайф! Парсифаль сидит за столом, Кундри в баварском платье готовит ему вкусный яблочный пирог, а зловещий Клингзор становится верной собакой и дремлет у ног своих хозяев! И вы, как Парсифаль, заслужили такой кайф! Покупайте сразу новый широкоэкранный многофункциональный телевизор немецкой фирмы «Грундиг»! Купи «Грундиг» — полюбит тебя Кундри!»
Я смотрел на Отмара с отвращением, а он довольно хохотал. Я не мог говорить. Не мог найти слов и чувствовал себя страшно одиноким. Как прошёл дальнейший вечер, не помню. Кажется, когда мы наконец вышли из кафе, собора на площади больше не было. Абсолютная пустота. Даже моря я не заметил.
«Я вам больше не дам писать, говорить, думать! Вы давно этого не заслуживаете! — повторял Отмар.— Вы не живое существо, как не живые все ваши спутники мужского пола: Скьяво-Моцциконе, прелат и прочее, и прочее! Зато женщины какие живые!! Ой-ой-ой! И все они мои!»
Эти слова Отмара я прекрасно помню, после них как будто опустился занавес. Тьма и тишина! Всё! Finita è la commedia!21
В купе быстро несущегося поезда я принялся читать свежую газету… Вообще я никогда не был большим любителем такого рода чтения… Я глубоко убеждён, что в газетах господствует поверхностная неточность, безбрежная болтливость, некая абстрактная расчётливость и так далее. Я пробегал страницы невнимательным взглядом, сосредотачиваясь на заголовках.
Вдруг в конце страницы, внизу, в местной хронике, я прочёл: «Гибель известного швейцарского адвертайзера». Я сразу же почувствовал в груди холодную боль. Не стал читать подробности и некоторое время рассеянно смотрел в окно на убегающие поля и дома, на далёкие холмы и горы, на низкие и серые облака. Я почувствовал какой-то внутренний покой.
Продолжил чтение:
«Известный швейцарский композитор, а впоследствии подлинный новатор рекламного адвертайзинга Отмар Шонке погиб вчера в море около Амальфи. По данным местного отделения полиции, г. Шонке прошлой ночью упал с вершины скалистого мыса около м. Майори. Обстоятельства трагического происшествия пока неизвестны. Очень трудно также определить, почему г. Шонке ходил ночью по этим труднодоступным местам в темноте при слабом свете луны. Труп известного адвертайзера найден на узком пляже среди скал.
Отмар Шонке, в молодости известный композитор (автор знаменитой оперы «Максимилла Дони»), в последние годы стал одним из самых известных деятелей международной рекламы. Ему принадлежат известные видеоклипы и рекламные кампании, заказанные самыми известными международными брендами. Г. Шонке часто приезжал в нашу страну и охотно работал для итальянских предпринимателей. Ему принадлежала знаменитая кампания Pazzi per la Pizza22, которая успешно противостояла снижению образа пиццы в мире глобализации, и в частности — деятельности безликих международных концернов типа «Пицца-хат». Г. Шонке находился в Амальфи в сопровождении жены и свояченицы. Ими объявлено, что похороны известного художника состоятся в Цюрихе на будущей неделе. Многие деятели итальянского рекламного дела выразили свои соболезнования и с восхищением вспоминали многочисленные шедевры этого незаурядного художника».
Я прочёл статью и опять повернулся к окошку. Перед моими глазами величествовал голый Везувий. Сердце билось сильно-сильно. Хотелось плакать, кричать. Он погиб, но я всё ещё не мог сказать ни единого слова. Как будто у меня был вырезан язык. В купе было пусто. Я прочёл статью ещё раз. Итак, всё это и правда существовало! Или… И кудрявая рабыня, и средиземноморская нега, и тёплый песок пустыни… и я…
Вдруг в купе вошла молодая высокая кудрявая женщина. Не взглянув на меня, она села, достала мобильный и набрала номер. Я стал внимательно смотреть на неё и неожиданно вспомнил слова:
«Розовая синь авроры у залива — это был свет моей влюблённости!»
Она весело болтала по телефону, смеясь и сияя. Я хотел обратиться к ней, но слова давно застыли у меня в груди. Жестом я старался привлечь её внимание, но она не замечала меня и, смеясь, продолжала болтать. За окном проносились поля и деревушки, плыли облака — и испарялась вся пустота моего сердца. Кудрявая девица вдруг сняла модный свой пиджачок, обнаружив симметричную завершённость её молодого тела.
Я чувствовал себя как в бреду… мне показалось, что меня просто закрыли живым в стеклянном гробу… и в стеклянном гробу я кричу — и никто меня не слышит! Он умер, мой демон погиб, он бросился в бушующие волны, но его чары не сняты!
Вдруг другая девушка, худая высокая кудрявая блондинка, вошла, села и весело начала разговаривать с уже сидящей в купе молодой женщиной. Та продолжала болтать по мобильному, и я понял, что они говорили с какой-то третьей женщиной, и все вместе громко и весело хохотали.
Писарь Аноним был всегда рядом с проконсулом Эгеатом. Он постоянно сопровождал его, когда тот отдавал приказы, высказывал свои мысли. Писарь усердно всё записывал: и политическую хронику деятельности Эгеата, и его злободневные размышления, и философские изречения о симметрии и красоте. По приказу проконсула писарь записывал все высказывания Эгеата о красоте его любимой Максимиллы. Когда крамольники безвозвратно погубили прочную веру Эгеата в любовь и верность, он приказал писарю увековечить всё на папирусе. Когда Эгеат узнал об обмане и понял, что Максимиллу заменяла Эвклия, его сердце пронзила глубокая тёмная боль. Слова стали грозными и лишились симметрии. Он перестал доверять своему писарю. Всё проверял. Когда заметил у писаря тревожный взгляд, понял, что написанное можно всегда проверить и исправить, а сказанное — никогда.
По приказу проконсула гвардия схватила писаря. Его закрыли в темнице без света. Эгеат решил вырезать ему язык, потому что он всё знал. После этого его выбросили на пустынный берег.
Писарь был единственным человеком, кто знал и разделял мысли Эгеата о симметрии и красоте. Пока писарь был жив, его мысли о красоте тоже оставались живыми. Другого выхода не оставалось. Эгеат решил, что бушующие тёмно-лазурные волны давно ждут его, а безъязыкий писарь останется единственным немым свидетелем прекрасной, гордой, сумеречной мысли.
На жгучем песке пустыни писарь сидел один и любовался прекрасным разноцветным миражом сумеречного мира красоты. Он чувствовал себя как в бреду… ему показалось, что он просто заключён заживо в стеклянном гробу, он кричит — и никто его не слышит! Далёкий стон умирающей Вселенной кольнул его сердце, но он не смог отозваться, ему лишь удалось освободить свою лёгкую мысль о прекрасном равновесии форм, чувств и стремлений. Писарь шёл вдоль бушующего моря, и холодные руки влажного ветра били его по щекам.
Где же очарованный сад, где источник любви, где чистой лазурной водой он смог бы очистить свою душу? Где изысканные и лёгкие прыжки танцующих нимф? Ему — тому, кому принадлежат все мысли Эгеата о красоте и симметрии,— не хватало чистой воды из источника любви!
Две девицы продолжали звонко хохотать и весело переглядываться. Я хотел с ними заговорить, но мои уста оставались безнадёжно замкнутыми. Вдруг одна из кудряшек протянула мне стакан с пузырящейся минеральной водой. Моя рука лежала неподвижной. Красавица обняла своей тёплой душистой рукой мою голову и помогла глотнуть чистой воды, как будто я уже давным-давно лежал без сил на тёплом песке пустыни. Другая пристально смотрела на меня. Поезд проносился мимо цветущих садов и зелёных полей. Я проснулся. Чувство невиданной усталости сочеталось во мне с мыслью о прекрасной чистоте! Внутреннее потрясение и внезапное просветление оживили мне душу. Теперь меня согревал чистый луч торжествующего солнца. В купе больше не было ни девушек, ни газеты, ни моих вещей. Omnia mea mecum porto!23 Я казался себе странником без посоха и без сумы, который летел к самому себе. Его путешествие приближалось к завершению. Когда я издали заметил огромный купол Брунеллески, то понял, что жизнь моя совершенно перевернулась.
Я вышел на перрон. Стал подниматься лёгкий ветерок, и то, что казалось далёким, за горами и морями, стоном, превратилось в златое звучание колокольчика! Занавес опустился.
Эпилог
Вся публика в зале в полном удовольствии начинает аплодировать, в то время как оркестр исполняет весёлый марш. Опять поднимается занавес, и на пустой сцене появляются римские солдаты и официанты из кафе «Панса». На подносах они несут ромовые бабы и предлагают оркестрантам. Публика смеётся и кричит:
«И нам, и нам тоже!!!»
Они выходят, и вот появляется салернский трактирщик с женой и детьми! Анархист поднимает боевой кулак, и оркестр начинает играть анархическую песню Addio, Lugano Bella!24
«Молодцы, молодцы!! Браво, браво!!»
Публика в восторге то кричит, то свистит. Входит суровый, изувеченный пророк Монтан и, хромая, медленно и молча проходит через всю сцену. За ним двое старикашек в обнимку: писатели Флобер и Тургенев, что ли? Здесь никто не может сказать ничего определённого. Вдруг публика замолкла. Но вскоре вновь веселье и крики: весь вспотевший, за девицами среди детей пробегает Донно Баттимо, а за ним, играя на свирели, Марко!! Толстый актёр, в белой пудре и в чёрной рясе, жестикулирует и шутит. Публика в восторге:
«Браво, браво!!»
Когда в оркестре начинает звучать одинокая флейта, на сцену выходит сам умирающий бог Пан, и с ним большая грациозно двигающаяся кошка и огромный молосс!
«Это кто?» — спрашивают многие.
«Кто его знает!» — слышится от многих сторон, а учитель гимназии уверяет:
«Античный бог лесов, вечный Пан!»
Пан шутливо играет на флейте и показывает публике фигу, будто хочет сказать: «Я умирать не собираюсь, а вы?» В этот момент над сценой пролетает чайка, и никто не понимает, участница она спектакля или просто испуганная птица, которая залетела через форточку в здание театра.
«Без чаек в театре не обойтись!» — подумал старый местный театрал и предположил, что бедная птица, наверно, буревестник, предвещающий конец античной симметрии и красоты. Чуть позже появление обыкновенного голубя объяснило, что просто где-то открыто какое-то окно.
Неожиданным криком удивления вся публика отметила выход божественной Греты Гарбо вместе с Леопольдом Стоковским; за ними следовал тёмный тип в кожаной тужурке и с огромным револьвером:
«Ниночка! Ниночка!»
Публика аплодирует и шумит, и вдруг появляется слепой старик с лирой руке, а за ним — бледная девица, которая тащит на верёвочке целый ряд детских игрушечных корабликов на колёсиках…
«Это кто? Это кто?»
«Гомер и Бессонница…»
«Хулиганство, настоящее хулиганство!» — заметила упитанная старая дева.
Не успела она закончить фразу, как вся публика встрепенулась и начала громко кричать! Перед ней появился профессор Скьяво-Моцциконе и странно пошёл, как Буратино. Вдруг он остановился и повернулся к залу. Своими огромными бровями он начал бросать странно-весёлые намёки и со значительностью крутить своими огромными чёрными глазами.
«Бвовастый пвофессов! Бвовастый пвофессов! Бвовастый пвофессов! Бваво! Бваво!» — с насмешкой кричала публика, а он всё это радостно принимал и гордо выставлял напоказ своё огромное пузо.
Он долго ходил по сцене, и вдруг, как появление валькирий в театре, загремела грозовая музыка! Оркестром теперь дирижировал сам Стоковский! На подмостках публика увидела торжествующего Вагнера, и за ним — нервничающего от его «блохи» Мусоргского и отважно надутого, никому неизвестного Петреллу за руку с италийским пророком, бессмертным Габриэле. Зрители молчали в непонимании. Некоторые из них продолжали кричать:
«Бвовастый пвофессов! Бвовастый пвофессов! Бвовастый пвофессов! Бваво! Бваво!» — пока зловещий облик Клингзора и таинственный суровый профиль Кундри не вызвали у всех испуганный стон удивления: «Ах! Ооо! Ах!»
Тишина длилась недолго, и неожиданно на сцене появился Данте.
«Что он здесь делает?» — стали спрашивать все.
«Говорят, он testimonial спектакля. Его всегда приглашают, он всегда приходит на сцену и проходит всегда лишь до середины пути…»
Божественный поэт сурово посмотрел на публику и вскоре ушёл. Non ragioniam di lor, ma guarda e passa!25
«Данте, Данте!!» — говорила мамаша своему детёнышу, и тот, не поняв, вспомнил огромный памятник перед их домом и сказал:
«Ожившая статуя. Купи мне, мама, купи! Будет сражаться с чудовищами».
Наконец, на сцене появились прелат и дирижёр Фацци!! С ними вернулся профессор Скьяво-Моцциконе!!! Восторг!!! Три толстяка: один хмурит свои кустистые брови, другой поддерживает своё пузо и длинную рясу, а третий поднимает белый платок в крепко сжатой руке!! Крики и шум!! Весь театр выражает одобрение!
Когда на машине проехала голая Леди Гудйяр, мужчины заволновались, а жёны постарались их отвлечь. Гуди, гуди в свой клаксон, Леди Гудйяр! Всё мужское — к твоим ногам, или, точнее, к твоим шинам!!
За голой красавицей появились певицы Ленора и Тильде, обе запели и закончили мелодию изысканной высокой нотой и трелью. Один зритель вышел прямо на подмостки и поцеловал им руку.
«Альфредо, Альфредо! — вскрикнула его жена.— Ты что, Альфредо?»
«Какие холодные ручки!! Так хочется их согреть!» — с трепетом заявил муж-меломан.
Когда на сцене появился Отмар Шонке, все присутствующие ахнули:
«Он жив?!»
Он медленно прошёл через сцену и поклонился. Ему долго аплодировали. Отмар показал на свой галстук и сказал:
«Версаче — нельзя иначе!»
Потом — на модный кожаный костюм:
«Армани, из чистой кожи лани!»
На остроносые ботинки:
«Пройдёшь весь мир в ботинках Тоd’s: они уверенней револьвера „Гроза-ОЦ“!»
И, наконец, на духи:
«Мужские духи «Дольче и Габбана» — завоюешь сабинянок и девиц из любого стана!»
Отмар довольно захохотал и протянул руки к публике, как будто хотел всех обнять или вызвать всеобщую овацию.
Когда на пустой сцене зазвучала грустная мелодия арфы, на подмостки медленно взошёл одетый в тунику Эгеат. Выражение лица у него было такое, как будто он только что поднялся на вершину скалы.
«Трагик, настоящий трагик! — говорил учитель гимназии.— Он вызывает аффекты страха и сострадания!! Все условия для настоящего этического и эстетического переживания, для подлинного катарсиса!»
Эгеат остановился в центре эстрады и стал молча смотреть на публику, потом медленно поклонился. Остался в этой позе несколько мгновений, затем выпрямился и торжественно ушёл. Публика замолкла, потом вдруг заполнила зал шумными рукоплесканиями.
Тогда появился писарь, смиренно, стыдясь, прошёл через сцену, как будто в трансе, и ушёл. Не успели ему зааплодировать, как появились они — главные героини: Эвклия и Максимилла. Обе бесконечно красивые, обе кудрявые, обе скромно одетые, они прошли молча, потом печально посмотрели на публику и друг на друга. Никто не посмел прервать это чудное молчание. Вот красота человеческого взаимопонимания, когда слова уже не нужны! Две рабыни обнялись, к ним подошли амальфитанская Максимилла, жрица Присцилла, Грета Гарбо, жена трактирщика-анархиста, женщина-кошка из-за окна, две молодые девицы, путешествующие поездом, а дальше — все женщины из зала стали подниматься на сцену. Все громко аплодировали. Все обнимались, оркестр продолжал играть разные мелодии, и открылся прекрасный средиземноморский берег, золотой песок, тёмно-лазурные волны. В зале поднялся ветерок, и то, что казалось далёким, за горами и морями, стоном, превратилось в златое звучание колокольчика! В центре сцены появился фонтан, и женщины пригласили мужчин выпить его чистейшей прозрачной воды. Все пили воду и чокались бумажными стаканчиками. Потом открылись главные двери и огромные окна, и в зал ворвался солнечный свет! Публика стала неохотно выходить из театра. Все хотели, чтобы спектакль никогда не заканчивался, а про жизнь… про жизнь потом.
Я сидел в пустом баре у металлического круглого столика и держал в руках рукопись пьесы. Рассеянно закрыл её. На обложке прочёл заглавие: «Рабыня кудрявая». Грустно и устало огляделся вокруг. Вдруг передо мной появилась высокая кудрявая девушка. Она села за стол. Я залюбовался её карими глазами, белой и свежей кожей. Её взгляд сразу покорил меня. Она улыбнулась, я положил рукопись на стол и нежно погладил её холодную руку.
«Как обычно?» — вдруг спросил я у неё.
Она кивнула головой, и её кудри слегка коснулись моего лица и губ.
Я позвал официантку и уверенно заказал:
«Два двойных эспрессо!»
После кофе мы с кудрявой красавицей решили пройтись. Вышли на улицу, когда уже краснел закат. Нежно поцеловались.
Литература не должна заходить дальше, пусть останется за дверью.
1. «Слеза Христова» — знаменитое вино, производимое у подножья Везувия.
2. Работать и спать (фр.).
3. Буквально: «Спаси меня». Выражение из Псалтыря.
4. С мечами и кольями (цит. из Мт 26.47).
5. Компас (итал.).
6. «До свидания, любимая Максимилла!!» (нем.).
7. Новая кухня (французская кулинарная школа.— фр.).
8. Повествование о Максимилле Дони (фр.).
9. Грета, ты велика! (англ.).
10. Леопольд, не будь таким холодным (англ.).
11. Созвучие слов: Greta / great.
12. История понятий (нем.).
13. Начальные строки известного Lieder’a Р. Шумана на слова Р. Райника.
14. Подъем Св. Екатерины (итал.).
15. Внешнее сходство с персонажем (фр.).
16. Это был вечер похмелья, и моя душа им ещё полна… (итал.).
17. Твоим замашкам мне не так легко сопротивляться… (итал.).
18. С мечами и кольями (цит. из Мт 26.47).
19. Время — деньги (англ.).
20. Деньги не пахнут (лат.).
21. Комедия закончена! (итал.).
22. С ума сходим по пицце (итал.).
23. Всё своё ношу с собой! (лат.).
24. «Прощай, прекрасный город Лугано». Знаменитая итальянская анархическая песня.
25. «Они не стоят слов: взгляни — и мимо!». Данте Алигьери «Божественая комедия». Ад, III, 51.