Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2011
Лев Бердников
Жертвы моды
Моды во все времена никого не оставляли равнодушным. Порой вокруг них разгорались самые настоящие баталии, принимающие весьма жёсткие формы. Так, при Петре I взимался штраф, а то и наказывали палками за ношение бороды и усов, а также долгополой старорусской одежды; а тех, кто облачался в испанский камзол, нещадно били батогами. Во времена Павла I человек, дерзнувший появиться в общественном месте в круглой шляпе, панталонах, куртке, фраке или жилете, попадал на гауптвахту, мог лишиться чинов или даже оказаться в Сибири (не говоря уже о том, что его шляпа срывалась с головы, а костюм рвался в клочья). И в не столь уж отдалённом прошлом, в 50–60-е годы XX века, когда в СССР в разгаре была санкционированная свыше борьба с так называемыми «стилягам», «добровольные» отряды дружинников с помощью ножниц безжалостно кромсали узкие брюки, разноцветные пиджаки и аляповатые галстуки этих «антиобщественных элементов». Стиляг прорабатывали на комсомольских собраниях, подчас исключали из институтов, ломали карьеру, огульно обвиняли в спекуляции (фарцовке), что влекло за собой и уголовную ответственность.
Но не менее эффективными и уж, конечно, более симпатичными были другие способы борьбы с чуждыми костюмами и всякими модными веяниями. Речь пойдёт отнюдь не о карательных мерах, а о дискредитации моды путём её пародийного, карикатурного изображения, подчас доведённого до абсурда.
Рассматривая преобразования первой четверти XVIII века, можно говорить не только о повсеместном введении в России европейского костюма, но и о целой системе государственных мероприятий, направленных на запрещение традиционного ношения стародавней московитской одежды и бороды. В ряду известных петровских кощунств находятся шутовские свадьбы, где бородатых шутов и их гостей умышленно наряжали в русское народное платье. Вот как описывает такие увеселения Н. И. Кашин: «…И жениха, всешутейшего папу, в Иностранной коллегии и Его Величество со всем генералитетом и знатным дворянством убирали во одеяние, в мантию бархатную малиновую, опушённую горностаями, с большим отложным воротником горностаевым же, шапка белая, вышиною в три четверти аршина… Наряжали невесту в платье старинное… шапка горнотная бобровая, вышиной больше пол-аршина, покрывало волнистой тафты… Невесту из деревянного дома вели свахи из дворянских дам в уборе старинном, за нею следовало Её Величество с дамами в машкарадном платье».
Как отметил Б. А. Успенский, русское платье, представленное на свадьбе шутов, приняло в петровское время характер маскарадного. Точно так же позднее, в XVIII веке, гимназистов и студентов наказывали, надевая на них крестьянскую, то есть русскую национальную, одежду.
В. М. Живов показал, что шутовские свадьбы — это публичные церемонии, носившие обязательный характер. От них нельзя было отказаться, как нельзя было отказаться от назначения на ту или иную службу. Участие в таких свадьбах было необходимым признаком приверженности монарху, готовности перевоспитываться по установленному Петром образцу.
Принуждение носило массовый характер: толпы бегали и кричали со смехом: «Патриарх женится! Патриарх женится!» Одного из шутов, князя-папу Н. М. Зотова, перевозили через Неву в какой-то ладье, которая плавала в пиве. При этом его поили допьяна из ковша, сделанного в виде вульвы. После этого происходила пышная свадьба, строилась специальная пирамида с прорезанными в ней дырками, в которые кто хотел мог подглядывать. Туда и доставили пьяных новобрачных. Комизм усиливался и тем обстоятельством, что Зотову давно уже перевалило за 80, а невесте — за 60. Народ смотрел на них в эти дырки и хохотал. Для венчания «молодожёнов» нашли попа 90 с чем-то лет, который еле-еле мог говорить.
Цель подобных празднеств — принуждение общества к разрыву с традицией. Потенциальная нелояльность (а старорусская одежда воспринималась именно как отрицательное отношение к преобразованиям Петра) становилась предметом сатирического изничтожения. И в шутовских свадьбах монарх, наряжая по старинке своих подданных, провоцирует эту нелояльность и её же уничтожает смехом.
Глумление над щегольскими костюмами уже екатерининского времени предпринял некий «отставной чиновник, крайне невзрачной наружности, с золотушными шрамами на лице», о чём сообщает М. И. Пыляев. Этот насмешник нарядил в изысканные одежды свору беспородных собак, с которыми ходил по петербургским улицам. «Одна собака была в зелёном фраке, жёлтых штанах и красном жилете, другая в обтянутом пёстром кафтане, синих штанах, третья в каком-то бурнусе, с колпачком, в шапочке, с разноцветными перьями, четвёртая в фижмах, в роброне и парике с тупеем, пятая в дамском капоте и шляпке…» «Все эти костюмированные собаки,— подчёркивает Пыляев,— носили имена современных франтов и франтих, известных в тогдашнем обществе». И далее продолжает: «Появление этого полупомешанного чиновника со своей свитой вызывало всеобщий хохот».
Думается, что Пыляев грешит перед истиной, называя «полупомешанным» этого собачьего костюмера: предпринятое им переодевание четвероногих в щегольское платье обнаруживает в анонимном чиновнике тонкую иронию, вызванную глубоким неприятием современной ему моды. А присвоение собакам имён франтов и франтих свидетельствует не только о дискредитации конкретных щёголей, но и о пародии на само щегольство как историко-культурный феномен.
В отличие от предыдущего насмешника, богатый чудак и меценат П. А. Демидов был настолько широко известен, особенно в Москве, что в русской культуре XVIII века сам приобрёл черты легендарной личности. Этот, по словам А. С. Пушкина, «проказник Демидов» был горазд на выдумки разных экстравагантностей, особенно касательно новейших мод. Когда появилась мода на очки, Демидов заставил их носить всю прислугу, а также лошадей и собак. Современники утверждали, что животные, для которых специально изготовили эту стеклянную невидаль, приобрели характерный задумчивый вид. Показателен был демидовский выезд, на который сбегались смотреть целые толпы: ярко-оранжевая колымага, запряжённая тремя парами лошадей — одна крупной и две мелкой породы, форейторы — карлик и великан. И все — в очках!
Демидов ёрничал, откровенно стирая грани между щегольской одеждой и самой грубой дерюгой. Свою челядь он одел весьма оригинальным образом: одна половина ливреи была шита золотом, другая — из деревенской сермяги; одна нога обута в шёлковый чулок и изящный башмак, другая — в лапоть.
Екатерина II, называя Демидова «дерзким болтуном», ценила его благотворительную деятельность и пожаловала ему, нигде и никогда не служившему, чин действительного статского советника. Монархиня — вольно или невольно — и сама использовала некоторые демидовские приёмы сатирического осмеяния чуждых ей мод. Так, известно, что Екатерина II воспринимала распространившиеся в России моды революционной Франции как покушение на государственные устои своей страны. Во Франции же вошли тогда в моду узорчатые фраки, и петербургские щёголи стали их носить. Что же сделала императрица? Она приказала одеть всех будочников в этот наряд и — не вослед ли Демидову? — распорядилась дать им в руки лорнеты. Современники свидетельствуют: франты во фраках после этого быстро исчезли. Екатерина, как видно, боролась с этой модой с присущим ей чувством юмора.
Важно отметить, что подобное «самодержавное остроумие» в борьбе с неугодными модными веяниями характерно не только для эпохи «богоподобной Фелицы». Во времена правления её царственного внука, Николая I, начальник Третьего отделения Собственной императорской канцелярии А. Х. Бенкендорф отправил 12 февраля 1838 года генерал-губернатору юго-западных губерний Д. Г. Бибикову письмо следующего содержания: «Доходит беспрерывно до моего сведения, что в Киевской, Подольской и особенно в Волынской губерниях молодые люди, упитанные духом вражды и недоброжелательства к правительству и принимая все мысли и даже моды Западной Европы, отпустили себе бороды… и испанские бородки. Хотя подобное себя уродование не заключает в себе вреда положительного, не менее того небесполезно было бы отклонить молодых людей от такого безобразия, не употребляя, однако же, для достижения сей цели мер строгих и каких-либо предписаний. А потому не изволите ли, Ваше Превосходительство, найти возможным приказать всем будочникам и другим нижним полицейским служителям отпустить такие бороды, и для вернейшего успеха отпустить их в некотором карикатурном виде? Но в случае Высочайшего проезда Государя Императора через губернии, Вам вверенные, полицейские служители должны немедленно быть обриты, дабы все видели, чтобы такое уродование лица противно Его Величеству и было допущено единственно в насмешку безрассудных подражателям чужеземных странностей».
Как видно, крупный николаевский функционер осмеивает «безрассудных» копиистов иноземных мод, не используя, как и Екатерина, «мер строгих и каких-либо предписаний». Как и при Екатерине, здесь очевидна идеологическая подоплёка: не случайно Бенкендорф называет бородачей «людьми, упитанными духом вражды и недоброжелательства к правительству». И вновь власти прибегают к помощи будочников — на этот раз их заставляют отпустить карикатурные бороды. Чтобы щёголи увидели и устыдились!
История показывает, что насмешка, заключённая в едкой, злой пародии, порой уязвляет не меньше, чем гауптвахта или другая карательная мера.