Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2011
Борис Кутенков
Лирическая дерзость и литературные ортодоксы
Поэзия и критика в журналах конца 2010 и начала 2011 года
«Литературная учёба»: о литературе — питерской и не только
6-й номер «Литературной учёбы» за 2010 год открывается круглым столом, посвящённым питерской литературе. «Что вы знаете о современной питерской литературе? Редакция «Литературной учёбы» провела небольшой опрос среди своих постоянных читателей и на основании их ответов составила следующий короткий список: поэт — Александр Кушнер, прозаик — Елена Чижова, критик — Виктор Топоров. Изредка кто-нибудь называл другие фамилии, которые, однако, чаще всего оказывались совершенно неизвестными прочим опрашиваемым. Неужели культурная столица России перешла на автономное литературное существование? Что происходит сейчас на берегах Невы с поэзией, прозой, критикой? За разъяснениями мы решили обратиться с тем же вопросом к действующим литераторам, в том числе, разумеется, и петербуржцам. Возможно, они дополнят наш список именами, к которым нашим читателям следует, как минимум, присмотреться»,— говорит в предисловии главный редактор Максим Лаврентьев. В опросе приняли участие многие — Сергей Беляков, Владимир Козлов, Андрей Рудалёв, Ильдар Абузяров, Константин Рубинский, Владимир Козаровецкий, Елена Погорелая, Сергей Арутюнов, Елена Луценко, Вадим Левенталь, Дмитрий Дзюмин, Дмитрий Колёсников, Алла Зиневич. В репликах «мелькают» разные точки зрения и называются разные имена. Самой исчерпывающей мне представляется позиция Дмитрия Дзюмина: «…русская литература сегодня функционирует в таком странном режиме, когда литераторы варятся в собственном соку, поэты старшего поколения не посещают вечера молодых поэтов, молодые поэты читают только друг друга, старшие не знают младших и т. д. Утрачена групповая идентичность (писатели больше не объединяются в литературные группы из эстетических соображений), утрачен, в конце-концов, несчастный литературоцентризм, о котором уже и говорить стыдно, поскольку сказано очень много. Утрачена (и это самая большая утрата) связь писателя с массовой читательской аудиторией, поэтому откуда большинству петербуржцев узнать, например, о молодой петербургской поэзии? Они (петербуржцы) не ходят на литературные тусовки, предназначенные для литераторов. Современная русская литература предельно закрыта для обычных (непосвящённых) граждан. Ситуация усугубляется ещё и тем, что литераторы сами стремятся возводить дополнительные стены, отгораживаясь как от читателя, так и друг от друга».
К сожалению, за пределами опроса остались многие достойные, но далеко не столь «распиаренные» литераторы: я бы дополнил этот список именами Аси Анистратенко — яркой и самобытной поэтессы; питерского по складу творческой натуры и манере письма прозаика Дмитрия Вачедина, родившегося в 1982 году в Ленинграде, в 1999 переехавшего в Германию (осенью 2010-го в издательстве «Прозаик» вышел его дебютный роман «Снежные немцы»); талантливой поэтессы-иронистки Элины Лапп; не менее талантливого поэта Дмитрия Шабанова, который родом из Минусинска, но сейчас проживает в Питере, а также родившейся в Ленинграде, но живущей в Литве Лены Элтанг, в поэзии которой тема Питера занимает важное место.
Обсуждение петербургской литературы продолжается и в статье Татьяны Лестевой «Три «Петербурга». Работа, на мой взгляд, не получилась: критик в своих рассуждениях не выходит за грань сожаления о том, что «авторы пребывают в тоске, грусти, печали, неудовлетворённости жизнью…Трудно молодёжи сейчас…». Кроме того, статья слишком затянута — 26 страниц: быть может, не стоило подробно разбирать каждую публикацию альманаха — гораздо эффективнее было бы остановиться на наиболее репрезентативных из них и таким образом выявить общие тенденции развития питерской литературы, анализ которых в материале Лестевой полностью отсутствует. Честно говоря, «круглый стол» с разносторонними взглядами литераторов даёт для понимания этих тенденций гораздо больше, чем нудное перечисление публикаций с поверхностными комментариями вроде «снова тот же мотив отнюдь не героического, а сексуально озабоченного молодого поколения, которое должно через несколько лет встать у кормила власти в России», частностей типа «неплохо бы, чтобы автор <…> перечитывал рассказ, заменяя слово «тогда» <…> на синонимы» или сомнительных высказываний («толстые журналы обычно делает проза»).
Рубрику «Литература и современность» продолжают статьи Бориса Лукина «О стихах, о талантах… о Поэзии, или Танцуем от печки» и вашего покорного слуги («Формы эскапизма в современной прозе» — об антологии современной литературы «Наше время»). Материал Лукина изобилует свойственными стилю автора деревенизмами и просторечьями («вчерне», «завспоминали»), горькими истинами о современном блате («Даже если талантливый ребёнок «с улицы» добирается до первого-третьего места и почти готов получить заслуженную награду, в дело вступают заградительные канцелярские циркуляры. В этот момент оказывается, что победителем конкурса-фестиваля республиканского значения может стать лишь отмеченный до этого наградами на областном-городском-районном-школьном уровне…») и банальностями о монополизации литературных изданий группой отдельных лиц. При моём уважении к Лукину как критику и преподавателю — мало того, что им не предлагается для исправления ситуации ничего конструктивного, сомнительным выглядит и смешивание в одну кучу монополизации, блата и качества публикаций. Немалое достоинство статьи — прямота и честность критика, не оглядывающегося на цеховую и корпоративную этику, однако остро хочется от статьи большего профессионализма, глубины оценок и меньшей эмоциональности. Утомляют постоянно упоминаемые на протяжении статьи признаки симулятивного контекста (Союзы Писателей, Пен-клубы), не имеющие отношения к литпроцессу, и перескакивания с одного на другое без должной аргументации. Автор пренебрежительно высказывается о Борисе Рыжем («будто бы ярко просиявшем»), ставит через запятую таких разных поэтов, как Кибиров, Гандлевский и Ватутина, написав, что «абсолютно непонятно, чем они отличаются друг от друга». Диковато звучит и высказывание о том, что студенты Литературного института «ничего не читают» (могу заверить как человек, ежедневно наблюдающий ситуацию изнутри, что это не так — хотя бы ввиду присутствия обязательных академических дисциплин. А собственный опыт общения Лукина с неудачно, видимо, попавшимися отдельными единицами — выборка, как говорят в социологии, не репрезентативная). Постепенно устаёшь от следующих одна за другой поверхностных инвектив без какого-либо углубления в проблему и имеющих одно послание: «как же всё плохо». Заголовок статьи себя не оправдывает — ни о поэзии, ни о талантах в ней нет ничего, а выплеск раздражённых эмоций представителя архаических взглядов по отношению к современной литературе оставляет впечатление монологичного сознания.
Интересный ход журнала — это публикация статьи об Ольге Арефьевой, которая, несомненно, привлечёт к сугубо филологическому изданию внимание определённой аудитории. Также стоит похвалить статью Натальи Вишняковой об Арсении Тарковском: если её предыдущие материалы в «Литучёбе» выглядели малоосмысленной статистической таблицей, подводящей итоги частоте употребления того или иного цвета (цветка, etc.) в творчестве поэтов, то здесь Вишнякова уходит от статистической направленности, благодаря чему статья претендует на обзор и выявление многих черт поэзии Тарковского. Великолепный анализ лирики Алексея Прасолова представляет работа Павла Глушакова, любопытна также статья главного редактора «Литучёбы» Максима Лаврентьева о трудностях перевода дагестанского поэта Абдуллы Даганова и Валентина Осипова про первый альманах писателей фронтового поколения. В разделе рецензий наиболее интересные — Екатерины Ивановой на книгу Елизаветы Мартыновой «Свет в окне» и Сергея Шаргунова о Константине Рубинском.
«Дружба народов»: остановка «Московского времени»
В первых номерах «Дружбы народов» и «Знамени» поэты легендарной группы «Московское время», и без того часто печатающиеся, представлены в полном объёме. Довольно утомительно встречать из номера в номер одни и те же имена — а последние публикации наводят на мысль о несколько преувеличенном внимании к ним. К новым сочинениям Гандлевского и Цветкова в «Знамени» я ещё перейду, а пока остановимся на подборке Бахыта Кенжеева в «ДН». Которую «новой» можно назвать весьма условно — стихи не знаменуют собой никакого нового этапа в творчестве поэта: всё те же узнаваемые черты стиля — негромкий, размеренный голос, умствующее интеллигентствование, пронизанность атмосферой осени и старости, вариативность размеров, указывающая на виртуозное письмо и некоторую инерционность. Название подборки — «Посвящение мальчику Теодору» (одна из поэтических масок Кенжеева) — говорит о взгляде на прошлое, прощании с прежним собой. По-моему, прощание несколько затянулось.
Вообще, поэзия в январской «Дружбе» создаёт ощущение «умудрённости» и размеренной старческой неторопливости с явно выпяченной технической мастеровитостью.
В подборке Александра Тимофеевского доминируют мотивы тюрьмы, заточения, разрушения иллюзий. Сквозь порой пошловатую иронию («даси,— я говорю любимой, / Любимая, ты мне даси?») и наигранную молодецкую виртуозность просвечивает горечь. Отдельно смотрится подборка переводов из Кароля Чеха, которой предпослана вариация из «Слова о полку Игореве» (Но пригубим самую малость, / Упиваться будем стихами, / Смаковать станем каждое слово — / Я по-русски, Карой по-венгерски»), отдельно — вариации из Пастернака.
А старость — что такое старость,
Во всяком случае, не Рим,
А то, что от тебя осталось,
Причём остаток этот мним.
Подборки этого номера как лакмусовая бумажка высвечивают недостаток современной «толстожурнальной» поэзии: предельную планку мастерства и — как следствие — некоторую усталость, инерционность от «умения» писать стихи, но в то же время узости, исчерпанности тем. Так не лучше ли сделать передышку?
Некоторую новизну вносят стихи Михаила Кагановича — проникнутые ощущением национального духа и мотивом свободного странствия:
Верблюд бредёт из ниоткуда,
По направленью в никуда…
Он не торопится, покуда
Есть горький кустик и вода.
А самые интересные материалы в номере — едва ли не интереснее, чем художественная часть — в разделе «Критика». «ДН» взяла на себя сложную задачу: организовать круглый стол о литературе нулевых и выяснить «главные тенденции, события, книги и имена первого десятилетия нового века». Каждый кулик, как водится, своё болото хвалит: категоричен Николай Александров, бездоказательно утверждающий, что «российскую словесность определяли Сорокин и Пелевин» и «в современной российской словесности есть Сорокин, Пелевин и остальные». При этом телеведущий ничего не упоминает о поэзии и перечисляет через запятую факты, не предлагая способов исправления ситуации и даже не выражая своего отношения к ним («Плюс к тому за эти десять лет стало понятно: что литературная критика окончательно утратила свои позиции; что книг издаётся всё больше, а читателей становится всё меньше; что электронные издания всё сильнее заявляют о себе и, вполне вероятно, вытеснят бумажные издания; что претензии на серьёзность в литературе зачастую не подтверждаются элементарными навыками письма; что очень большая часть современных российских писателей плохо и случайно образованна»). Роман Арбитман сосредотачивает внимание на фантастике, Ольга Балла рассуждает о «сетевой» жизни письменного слова. Прагматичен, трезв и в чём-то циничен взгляд Павла Басинского, декларирующий видение далёкой перспективы и даже — литературу как заранее программируемый механизм: «Писать „просто тексты«, даже гениальные, сейчас так же бессмысленно, как попытаться стать вторым Платоновым, вторым Набоковым и вторым Бродским… Прежде чем написать статью, надо подумать о том, где ты её напечатаешь. Прежде чем написать роман, надо представлять себе его потенциального читателя». Самая объективная и точная реплика — у Евгении Вежлян, «заводящей речь» издалека и подробно исследующей социальные причины именно такового бытования литературы 90-х и 2000-х, попутно называя наиболее, по её мнению, значимые имена. Настораживает, что о поэзии в целом говорят крайне мало, словно считая её прикладным жанром литературы. Даже о таком значительном явлении, как Борис Рыжий, упоминает лишь Ольга Славникова — и то вскользь, в контексте «неожиданного успеха уральцев».
«Знамя»: поднадоевшая поэзия, хорошая критика
Разочаровывает отдел поэзии в январском номере «Знамени». Обширна подборка Марии Степановой — 8 страниц — однако при несомненном таланте и узнаваемом стиле поэтессы не оставляет ощущение, что в «больших дозах» поглощать стихи Степановой нельзя — слишком явна замкнутость на себе, герметизм и смысловая шифрация. В одном из катренов автор словно бы проговаривается:
И я для прохожего взгляда
Одета и обнажена,
Сама и могила себе, и отрада,
Сама себе мать и жена.
Засилье «Московского времени» чувствуется и в этом журнале — причём опубликованы тут сразу и Цветков, и Гандлевский. Из-за сходства поэтик названных авторов, принадлежащих к единой эстетической группировке, создаётся впечатление самоповторов, переплетения интонаций как в пределах подборки каждого, так и друг между другом — и это при несомненной различимости и самобытности каждого. Причудливое слияние времён — прошлое в настоящем — мы видим в подборке Алексея Цветкова. Этим обусловлен приём нарушения синтаксиса, свойственный поэту:
тоска над подъездом висела
где сонно мы с братом сопим
Представленное в журнале творчество Сергея Гандлевского озаглавлено «стихи», но на суд читателей представлено всего одно стихотворение — таким образом, внимание к поэту становится гипертрофированным, показывается, что немедленной публикации заслуживает — прошу прощения за резкость — каждый чих талантливого лирика, даже не дорастающий до полноценной журнальной подборки. С публикацией этого стихотворения в «Знамени» явно поторопились: начало его ритмически повторяет «На смерть И.Б». Гандлевского же 1997 года («Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была…»), да и не знаменует оно собой никакого нового этапа в творчестве поэта, которого бы хотелось от каждой подборки. Здесь же — топтание на одном месте: «фирменная» старчески-брюзжащая интонация, обозначенная выдвинутым самим же автором термином — «критический сентиментализм»; инерционность письма, переходящая на самозаборматывание, и припоминание как исходный мотив творчества.
Старость по двору идёт,
детство за руку ведёт,
а заносчивая молодость
вино в беседке пьёт.
Поодаль зрелые мужчины,
Лаиса с персиком в перстах.
И для полноты картины
рояль виднеется в кустах.
Самой интересной в номере я бы назвал подборку Заира Асима — молодого ещё, не «приевшегося» автора, участника X Форума молодых писателей в Липках. Стихи любопытны и в смысле представления о поэтиках народов Ближнего Зарубежья, и в плане того, как не слишком хорошее владение русским языком влияет на индивидуальность поэтики. Формально всё грамотно, но несколько искусственная постановка слов создаёт ощущение некоторой тяжеловесности, неорганичности подобного способа речи для русского стихосложения, на что «предательски» указывают сближенные рифмы:
Снаружи присмотреться к обстановке,
как люди позвоночные на стульях
горбатятся над речью с расстановкой,
и время спотыкается в раздумьях.
Так языков нещадные лопаты
выкапывают ямы разговоров.
И обороты речи угловаты,
как здания, под тяжестью глаголов.
Последняя фраза характеризует текст Асима в целом. Хаотичность фиксируемых впечатлений вызывает ассоциацию, будто иностранец с наслаждением обкатывает трудно дающуюся русскую речь, словно камешки под языком:
Здесь гуляют промежуточные люди,
кто кого тут тщетно любит и не любит —
мне по барабану, точно африканцу.
В ресторане счёт несут американцу,
он сидит глухой, бухой, кривой, как сабля.
Проститутка ногу задрала, как цапля.
Кто чем занят. Я достал блокнот и ручку.
Облако рисую. Нет, уж лучше тучку.
В разделе «Свидетельства» — воспоминания вдовы Григория Бакланова (в № 5, 2010 была опубликована статья Льва Оборина об этом писателе-фронтовике). Мемуаристика в журнале представлена воспоминаниями Кристины Бояджиевой (1898– после 1990) о встречах с Осипом Мандельштамом. Особых новых деталей к портрету великого поэта четырёхстраничная публикация не добавляет («Осип Эмильевич был человеком талантливым, светлым, добрым. Он не мог мириться с несправедливостью, за что пострадал жестоко, заболел и умер преждевременно), но любопытна для воссоздания атмосферы того времени. Раздел мемуаристики продолжает статья Исаака Глана о встрече с Лилей Брик. В рубрике «Культурная политика» — трезвый и пристрастный, эмоциональный и в то же время рассудительный взгляд Натальи Ивановой на недавно вышедший, но уже нашумевший учебник «Литературная матрица».
Самый интересный критический материал в номере — статья Евгения Абдуллаева «Большой Филфак или «экспертное сообщество»?». Мне импонируют материалы Абдуллаева — доброжелательностью, рассудительной аргументацией, тактичностью, не оставляющей в то же время впечатления идеологической ангажированности. Критик не изменяет своему принципу деления статьи на разделы: «Поэт как филолог» и «Поэт как эксперт». Статью рекомендую читать — в ней высказано множество верных мыслей и о филологическом обучении, и об отличии экспертной оценки как заинтересованного неудовольствия от эстетической оценки как незаинтересованного удовольствия.
В рубрике «Наблюдатель. Книжные серии» рекомендую к прочтению статью Владимира Кавторина об Ольге Берггольц и Сергея Глузмана о Бунине. Номер заканчивается традиционной рубрикой Анны Кузнецовой «Ни дня без книги» — точными, дельными и субъективными заметками талантливой критикессы о свежевышедших книгах.
«Москва»: ортодоксальность и отсутствие лирической дерзости
Журнал «Москва», как всегда, отличается ортодоксальностью и делает упор на патриотизм и православие. Выбор поэтических публикаций, исходя из одной эстетической установки, не имеющей отношения к литпроцессу и полностью отстранённой от столбовых линий и ответвлений современной поэзии, скверно влияет на качество журнала. Более того, такой подход ведёт к проблемам, затронутым мной при анализе «Нашего Современника» в предыдущем обзоре. Издания эти — «НС» и «Москва» — эстетически сходны: игнорирование индивидуального стиля авторов при выборе публикаций создаёт в итоге полностью симулятивный контекст.
Подборка Владимира Нечаева в № 12, 2010 «Москвы» показывает мучительные попытки талантливого автора пробиться к собственной интонации.
Не в подражание я сбиваюсь на прежний лад.
Выйдешь, вернёшься ли сразу
К праху и тверди, в прах погружая взгляд,
В разлучение глаза?
Ровные, сдержанные пятистопные ямбы и анапесты, нарративные, в чём-то повторяющие интонацию позднего Заболоцкого, представляет Марина Котова. В целом их стиль пока что можно охарактеризовать как общепоэтический.
Я прежде управлять умела снами.
И был один. В нём свет глаза слепил.
По небу, жёлтый разливая пламень,
Садилось солнце в выжженной степи.
И сквозь лучей сверкающие спицы
Дорогою, что ветер проторил,
В ночь огненные мчали кобылицы
И поднимали огненную пыль.
«Вашим стихам не хватает бесстыдства»,— сказала Ахматова одному молодому стихотворцу. Вспоминаются и часто цитируемые мной слова поэта и критика Сергея Арутюнова: «Некоторым авторам мешает то, что они — добрые люди. Вот были бы они отпетыми сволочами, такого бы написали…» (сказано с юмором, однако при кажущейся парадоксальности высказывания зерно истины тут есть, и немалое). Сходных мыслей можно припомнить много, однако не вызывает сомнения то, что отсутствие той самой лирической дерзости, охарактеризованной Ириной Роднянской как флогистон (Арион», № 1, 2010) — недостаток многих авторов, и едва ли не самое печальное, что рецепта для её «выработки» пока не придумали. (Напомним попутно, что словосочетание «лирическая дерзость» принадлежит Льву Толстому и прозвучало в письме В. П. Боткину, который прислал ему в июле 1857 года переписанное от руки стихотворение Фета «Ещё майская ночь»: «И в воздухе за песней соловьиной разносится тревога и любовь!» Прелестно! И откуда у этого добродушного толстого офицера берётся такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов».)
Рифмованной гладкописью отличаются и подборки Веры Коричевой, и Татьяны Шороховой. В стихах Коричевой — ровных, милых, проникнутых деревенско-метафизическим ощущением кровной связи с природой — это отсутствие лирической дерзости сказывается как нельзя более явно. Деревенская направленность, сама по себе неплохая, не доведена до профессионального уровня: предсказуемы некоторые концовки, слишком явна аллюзия к Блоку в первом катрене приводимого ниже стихотворения и «Родине» Лермонтова — во втором.
Россия, серая стерня,
И пылен плат её лоскутный.
Но в ней какая-то струна
Звучит как будто ниоткуда.
И срубы серы, и стога,
Сарайки, бани, косогоры,
Речушки мелкой берега,
И своды неба, и соборы.
Но встанет радуга-дуга…
Смотри, смотри же, глаз незрячий,
На перламутры-жемчуга
Российской серости невзрачной.
Концовка стихотворения беспомощна — неудачно смотрится плеоназм «невзрачная серость», кроме того, неясно, как поэт предлагает «смотреть незрячим глазом». Всё это наводит на мысль и о вторичности стихотворения, и о скромных масштабах дарования автора. Разумеется, последнее — не вина Коричевой: уместнее обратить претензии к плохо работающему экспертному фильтру журнала, позабывшему о своей задаче — отсеивать всё банальное, блеклое, второ- и третьесортное.
Банальностями и присутствием архаизмов пронизана и подборка Татьяны Шороховой, смотрящаяся продолжением коричевской — ввиду отсутствия явных интонационных отличий:
О, Правдолюбец! Как же прав Ты!
Вросли обманы в бытиё!
…Блаженны алчущие правды
И изгнанные за неё.
<…>
…Глас вопиющего в пустыне
Всегда, как Божий перст,— один.
Типичны ошибки непрофессиональных авторов: непременное присутствие дидактики, искажённый взгляд на поэзию как на зарифмованные прописные истины.
О, если бы не вещие слова
о Вечности, Добре, Любви, Бессмертье!..
Как объяснить неподкованному стихотворцу, что общие слова, растиражированные и отдающие душком тривиальности, исчерпали себя и что в современных условиях существования поэзии почти невозможно без «живой жизни», детали?..
Общими словами отличается и круглый стол, посвящённый так называемому «русскому вопросу». Туманным остаётся само определение «русского вопроса» опрашиваемыми: вот некоторые из реплик — «Проблема же состоит в том, что в России государство оставляет свой народ без защиты, предаёт его. Русские никогда не были нацией. Русские — имперский народ. Но империя предполагает равенство людей перед законом. Никто не имеет права на привилегии, на исключительное поведение…» (Фёдор Гиренок); «Сколь-нибудь конструктивных программ и концепций решения русского вопроса, к сожалению, до сих пор не существует, как не существует и совершенно необходимого единства среди современных русских националистов»… (Леонид Бородин). Создаётся ощущение подковёрной националистической игры, как и от туманного монолога Игоря Шафаревича «Мы и они». Безусловно, заслуживает положительной оценки внимание издания, позиционирующего себя как «журнал русской культуры», к национальным проблемам,— однако не стоит ли яснее выражать свою позицию?.. Да и выбор стихов, исходя из одной эстетической установки, не имеющей отношения ни к литпроцессу, ни к объективным критериям качества, не оправдывает себя.
Перехожу к рубрике «Чтения о русской поэзии», в которой помещён материал Николая Калягина. Название многообещающее — ожидаешь, что сейчас будет что-то о тенденциях современного литпроцесса, новых поэтических именах. Нет. Пушкин и Вяземский. Сам по себе материал о классиках — это, конечно, замечательно, печалит лишь то, что никакой связи с современностью. Крайне слаб институт книжных рецензий (радует, по крайней мере, что он вообще есть — по сравнению с «Нашим Современником»). В рецензиях делается упор не на качество, а на совершенно иные вещи. Показательны выдержки, тоже изобилующие банальностями: «Нам всем знакома поэтика прозрения, мучительная тоска позднего покаяния и горькая радость последнего обретения. Это трудно выразить. Фактически невозможно. <…> В этом исполнении музыка повести получилась тонкой и пронзительно нежной»; «И очень хорошо, что М. Фёдоров своей повестью напоминает нам, что настоящая любовь, она и есть главная жизнестроительная сила».
В рубрике «Страницы Международного сообщества писательских союзов» общее негативное впечатление немного сглаживает подборка Максима Замшева — пленяющая чистотой, искренностью и прямым высказыванием. Однако избавиться от налёта тривиальности и ей не удаётся:
Разлетается мир на куски,
В поездах отыщи мою нежность
И добавь в неё каплю тоски.
Размешай эту каплю прилежно,
Пригуби — и пребудешь пьяна,
По твоим разгуляюсь я венам,
И судьба пошатнётся, полна
Этой красной горячей вселенной.
Наиболее интересна подборка Давида Тедорадзе (переводы с грузинского Николая Переяслова), отличающаяся восточным колоритом и вызвавшая целый ряд ассоциаций с советской переводной поэзией (Р. Гамзатов, М. Джалиль, К. Кулиев, А. Кешоков…).
В твоём Батуми не найти прохлады,
и ты с утра спешишь к морской волне,
желая встречи с морем, как награды,
и, может быть, печалясь обо мне.
А я — в горах. Я так люблю их летом,
их тишину, полночный свет костра.
Сползает вниз туман перед рассветом.
Пастух коров выводит со двора.
Что же сказать под занавес о политике журнала в целом?.. Думаю, из предыдущих высказываний и цитат и так всё ясно. В позапрошлом году мне довелось побывать в Центре славянской письменности на одном из окололитературных мероприятий. Антураж производил пафосное впечатление — батюшка, перед началом осенивший всех крестом и прочитавший молитву, ведущая в бальном платье… Всё вместе смотрелось замкнутой сектой, невесть с чего возомнившей себя элитой — постоянные упоминания православия, Белой гвардии, Николая Второго… Стихи, звучавшие на протяжении вечера, ещё больше усилили ощущение замкнутости и оторванности от современного литпроцесса. Литературный мир строится по литературным законам, и попытки выстроить его по каким-то другим законам — патриотизма, православия — заранее обречены.