Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2010
Александр Рыбин
План для Революции
Долго, долго я вынашивал эту идею. Но теперь она близка к реализации. Возможно, уже завтра всё начнётся… Мне остаётся только дождаться, когда этот — старый — мир зарастёт достаточным количеством руин, чтобы строить новый.
В сущности, одни руины будут порождать другие и будут вспахивать землю, чтобы по ней позже прошлись молодые с ангельскими крыльями и засеяли её зёрнами Утопии. Да, именно Утопии. Земля устала от прагматичных цивилизаций, материальных культур, технического прогресса и исторических формаций. Неужели не слышите, как она жалобно стонет, распятая и изнасилованная? Нужен невероятный мир, метафизический рай с декоративными элементами ада.
Каждый день они собираются на ступенях нашей редакции. Редакции краевой оппозиционной газеты. Лица их то перепачканы сажей, то облагорожены пустыми глазами. Начинается рабочий день. Они входят. Заносят сквозняки от своих близких могил. Из их рукавов выползают пауки, муравьи, тараканы и улитки. Ветхая их одежда воняет даже не десятилетиями — столетиями.
Не нужные ни государству, ни обществу — городские пенсионерки.
Столько лет они били в меня, в Настю, в других наших журналистов, пытаясь попасть в государство. Сейчас у них появился шанс — попасть прямой наводкой.
Что делать, я понял довольно давно, но не знал как.
Мне было каких-то 18, когда я её встретил. Порочную и липкую, как растаявшее мороженое. Революцию.
Я был как слепой щенок — неопытный и многого не умеющий, но внутри клокотало, требовало вырваться наружу безумие. Вырваться ради чего-нибудь, ради кого-нибудь.
— Глупости выбрось из головы и учись спокойно в университете,— говорили мне родители.
Но университет — монотонные трусливые преподаватели и быдлосокурсники, заливавшие в себя пиво между парами и к концу дня спавшие в зелёных блевотных лужах по коридорам общежитий. И сокурсницы: «Хочешь меня? А презики есть?» — отдавались так же легко, как осыпались увядшие листья по осени. Никому из них на фиг не нужно было моё безумие, моя Великая Жертва. И недоступный Идеал не висел над ними вместо солнца… а внутри меня клокотало, разжижало кровь, иногда вдруг выбрасывало в небо или в горы… и потом шёл с тоскливым взглядом из-под кепки, а позади — вмятина на небе или горах.
Хотелось… хотелось… хотелось, чтобы пели, как ещё не пели, и луна по ночам, какой ещё не бывало, чтобы чакры все до одной открылись настежь и гуляли по душе космические ветры.
Не понимаете, о чём я? — значит, не были по-настоящему молоды.
…И опять по утрам асфальт — всё тот же, в битумных заплатах,— от общежития до университета…
Ещё ни разу не видел Революцию, но чувствовал её присутствие на параллельных улицах, в косматых нецентральных парках, в дребезжащих мимо трамваях.
Встретил её, зайдя от тоскливого любопытства в подвал, где сидел штаб микроскопической леворадикальной организации. Она — монгольские глаза, невысокая, в растянутой кофте и длиннополой цветастой юбке,— миниатюрными ручками набирала манифест на гудящем компьютере. Возле неё вились бледные юноши с пушечными жерлами на месте третьего ока — такие же, как я. Физически они казались слабее меня. «Значит, они ещё безумнее, чем я»,— решил тогда. Они срывались на неказистые комплименты, истерично и многословно мечтали вслух — пытались произвести впечатление на неё. На Революцию.
Главное, что привлекало в Революции,— она была женщиной необычной. По-настоящему необычной женщиной. Хотя, если учесть её темперамент, её приличествовало называть не женщиной и девушкой — но девчонкой. Девчонка Революция. Необычная девчонка Революция.
Большинство мужчин, юношей, мальчиков заморочены на женской красоте. Они смотрят на женщину через оценку её красоты. Словно плотные занавески одели на глаза и не могут увидеть за ними день, расшитый событиями, мечтами, поступками и архитектурными шедеврами, или ночь, полную северных сияний, жёлтых хищных глаз, одиноких прохожих и праздничных фейерверков. Но как же пусты и утомительны женщины, помешанные на собственной внешней красоте! Снимаешь с них одежду, целуешь влажными губами лицо и глаза — смазывается тональный крем, потекла тушь. Пытаешься с ними говорить о боли Генри Миллера и мрачной правде Достоевского, но слова твои проваливаются в никуда — ты стоишь перед чёрной дырой. В чёрную дыру засасываются и капитанская фуражка, которой бредил в детстве, и прыжок с парашютом, к которому готовился вот уже год, и новые песни, которые упорно репетировал с друзьями. Из чёрной дыры ничего не возвращается.
Революция не сшибала с ног своей внешней красотой. На улице её и не отметишь среди десятков прохожих, особенно если она идёт, задумчиво глядя под ноги. Но стоит ей заговорить… как будто попадаешь в фильм — драму, комедию, боевик, чаще всего драму,— и ты — главный герой, поэтому всё нужно делать с надрывом, на пределе возможностей, иначе режиссёр возьмёт другого на главную роль или из зрительного зала в тебя полетит недопитое и недоеденное. Революция кружила голову словами и поступками. То она гнала велосипед по встречной полосе оживлённой автомагистрали. То она стояла на краю крыши какой-нибудь многоэтажки и, улыбаясь в щёлкающие снизу фотокамеры, она… Она была концентрированной необычностью. Её портрет нужно было поставить напротив слова «необычность» в лингвистическом словаре.
Меня она зачаровала при первой же встрече. А её груди, задорно шевелившиеся при каждом движении под растянутой кофтой, присыпали эту встречу сахарной пудрой.
…Леворадикальная организация стала для меня домом. Стоять в пикетах, расклеивать листовки по стенам ночного города, носить рецепт «коктейля Молотова» в заднем кармане штанов, прорывать оцепление из солдат внутренних войск и ОМОНа, сидеть в отделениях милиции после задержания, выкрикивать до боли в горле лозунги на текущих по проспектам демонстрациях — во имя, ради, для… так можно было обратить её внимание на себя, приблизиться к ней.
Она отлично слышала, когда очередной ментовской начальник или придурок с удостоверением ФСБ, на ключ заперев дверь рабочего кабинета, угрожал мне тюрьмой или принудительной психиатрией. Быстро забывала тех, кто ломался и возвращался в «обывательскую жизнь».
— Сука, слабак,— говорила о таких и спрашивала что-нибудь типа: Ты не помнишь номер автомобиля, на котором приезжал эфэсбэшник? Надо будет разбить фары и стёкла.
Пару раз на штаб нападали неизвестные. С арматурой, с цепями, бросали в нас пустые пивные бутылки, метя в головы. Погромы длились не дольше нескольких минут. Окровавленные стёкла, осколки зубов, кусочки ещё живой плоти мы собирали так же безмятежно, как дворники-узбеки — окурки и использованные салфетки. Кто-нибудь пытался догнать нападавших, прихватив толстые древки от флагов. Но на ближайшем перекрёстке появлялся милицейский патруль, два, три. Наших задерживали, нападавшие улепётывали дальше.
Пока одни наводили порядок в штабе, раны другим зализывали бездомные псы. Приходил живший на третьем этаже диссидент всех политических систем дядя Толик. С коньяком и колбасой. Высказывал версию, каким образом к нападению приложило руку давно умершее КГБ. Наливал «по пятьдесят» и предлагал тост за скорый успех. Приходили эвенкийские шаманы и забивали жертвенного оленя, чтобы «очистить место от случившейся беды». Прилетал белозубо улыбающийся Гагарин. Награждал всех пострадавших кольцами Сатурна. И Ленин взбирался на перевёрнутую тумбочку и задумчиво вглядывался в туман будущего. Больше остальных суетился пришедший Пол Пот. Доверительным шёпотом он сообщал, что в штабе завёлся предатель, «червь, жрущий изнутри спелое яблоко вашей коммуны». Убеждал — голос его звучал всё громче и громче — найти предателя и жестоко казнить, затем захоронить тело на одной из городских свалок.
Но ни разу не появлялись право-, криво-, бородавкозащитники. Они предпочитали тратить американские гранты на восхваление бесполезных либеральных ужимок.
На Первомайской демонстрации мы двигались мимо Кремля, где тусовался коротышка с вздорным носиком — Президент. От нашей ненависти и охрипших «кричалок» прогибалось милицейское оцепление. Хорошо загоревший и обильно наодеколоненный полковник вызывал по рации подкрепление. За первым оцеплением вставало второе. Путь к Кремлю перегораживали мощные «Уралы», крысиные морды БТРов, подводные лодки, крылатые ракеты, ядерные чемоданчики, счета в швейцарских банках, судьи в мантиях, СИЗО, тюрьмы, рынки олигарха Тельмана Измаилова, щетина Абрамовича, футбольный клуб «Челси» в полном составе, включая уборщиц из Индии, фракция КПРФ в Государственной думе… сколько же всякой мерзости собиралось, чтобы уберечь цитадель государства от нескольких десятков мечтателей и мечтательниц, зачарованных Революцией.
А после демонстрации нас, как воробьёв палкой, гонял по дворам ОМОН, облачённый в каски и бронежилеты. Это они мстили нам за свой мгновенный испуг, за унижение, таившееся в наших «кричалках».
Не помню день недели, но точно помню дату — 3 марта. Я и Революция стояли в подъезде дома, где располагался наш штаб. Четыре дня назад её бросил её… как бы его лучше назвать?.. но в итоге он оказался «слабаком и сукой»… он сломался. Тихонечко ушёл из организации. Несколькими фразами расстался с Революцией. Она рассказала мне об этом через день. Я понимал, что это признание предназначено только для меня и никого более. Мы стояли в подъезде и курили противно-горькую, но очень дешёвую «Золотую Яву».
— Неудержимо хочу тебя поцеловать,— сказал я.
— В чём же дело? — ответила она.
Мы долго с закрытыми глазами целовались.
Вышли в закат — он отливал маняще-изумрудным.
— Нельзя долго смотреть на закат, иначе твою душу украдут духи Нижнего мира. Так считали башкиры, когда были язычниками,— сказала Революция. Одним из её предков был Салават Юлаев, поэтому она знала кое-что о традиционной культуре башкир.
Ещё через четыре дня я обнажённо касался её — и в небе незабываемо светили звёзды. Чердак торгового комплекса; под нами — старый ватный матрас; по клубам, ресторанам и домам расползалась пятница… После Революция горячо шептала мне на ухо; крепко сжимая мою руку, она шептала:
— Много таких же, как ты. Вроде бы и дикие, словно полчище гуннов, кости себе и другим ломаете. Чтобы меня в постель затащить. Затащите… переспите несколько раз, потом бросите, в придачу ещё и погаными словами отхлещете.
— Мне правда хорошо с тобой,— говорил ей, часто сглатывая,— я правда никогда… только ты… всегда.
— Милый, я очень хочу верить в это. Милый,— и она расплакалась.
(Из окна квартиры, в которой пишу эти строки, виден пенал здания, где находится краевая администрация; я смотрю на него, как врач на смертельно больного.)
Она плакала и ещё крепче сжимала мою руку. Вдали звенели колокола невидимой православной церкви. Темнота редела, и понемногу серо прорисовывались контуры окружающего утра.
— Когда бросали меня, обычно говорили, что слишком сумасшедшая, что со мной нельзя быть по-настоящему счастливым. А что такое «быть по-настоящему счастливым»? — спрашивала она сквозь всхлипы.
— Я счастлив. Сейчас. Здесь. С тобой. Сидя на берегу Москва-реки. Чувствуя прохладу долгого русского утра.
Вернулись в штаб. Прижавшись губами к моему плечу, она уснула. Слушал её тихое дыхание, глядя внутрь себя. Наконец тоже уснул…
Наш общий сон длился почти шесть месяцев. Мы постепенно выпали из деятельности леворадикальной организации, потому что сосредоточились друг на друге (без нас, без Революции в первую очередь, организация скоро рассыпалась: активисты разбежались — кто «во взрослую жизнь», кто в политические эмиграции; штаб однажды закрыли и ключ потеряли, там до сих пор среди канализационных труб тлеют красные флаги). Решили ехать к морю, чтобы жить возле него. Ни она, ни я на море раньше не бывали — оно представлялось нам вечной симфонией, в которую легко могут вступить ещё два хорошо настроенных инструмента.
Революция! Помню же отлично волосы твои чернющие, как пахли они порохом и весной. Груди твои — два мешочка, полные моих желаний и наслаждений. Как ты говорила, взвешивая их поочерёдно: «Совсем-совсем не представляю, как ими можно накормить маленькое пищащее существо». Добавляла, взяв мою руку: «Но у нас обязательно будут дети. Двое — как минимум. Ведь одному будет скучно». Губы твои — помню. Как ты их вытягивала, изображая Муссолини, голая стояла перед зеркалом. Умильная. Целовал тебя в губы, в живот, ниже, ниже… ты закрывала глаза, пальцы твои, утонув в моих волосах, мелко дрожали…
Революция! Маленькая моя, не понимал тебя, да и себя толком не понимал! Теперь я — другой. Докажу. Чуть-чуть осталось.
Редакцию краевой оппозиционной газеты мы с Революцией нашли, когда бродили по изломанным линиям Миллионки. Тогда мы даже не знали названия этого исторического района в центре Владивостока. Не знали, что до 1920-х годов там были бордели из французских проституток, опиекурильни, что там находили убежище китайские бандиты-хунхузы.
Просто бродили по Миллионке, наслаждались её сложно-многоугольными дворами, хаотичным расположением домов, многочисленными низкими арками. Поднимались на балконы, опоясывавшие здания,— с них виднелись скошенные крыши старинных построек, вытянутые, как трубы, новостройки, а за ними — синий в молочной пелене Амурский залив. Пробирались по мрачному и чавкающему под ногами тоннелю, соединявшему дворы. Зашли в подъезд одного из щербатых зданий. Над бетонно-холодными стенами и полом извивался высокий арочный потолок. На первой же двери висела табличка: «Редакция краевой оппозиционной газеты». Но мы клюнули на другую табличку, по соседству: «Мастерская художника Кагарова». В мастерской пили чай, и Кагаров показывал свои яркие, написанные на острове Русском, пейзажи. Его жена, говорливая южанка, угощала нас кремовыми пирожными.
Про редакцию вспомнил, отправив второе письмо Революции в Пхеньян. Пошёл туда проситься на работу.
Меня на диво легко взяли. Спросили только — редактор спросил: «Не боитесь проблем с властями?» Ответ «да» заменил и рекомендации, и испытательный срок.
(Смешно, честное слово. Эти центры по противодействию экстремизму — центры «Э» ещё их называют — ищут угрозу государству среди молодых и физически здоровых. Им, пузатым мужикам, руководителям центров, в головы их коротко стриженные не придёт: опаснее всех — немощные, с корявыми, как сучья сухого дерева, конечностями, с беззубыми ртами, в стоптанных сапогах, найденных на помойке, в выцветших платках и проеденных молью вязаных шапках, с пустыми авоськами, бестолково колыхающимися по ветру, с кожей словно половая тряпка… их армия, поднимающаяся, кряхтя и охая, в шесть утра под гимн по «Радио России»… спешащие, хотя много лет уже их никто не ждёт… не ждал. Теперь их жду я. Очень жду.)
— Вот. Вот тут подделала она подпись,— махает Тамара Иезекильевна у меня перед самым носом ксерокопией,— подделала мою подпись. Землю мою хапнули. Незаконно! Незаконно!
Муравей, чёрный, малюсенький, выпадает из седых волос пенсионерки. Приземляется на мои руки, покорно сложенные на столе. Он бежит, муравьишка, перебегает с пальца на палец, на стол — и утыкается в мой надкусанный пирожок.
— Смотрите, смотрите. Мне не за себя обидно — за правду. Хочу, чтоб правда восторжествовала!
Я ни перечу, ни соглашаюсь — молча слушаю и преданно смотрю в глаза Тамары Иезекильевны. Возможно, лет 50, или 70, или 100, или 240 лет назад она была первой красавицей в районе, во дворе, в подъезде. Или в целой, огромной, как Женевское озеро, квартире. Она вытанцовывала походку на ярмарочной площади, на приёме немецкого консула, на открытии ВДНХ или направляясь к председателю краевого комитета КПСС. И завистливые подруги называли её за спиной «блядью», «расфуфыренной» и «прошмандовкой». Через штормы времени эта великолепная женщина добралась до меня. Чтобы излить свою боль в мои уши, лицо, поры.
Я ни перечу, ни соглашаюсь — лишь молча слушаю и преданно смотрю в глаза Тамары Иезекильевны. Она распаляется всё больше. Изображает судью, которая подло отобрала у неё землю. Напяливает на голову оранжевый полиэтиленовый пакет — такая же скомканная и высокая причёска была у судьи. Задирает юбку и показывает пепельно-бледную варикозную ногу — такое же тусклое лицо было у секретаря судебного заседания.
— Хоть и молодой, а паршивый уже. Гниленький. Долго не проживёт,— это о секретаре судебного заседания,— жалко мне его, жалко. Его бы научить правду от вранья отличать — хорошо зажил бы. Честно, порядочно. Всё бы в жизни получалось. Как у вас. Вы-то ведь помогаете слабым за истину бороться.
Улыбаюсь. Муравьишка отчаянно отдирает крошку от пирожка. Прихлопнуть его сейчас — значит, разрушить весь свой хрустальный образ в глазах пенсионерки. Когда она отвернётся или выйдет, тогда-то и…
— Я же собиралась на той земле, что у меня отобрали, посадить яблони, акацию. Клумбы обязательно сделать, герани, гладиолусы, розы, тюльпаны. В цветах-то знаю толк. Сад получился бы — на радость всей округе. По весне расцветал бы… Ой, Матерь Божья, бабочки слетались бы. Красота. Ну сволочи, незаконно отобрали. Незаконно!
Раздаётся третий звонок. На сцене перед моим рабочим столом разворачивается действие второго акта. Тамара Иезекильевна хлещет воздух — подобную пощёчину заслужил её сосед, подавший в суд.
— У него, наверное, родственники в суде работают,— замечаю.
— Канешна!
Следует подробное описание генеалогического древа соседа. Оно гнилое от самых корней. Предки его — каторжники, бежавшие с острова Сахалин. Вместе с китайцами торговали во Владивостоке опиумом. Дальше — хуже. Родители соседа — дезертиры с фронта Великой Отечественной. Отсиживались в землянках в Уссурийской тайге. Незаконно охотились на уссурийского тигра и добывали женьшень.
— Незаконно!
Сын соседа работает в милиции. Значит, мог оказать давление на суд. Да чего там. Точно давил на судью.
— Заставил он судью принять решение против меня, против правды. А кто его знает: мож, она и вовсе его любовница? У него жена есть. Но люди говорят, «налево» он похаживает — будь здоров.
Занавес. Аплодисменты. В зрительном зале загорается свет. Тамара Иезекильевна устало плюхается на стул.
— Чаю? — предлагаю ей.
— Давайте. Измучилась, пока всю правду вам рассказала.
Ухожу на редакционную кухню. Почти печалюсь, что приходится покидать пенсионерку. Если бы у меня имелся помощник, секретарь — подчинённый, то отправил бы его за чаем, как только Тамара Иезекильевна подошла к моему столу. Кипяток из электрического чайника, дешёвый чай в пакетиках, немного сахара — то нехитрое угощение, которым мы, журналисты, обычно потчуем посетителей. Спешно готовлю чай и возвращаюсь. Пенсионерка поставила на мой стол локоть и, похоже, оперлась на него всем телом. А ведь на заре моей деятельности в краевой оппозиционной газете я использовал поход за чаем как предлог для передышки. Выскакивал из кабинета, словно ошпаренный расплавленным свинцом. Долго возился на кухне, поглощал каждую минуту, как голодающий хлебные крошки. Я сбегaл от пенсионерок — именно их визиты вышвыривали меня прочь. В то время называл их исключительно «бля, старухи».
Когда только начинал работать в газете, под личиной журналиста влез в местную оппозицию. Коммунисты, либералы, националисты — побывал у всех, кто называл себя оппозицией действующей власти. Митинги, собрания, встречи с городскими, региональными и федеральными чиновниками. Оппозиционеры играли по правилам, которые навязывала им власть. И менять правила не собирались. Тем более не собирались плюнуть на эти правила и перевернуть Владивосток вверх дном, чтобы под ногами сияло небо, а над головой колыхалось море. Чтобы слепить из Владивостока весёлый и шальной Город Солнца. Их устраивало изображать недовольных и складывать в сейф — или куда там на самом деле? — ежемесячные взносы однопартийцев. Они боялись перемен — даже если перемены в итоге сулили им власть в городе и в целом Приморском крае… потому что перемены — это обязательно нарушение сложившейся стабильности. В сущности, все лидеры местных коммунистов, либералов и националистов были обывателями. А вы по себе прекрасно знаете или по друзьям и знакомым: самое страшное для обывателя — потерять стабильность.
— Если захватить краевую администрацию вместе с губернатором? — спрашивал у лидера местных националистов Белова.
— Вы что нас на терроризм провоцируете? Мы постепенно, эволюционным путём возьмём власть в свои руки,— отвечал тот.
Но его эволюция могла продолжаться до второго пришествия, причём для Белова этот вариант был бы наилучшим.
— Перегородить город баррикадами,— предлагал председателю краевого комитета коммунистической партии Витязю.
— Ха-ха. Мы добьёмся того, что нас выберут люди, мы победим на выборах.
— Выборы же фальсифицируются чиновниками на местах.
— Добьёмся, чтобы не фальсифицировали.
И Витязь шумно сморкался, чтобы не слышать меня.
— Ненасильственный переворот. Блокировать деятельность государственных структур: входы в учреждения, служебные парковки, кабинеты. Госструктуры перестанут функционировать, бюрократический аппарат посыпется. Хаос. Вы войдёте в кабинет мэра, как Жуков в Берлин. Представляете? — это главному владивостокскому либералу Геккелю.
— Молодой человек, вы понимаете, что нас за такие действия посадят в тюрьму? Сгноят там. Необходимо сначала построить гражданское общество, которое будет контролировать государственный аппарат. Не нужно будет тогда ничего блокировать,— Геккель поправлял редкие волосы, размазанные по его залысине.
А между оппозиционерами — «бля, старухи». Я приходил в редакцию, как в логово, после очередной неудачной попытки расшевелить оппозицию. Но вместо отдыха к моему столу приближалась с неуклонностью айсберга какая-нибудь «бля, старуха» и терзала меня своими проблемами.
— Почему, а? Почему у меня, семидесятилетней, пенсия меньше, чем зарплата у дворника, хотя я отдала стране молодость и сорок лет трудового стажа? Так ещё и льготы на проезд в трамвае меня лишают! — Екатерина Евграфовна бомбила моё усталое сознание вопросами.
Вопросы взрывались в затылке, вызывая раздражительность и ненависть к посетительнице.
— Вы что-нибудь сделали, чтобы свою льготу вернуть? — спрашивал, сдерживаясь, Екатерину Евграфовну.
— А как же! К вам пришла.
— Да не ко мне надо было идти!.. а в городскую администрацию, прихватив с собой гранату…
И меня осенило.
Их же миллионы — городских пенсионерок. Их мужья умерли 10, 20 и т. д. лет назад. Их дети, если у них были дети, занимались благоустройством собственного существования. Изредка навещали матерей и привозили-приносили подарок или еду, чтобы изобразить внимание и преданность. У городских пенсионерок, в отличие от сельских, не было своих хозяйств, кур, коз, свиней, деревянных домов с печным отоплением, забора, который нужно ремонтировать, обязательных весенних, летних и осенних полевых работ… их день не загружался сельскохозяйственными нуждами. В них скапливалось чудовищное количество энергии, которую некуда было выплёскивать. Им не хотелось просто лежать на кровати и, глядя по телевизору на выступление премьер-министра, или гей-певца Гельцера, или скудоумного юмориста Ахояна, дожидаться смерти. Где-то очень глубоко внутри, под углями прожитых лет, билось в них желание — изменить мир к лучшему, сделать его справедливее и слаще. Это желание — самое живое, что оставалось в городских пенсионерках. Сексуальные инстинкты задохнулись в костенеющей плоти. Творчеству они так и не научились. Путешествовать — либо боялись, либо зажимали деньги. Много не ели, потому что переедание вызывало рези в животе, тяжесть в печени, мигрени, простуду, глухоту, слепоту, паралич и приступы ревматизма. Алкоголь совсем перестали употреблять, потому что от него проблем ещё больше, чем от избыточной пищи. И среди заглохших желаний и стремлений они наконец-то могли расслышать то, что пело свою тихую песню с самого детства, впитанное с молоком матери,— желание изменить мир к лучшему. Поэтому-то городские пенсионерки сами искали проблемы, чтобы говорить о них, чтобы бороться с ними, чтобы придти в нашу редакцию. И если организовать эти миллионы, вдохновить их и повести за собой, то…
— Екатерина Евграфовна, ведь если вы добьётесь, чтобы вам вернули льготу, то другие пожилые люди поверят в свои силы, поверят, что можно всё-таки добиться справедливости.
Яя говорил это, чувствуя, как над головой моей рос нимб святого, нимб цвёл и плодоносил. Я уже готов был делиться святыми цветами и плодами с теми, кто поможет вернуть Революцию.
— Я вам чего и говорю.
— Ещё чаю?
— Ой, давайте.
— У меня тут булочки есть. Будете?
— Ой, не откажусь,— и пенсионерка изобразила кашлем смех.
Стояла чудесная тишина, её не нарушал даже тарахтящий где-то поблизости автомобиль. Ночь. Наша с Революцией последняя ночь в Москве перед отъездом на море. Мы смотрели с балкона на пустынную улицу. На небосводе зияла круглая дыра луны.
Революция прикоснулась к моему лицу лицом. Тёплая, гладкая.
— Я уезжаю, чтобы всё-всё потерять. Но чтобы обрести тебя: целиком, всего и навсегда. Зачем уезжаешь ты? — спросила она.
— Чтобы продлить наше счастье на Вечность.
— Спасибо, милый. Мне так хотелось это услышать… мне так важно это услышать. Не отпускай меня, слышишь? Никогда не отпускай. Ты ругай меня, даже, если хочешь, избей, отпинай ногами. Но никогда не уходи от меня.
— Это будет наше предсвадебное путешествие. А обвенчают нас высокие солёные волны.
— Спасибо, милый.
То была нежность, не требующая постельной горячки, влажных обнажённых объятий и задыхающихся движений. Мы касались друг друга лицами, кончиками пальцев — кончиков пальцев другого. Нас соединяли невидимые каналы, с помощью которых мы обменивались жизненными токами и сердечными ритмами. То была близость, которая невозможна ни при каких сексуальных отношениях. Если бы один в тот момент оторвался от другого, то неизбежно погибли бы оба. И воздух вокруг воспламенился бы, и склепы на дряхлом кладбище застонали бы во всю мощь своих трещин. Представьте мигрирующих птиц, вдруг потерявших ориентацию север-юг. Представьте рыбу, потерявшую нерестовые реки. Медведей, позабывших, как впадать в спячку. Представьте, что с ними происходит. То же случилось бы с ней и со мной, если бы один в тот момент оторвался от другого.
Кончиками пальцев касаться кончиков пальцев. Чувствовать гладкую щёку, мягкость губ, ресницы, пульсирующую вдоль виска тоненькую венку своим лицом.
То было сияние, невидимое в материальном мире, не обнаруживаемое ни на каком этапе технического прогресса, необъяснимое с точки зрения логики, математики, истории, экономики, психологии и римского права, неподвластное культуре, гравитации и астрологическим прогнозам. Если и возможно почувствовать бесконечность в какое-то конкретное мгновение, то это было именно то мгновение.
— Как же долго я искал тебя, Революция. Почему мы не строили куличики в одной и той же песочнице? Почему не учились в одной школе? Столько лет — на что-то лишнее и бесполезное. Столько лет не мог посвящать себя тебе.
— Если ты оставишь меня, то хочу умереть, чтобы погибли и тело моё, и душа, чтобы никакого следа от меня не осталось. Хочу, чтобы место моё захлестнула пустота. Мне не нужны ни реинкарнации, ни бессмертие, ни рай без тебя.
Она вдруг упала на колени и расплакалась.
— Пожалуйста, не бросай меня. Не бросай. Слышишь?! Умоляю,— сквозь всхлипы твердила она.— Меня столько раз бросали. Я устала. Не выдержу больше. Спаси меня.
— Ну что ты, маленькая моя.
Поднял её. Обнял сзади, закопавшись в её чернющие волосы.
Утром нас разбудил дождь из ещё не наступившего лета. Облака, сцепившись, как в хороводе, стремительно бежали на восток.
— Поедем вслед за ними,— сказала она, стоя у окна.
О беде Екатерины Евграфовны написал небольшую заметку. В день, когда заметка была опубликована в газете, пенсионерка пришла снова. Откинувшись на спинку стула, приготовился гипнотизировать её.
Да, как только у меня появилась идея создать из «бля, старух» повстанческую армию и разнести с её помощью ржавое неповоротливое государство, полез в интернет.
Пенсионерки являлись главным блюдом всевозможных сект, подсказал мне интернет. Каким образом сектантские вожди вербовали адептов? Читать приходилось дурные статьи-расследования «жёлтых» газетёнок, напичканные бледными — не по качеству, но по содержанию — фотографиями. Их напыщенно-драматичный стиль и истекающие завистливой слюной описания благосостояний сектантских вождей вырывали мозг с корнем, поджаривали его на медленном огне и после заставляли скормить его парнокопытным чудовищам из индонезийских мифов. В очередной раз я не понимал, как подобную чушь могли читать миллионы моих сограждан, а потом серьёзно обсуждать её с близкими и случайными знакомыми. Но попалось и несколько серьёзных публикаций. Авторы очеловечивали кирзовый язык милицейских протоколов. «Для привлечения в секту новых членов такой-то использовал гипноз»,— говорилось в одной статье. «Для манипуляции своей паствой такой-то активно прибегал к гипнозу»,— констатировала следующая. «Главным оружием такой-то был гипноз. С помощью гипноза она превращала нормальных людей в фанатичных безумцев»,— в третьей. И так далее. Найти пособие по элементарному гипнозу в интернете — проще, пожалуй, только поиск порносайтов с фотографиями трансвеститов.
Откинувшись на спинку стула, глядя в глаза Екатерины Евграфовны, разговаривал с ней спокойным и тихим тоном. Убеждал её, что я лучший друг, единственно возможный друг, нарядная новогодняя ёлка в её неряшливой и бедной квартире, долгожданный счастливый сон после многих тяжёлых суток работы, наконец-то борщ с мясом после месяцев исключительно макарон быстрого приготовления «Роллтон» на обед и ужин, прохладный и по-детски смеющийся ручей в испепеляющей пустыне её жизни, волшебный единорог, которого она встретила в страшном и мрачном лесу,— и теперь я её спасу, выведу на просторный луг, где райские колибри, пчёлы собирают пыльцу с тысячецветной радуги, и, если нужно, подарю крылья: лети домой над страшным и мрачным лесом — но зачем, когда здесь самое восхитительное, тёплое и ласковое место в мире.
Екатерина Евграфовна стала моим полигоном по испытанию техник гипноза. Мы часто созванивались. Заходил в её квартиру, закупив продукты на собственные деньги. Через пару недель пенсионерка настаивала, что продукты должна покупать она на свои деньги. А в завершение очередного визита совала мне в руку то 1000, то 500, то 100 рублей — в зависимости от того, сколько дней осталось до пенсии. Она больше не говорила о своих проблемах, но неустанно повторяла, что я — чудотворец. Просила разрешения рассказать обо мне соседкам и новым знакомым. Не разрешал, не уверенный ещё в своей гипнотической силе. Но пытался вербовать новых «солдат» из числа посетителей редакции.
— Он — еврей, говорю вам! Он нас китайцам продаст и уедет в этот, будь он проклят, Израиль! — кричала Мириам Моисеевна, через стол летела прозрачная шрапнель её слов.
Она ненавидела губернатора. Она уверяла, что:
— По его приказу — я точно знаю — меня эти гады из соседней квартиры облучают по ночам. Чувствую, как у меня зубы портятся от излучения, болячки новые появляются. Деньги исчезают тоже. Он на мои деньги-то и улетит в Израиль, когда нас продаст китайцам. Тварь шепелявая!
Самой судьбой Мириам Моисеевна была создана, чтобы пополнить ряды воинства, которое будет крушить государство.
Настя, моя коллега, смотрела удивлённо из-за соседнего стола: ведь я уже с полчаса слушал пожилую женщину, не вставив ни единого возражения.
— Эва, посмотрите, что у меня с зубами,— она открыла рот — словно помойный бак отворила.
Я подавил рвотный рефлекс. Пенсионерка грубым пальцем давила на передние зубы, они, словно качели, двигались с широкой амплитудой. Но — главное, что она наконец замолчала. В дело вступили знания, почерпнутые в интернете. Взял её за руку и повёл в чертоги всепоглощающей Венеры. Лукавые амурчики сидели на ветвях зеленеющих олив. Виноградники струились по причудливой изгороди. Солнце приближалось к полудню. В пернатых колесницах проносились над головой восхитительные нимфы, играли на арфах.
— Здесь тебя до сих пор помнят,— рассказывал Мириам Моисеевне,— помнят ту пору, когда ты решила попробовать себя в роли человека. Здешние обитатели переживали за твои неудачи и промахи там, внизу, в мире людей. Пили поэтическое вино за твои успехи. Посмотри, ведь это всё твоё. Неужели забыла? Здесь всегда царит молодость, а болезни — злые демоны из почти забытых сказок. По вечерам здесь поют песни и танцуют, облачившись в тени садов Семирамиды. Здесь нет ни жажды, ни холода, ни голода. Нет ни одного бункера, ни одной казармы, военного аэродрома или зенитной батареи. Потому что война для здешних людей — дурная шутка. Ты помнишь? Ты вспоминаешь? Вспомни. Я досчитаю до четырёх и ты вспомнишь. Раз, два, три. Четыре.
Мириам Моисеевна хлопала непонимающими глазами и поправляла на голове платок, из-под которого выбивалась жёлтая стружка волос. Причмокнула губами. Поёрзала на стуле.
— Может чаю?
— Ох, давайте. Хорошо у вас.
Она стала вторым «новобранцем».
Настя как-то спросила, зачем я пользуюсь «странными монологами», общаясь с пенсионерками. Объяснил, что успокаиваю таким образом слишком энергичных. Она пожала плечами и больше ничего не спрашивала.
Итак, мы ехали с Революцией на восток. Автостопом, на товарных поездах, в телегах. Рюкзаки наши были набиты копиями «Поваренной книги анархиста», красной и чёрной материей, фаерами и музыкой Manu Chao. Неуёмная и хулиганистая Революция соблазняла водителей и машинистов левацкими идеями и рассказами о шумных и весёлых акциях прямого действия.
— Интересные вы, ребята. Ну, удачи вам,— частенько говорили нам водители на прощанье.
Оказавшись в безлюдном поле, мы ложились в траву и воображали, будто падаем в небо. Наши фантазии округляли, сжимали, вытягивали и разрезали, как арбуз, пространство. С дороги сигналил очередной остановившийся автомобиль. Мы подходили.
— Куда? — спрашивал водитель.
— К морю.
— Понятно. Садитесь.
— У нас ещё рюкзаки.
— Хорошо, их в багажник.
Щёлкал замок багажника.
— Давно едете?
— Кажется, всю жизнь,— мы уже сидели в салоне автомобиля и обгоняли дорогу.
— Счастливые вы. Молодые. Я бы был молодым, тоже рванул бы, куда глаза глядят. Хоть к морю. Хоть на Северный полюс. Не было б забот (долгий вздох). Надо деньги зарабатывать. У меня дочери пять лет. Столько забот. В школу пойдёт, забот только прибавится. Вроде бы школьное образование бесплатное, но то купи, ещё чего-нибудь купи. Тетрадки специальные теперь надо, карандаши, форму. За спортивные секции заплати. За кружок музыкальный заплати. Молодцы вы. Пользуйтесь, пока забот нет. Мир посмотрите. Будет, что потом детям рассказать.
— А мы для своих детей другой мир построим — чище и светлее, добрее и прекрасней.
— Ха, какие вы. Ну, раз молодые, почему бы и не помечтать. В принципе, всё у вас в руках. Дерзайте. Молодцы — новый мир собрались строить. Ха! (Качая головой.)
— Но ведь и вы можете. Один человек на многое способен. Построить новый мир — не самое сложное.
— Не, ребят. Я уже стар для таких дел. Вы — давайте. А мне надо деньги зарабатывать, дочь растить. На ремонт автомобиля, на котором вы едете, деньги нужны. Кто мне их даст? Самому только зарабатывать. Жена опять же хочет, чтобы у неё новые вещи каждый сезон появлялись. Хочет хорошо выглядеть. Она школьный учитель у меня. Зарплата не ахти какая. Опять же я деньги зарабатываю, чтобы она себе наряды покупала. Да-а, много забот.
— Вам сколько лет?
— Много уже.
— Сколько?
— 32 будет в сентябре.
— Так вы ещё ого-го какой молодой.
— Ха-ха, спасибо. Но это не оправдание, чтобы всё бросить и мотаться. Не, забот у меня много. Нельзя их оставлять на самотёк. У вас жизнь интересная. Есть возможность. Забот особых, я так понимаю, нет.
Автомобиль приближал нас к закату. Пора было задуматься о ночлеге.
— Вы нас у речки высадите.
— Хорошо. Но сами смотрите, где удобнее.
Берег реки, впадающей в затихающий лес, становился для нас домом. Раскладывали рюкзаки. Ставили палатку. Разводили костёр. Варили кашу и глинтвейн. Под шоколад глинтвейн поглощали. Вспоминали прошедший день, строили планы на день будущий. Молча подолгу рассматривали карту автомобильных дорог России в дёргающемся свете костра. Как бы невзначай касались друг друга. Проникали друг другу под одежду. Уже нагие быстро забирались в палатку и сгорали в страсти. Столько поцелуев и тесных ласк вмещала наша палатка в 70 сантиметров высотой и два метра длиной. Мы катались на 75 сантиметрах палаточной ширины, словно по казахской степи. Хищно набрасывались на каждый кусочек друг друга. Революция попискивала от удовольствия и убирала взмокшую чернющую прядь со лба.
— Не оставляй меня, не оставляй. Хочу чувствовать тебя в себе всегда,— шептала, срываясь на хрип, Революция,— поселись внутри меня. Пусть я стану твоим домом. Хочу, чтобы ты прикасался ко мне изнутри. Смотрел через мои глаза и питался моим дыханием. Пусть отныне я стану только тобой обитаемой планетой, а моё сердце — твоим единственным светилом.
Она исследовала меня всякий раз, словно первый раз. Под её пальцами, и губами, и влажными грудями моё тело пробивала судорога ушедших в забвение и ещё не появившихся на свет Божий поколений… прижавшись друг к другу, мы отступали на удобные позиции для встречи нового утра.
Рассвет.
— Что бы ты хотел увидеть сегодня? — спрашивала она, не открывая глаз.
— Мне кажется, всё, что хочу, вижу сейчас — тебя.
— Милый. Не-ет. Так неинтересно,— она открывала глаза и приподнималась на локтях.
— Вот и интересно.
— Хорошо. Но что-нибудь ещё. Придумай.
— Хм. Сегодня…
— Да.
— Снег! Хочу снега. Соскучился по нему.
— Но мы в Челябинской области. Тут нет достаточно высоких гор, где можно найти снег.
— А я хочу снег.
— Идёт! В таком случае будет снег. Мы завернём на север. Доедем до Тюмени — и оттуда на север, пока не найдём снег.
— Отличная идея. Обожаю тебя.
— Обними меня.
И мы дурачились. Выкатывались из палатки. Лежали на ещё сырой траве, держась за руки.
Вставали и одевались. Я разводил огонь. Она набирала воду из реки. Заваривали чай. Доставали карту и снова рассматривали её молча.
Сворачивали лагерь. Запихивали вещи по рюкзакам. Возвращались на автомобильную трассу.
Утро обещало ясную и тёплую погоду.
— О, давай я заберусь тебе на кашла и так будем «голосовать»? — предлагала Революция.
Я немедленно соглашался.
Водители хоть и не останавливались, однако активно сигналили и жестами показывали одобрение нашей выходке.
Остановился дальнобойщик, тащивший длинную фуру.
— Куда?
— В Тюмень.
— Садитесь. Мне дальше — в Сургут.
— Отлично. Мы как раз из Тюмени на север.
— Чего на севере забыли?
— Снег.
Дальнобой смеялся, автомобиль трогался, фыркая и выпуская густой клуб дыма.
Первые собрания пенсионерок, моих пенсионерок, происходили в квартире Екатерины Евграфовны. Внушать свои идеи двум десяткам пожилых женщин — больше на собрания не приглашал, потому что больше не вмещала однокомнатная квартира в «хрущёвке»,— оказалось значительно легче, чем любой одной. Ещё до начала собрания пенсионерки «накачивали» друг друга рассказами о моей «чудодейственной сущности». Они сами расчищали себя от лишних мыслей и дел. Мне оставалось войти лёгкой поступью в комнату и расшить их души платиновыми и золотыми нитями.
На собраниях я являл собой миссионера среди дикарей архипелага Вануату, Стефаном Пермским среди зачумлённых зырян, доктором Ливингстоном среди несчастнейших африк.
Паства за три часа преодолевала тот путь, на который китайцам понадобилось 7 тысяч лет. Красные драконы назойливо лезли из углов. Сырой воздух доносился с рисовых чеков. Из переполненной ванны брала начало Хуанхэ. Паства переплывала реку с радостными воплями, повторяя подвиг старого Мао Цзэдуна и приближаясь к финишу обыденности.
— Вы будете героями! — провозглашал я, но вот как разорвать финишную ленту, тогда ещё не решил.
С каждым километром на север Обь набирала десяток-другой метров в ширину. Автопаром из Ханты-Мансийска плыл в Салехард. Из Салехарда мы переправились на другом пароме в Лабытнанги и оттуда на попутках по трясущейся дороге — в Байдарацкую тундру. Восточная окраина Байдарацкой тундры упиралась в горы Полярного Урала — в горах мы надеялись найти снег. От фактории Лаборовая на вездеходе добрались до реки Пырья-яха. Потом по правому берегу реки шагали к горам.
Август вступил в права, и тундра остывала. Желтели карликовые берёзки, а морошка и черника наливались последней сладостью. Ягоды легко давились в пальцах.
Мы дошли до ненецкого стойбища, где стояли пять чумов. В первом же чуме гостеприимные хозяева накормили нас свежевыловленной рыбой и солёными лепёшками. Хозяева предложили нам переночевать у них. Мы согласились.
Скоро в чуме собралось всё взрослое население стойбища. Визит гостей ненцы считали большим праздником, поэтому из неприкосновенных запасов достали два литра водки.
Все пили водку и закусывали её сырой рыбой.
— Скажи, луса,— обращался один из молодых ненцев («луса» в ненецком означало русский) ко мне,— почему ваши русские газовики портят нашу тундру? Почему нашу землю портят? пусть у себя землю портят. Нам скоро и оленей пасти негде будет — всю тундру вездеходами и бульдозерами перепахают. И рыбу ловить скоро негде будет — ваши всю воду отравят. Мы разве чего плохого вам сделали, луса, чтобы вы нашу тундру убивали?
— А ты думаешь,— отвечала Революция,— оттого, что вашу тундру портят, русские крестьяне где-нибудь в Тверской области богаче становятся? Да они как были бедными, так и останутся, несмотря на то что у вас новое газовое месторождение открыли и новый газопровод построили. Самую большую прибыль от вашего газа, из-за которого портят вашу землю,— Революция обращалась ко всем сидевшим здесь ненцам, переводила взгляд от одного к другому,— получает кучка чиновников-олигархов, причём национальностей они всяких- разных и зачастую совсем не русские. А те рядовые газовики, которые сюда едут, так они вынуждены сюда ехать. Потому что, работая на своей земле, в той же Тверской области, они не получают за свой труд достойной оплаты. Здесь им платят хорошие деньги за то, что они разрабатывают месторождение, прокладывают газопровод — и заодно портят вашу тундру. Рядовые русские газовики сюда едут от бедности. Оттого, что те же чиновники-олигархи создают на их родной земле невыносимые условия труда, жизни.
— Надо тогда убрать таких чиновников… как ты говоришь?
— Олигархов.
— Ага, их. Надо убрать их. Чтобы русские на своей земле хорошо жили и работали, а мы тут. И ездили бы друг к другу в гости. Смотри, разве плохо мы русских гостей принимаем?
— Вы очень гостеприимны,— вступил я,— поверьте, и русские на своей земле приняли бы вас не хуже. Ты прав: надо убрать чиновников-олигархов. От них беда и вам, и русским.
— Скажи, как убрать? Ты в городе живёшь, в Москве,— значит, лучше нас знаешь. Может, нам надо в Москву приехать и сказать им: «От вас беда, уходите, дайте людям спокойно и по-доброму жить»? — спросил древний, весь в морщинах, в которых терялись его узкие глаза, старичок.
— Эх, если бы всё так просто… не уйдут они,— говорила Революция.
— Но ведь зло делают.
— Они помешаны на деньгах. Они от денег сошли с ума. У них много, очень много денег. Столько за одну жизнь не потратишь. Но им ещё надо, им всё мало.
— Эхх, жадные какие.
— Да. Их можно только выгнать. Дать пинка под зад, и тогда все: и ненцы, и русские, и ханты — все-все простые люди в России вздохнут свободнее.
— Понимаю тебя. А как же выгнать?
— Лишить того, чем они питаются.
— Денег?
— Да. Все эти чиновники-олигархи, управляющие Россией, опираются на две вещи: нефть и газ. Европа, США, где они хранят свои деньги, уважают их только за то, что они могут добывать нефть и газ и транспортировать их в ту же Европу, в ту же Америку. Главная газодобывающая компания в России — «Газпром». Девяносто процентов месторождений «Газпрома» — здесь, в Ямало-Ненецком округе. Вы же прекрасно знаете, где идут газопроводы. У каждого из вас есть оружие, у газовиков есть взрывчатка для специальных работ. Вы легко можете отобрать эту взрывчатку, пригрозив ружьями; а может, рядовые газовики и сами будут помогать вам, если объяснить, что да почему. А затем надо взорвать газопроводы, «Газпром» посыпется. Чиновники-олигархи запаникуют. Наперегонки будут сматываться из России. Только, думаю, в Европе и США они уже будут не нужны. Банковские счета их арестуют, а их самих отправят если не в тюрьму, то точно просить милостыню на улице.
— Ловко ты придумала, «луса»,— старичок одобрительно крякнул.
Вновь налил в стаканы и стопки собравшихся водку. К концу подходил второй литр.
— Если вы знате, как победить поганых чиновников, то будьте нашими лидерами. Если мы сделаем, как вы придумали, то всем будет лучше: русским, ненцам,— обращался к нам двоим молодой ненец, затеявший беседу.
— План придумать — ничего сложного. Главное, чтобы были люди, готовые этот план выполнять,— заметил я.
— Мы готовы. Правильно говорю? — молодой ненец обращался к своим сородичам.
Было ясно, что многие из них уже основательно пьяны. Но они одобрительно кивали.
Ненцы начали рассказывать о том, где через Байдарацкую тундру пролегли газопроводы, где расположились городки газовиков.
Когда ненцы наконец разошлись по своим чумам, мы с Революцией убежали подальше от стойбища, раскидались по прохладной траве и, держась за руки, обсуждали детали будущего ненецкого восстания. Звёздное небо казалось нам картой этого восстания, а свистящий ветер — его гимном.
— Представь себе, эти добрые, по-детски наивные люди смогут спасти от капиталистического рабства миллионы людей, десятки миллионов. После победы они будут ездить по городам, сёлам, аулам и хуторам. Будут рассказывать о своих подвигах. Будут смотреть, улыбаясь, в лица тех, кого они спасли,— воображала Революция.
— А мы после победы будем жить здесь. Всегда. Ведь тут тоже есть море. Карское. У нас будут одежды из оленьих шкур. И будут долгие полярные ночи, когда мы будем только вдвоём,— мечтал я.
На следующее утро мы зашли в чум к молодому ненцу. Снова заговорили о борьбе с чиновниками-олигархами. Теперь, не глядя на нас, он говорил:
— То, что вы придумали,— это же против закона. Это — преступление. А преступление — дело гиблое. Я о ваших словах всю ночь думал. И другие думали. Мы не понимаем, как преступление потом принесёт всем счастье. От зла только зло.
— Но вы, то есть мы никого не будем убивать. Мы только взорвём газопроводы. Металлические трубы, которые губят вашу тундру, взорвём.
— Я одно вам скажу: я пойду, если другие пойдут.
Другие жители стойбища говорили то же самое. Мне уже не хотелось снега, но очень хотелось убраться отсюда, вернуться в Тюмень и продолжить путь на восток.
Революция собрала палатку и складывала в рюкзак вещи.
Ненцы провожали нас. Как ни в чём не бывало улыбались. Говорили добрые напутствия. О вчерашнем разговоре никто не упомянул. Но ко мне приблизился тот самый старичок, тихо сказал, чтобы слышал только я один:
— Прости нас, что мы такие слабые.
Мда, получись тогда с ненцами, точно не расстался бы с Революцией. И как экзотично вышло бы: повстанцы в малицах, штаб в чуме, обтянутом оленьими шкурами, взрывчатка погружена на нарты рядом с сундучком, где хранятся родовые идолы, и снег, снег, снег вокруг. Подпольная бригада «Северное сияние». Позывные: «Полярный круг», «Ямал», «Сармик», «Нгарка нэ»… и точно не понадобилось бы ни одной человеческой жертвы.
Тамара Иезекильевна дважды уже приходила на собрания моих пенсионерок. Собрания происходят каждый день, по вечерам. В разных квартирах. Честно говоря, я даже не знаю точного количества своих пенсионерок. Но счёт уже идёт на сотни.
В самый первый раз Тамара Иезекильевна пришла на собрание, которое состоялось в квартире на Окатовой. Во второй раз — на улицу Гоголя. Там целый дом, деревянный, одноэтажный, принадлежит Евгении Петровне.
Всего имеется 31 место сбора — по одному на каждый день месяца. Плюс семь мест, где хранится взрывчатка,— это гаражи или сараи.
…Да эти брюхастые мудвины, чиновники, сами повторяют без конца: терроризм то, терроризм сё. Термин «терроризм» они используют как повод, чтобы увеличить собственную охрану, чтобы вводить новые запреты для граждан, чтобы раздувать ментовские подразделения. Но главный настоящий террорист в России — это государственный аппарат. Ржавый, наглый, беспощадный. Тяжёлыми клешнями, давящий любое проявление свободы. Государственный аппарат — это огромная машина убийств и издевательств. Пережиток сурового средневековья. Никакое светлое будущее невозможно, пока по русской земле ползёт, словно танк, эта машина, оставляя кровавые незаживающие раны. Каждый день мне приходится слышать лязг государства,— значит, где-то вновь случилась беда, вновь покатилась голова невинно загубленного. Управляют государством извращенцы, помешанные на насилии,— чиновники, чекисты, менты. И они стараются не допускать в свои кабинеты граждан, отгораживаются от граждан многими дверями, колючей проволокой и крупнокалиберными пулемётами. Потому что боятся, что посторонние увидят ящики их столов, их шкафы, то, что хранится в ящиках и шкафах,— черепа и кости невинно загубленных. Здания государственных учреждений в России, в сущности, огромные кладбища. Кладбища без крестов, без памятников, без ухоженных клумб.
Так я говорю пенсионеркам на собраниях. Но самого важного не говорил им ни разу. Не говорил им, что я пообещал Революции. Что хочу быть с ней снова. И нету, нету в человеческом языке слова, чтобы объяснить, что без неё мне… нету такого слова. Но есть пенсионерки, есть в сараях и гаражах взрывчатка, чтобы это слово мне не пригодилось.
Ещё говорю на собраниях: шахид — самое подходящее оружие, если ты не заканчивал военных академий, понятия не имеешь про наступательные и оборонительные операции, если у тебя нет бомбардировщиков, танков, профессионального спецназа и ракетных комплексов «Тополь-М». При использовании шахида твоя армия несёт минимальные потери, а противник теряет двух, трёх, четырёх, взвод, сводный отряд, мосты, казармы, боеспособность, направление удара, секретные карты, стратегические запасы. Даже если противник окопается и выставит минные поля, он не будет уверен, что водитель, который привёз провиант для офицерского состава, не является шахидом, а в кузове автомобиля действительно продукты, а не гексоген.
— Когда же займёмся делом? — спрашивает меня Мириам Моисеевна после собрания.
Откидываюсь на спинку стула и отвечаю:
— Скоро. Очень скоро.
— Не забудьте, что я должна быть первой. Или уж на худой конец, одной из первых. Не забудьте.
— Разумеется.
— Опять она первой просится? — подходит позже Екатерина Евграфовна.— Молода ещё, успеет. Первой обязательно должна стать я.
Подобные просьбы выслушиваю после каждого собрания. Иной раз, устав от них, принимаюсь насвистывать одну из тех мелодий, которые мы с Революцией насвистывали, когда жили на острове Русский.
До Владивостока мы с Революцией добрались в конце августа. Мы увидели — ну наконец-то! — море, когда скатывались по Океанскому проспекту к центральной площади. Водитель, подвозивший нас, полусонно мятыми губами выдал:
— Вон оно — море.
За лобовым стеклом, за очередью автомобилей, за огромным солдатом в будёновке, вплавленным в высокий постамент, за нагромождением труб и кранов серебрилось море.
Мы выдержали в городе пару дней и сорвались на остров Русский. Плыли из города на остров на пароме, забитом туристами и жителями острова, чей рабочий день закончился. Туристы, пооткрывав рты, щёлкали фотоаппаратами. Зигзаг бухты Золотой Рог, сопки Владивостока, увенчанные шпилями антенн, сухогрузы, военные корабли, пролив Босфор Восточный, маяки и далёкий, похожий на кекс остров Скрыплёва — становились фотографиями.
По Русскому — пешком. За посёлком Аякс свернули с пыльной дороги в маслянистый и душный лес. Цепляясь за когти пышных кустарников, отгоняя комаров, пробрались на берег — к бухте Парис. Там, в трёх метрах от прилива, поставили палатку с надеждой на Вечность. В палатке ночевали, а питались устрицами, мидиями и другими дарами моря.
По утрам, ещё до восхода солнца, через сиреневый воздух смотрели, как мимо Скрыплёва проплывали корабли — отчего-то именно в это время их было особенно много.
Солнце вырывалось из-за горизонта, делило окружающий мир светом и тенями. Из воды возле берега вдруг выпрыгивали торпедообразные пиленгасы. Гудели моторы на лодках выходивших из Аякса рыбаков.
К полудню мир замедлялся и впадал в дремоту. В полдень мы, накупавшись, лежали в зелёной траве, читали, или рисовали, или ловили бабочек, седлали их и летели к вечеру.
Понятие «пампасы» не являлось для нас чем-то далёким. Пампасы иногда вываливались из дырявых карманов моих шорт или складок её длинной полупрозрачной юбки.
Это был тот период жизни, когда даже самые незначительные поступки, дела, даже простое шевеление пальцами на ноге таило в себе всю миллиарднолетнюю эволюцию Вселенной. Тот период жизни, когда величайшим чудом кажется трещание цикад, или погоня крабов за отливом, или её неслышное приближение за спиной — и вдруг поцелуй в шею. Тот период жизни, когда бесшабашно шагаешь по ветхому мосту реальности и совершенно не задумываешься, что следующий шаг может продолжиться падением в бездну.
В одну из ночей мы, разгорячённые и бесстыжие, держась за руки, пошли в море. Первый раз — в ночное море. Увязли в его солёном тепле. Неожиданно от наших тел, погруженных в воду, начали разбегаться звёзды. Удалялись и гасли.
— Смотри-смотри,— наперегонки мы делились друг с другом новым открытием.
— Звёзды. Боже мой! Значит, им тоже нравится море, значит, они тоже умеют плавать.
— Думаю, это — звёзды-дети. Взрослые звёзды работают, сидят на небе: светят людям, космическим путешественникам, помогают найти дорогу потерявшимся. А их дети играют и резвятся в море, оно для них — как детский сад. Днём взрослые звёзды забирают своих детей на небо — домой.
— Конечно. Малюткам очень интересно, что за не похожие на них создания разгуливают в море, поэтому они заспешили к нам.
На следующий день двое жителей Аякса, зашедшие к нам, жестоко искромсали всю прелесть минувшей ночи:
— Ну, это просто планктон был. Хе-хе. А вы понавыдумывали чёрт знает чё. Хе-хе.
Когда они ушли, разозлённая Революция сказала мне:
— Надо им отомстить. Тупое быдло. Не верят в чудеса. Не верят, что это были настоящие звёзды. Никакой не планктон! Звёзды это! Мы им отомстим.
— Успокойся ты.
— Надо им отомстить.
— Какое нам до них дело? Главное, что нам вдвоём хорошо.
— Надо. Отомстить. Понял?
Она требовала размолотить разум вообще всех жителей Русского. Сорвать с них маски серьёзности и сжечь все их вещи. С Революцией случилось то же, что случается с люстрой, упавшей с многометровой высоты. Люстра разбивается на множество мелких осколков, о которые легко пораниться при неосторожном движении, и больше не вызывают восхищения её изящные формы и игра света.
Я продолжал защищать жителей острова. Мы спорили, уже хватаясь за самые жестокие оскорбления.
— Ты тоже обыватель! Жалеешь никчёмное быдло и сам становишься таким же быдлом! Они неблагодарны, они скользкие, бездушные, у них внутри только желудки, у них нет душ! Зачем ты их жалеешь?! Жалость — вообще качество сопливое и воняет больничными тряпками! — кричала она.
— Ты достала со своей постоянной борьбой против! Против чего угодно! Лишь бы против! Ты же неспособна быть счастливой, потому что тебе постоянно надо кому-нибудь, чему-нибудь противостоять! Надо постоянно ломать рёбра и строить баррикады! Да ты не видишь ни фига из-за этих баррикад. Только ждёшь нападения врагов и вытираешь гарь с лица. Дура!
Она ловко схватила нож, которым день назад я вырезал рыбок, и ударила меня в левое плечо. На коричневую кожу брызнула кровь. Революция тут же упала на колени и заплакала.
— Да, ты — дура! — и я направился в сторону леса.
— Нет, стой! Пожалуйста, не уходи! Прости меня! Милый, не уходи! — кричала она.
— Не смей идти за мной!
На пароме вернулся в город. Пару дней бродил по городу. Успокаивался, залечивал рану.
Вернулся на остров. На берегу Париса стояла палатка. Я предчувствовал примирение. Как мы будем просить друг у друга прощение. Слова скомкаются в наших объятьях и поцелуях. Она, конечно, расплачется. Я, конечно, буду её успокаивать. Гладить её чернющие волосы. Наверное, она сидит в палатке, предполагал я, сжалась в комок и ждёт, когда же я вернусь. Наверное, она очень переживала эти два дня. Пожалуй, было очень жестоко с моей стороны исчезать на целых два дня. Открываю палатку… никого. Мои вещи на месте. Но её рюкзак, все до единой её… она совсем-совсем ничего не оставила из своих вещей.
Вы даже не представляете, на что действительно способны спивающиеся военные офицеры, нищие командиры частей и жадные начальники тылового обеспечения. У некоторых из моих пенсионерок имелись родственники из числа действующих военных. Как раз те самые спивающиеся офицеры, нищие командиры частей и жадные начальники тылового обеспечения. У них покупал первые гранаты, первые килограммы пластита ПВВ-4 и детонаторы. Покупал под предлогом «для рыбалки». С помощью взрывчатки в Приморском крае рыбачит достаточно людей — так что ничего странного, к тому же военным нужны были деньги. Со временем стали поступать предложения о покупке ящиков с боеприпасами. Предлагали даже ракету класса «земля — воздух».
Все боеприпасы покупались на пенсии и заначки «на похороны».
Пенсионерки — бывшие работники химических производств и сотрудники химических институтов, изготовили «пояса шахидов». Почти четыре сотни.
Для первой атаки понадобится 150 поясов.
Революцию искал по всему острову. Несколько дней. Потом искал в городе. От отчаяния даже звонил в морг. К счастью, её там не оказалось. Только через два месяца выяснил, что она улетела в Пхеньян. Попросила политическое убежище. С ней встречался сам Ким Чен Ир и лично выдал паспорт гражданки КНДР. Понятия не имею, каким образом ей удалось провернуть подобное. Но было бы очень странно, если бы у неё подобное не получилось.
Написал ей письмо. Она ответила.
«Здравствуй-здравствуй,
у меня всё прекрасно. Не ожидал? Да, у меня сейчас жизнь, пожалуй, даже лучше, чем когда мы были вместе.
Не надо меня одну винить. Мы были оба виноваты в том, что случилось. Но больше виноват ты. Я же просила тебя: никогда не бросай меня, никогда не уходи от меня. Много-много раз просила. Ещё задолго до того, что случилось на острове. Но ты сделал так, как сделал. Так со мной всегда поступали. Были и те, кто просил, как и ты, вернуться. Не возвращалась. Как и ты, обещали перевернуть ради меня мир, Галактику раскрутить вспять… чего только не обещали. Ты обещаешь ради меня разрушить государство. Ничего ты не разрушишь. Не сможешь. Если со мной не смог, то тем более без меня не получится.
Пожалуйста, не проси меня вернуться. Если хочешь, можешь писать, постараюсь отвечать. Но не проси вернуться, в противном случае ни единой весточки от меня не получишь.
Ре».
Написал ей второе письмо. Совсем короткое:
«Ради тебя смогу многое. Докажу,
навеки твой РА».