Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2010
Мария Песковская
Суп из бабочек
«У»роки драйва
…Он курит «Бонд» и равнодушно смотрит в окно. Стёкла опущены до упора, и пух планирует на ресницы. Нас двое, мы «летим» по ухабам городских дорог, собирая колодцы и загребая обочину на немыслимой третьей скорости. Над нами буква «У», и этим всё сказано.
«У» — это я. А он курит, курит, лупит за меня по тормозам и отжимает сцепление. И равнодушно выдыхает дым в окно.
«Обходи… держись правее!..» Да, мой капитан!
Пух всё летит в окна, а ещё хуже — дождь, и стёкла приходится поднять совсем. Вот экстремальное вождение! Кажется, по виску стекает капля…
«Я!!! По дороге!!! И не боюсь встречных машин!»
— Ну, как я? Не хуже других? — спрашиваю и очень горжусь собой.
Я всего четыре раза «заглохла», один раз зацепила бордюр задним колесом и чуть не отломила поворотник.
— Вскрытие покажет,— без тени улыбки на суровом лице отвечает он и прикуривает новую сигарету.
А назавтра снова: «Пристёгивайся. Включайся. С ручника сними. Ну. Трогайся! Поворот покажи!»
Он ведёт себя так, будто рулить я умела всегда, хоть и не знаю, где находятся «дворники». А с ним я так просто езжу — его вожу. Сначала к «сельпо» на спокойной окраине — воды купить (жарко!). Потом на заправку.
— А вот интересно. Поворотники то сами отключаются, то нет.
— Поворот показывай вовремя.
— А, поняла! Надо включать, пока колёса не начали поворачиваться. Тогда сами выключатся!…
— Это не колёса поворачиваются, это руль.
Беда с этими поворотниками! Кому из «У» не кричали с соседней полосы в открытое окно: «Поворотники выключи!» У-мные все.
Так-так, этого, который слева, мы не боимся. И вообще — мы на главной. А бабулька на пешеходном переходе совсем некстати намеревается начать манёвр. Тоже мне, помеха справа! Стой, бабуля! Еду я.
— Не газуй! Не газуй! Я на тормоз — ты на газ! Переключайся!
Я знаю. Я всё помню. Я — «У». Я на-у-чилась молчать. Это с благоверным мы размахиваем руками и орём друг на друга ежесекундно.
Картина та ещё.
Эта правая шина стоит криво. Ну, та, которая слева, если смотреть назад. Я с упрямством ослицы пытаюсь въехать задом в «гараж». Статистика удачных попыток примерно один к десяти. Нет, я не так безнадёжна, как кажется, потому что на экзамене я исполняю этот трюк… без-у-коризненно!
Машинки вокруг меня мерно урчат. Моя пошумливает тоже, мы стоим в «пробке», выжимаем сцепление в две ноги и вот-вот тронемся. «Здравствуйте, принцесса!» — слышу я вдруг скрипучий и благостный голос из сказки. Да только какие сказки — еду я! Белая, совершенно белая бородища высовывается из окна кабины «этажом выше». Это «Газель» на левой полосе, и борода эта, может, и была прежде синей, а теперь побелела. И тот, что смотрит на меня сверху, говорит мне ласково и этой самой бородищей кивает. А больше не видно ничего. «Что-то здесь не так,— быстро-быстро думаю я, ища какой-то подвох,— …я не принцесса, я курсант». Но на всякий случай ошалело тоже говорю «здравствуйте».
Хочется выразительно покрутить пальцем у виска, да вместо этого нужно вернуть на место поворотники. Опять оне.
Краем глаза ловлю указующие жесты. Шевеление перста влево означает «обходи!», вправо — «держись правее». Зачем слова? Мы понимаем друг друга без слов — он, я, один руль и пять педалей на двоих.
Экзамен я сдавала мастерски. «Сдавай завтра»,— сказано мне было накануне. «Змейку», «горку» и задним ходом я, машина и тот, что всё время курит, благополучно проехали. Маршрут «улицы» был пройден, исследован, заучен и разобран до последнего «кирпича».
— Садись за руль,— сказала тётя из нашей группы, такая же «У».
Пристегнуться. Стартовать, не слишком взревев двигателем. Мягко отжать сцепление. Показать поворот. Пропустить всех. Что делают здесь эти, слепя меня фарами?.. Разве не знают они — экзамен у нас! Еду я! На вторую. На третью. Я должна показать… — ба-бахх!!! — понарыли тут ям! — …я должна показать, что умею переключаться.
— Яма! — сказала тётя «У».
— Налево,— сказал тот, что всё время курит, и даже не закурил.
«Как налево?! Куда налево?! Почему налево?!» — я перебрала все падежи, но всё же включила левый поворот, сцепление и тормоз.
«Мерседес», что мирно шёл навстречу, имел преимущество, но резкие движения впереди и знак «у»-грозы на крыше убедили его не торопиться. Глянцево-красивый, он был ещё далеко, и я была полна решимости выкручивать руль налево и давить на газ, но машинка не подавалась. Руль один, педалей — много!.. И, кажется, одна из них лишняя. Я даже знаю у кого. Я на газ — он на тормоз! Машинка обиделась и зачихала, зарывшись носом в центр Т-образного перекрёстка. Кто-то вместо меня, не будем говорить кто, молча выжал первую скорость, руль, однако, я никому не отдала и с резвостью застоявшегося коня выкатила на встречную. Едва увернулась от всех поперечных. Какой-то остроугольный перекрёсток попался!..
Тётя «У» радостно комментировала происходящее с заднего сиденья. Я была на грани провала.
— Выбирай место и останавливайся! — скомандовал мне тот, кто…
Вот с чем у меня всегда проблемы — это делать выбор. Я понуро плелась вдоль бордюра в полной почти уверенности, что «улицу» не сдала. Поворотник, на «нейтралку», ручник…
— Напротив выезда встала! — сообщила тётя «У» напоследок.
— Приходи завтра права получать,— не глядя на меня, пробурчал тот, что сегодня ни разу не закурил…
— Сдала?!. «У»-у-хх!!!
— Сдала!..— выдохнула я благоверному, пересаживаясь пассажиром в нашу машину.
— Ещё бы ты не сдала — столько крови и бензину выпила! — ответил он, делая всё правильно.
Да, вот ещё что. Я перестала быть пассажиром. Бесповоротно. Нет, я, конечно, могу быть пассажиром самолёта, поезда или гужевой повозки. А вот пассажиром автотранспортного средства быть уже не могу. Потому что даже если за рулём не я, теперь я всегда слежу за дорогой, «читаю» знаки и «держу» полосу. Ну, или почти всегда.
…А он курит, курит.
Суп из бабочек
Про вьетнамский рис и русский алюминий глазами наших туристов
У Насти на каждом ноготке — китайский иероглиф, обозначающий «любовь». Любовь, Любовь, Love, Love… И так десять раз. Подготовка к турпоездке наших друзей — Влада и Насти — в Азию была вполне гламурной. «Из России — с любовью!»
В дельте реки Меконг тоже все понимают про любовь. А когда не хотят понимать, принимают обаятельно глуповатый вид: «не понимаю, дескать». Потому что «Уан потэйто», к примеру, по-вьетнамски звучит совсем по-другому.
В общем, милые, говорят, люди — эти вьетнамцы. И очень счастливые.
Мы тоже не печалились. Сидели за столом. Слушали про Вьетнам и Камбоджу. Смотрели снимки. Вечеринка удалась.
— Я люблю шокирующую Азию, — говорит Настя.— Отель пять звёзд, а напротив автомастерская. Земли мало, всё тесно. Жизнь на улицах. На улицах готовится и поглощается еда, испражняются там же, просто отвернувшись.
— Идём по улице, запах мерзкий: жарят лобстера. Там же кости — они горят! Тут же эти вьетнамцы его едят…
— Это вот эти маленькие замызганные вьетнамцы?! Жрут лобстера?! —возмущается Коля.
— Туда надо отправить всех наших, зажравшихся. Ноют: плохо живём. Душу лечить!
— У кого она есть…
— Представляете картину — по реке мальчик плывёт, в алюминиевом тазу. Просит подаяние. Ему дадут что-нибудь — он счастлив. Улыбается.
— Вы давали что-нибудь? — спрашивает Коля.
Николай трудится менеджером на том самом предприятии, которое производит алюминий, возможно, тот самый, из которого тазик…
— Да, я всегда подаю,— говорит Настя.— А ты, Коля, любишь давать милостыню?
— Я — нет. Я понимаю, что я этим ничего не изменю. Я не изменю глобальную экономическую ситуацию. Да и потом, как подумаешь, что за каждым просящим сутенёр стоит…
— Но жизнь ребёнка ты в этот момент изменишь! Или старика. Вы бы видели, как светятся их лица!
— Ребёнка — да… — сказал Коля и положил в рот кусок форели.
Нежно-оранжевые ломтики филе медленно замасливались на плоской тарелке.
— Нам бы мальчика этого, в тазу, нашему Ване показать! А то: «Сынок, кушай котлетки!..» — «Бе-е…»
Тарелка Влада весь вечер сохраняла первозданную чистоту. Влад не принимал пищу после шести часов вечера. С тех пор как «стал йогом». Влад пил воду, подливая жене в рюмку горячительного, и глаза его светились на загорелом лице.
Обычно было так: Настя отдувалась за двоих. Влад пробавлялся разными травками и булочкой с маслом. Сегодня он попросил молока. «Я вас сражу наповал: у вас нет молока?» Я, как гостеприимная хозяйка, пошла смотреть, не скисло ли молоко. Не скисло. Блин, уже и молоко — сплошная синтетика! Что они туда добавляют? Стоит несколько дней — и не скисло! Влад не прикоснулся. И правильно сделал.
— Как я соскучилась по простой русской еде! Водка, селёдка,— сказала Настя.— Завтра борщ сварю. Мечтаю о борще. В китайском ресторане в меню был «русский борщ». У меня от борща этого глаза на лоб…
— У нас гид в Камбодже был — умница, четыре языка знает, у него почти вся семья погибла. Остались из пятнадцати человек только брат и дядя. Мы его Борей звали, а по-ихнему — Бху. Он голодал. Там войны только девять лет как нет. В ночные джунгли ходил, не боясь ни змей, ни тигров, чтобы найти что-нибудь на пропитание. Суп так варили: поставят воду на огонь, электричества не было, пока вода кипит, в неё жуки и бабочки нападают. Вкусно, говорит.
— Влад, а ты бы стал есть жуков и бабочек?
— Нет.
— Тоже нельзя?
— Нельзя.
— Как, они же сами туда бы нападали?
— Всё равно нет.
— Людей ели. Погибнет кто-нибудь — его закопают, а потом откопают, руку отрежут и съедят.
— И он ел?
— Мы его спрашивали, он промолчал в ответ, ничего не сказал.
— Там ведь земля благодатная: — брось зерно — всё само вырастет! Если бы не воевали, всегда могли бы прокормиться.
— А представляете — вся земля в белых холмиках. Где солдат погиб, там его и похоронили. А потом нужно спросить у духов, можно ли перенести прах усопшего в другое место. Едешь вдоль поля — сплошное кладбище!
— Ужас!
— А между холмиками рис растёт.
— Настя, а Влад даже чай теперь не пьёт? Мы ведь ещё недавно кофе вместе пили!
— Не обращай внимания! Влад пьёт теперь только молоко с лепестками роз.
— Как это?
— Лепестки роз заливаешь молоком и добавляешь имбирь. Я попробовала — оказалось вкусно. Приходите, мы вас напоим.
— …А ещё раз едем по дороге — экскурсия у нас. Мирно коровка пасётся. Идёт себе, траву жуёт. Наступает на мину и… взрывается. В клочья разнесло! «Дальше не поедем,— говорим,— поворачивай обратно!»
— А это вот — дома на воде. Не понравился сосед — уплыл в другое место.
— Классно… Мне вот соседи спать мешают…
— А это — такое специальное место, где местные Ромео с Джульеттами встречаются,— Влад показывает фото, где берег океана, дощатый навес, песок и пальмы.— У них там гамаки, представляете? Валяются в гамаках и на закат смотрят!
— Ага, у нас говорят: «Пойдём потусуемся, в кафе посидим!», а у них: «Пойдём полежим!»
О тяжёлой доле улыбчивых вьетнамских женщин заговорили под тост «за любовь».
— А вьетнамская женщина, как замуж выходит, не может ни выпить, ни закурить. По их законам муж за это может и побить.
— А-а, то есть она может, если согласна, что её муж побьёт? — шутит Коля, подливая жене в бокал вина. И всеобщая радость по этому поводу охватывает всю нашу компанию.
— У нас мужики говорят: «Молоденькую себе найду». А во Вьетнаме говорят: «Беленькую найду». У них культ белой кожи,— сообщает Настя.
Вьетнамки всеми силами стараются лица отбелить. С таким же рвением, как наши дуры по соляриям парятся.
— А ещё вьетнамки просто в кабале у своего мужа: родители невесты получают за неё солидный выкуп, а она за это всю жизнь работает на семью мужа!
— Бедные, и при такой тяжёлой жизни ни тебе ни выпить, ни закурить!
— Зато, когда девушке мужа выбирают, потенциальный жених должен три месяца бесплатно в семье невесты работать. Если не понравилась его работа — всего хорошего, без объяснения причин.
— Прямо как у нас в некоторых фирмах!..
— В самолёте туда летели — одни знакомые рожи!
— Одни и те же летают.
— Все, кто могут летать, летят в одно время в одни и те же места.
— …и помещаются в один самолёт! — добавил Коля, и все заржали.
Живописные руины из точёного камня, изощрённая резьба по камню в строениях без единого гвоздя и цемента. Древние храмы, разрушенные войной. Деревья-паразиты. Закаты, рассветы. Черепаха-альбинос гигантских размеров. Прибой. Плоды какао, запрещённые к вывозу. Шумные улицы. Спящий ленивец. Звуки и запахи — за пределами цифровой памяти.
Счастья вам, российские женщины! Вьетнамки улыбаются и так.
«Отдам паука. В хорошие руки»
Однажды он попал под веник, но его отпустили. Взяли за лапку и перенесли в тёплый угол: пусть живёт. Он совсем не страшный и даже милый. Говорят, пауки приносят письма.
Со временем паучок освоился и перебрался повыше. И однажды хозяин заметил «квартиранта» прямо у себя над головой: он висел на клейкой невидимой нити над абажуром. Это не было странным. На кухне тепло. Здесь всегда есть еда. Домом его стал «стакан», который… По нитке он спускался на стеклянную тарелку лампы за кормом — маленькие мушки закончили там свою маленькую жизнь… в несметных количествах и могли прокормить не одного паука. Когда ему приедалось это блюдо, он ловил живых мух обычным способом. Он значительно вырос и стал совсем красивый.
А хозяин что-то пишет. Сидит ночами на кухне и постукивает неслышно по клавишам маленького переносного компьютера. Раньше у него была пишущая машинка, которая стучала громко. Он выдёргивал из неё листы с пропечатанными буквами, и комкал их, и бросал в угол. А теперь хитроумная машина сама складывает буквы в строчки, а строчки в файлы, сохраняет мегабайты и комкать ничего не даёт…
Жили они дружно, можно сказать, одной семьёй: паук незаметно ел своих мух и толстел, писатель пил кофе, скрёб бороду, смотрел в окно и бросал буквы в компьютер. Днём оба спали. Когда за окном уже становилось светло, писатель «гасил фары» и уходил, страшно зевая. Лампа переставала нагреваться, и паук прятался под её основание. Когда приходили сумерки, писатель выходил на работу: зажигал свет, заваривал кофе и включал компьютер. Лампа грелась, и паук выбирался наружу.
«Он стал ещё толще,— бурчал про себя писатель.— Красавчик! Когда-нибудь он свалится мне на голову».
Писем всё не было. Были какие-то извещения, квитанции с цифрами и нехорошими словами: «ваша задолженность составляет…», «оплатить до…», «пеня…» Но писатель не читал.
Он писал свой рассказ, и у него было вдохновение. Он больше не комкал слова. Хорошие слова складывались сами собой, он срывал их легко, как созревшие плоды с тяжёлой ветки. Или они падали ему прямо в руки, и пальцы бойко колотили по серым клавишам.
Иногда, осторожно отставляя кружку с остывшим кофе от клавиатуры, он читал вслух то, что получилось. «Ну, как я?..» — спрашивал он паука. Паук ничего не отвечал.
Рассказ гениальный, и он станет лауреатом. На днях, не раньше.
Однажды под утро писатель заменил на тире одну запятую, поставил последнюю точку, аккуратно побрился и отнёс буквы в журнал. Там сказали, что рассказ хороший и обещали заплатить гонорар.
Рассказ в самом деле напечатали, и весь день светило солнце. Он постучался в маленькое зарешечённое окно в железной двери, где прутья решётки расходились правильными лучами, как паутина, и толстая бухгалтерша, похожая на муху, подала ему денежные знаки. Гонорара хватило на два килограмма сосисок и бутылку водки. А должно было хватить на три. Его обманули.
Писатель пришёл домой, зажёг свет на кухне, и друг паук, как обычно, молча вышел из своего укрытия.
— Водку будешь? — спросил писатель паука.
— Буду,— ответил паук.
В этот момент — ни преж, ни после — звякнула микроволновка, сообщая о готовности закуски. Может, послышалось? Лауреат поскрёб бороду, посмотрел на паука, раскрыл рот, но говорить передумал. Паучище к тому времени совсем разжирел и обнаглел окончательно. Но это ещё не давало ему права разговаривать человеческим голосом.
«Вроде не пил ещё»,— подумал писатель и от неожиданности водку пролил. Стакан качнулся сам собой, и жидкость, прозрачнее, чем вода, выплеснулась на серые клавиши. В клавишах замкнуло.
— Всё, вешайся! — сказал он пауку.
Восьмилапый обиделся, ничего не сказал и повис на невидимых нитях вниз головой.
Писатель допил уцелевшую водку, кофе заваривать не стал, работать тоже. Вдохновение ушло к другому писателю. А писатель, обалдев от всего происходящего, ушёл спать.
Назавтра писатель снова наполнил стакан и повторил приглашение. Паук не заставил себя долго ждать, скачками спустился по своей верёвочной лестнице и повис над столом.
Писатель пил водку неделю. Паук тоже не отказывался. Они говорили обо всём. О том, как трудно добывать себе средства к существованию, терять шерсть и вообще выживать в современном мире, где все друг друга… едят.
Паук глядел восемью своими грустными глазами и раздумчиво перебирал членистыми мохнатыми лапками.
А линька?!. Из кожи вон лезть приходится!!!
— Я …такой красивый. А он меня съест. Съес-с-ст. Вып-п-пьёт до капельки…
Может, он и не сказал этого, но так оно и было. Опасность таилась за печкой, в дальнем тёплом углу, звалась Pholcus phalangoides, а попросту «косиножка», и плела там свои сети. Этот долгоногий паук — всем паукам паук и главный их истребитель. Трудно удержаться, чтобы не съесть кого-нибудь из своей семьи. Они стали бояться вдвоём.
Когда водка в клавишах высохла, компьютер очухался, лампочки на нём замигали, экран ожил, а буквы все перепутались, из электронной почты вдруг посыпались письма. Они, видно, долго были в пути, а теперь открылся какой-то незримый шлюз. Или всё было проще: железяка оказалась непривычна к алкоголю.
Там было всё. Две восхитительные блондинки предлагали своё время по профессорским ставкам, портал «Жизнь без насекомых» приглашал посетить свои стерильные виртуальные страницы, объявления вываливались пачками, сулили быстрое обогащение и скорое счастье и не имели к жизни писателя ни малейшего отношения. Разгребать весь этот хлам было некому, а отправить всё одним махом в корзину никак невозможно: писатель ждал ответа из столичного издательства. Одно было приятно: никто не считал его деньги и не грозился пеней.
Сто восемнадцатое сообщение шло сразу после рекомендации закрыть длинные позиции в связи с ожидаемым снижением рынка: «Продам канарейку. Ругается матом. Дорого». А сто девятнадцатое было то, которого он так давно ждал.
Паук между тем стал реже выходить из своего укрытия. Он вёл рассеянную жизнь. Подступала зима, и еды стало меньше. Члены его слабели. Двигаться не хотелось. Если какая-нибудь глупая муха сама не вляпается в его шелка, он ослабеет совсем и сам станет чьей-нибудь едой. Он даже знает чьей.
Теперь, заходя на кухню, писатель первым делом обращал глаза к небу, к лампе то есть. Однажды, совершив привычный ритуал, он обнаружил паука лежащим, если так можно сказать о тех, кто проживает свою жизнь вниз головой, на основании лампы. Членистые лапки его были скрючены и застыли в неестественной позе. «Умер»,— подумал писатель, и ему стало грустно. На всякий случай даже за печку заглянул. Но на закат паучина снова художественно развесил лапки. Симметрично, как и прежде, на своей невидимой клейкой нити.
«Жив, выпивоха!» — обрадовался писатель и подумал, что ему непросто будет оставить беднягу одного во враждебном мире. Издатель без него переживёт эту зиму, а паук? Да и вообще, издатели не линяют.
Слова складывались нехотя и трудно. «Продам говорящего паука. Пьёт. Но не курит. Дорого». За окном полетел первый снег, и писатель добавил слово «срочно». Потом поскрёб бороду, задрал башку, посмотрел на паука и заменил нехорошее слово «продам», настучав другие буквы: «Отдам в хорошие руки…»
Слово «временно» возникло само собой.
— …Понимаешь, надо ехать,— говорил писатель вслух, будто извиняясь.
И со стороны казалось, должно быть, что сбрендивший лауреат на выходе из запоя беседует сам с собою. Правда, время от времени он поглядывал вверх, значит, разговаривал с кем-то повыше. И вот что я вам скажу. Когда обычные люди разговаривают с кем-то, обращая глаза к небу, обычно им никто не отвечает. По крайней мере, человеческим голосом.
— Валяй. Линяй. Я буду тебя ш-ш-татть… — ответили ему сверху.
Всё-таки это был необыкновенный паук. А история обыкновенная. Там было все спокойно.
Перезагрузка компьютера не дала ничего. Видимые повреждения в мозгах будущего букеровского лауреата и невидимые — в железных нервах ноутбука брали своё.
Буквы проступали чёрным по белому, и совершенно чужой реально-виртуальный обратный адрес отсылал по меньшей мере к такому же, как и он, одинокому чудику, которому словом не с кем перемолвиться.
Полежаев
Он был никто, работал где-то, занимался ничем, а звали его Полежаев. Другого имени у него не было. Жена как-то называла его прежде, но жена ушла, кот Савва звал его изредка Ми-ау, а рыбы и при жизни не разговаривали.
Весь остальной мир звал его «Полежаев». «Полежаев?» — строго спрашивали начальник, кассирша в банке и регистраторша в районной поликлинике. «Полежаев»,— смиренно соглашался он.
Жизнь наяву однообразна и предсказуема. Сны приходят без спроса, накрывают с головой, открывают глаза, увлекают, захватывают и подчиняют себе даже дыхание. Спал Полежаев много и страстно. Это было единственное, чему он отдавался без остатка. Он жил во сне. Весьма в этом занятии преуспел и превзошёл самого себя. Он спал без устали и многому научился.
Способность есть во сне пришла не сразу. Вкусно пахнущие ванилью пышные булки, многоэтажные пирожные, простые бутерброды с икрой и жареная, с корочкой, курица исчезали сразу, как только к ним протягиваешь руку. Кошмар!.. Сначала пришли запахи.
А сегодня он съел во сне изрядный кусок «Докторской». Там была ещё копчёная, но ему досталась эта — свеженькая, ароматная, крахмально-розовая, и он проснулся с явственным ощущением… только что съеденной колбасы.
Жена ушла от Полежаева, невзирая на его таланты. Не смогла выносить его неукротимого храпа по ночам — и ушла. Рыбки сначала размножались, а потом шесть из них были съедены двумя, а те две умерли от переедания. Остался Савва.
Сибирский кот Савва очень любит мохнатых бабочек. Изловит одну. Потом долго сидит у окна. Ждёт, когда ещё прилетят. Не прилетают.
Но случилось страшное.
Всё дело в том, что мирные трапезы в снах Полежаева нередко сменялись картинами иного рода. Вот, после «Докторской», например, идёт Полежаев по улице, а на него вдруг нечто из ниоткуда наплывать начинает: неоном розовым изнутри светится, переворачивается поперёк своей оси и устрашающе прогрессирует в размерах. Присмотрелся, а это автомобиль. Едва увернуться успел, юркнув в узкий переулок, и глаза распахнул… Иногда — опасность с воздуха. Самолёты падают. Здания обрушиваются. А ещё раз было: гигантская мохнатая бабочка схватила его за плечи и изготовилась уже выпить из него весь нектар и, страшно даже подумать… но Полежаев разлепил тяжёлые веки и… несколько алых капель не успели окропить его белые брюки.
Вот и Полежаев неожиданно для себя пришёл к мысли, а может, это она к нему пришла, незваная: наступит однажды ночь, и не сможет он уйти от бомбёжки, увернуться от летящего поперёк неонового авто или другой какой гадины, смертоносной и страшной. В ожидании неминуемой катастрофы Полежаев почти потерял сон, аппетит и смысл существования. Он даже свет перестал на ночь выключать, так ему было страшно.
Ирке страшно не было. Одиноко было, а страшно — нет. Рыжие — они вообще отчаянные. Она даже мышей не боялась.
Крыса рыжая жила в Иркином подъезде. Когда никого вокруг, высовывала ржавую мордочку из дыры в асфальте. Трогала воздух усами.
Ирка крошила сырники с балкона. Сырники лежали уже неделю. Ирка кормила крысу, птиц, дворнягу и проходивших мимо кошек. Кошки ходили мимо вереницей, как будто у них были какие-то дела в этом районе.
«Она как я, — вдруг подумала Ирка.— Ей тоже одиноко». Она тряхнула рыжей чёлкой, зябко повела плечами и запалила последнюю сигаретку.
В последнее время в квартире напротив всегда горел свет. Тот, который там жил, боялся погибнуть во сне. Он станет кричать, и никто не тронет его за плечо и не скажет: «Тихо, тихо. Это только сон!»
Она видела его однажды. Любопытно, как его зовут? У него белые брюки и интересная жизнь.
Ирка курила и смотрела в окно, за которым никогда не гасили свет. Это теперь, а прежде два немигающих жёлтых огонька глядели на неё из темноты.
Так они и смотрели друг на друга и на проходящих мимо кошек — Ирка и Савва.
Вот жилец из квартиры этажом ниже сроду белого не носил. Он вёл бурную жизнь и совсем не видел снов. Работа у него была чёрная, но правильная — паразитов травить. Он этому делу всю душу отдал, а под носом у себя недосмотрел. И несколько крошек упали к нему на балкон.
Уже несколько дней никто не высовывал ржавую мордочку из дыры в асфальте. Пропала куда-то крыса. «Здесь ведь рыжая жила?» — спросила Ирка. «Больше не живёт»,— ответил сосед из квартиры снизу, пряча мрачную усмешку в бурной растительности на лице.
— Вы негодяй,— сказала Ирка.— Вы не любите животных. Вы вообще никого не любите.
А он и не собирался никого любить. Он пожрать собирался и шёл для этого к себе домой. А тут эта малахольная. «Отдайте,— говорит,— колбасу! Она отравленная!» — и хвать у него из-под мышки «Докторскую» — свеженькую, ароматную, крахмально-розовую. А он дуру эту кетчупом, кетчупом!..
…Савва позвал: «Ми-ау!» — и Полежаев подошёл к окну.
«Паразиты!.. Всех поубиваю!» — орал сосед из квартиры этажом ниже, когда Полежаев выскочил во двор. Кетчуп был уже на исходе, но несколько пронзительно-алых капель упали на его белые брюки.
«У меня есть отличное средство от пятен!» — сказала практичная Ирка. «Какая девушка!» — подумал Полежаев. Он взял её за руку, и они пошли отстирывать белые брюки. Оставшиеся в живых птицы, дворняга и проходившие мимо кошки весело уничтожали следы побоища.
…Он научил её смотреть вкусные сны. Сны о вкусной и здоровой пище. Они вместе перепробовали кухню разных народов и стран. А если случится вдруг страшное, она тронет его за плечо и скажет: «Тихо, тихо. Это всего лишь сон!»
Да, теперь его снова как-то зовут. Не помню, как.