Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2010
Елена Миронова
Неосторожный звук
* * *
Сергею АрутюновуВыходи! Осень скажет «пиф-паф»,
только ты всё равно — выходи!
Тишину до кости распластав,
ляжет город в косые дожди.
Выходи ему грудь бинтовать
да прикладывать небо ко лбу
и ронять — словно крошки — слова
в нежилую его худобу.
Вырастая из серых пижам,
надыши на рассвет до утра.
Выходи, это утро прижав,
к накрахмаленной кромке ребра.
Уцелевших к теплу выводить —
выходи!.. даже если любя
жизнь по-вдовьи прижмётся к груди,
чтобы завтра оплакать тебя.
* * *
Стихают улицы. Мелеет двор.Дом приглушает запахи и звуки.
Выходит ночь в ослепший коридор
и в пустоту протягивает руки.
Ей, бесприютной, так же как и мне,
сейчас не спится. И в глубокой тьме
пытаясь дно нащупать осторожно,
она едва касается лица —
и я вдруг понимаю до конца,
как одиноко ей и как тревожно.
Обрушиваясь с верхних этажей,
зима теряется в домашнем хламе.
Cтеклянных звёзд безвкусное драже
бездомно лепится к оконной раме.
Сгорают рукописи — из золы
выклёвывая зёрна горькой мглы,
ночь сходство обнаруживает с птицей,
захоронившей в чернозём крыла
полмира и ко мне на край стола
присевшей —
терпкой музыки напиться.
* * *
Человечек умещается в руке,но тоска его, тоска так велика,
что рука становится — река,
целый мир вместившая в зрачке.
Человечек говорит: «Пусти-пусти —
в дивный сад, в бессмертную траву…» —
но река всё держит на плаву,
веточкой легко зажав в горсти.
Держит… повторяет набелó…
всё к губам подносит ледяным —
снова жизнь подходит со спины
и в затылок дышит тяжело:
«Не пора». И в говоре часов
новый день расправит позвонки
и, присев на берегу реки,
срежет заусенцы с голосов.
* * *
…А в комнате иная жизнь текла:к лицу склонялась лампа близоруко,
и ночь, где больше не было ни звука,
плыла по обе стороны стола,
задумавшись о чём-то о своём
и не касаясь ни рукой, ни взглядом.
Мы с безупречной тишиной, вдвоём,
неразделённые — очнулись рядом.
Качался свет на тонком стебельке,
к нему тянулось, прорастая, Слово,
и тишина, припавшая к щеке,
была уже не более чем повод
открыть окно бессонное, и стечь
на дно травы, и ощутить под кожей
желание врасти всей кровью в речь —
и первый звук вдохнуть неосторожно.
Ангельское
Колибри моя кистепёрая,жирафа моя златокудрая,
мы были в той жизни сапёрами,
да, видимо, что-то напутали.
Война посейчас продолжается,
но некому мины выпытывать —
всё больше тропинка сужается,
всё больше теряем убитыми.
Не плачь, мой пернатый воробышек,
жирафа моя тонконогая,
они по небесным дороженькам
идут, чтоб бессмертье попробовать.
Темнеет.
Тук-тук…
Слышишь, горлинка,
лети, отворяй нашу горницу,
жирафа моя ненаглядная,
встречай всех гостей по-парадному —
хлеб-солью. И мёртвой водицею
кропи утомлённые лица их.
А утром водою живою
я им глазницы омою…
* * *
У мирозданья в кухонном углу,где тишину по нотам заиграли,
сидит зима на каменном полу —
и нет ни удивленья, ни печали
в зрачках стеклянных.
Пробуя смычком
расстроенную скрипку снегопада,
скользит луна неслышно и легко
по опустевшим закоулкам взгляда,
там божьих слов всё сыплется мука
в подставленные временем ладони,
а ты идёшь в потёмках языка —
и нет тебя печальней и бездонней.
Колыбельная
В. ПухановуСпи. Зима стоит, как свечка,
в изголовье городка.
Ходит белая овечка
по полям черновика.
Щиплет буковки привычно
в самом светлом из миров,
где сгорают люди-спички
в деревянных избах слов,
где несут по небу сани
в птичьи сны легчайший дым
и родными голосами
говорят с тобой сады.
* * *
Ты с райских кустов состригаешь сухую листву,присядь на чуть-чуть, подержи мою скрипочку, Отче.
В молчанье губами припасть к Твоему рукаву,
да речь не пускает: бормочет… бормочет… бормочет…
не сделать и шагу: всё кормит с руки — на убой!
Но что-то осталось во мне от загласного зренья,
в котором слова превращаются в свет голубой
и, расплываясь, теряют любые значенья —
там сбудется всё и отхлынет, как эта листва.
Небесные пчёлы мою соберут медуницу,
и свет отворится и спрячет в свои рукава,
на самое дно, где лишь музыка длится и длится.
Полёты во сне и наяву
1.
Светлане Улановойты быстрее воды, на глазах замерзающей в венах,
потому и летишь
напролом,
напрямик,
до конца.
просыпается лес — мотыльков осыпает с коленей
и, в тебе заблудившись, нигде не находит лица
в перепончатой тьме — к тишине подмешав влажный шорох —
прорастает трава и ползёт за тобой по пятам.
ты кустарник вины, обнесённый высоким забором,
над которым безумное солнце бросают с моста,
умирает листва, ожидая в тебе повторенья,
разломив, словно хлеб, чернозём перекошенным ртом.
ты растёшь в чьём-то медленном сне на развалинах зренья
и всё время летишь, не касаясь земли животом.
2.
Ты испуг и больница, в которой врачизаблудились в осоке бессонниц подробных.
По углам димедрола расселись грачи.
Обнажили потёмки подгнившие рёбра.
Спотыкается взгляд, не умея совпасть
пусть хоть краем одежды с небесной обложкой,
и бросает пространство в бездонную пасть
непрочитанных бабочек хлебные крошки.
Надвигается время. Разбухшим веслом
неуклюже цепляет за жабры окрестность —
и летит серебро чешуи на стекло,
и от звёзд в твоём взгляде становится тесно.
Их одну за другой подбирают грачи,
воровато уносят в раёк карандашный,
где над телом твоим наклонились врачи
и колдуют…колдуют… и больше не страшно.