Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2008
В серой дымке октябрьской мороси наш город выглядит просто отвратительно. Местами он тяжеловато-грязный, вросший окнами в землю, местами казённо-серый, по-военному выстроившийся в ряд панельными пятиэтажками, ещё часть города дымит заводскими трубами. То там, то тут по залитым утренним дождём дорогам тяжело проползают серо-жёлтые автобусы. Даже новые дома, из красно-белого кирпича, город не украшают. В октябре их незаметно среди мрачных зданий. Город вообще недостоин того, чтобы его рисовали красками. Если рисовать — то углём на сероватом ватмане, если снимать, то ставить фотоаппарат на “чёрно-белый”. Я — не рисую город, я фотографирую его. Сейчас — с верхнего этажа давно заброшенной ТЭЦ. Пройти сюда просто так нельзя, но у меня есть особый дар — проникать во всякие развалины, подвалы, дома под снос. Иногда мне кажется, что недоступных мест для меня не существует. Я бывал и на охраняемых сторожами территориях, и в таких завалах, куда, на первый взгляд, кроме кошки никто не протиснется. Эта ТЭЦ по сравнению с другими местами была относительно легкодоступна. Мне и пришлось всего-то подлезть под бетонную плиту забора, земляную насыпь у которой размыло многолетними дождями и таянием снега, пробежать, прыгая через лужи и кучи мусора по территории, да отодвинуть ржавую входную дверь. Если сторож тут и был, то плохо исполнял свои обязанности — меня во всяком случае никто и не подумал остановить…
Безусловно, пробираясь в такие места, я рисковал. Меня могло придавить, я мог упасть, расшибиться, попасться наркоманам, маньяку, сторожу, милиции. В общем — много что теоретически могло со мной произойти. Я знал это, но ни за что бы не отказался от своего увлечения. Это было как наркотик… Найти в городе то, что раньше что-то значило, а теперь не значит ничего. Найти и сфотографировать.
В прошлом году я занимался в фотокружке. Там нас учили делать снимки допотопным фотоаппаратом, проявлять, печатать плёнки. Сначала это было интересно, а потом надоело — зачем так мучиться, когда можно купить хороший цифровик и щёлкать что угодно и сколько угодно. Неудачные снимки я удаляю, остальные скидываю на компьютер. Самые удачные отдаю в распечатку и развешиваю у себя в комнате. Для этого я выделил целую стену. Целая стена ржавых железок, труб, крыш, поросших мхом, разбитых ступенек, покосившихся калиток, пустых оконных проёмов… Мать приходит в ужас, когда это видит. Ей, конечно, больше хочется, чтобы я снимал цветочки и белочек в зоопарке. Впрочем, она редко заходит в мою комнату…
Поднявшись по нескольким железным лестницам на самый верх ТЭЦ, и отсняв её внутренности, я высунулся в проём давно разбитого окна. Тут уже и рамы не было, и не было досок, которым окно заколачивали много лет назад — жители частных домов всё утащили на растопку. Поэтому можно было облокотиться на тёмный от времени кирпич и смотреть на город через объектив.
Я навёл объектив на автобусную остановку прямо под оградой ТЭЦ. На остановке ёжились несколько человек под чёрными зонтиками. Как будто специально они были одеты в серое, черноё, коричневое. И как будто специально крыша остановочной будки была ржавая и провисшая внутрь. Я щёлкнул эту картинку. Люди были под стать пейзажу, под стать городу: такие же безликие, словно их нарисовали под копирку. Наверняка и внутренне они одинаково серые и пустые. Не надо даже особо напрягаться, чтобы представить их жизнь — утром они заталкивают себя в грязные автобусы и едут на работу, вечером — едут домой. В промежутке между автобусами сидят в какой-нибудь конторе и зарабатывают пропуск в вечность. Хотя туда, конечно, не попадут — зачем вечности серость? Вечером эти бесцветные люди смотрят тупые сериалы, а ночью делают таких же тупых детей. Дети вырастают, надевают тёмные куртки, берут зонтики и с трудом заталкивают себя в те же автобусы, в каких ездили их родители…
К мусорному бачку на остановке подошла облезлая дворняга. Она подёргивала носом, вынюхивая съестное. Но в этом бачке ничего подходящего не оказалось. Дворняга потыкалась в бачок и разочарованно села на землю. Я щёлкнул дворнягу.
Осталось пройтись по территории и снять само здание с разных сторон. Но я не торопился. Мне было хорошо. Я сел в проёме, упёршись ногами, и смотрел вверх. Внизу — порядочная высота, вверху — пепельно-серое небо, вокруг — мёртвый камень. Если бы меня сейчас увидел кто-нибудь из знакомых, то глазам бы своим не поверил. Сказать честно, так меня бы и не узнали. Собираясь на вылазки, я надевал самое старое, что у меня было, и обязательно — тёмные очки. И снимал эти очки, только оказавшись далеко от своего района. Сейчас я выглядел как беспризорник или наркоман, словом, совсем не так, как обычно выгляжу. И это мне тоже нравилось — побыть не собой. Это давало некую свободу. Хотя и очень ненадолго.
Вдоволь насидевшись в окне и надышавшись промозглым воздухом, я, наконец, решился идти домой. Но напоследок обошёл, как и планировал, постройку вокруг и добыл ещё немало кадров в стиле футуристической готики.
По дороге мне повезло ещё раз — из окна автобуса, остановившегося перед светофором, я увидел сломанный фонарь. Фонарный столб выглядел так, словно его силой согнули почти пополам. Я достал фотик и щёлкнул это прямо через закапанное окно. Посмотрим, что получится.
По моим подсчётам, домой уже можно было. Сегодня отец улетал в очередную командировку. И сейчас он как раз едет в аэропорт. Значит, никто не прикопается к тому, что я грязный, мокрый и вообще непонятно где шарился полдня. Не то, чтобы я вообще не хотел видеть отца, но уж очень фальшивой получалась его забота обо мне в последние годы. Большую часть времени он меня не замечал, зато, вдруг неожиданно вспомнив, что я у него есть, начинал задавать сотни глупых вопросов и требовать, чтобы я поделился с ним всем, что я думаю и чем живу. Пытался за несколько минут стать моим лучшим другом. Раньше, когда я был младше и наивней, я принимал эти его приступы родительства за чистую монету и радостно бросался общаться. Но он меня не дослушивал. Не успевал, не хотел… Или и то и другое вместе. Так мы и пришли к полной взаимности: он спрашивает как дела, я говорю, что хорошо. Ещё он выдаёт карманные деньги и периодически интересуется оценками. Всё. Лишние разговоры в эту схему никак не вписываются. Поэтому пусть их вовсе не будет…
Однако я просчитался. Дома было шумно, свет во всех комнатах включён, и два человека носились по квартире так, что создавалось впечатление, что их тут штук десять. Всё ясно, отец опаздывал. Это происходило с ним чрезвычайно редко, и только из-за чего-то непредвиденного. Непредвиденное отец очень не любил, поэтому стоило такому случиться, начинал паниковать, психовать, терять паспорт и билеты, и от этого опаздывал ещё больше, чем мог бы, если бы сохранял спокойствие.
Я разулся и попытался незаметно просочиться в свою комнату, но не тут то было. Мать заметила меня и картинно всплеснула руками:
— Лесь, где ты ходишь по дождю? Почему ты такой грязный? Ты упал? Тебя побили? Что случилось?
— В футбол играл на грязном поле, — быстро сочинил я.
Отец, уже с сумкой в руках, скривился:
— Футболист. Завтра же свалишься с ангиной. Тебе в любую грязь, лишь бы не дома, да?
В принципе он был не так уж и не прав, но выяснять это я не собирался.
— Пойду переоденусь.
Мать с отцом тут же забыли обо мне. В последний раз проверив, всё ли на месте, отец вылетел из квартиры. Дверь за ним захлопнулась.
Я подошёл к окну и выглянул во двор. Увидел машину из отцовской фирмы, но ждать, пока она отъедет, не стал, полез в шкаф за сухими носками. Потом включил компьютер и стал скидывать с фотика кадры, отснятые сегодня.
В квартире было теперь тихо-тихо, как будто я тут был один. Мать не заходила ко мне, она знала наверняка, что я сижу за компьютером, так же как и я знал наверняка, что вот сейчас она в спальне достанет из какого-нибудь укромного местечка бутылку ликёра, и будет пить его одна, прямо из горлышка. Пить с облегчением, что муж уехал. Потом, когда ликёр кончится, она будет смотреть телевизор и заснёт, не выключив его. А может быть, выпьет лишь немного, после чего соберётся и поедет к какой-нибудь из своих подруг, а оттуда, уже с подругой — в ночной клуб. Моей матери, актрисе и пианистке, разумеется, противно всё то, что показывают в ночных клубах, но она приезжает туда уже в таком состоянии, что покажи ей хоть корриду с разбрызгиванием крови тореадора по рядам зрителей, она не обратит на это никакого внимания. Пьяной, ей нравятся такие вещи, от которых трезвая она бы пришла в ужас…
А отец сейчас сядет в самолёт и полетит, радуясь, что целую неделю он не увидит нас, и сможет развлекаться, не объясняя, почему он не пришёл домой ночевать.
Вот такая вот у нас семейная идиллия…
Многие люди хоть раз да побывали новенькими в классе. Мне удалось попасть в более забавную ситуацию — новеньким был весь класс. То есть, конечно, многие были знакомы и раньше, но тем не менее… Нашу школу открыли только в этом году, выстроив новое школьное здание на пустыре между старым панельным районом и микрорайоном новостроек. Часть учеников живут в новостройках, часть перешли в нашу школу из старой, находившейся в центре панельного района. На здании висит табличка “школа №97 с углублённым изучением отдельных предметов”. Каких — для читающего табличку остаётся загадкой. Хотя десятые классы сделали профильными — физико-математический, химико-биологический и наш, гуманитарный.
Из моего окна школу видно лишь частично — она выглядывает из-за второго корпуса нашего дома. Зато этот второй корпус видно хорошо. Во втором корпусе живёт моя одноклассница Наташа Титова. От нас можно увидеть окно Наташиной комнаты. Можно увидеть открыта или закрыта у неё форточка, задёрнуты или нет занавески, горит или не горит свет…
Наташа — вторая тема моих фотографий. С начала учебного года я фотографирую её и тайно и открыто на улице и в школе, и держу отпечатанные фотки в ящике стола… Фотки Наташи, в отличие от пейзажных, всегда цветные. И на всех она улыбается. Конечно, не мне, а просто так, но всё равно приятно. Глаза у неё красивые — большие, золотисто-карие. И черты лица правильные. И волосы густые, волнистые, падают на плечи не хуже чем у любой модели из рекламного ролика. А самое главное, она ещё и умная. Это, между прочим, редко — чтобы девчонка и выглядит хорошо и не дура. Мне такие раньше не попадались…
Беда только в том, что Наташа не обращает на меня никакого внимания… Ни первого сентября, ни сейчас, в октябре, я для неё ничем от других одноклассников не отличался и не отличаюсь…
В это дождливое утро я еле продрал глаза — поспать удалось только пару часов. Конечно, сам виноват, заигрался в компьютерную игру и лёг очень поздно. Настроение при пробуждении у меня, естественно, было — хуже не придумаешь. К тому же в горле першило, и голова побаливала. Хотелось послать школу ко всем чертям и забраться обратно под одеяло. За прогул мне дома всё равно не попадёт, мать с похмелья не склонна заботиться о моём посещении школы. Но как раз то, что мать вчера напилась, было плохо. Проснувшись после такого вечера, она обычно начинала изводиться от чувства вины, лезть ко мне с разговорами и поцелуями, а мне это глубоко противно. Поэтому, как ни крути, надо пойти в школу, а потом гулять. И не появляться дома чем дольше, тем лучше.
Я умылся ледяной водой, налил себе кофе настолько крепкий, что от горечи сводило челюсти, а от головы проглотил таблетку цитрамона, и только после этого почувствовал, что хоть немного соображаю…
Выскочив из подъезда и, ощущая, что опаздываю, я развил такую скорость, что чуть не влетел с разбега в Титову, идущую по дорожке от своего дома. Она, несмотря на дождь, шла не торопясь, держа над собой разноцветный зонт. У меня зонта не было, капли стекали с кепки за шиворот.
— Привет, — сказала она.
Это ничего не значило, она со всеми всегда здоровается. Я кивнул и пошёл впереди.
Давно заметил, что влюблённые мало того, что выглядят дурацки, они ещё очень незащищены. Объект любви, зная, что его любят, может вести себя весьма гадко, причиняя влюблённому страдания. А может и вовсе послать. Поэтому с того дня, когда я понял, что неразумно влюбился в Титову, я постоянно напоминал себе, что в любом случае никто о моих чувствах знать не должен. То, что я смотрю на неё в школе — так сижу прямо за ней, куда мне ещё смотреть? А то, что щёлкаю фотиком, так я всегда с ним хожу, щёлкаю всё подряд, к этому класс уже тоже привык. А вот признаться ей или ещё кому-то проболтаться о том, что думаю о Наташе — этому не бывать никогда. С самоконтролем у меня всё в порядке. И жить разумом, а не эмоциями я умею!
У расписания мы оказались одновременно — только я уже переобувшись, а Наташа — только с улицы.
— Смотри-ка, — сказала она мне, — история будет, надо же!
Историчка, которая вела в нашем классе, тяжело заболела ещё в начале сентября и теперь историю у нас вела то историчка из маткласса, то студенты-практиканты. А чаще всего уроки просто заменяли другим предметом.
Просыпаться и тащиться на первый урок ради того, чтобы слушать какую-нибудь студентку, которая волнуется, заикается, и чаще всего в истории понимает гораздо меньше меня самого, было глупо. И, с окончательно испорченным настроением, я забрался за свою последнюю парту…
Вместо знакомой исторички или практикантки в класс вошёл высокий худой дядька в белом свитере и в очках. Он положил на учительский стол стопку книг, классный журнал и радостно сказал:
— Здравствуйте, садитесь. Я ваш новый преподаватель истории. Зовут меня Виктор Валентинович Карбони.
И, видимо для большей убедительности, он написал своё имя мелом на доске.
— Итальянец что ли? — спросил я негромко, и не ожидая ответа.
Однако уши у нового преподавателя были что надо. Он повернулся и, всё ещё улыбаясь, пояснил:
— Дед был итальянским коммунистом, а я внук — уже русский.
Карбони оказался странным типом. Выглядел он слишком счастливым для учителя. Кроме того, он не стал вести урок по какой-нибудь определённой теме. Он стал с нами знакомиться. Попросил каждого написать на бумажке что-нибудь о себе. Что угодно. Это было забавно. Я подумал и написал: “Фёдоров Елисей Александрович. Гений”.
Сидящие впереди меня Наташа и Алиска Зеленина, хихикая, гадали, сколько же историку лет и надолго ли он к нам. Я не особо силён в определении возраста, поэтому их версии, что ему от двадцати семи до тридцати двух, поверил. Несомненно, историк будет пользоваться у женской части класса популярностью. Ещё бы, молодой, весёлый, симпатичный. Я на всякий случай посмотрел на его правую руку — кольца не было. Ну вот, ещё и не женатый.
Виктор Валентинович собрал бумажки и стал их читать. То есть автор записки вставал, представлялся, а потом историк задавал по его записке пару-тройку вопросов. Было весело. Почти все девчонки написали, что они любят историю. Ну да, как же!
Когда пришла моя очередь, я встал. Карбони внимательно прочёл мою фразу и спросил:
— А в какой области ты гений, Елисей?
— Во всех, — сказал я.
Глаза у него были голубые. И это тоже показалось мне лишним поводом для девчачьих страстей. Главное, чтобы Наташа в него не влюбилась. Вот это будет засада!
— Универсальный гений, это редкость, — улыбнулся он, — а всё-таки, какой предмет тебе больше всего по душе?
— Никакой, — сказал я. — Я универсальный гений и в этом моя карма.
Класс захохотал.
— Хорошо, садись, — Виктор Валентинович выглядел всё так же благодушно, — а теперь выясним, что для кого значит история…
— Классно ты ему, — заключил Денис, мой сосед по парте.
— Мало я ему, — пробурчал я. И подумал, что историк — дерьмо. Слюнявый добрячок, только и умеющий нравится девочкам. Есть такой тип учителей. Ну уж нет, господин Карбони, моей любимой девушке ты не понравишься. Я поставлю тебя в идиотское положение, вот увидишь!
Весь оставшийся урок задания Виктора Валентиновича я не выполнял, а рисовал в тетрадке комиксы. Сначала — зловещую чёрную машину с жутким злодеем, увешанным топорами. У злодея были голубые глаза и очки. Потом сцену, в которой злодей прикидывается учителем, а сам зарубает всех моих одноклассников. Кроме Наташи, которую он похищает. И напоследок — сцену спасения дамы, и себя, зарубающего маньяка его же оружием. Рисовал я всегда неплохо, так что получилось как надо — жутко и кроваво… Отрубленная голова Дениса, например, выглядела очень живописно в окружении гроздьев винограда… Или спасённая Наташа, которой я вручал вырезанное сердце маньяка…
На переменке только и разговоров было о новом историке. К тому же он обещал факультатив по философии. Обычно если речь шла о факультативе, девчонки это дело игнорировали, но на эти занятия записались почти все. В том числе и Наташа. Пришлось записываться и мне. Тем более за последние два года я, в основном с помощью Интернета, начитался столько философской мути, что было даже любопытно, в состоянии ли Карбони меня удивить. Интересно только, как Наташа собралась вмонтировать факультатив в своё и без того нагруженное расписание. Кроме школы она ходила на дополнительный английский и на танцы. Мне было проще — все кружки и секции, куда я был записан в прежней школе, я бросил под предлогом переезда, хотя на самом деле мне просто надоело и захотелось пожить для себя, распоряжаться своим временем самостоятельно. Да и смысл было продолжать туда ходить? Знаменитым борцом, пловцом или фотографом я всё равно не стану, зато набить кому-нибудь морду, переплыть нашу речку и качественно сделать снимок уже и так могу. Так зачем убивать время?
— Елисей!
Я обернулся — внук итальянского коммуниста стоял рядом со мной.
— Елисей, я бы хотел с тобой поговорить. Это не долго.
Мы отошли с ним в уголок к окну. Народ на нас удивлённо косился.
— Я хотел сказать о карме, — он улыбнулся, — знаешь, бывает, люди выучат несколько научных слов вроде кармы или либидо и начинают выдавать на каждом шагу. При этом содержание слов не понимают, для них это только штампы. Ты же умный парень. Поэтому я хотел тебя попросить — употребляй подобные слова в научном контексте. Хорошо?
— Что это Вас так задело, — удивился я, — подумаешь “карма”, слово как слово.
— Ты слушаешь поп-музыку? — вдруг спросил он.
— Нет.
— А хотел бы её слушать?
— Нет.
— Слова — та же музыка. Можно слушать Грига в исполнении оркестра, а можно слушать, как её напевает сосед, начисто лишённый слуха…
Он ещё раз улыбнулся и ушёл.
Я стоял у окна несколько растерянный. Претензии историка мне были непонятны и неприятны. Кто он вообще такой, чтобы советовать, какими словами мне выражаться, а какими нет???
Я повернулся в сторону толпы девчонок. По их лицам было видно — обсуждают нового педагога. Дуры…
Домой я возвращался вместе с Наташей и Алиской Зелениной. Что тоже ничего не значило — просто нам было по пути. А Алиска шла к Наташе домой. Их дружба меня всегда удивляла — мне казалось, что между красавицей Наташей, серьёзной и рассудительной, и Алиской Зелениной ничего общего быть не может. Алиска была маленького роста, худая и угловатая, одетая в какие-то секонд-хендовские тряпки, и с характером, простым как три копейки.
Сейчас Алиска меня раздражала, она прыгала через лужи как младшеклассница, размахивала сложенным зонтиком, норовя заехать мне в глаз, и постоянно шмыгала своим прыщавым носом.
— Как тебе новый историк? — поинтересовалась Наташа.
— Не понравился, — ответил я. — Очарованный ветхостью болван. Историчка и то была лучше.
— А мне понравился, — влезла Алиска.
— Зеленина, твой выбор — Троцкий, Геббельс и Карбони, — сказал ей я. — Радостные обезьянки мне не нравятся.
— Не надо историка обзывать, — надулась Алиска.
— Ладно, Алиса, не обижайся, — заступилась за подругу Наташа, — просто Елисей — тайный поклонник Геббельса. Это он Виктора Валентиновича похвалил.
— А тебе он понравился? — удивился я.
— Вполне.
Я пожал плечами и замолчал. Кажется, начинало сбывать то, чего я и боялся. Парня у Наташи не было и ничто не мешало ей втрескаться в этого итальянского придурка.
Во дворе я помахал девчонкам рукой и подумал, что идут они к Наташе специально — пить чай и во время этого разводить типично девчачьи охи-вздохи. На этот раз об историке. Сейчас будут разбирать на части каждый его жест и движение и сплетничать…
Матери дома не было. Я заглянул в холодильник — пусто. Достал из шкафчика пакет растворимой картошки, врубил чайник. Подумал, что скоро заработаю себе язву — мать готовила всё реже и реже. Отцу было легче — он обедал и ужинал то в кафе, то у своих любовниц. У меня не было любовниц и не было возможности таскаться по кафе. Такой вот пролёт по всем статьям.
Я заварил пюре кипятком и взял с подоконника книжку. Привычка читать за едой осталась даже после того, как я разочаровался в книгах. Нет, правда, в книгах нет ничего стоящего. Всё что там пишут — выдумки, к тому же выдуманные не эти конкретно автором, а кем-то другим за чёртову кучу лет до рождения этого автора. Писателям только кажется, что они нашли что-то новое. Это не так. Всё — ложь и повторение. Тысячу раз переписанный “Колобок” для трёхлеток, семилеток, взрослых и пенсионеров. Кстати, то же с музыкой.
Вообще всё, что есть в мире — довольно банально и циклично. К примеру, погода. За жизнь человек проживает множество повторений осени, зимы, весны и лета. С маленькими вариациями для трёхлеток, семилеток, взрослых и пенсионеров. Каждое утро — утро, каждый вечер — вечер. Во время каждого дождя в окно врезаются капли. Тысячи раз, миллионы раз. Они разбиваются, катятся вниз, сливаются с другими такими же каплями. То же — с людьми.
Всё в жизни предусмотрено законами физики, законами психики, ещё какими-то законами, о которых я даже не знаю. Везде — своё расписание. Всё заранее установлено, все втиснуты в рамки, как в гробы. Только у кого-то гроб дубовый, а у кого-то из ДСП. То же самое про смерть…
Огромное количество людей. Зачем столько? Что они делают на земле? Выпадают как осадки, растекаются, сливаются и исчезают… Я тоже когда-нибудь исчезну. И, честно говоря, последнее время я стал думать, что рано — лучше, чем поздно. Слишком скучно здесь, на свете…
Кстати, какое там расписание для девочек, влюбившихся в своего учителя? Наверняка, тоже довольно жёсткое. А для мальчиков, которые ревнуют этих девочек? Я зло хохотнул.
Ну уж нет, там где дело касается меня, буду решать я, а не дурацкие схемы! Может, быть я и родился затем, чтобы переломать одну из многовековых традиций и повернуть всё по-своему?
Идея мне понравилась.
Мать вернулась около 11 вечера. Её состояние я всегда отслеживаю по тому, открыла ли она ключом, или позвонила. Если открыла — ещё соображает, позвонила — дело плохо, скорее всего её привезли более трезвые подруги.
В этот раз раздался звонок. Я обречённо выбрался из-за компа. Сыновний долг, выражающийся в том, чтобы помочь матери стащить плащ, сапоги и довести до кровати, меня жутко раздражал. Но и не делать этого я не мог. В силу дури, которую ещё называют воспитанием. И потом, я ведь когда-то любил маму… Если вдуматься, то не так уж и давно.
К моему удивлению мать явилась вполне адекватная. Спиртным от неё, конечно, попахивало, но совсем чуть-чуть. А звонок объяснился тем, что руки у матери были заняты пакетами.
— Лесик, ты голодный? — она улыбалась, — Возьми. Там пицца, поставь в микроволновку. А остальные продукты — в холодильник. А что ты такой грустный?
— Всё нормально, спать уже собирался.
— Так ты идёшь спать? — голос матери стал куда менее радостным. — А я думала, мы чай с тобой попьём, поговорим.
— Мам, пиццу в 11 вечера есть вредно, — сообщил я.
Она рассмеялась:
— Вредно тем, кто толстеет. А нам с тобой полезно!
Да, тут спорить было не с чем. Ни она, ни я упитанностью никогда не отличались. Вообще я очень похож на мать. Лицо — почти точная копия её лица в молодости. Говорят, если сын похож на мать, то быть ему счастливым. Естественно, это враньё. Допустим, мне никакого дополнительного счастья такая похожесть не принесла. Разве только то, что, как и мать, я был объектом повышенного внимания противоположного пола. По крайней мере, в прежней школе. Но по молодости лет никаких выгод из девчачьего внимания не получал, а получал только дурацкие записки, всякий мусор за шиворот и прочее, что обычно сопровождает девчачью влюблённость в средних классах. Вспомнить страшно, короче говоря. Теперь я бы с радостью поменял всех тех девчонок на одну только Наташу. Но, к сожалению, человечество ещё не изобрело обменников, где много внимания ненужных тебе людей можно было бы сдать, получив взамен внимание нужного…
Я сунул пиццу в микроволновку и пошёл в общую комнату, которую предки гордо называли гостиной. Мать смотрелась в зеркало, поправляла волосы, как будто пришла в гости или в ресторан, а не к себе домой. Потом обернулась ко мне.
— Лесик, хочешь, я тебе поиграю?
Отказывать было нельзя. Это был главный материн бзик. Если я отказывался слушать, как она играет, у неё начиналась настоящая истерика. Хотя, честно говоря, играла она очень хорошо, мне нравилось.
Мать села за пианино, я — в кресло рядом.
Когда-то давно она закончила институт культуры, актёрский факультет, потом играла в местном театре, потом — вела театральный кружок в доме творчества. Но ей это не особо нравилось. Она всю жизнь хотела быть знаменитой пианисткой. Неудачный перелом руки сделал это невозможным, из училища по классу фортепиано ей пришлось уйти. Меня отдали в музыкалку уже в пять лет. Но, когда я в четвёртом классе сломал руку (не левую, как мать, а правую, но всё равно это считалось мистическим совпадением), ходить туда дальше я наотрез отказался. Мать очень переживала из-за этого. Теперь ей только и оставалось — играть мне, или просить меня поиграть ей, но, так как я, бросив музыкалку, и дома перестал заниматься, второе потеряло смысл. Я мог сыграть только что-нибудь совсем лёгкое, а это было неинтересно.
Сейчас мать играла что-то, название чего я не помнил, не очень быструю музыку, и не грустную — светлую, приятную. Я смотрел на её руки и думал о Наташе. Вспоминал её взгляд, улыбку, движение, которым она поправляет волосы, движение, которым закидывает сумку на плечо. Потом — шарф, соскальзывающий с её плеча. Я ясно представил Наташу рядом с собой. Как мы стоим с ней рядом на территории ТЭЦ. Идёт снег, я показываю ей окно, в котором сидел давно-давно, а она смотрит туда и улыбается. И говорит мне: молодец.
Потом мысли мои перескочили на Виктора Валентиновича. Принесла же его нелёгкая в нашу школу… Наверняка, он был большим неудачником. Иначе бы не пошёл в учителя. Учителями работают либо те, кто выбрал эту профессию давным-давно, когда педагогом быть считалось круто, либо те, кто больше никому нигде не нужен. Очевидно, историк относился к второму сорту…
Микроволновка уже щёлкнула и выключилась, в животе у меня бурчало, а голова побаливала…
— Лесик!
Музыка прекратилась.
— Лесь, ты меня не слушаешь совсем. Мог бы сразу сказать, что тебе не до меня.
— Я слушал, — устало сказал я, — но уже очень поздно, я вчера всё-таки простыл и теперь мне фигово. Давай пить чай и спать. Пойдём.
Мать раздражённо хлопнула крышкой пианино. Но потом взяла себя в руки и снова улыбнулась:
— Тогда расскажи мне что-нибудь, пока будем ужинать.
— Что?
— О школе, о девочках, о том, что читаешь. Неужели тебе нечего рассказать?
— В школу я хожу, — сказал я, — книжки читаю. А девочками не интересуюсь, маленький ещё.
На кухне откусил кусок пиццы побольше, чтобы ясно было видно — говорить я сейчас не могу.
— Сына, почему ты такой злой? — мать закурила, и дым от ментоловой сигареты заполнил пространство между нами, создал ещё одну стену, кроме той, которую я постоянно ощущал и без дыма… Курила мать торопясь, причмокивая и очень некрасиво. Как будто девчонка, которая не успевает с переменки на урок.
Я сосредоточенно жевал.
— Почему вы все злые, почему??? — выпалила мать. — Разве я не заслужила хоть чуточку внимания? Вот ты, Лесь, когда я прихожу вечером, ты хотя бы раз поинтересовался, как мои дела? Ты даже из комнаты не выходишь, если не надо дверь открыть. Тебе противно быть со мной?
Лицо матери стало похожим на античную маску злого героя, сделанную из старой, жёлтой бумаги. Только глаза оживляли её, да одинокая слеза, проползающая по щеке.
— Лесь, скажи, я тебе противна? Я задаю тебе простой вопрос, но ты его игнорируешь. Понимаешь, Лесь, ты единственный для меня родной человек, но даже ты не хочешь со мной говорить! Ты ненавидишь меня, да?
— Пересказать тебе последнюю книжку?
— Почему, почему мне нужно это терпеть??? Почему меня спасли, когда я тонула в детстве? Господи, как мне было бы уже хорошо! Если бы вернуться назад, никого, слышишь, никого из вас не было бы в моей жизни. Я бы родила девочку, она бы научилась играть на пианино, она бы не стыдилась говорить со своей матерью.
— Последнее, что я читал, была муть о великом Граале. Толстенная такая книженция, но ничего особенного, — продолжил я спокойно.
— Почему, почему я не такая как все, — мать яростно, нервными движениями смяла сигарету в пепельнице, так что не выкуренный табак из неё полетел во все стороны. — Неужели я нужна, только для того, чтобы уколоть меня побольнее. За что, за что!!!
После этого она вскочила и бросилась в спальню.
— О том, что можно найти Грааль и будет полное счастье, — закончил я себе под нос.
Дверь спальни громко хлопнула.
Мама не станет искать Грааль. Она снова достанет бутылку. Если разобраться, Грааль ей не нужен. Как не нужен и я. А нужен — повод, чтобы расстроиться и выпить. Я много читал про такие психологические штучки. Иногда я думаю, что вообще непозволительно много для своего возраста прочёл. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.
С этой мыслью я выключил на кухне свет и отправился в комнату. Перед тем как лечь, глянул на второй корпус. Наташино окно не светилось.
Я хожу в школу только тогда, когда мне это надо самому. Когда уроки интересные, или когда из дома надо смотаться. Словом, когда есть причины идти. И когда эти причины есть, мне ничто не помешает. За ночь мой организм окончательно сдался и к утру я температурил и не мог дышать носом. То есть имел вполне официальный повод остаться дома и полдня валяться в постели. Но, обдумав вчерашнюю ситуацию, я решил, что идти на уроки надо. Чтобы нанести удар по престижу историка. Как это сделать, я ещё не знал, но сделать это было необходимо. Превентивно, так сказать. Опустить его в глазах Наташи как можно ниже и потом уже жить спокойно…
Идти я решил ко второму уроку, потому что первым была физкультура — не ключевой для моего возможного будущего предмет. Вместо тупого бегания за мячом я остался в тишине комнаты и, включив компьютер, рассматривал снимки Наташи. На нескольких она позировала мне, как бы ради прикола. Я пролистал на компьютере эти снимки. Была в них, как это говорят, энергетика. Не вообще энергетика, фиг знает что, а именно активизация для меня. Посмотришь на кадры, где Наташа улыбается, и вот уже болезнь затихла.
Наверное, если бы Наташа стала моей девушкой, я вообще бы ничем не болел. И никогда не расстраивался. Не было бы ни досад, ни обид, ничего… Только радость.
Я попытался представить, как это — постоянно радоваться. Но — не получилось. Что-то жало и мешало в груди. Естественно, сейчас оснований быть счастливым у меня не так уж много. Ну ничего, разберусь с неожиданно нарисовавшимся соперником и всё будет гораздо лучше…
Пришёл я в школу немного более бодрым, чем проснулся. Вторым уроком была литература, которую вела учительница, пышная телом, носатая, чуть картавая, которую вдобавок звали Анна Ивановна. В общем — ожившая гравюра императрицы Анны Иоановны. От смеха можно лопнуть. Учительница что-то вдохновенно вещала, а я размышлял о том как бы подгадить историку. Ну и рисовал, конечно. Сначала — расстрел итальянских патриотов-гарибальдийцев. Главный патриот — Виктор Валентинович уже лежал в луже крови, сражённый пулей реакционера меня. Сходство было весьма отдалённое, но я не успокоился. Дальше я нарисовал пленение итальянских солдат под Сталинградом, хотел было нарисовать Карбони, со слезами на глазах вымаливающего у меня, советского солдата, прощение, но тут на меня обратила внимание Анна Ивановна. Задала мне вопрос и втянула в длинную бессмысленную дискуссию.
Следующим уроком была история, ради которой я вообще пришёл в школу. Пока мы брели с первого этажа на третий, Наташа трепалась с Алиской о Викторе Валентиновиче. Не то что бы я специально подслушивал, но они так громко об этом говорили, что не услышать было невозможно.
— Вите нравится сиреневый цвет, — сообщала Алиска. — Я в журнальчике читала. Оказывается, мужчины в тридцать лет предпочитают сиреневый и тёмно-зелёный цвета. Потому что… — Алиска задумалась. — Ну в общем им нравится. Там так написано было.
— Давай спросим, — предложила Наташа, поправляя джинсовый пиджачок. Пиджачок был тёмно-бордовый, и нравиться историку, по версии Зелениной, не мог.
— Давайте я спрошу, — предложил я ехидно.
— Фёдоров, — Наташа остановилась и тормознула меня, ухватив за рюкзак. — Только скажи Вите какую-нибудь гадость, и я тебя покалечу.
— Ты что, Титова, влюбилась? — уточнил я.
— Тебя это должно волновать? — сказала Наташа. — Правильно, не должно. Я предупредила!
Я промолчал и Наташа, резко повернувшись, пошла в класс, а вместе с ней и Алиска, бросившая мне через плечо:
— И чего ты на него окрысился?
Да, нужно было действовать… Только как — я всё ещё не знал. К тому же вдруг почувствовал себя довольно мерзко — температура снова начала подниматься. Что ж, это в моём стиле, — чуть промочу ноги, замёрзну, так жди соплей, а то и ангины. Никакого иммунитета. Хилое городское дитя…
Я порылся в рюкзаке, достал носовой платок и затолкал в рукав свитера.
Улыбка на лице Виктора Валентиновича сегодня была ещё шире, чем вчера. Как будто он смертельно по нас соскучился, и наконец-то, вот радость, увидел! Сегодня мне предстояло лицезреть его аж два урока подряд — три часа истории у нашего класса скомпонованы в два дня. Плюс седьмым уроком — философия. Первый час обещанного факультатива. Оставалось надеяться, что я не захлебнусь за это время соплями, и что меня не стошнит от радостного вида Карбони. Второго, пожалуй, избежать будет гораздо сложней…
Историк мелькал у доски в своём белоснежном свитере, улыбался и писал мелом нужные даты. Надо было задать вопрос по теме, неожиданный и сложный, чтобы он не смог ответить. Это я умею. За это меня ненавидели учителя старой школы и уже начинают недолюбливать здесь. Но как назло в голову ничего умного не лезло, а стоял там непрерывно нарастающий болезненный гул.
Я положил локти на парту, а голову — на них, и почти задремал.
— Вопросы у класса есть?
Слово “вопросы” вырвало меня из дрёмы, и я поднял руку. По привычке и потому, что я как раз и собирался его о чём-то спросить. Но о чём???
— Елисей?
Ну да, конечно, я поднял руку один. Всем остальным всё было понятно.
Я встал и увидел, что Наташа, повернувшись ко мне, презрительно сощурила глаза. Она ведь просила не лезть к историку, а я нарушаю её просьбу. Но что спросить-то? Я его речь-то толком не слышал.
— У тебя вопрос? — уточнил Виктор Валентинович, направляясь ко мне по проходу между парт.
— Да, — сказал я, — почему вы ушли с прежнего места работы? Почему вы пошли в школу? Нормальный человек не будет работать за такую зарплату.
Класс затих.
— Елисей, — медленно начал Карбони, — я по образованию историк и мне хотелось получить педагогическую практику. Я не вижу ничего постыдного в работе в школе. Напротив, это дело вполне благое. Предыдущая моя работа была связана с раскопками. Летом я к ней вернусь.
— Вы грабите могилы? — вырвалось у меня. Не специально, правда. Наташа покраснела.
А историк вдруг расхохотался. Да так, что слёзы выступили. И, смеясь, махнул рукой, мол, садись:
— О нравственно-этических аспектах археологии поговорим либо индивидуально, либо на факультативе, если это заинтересует ещё кого-то, кроме тебя.
Я сел, осознавая свой провал. Надо же было сморозить такую глупость. И всё из-за дурацкой головной боли. Хотел подгадить Вите, а получилось — наклал себе же в карман.
Последние пять минут урока тянулись ужасно долго, я едва смог дождаться звонка. Даже спина Наташи, казалось, источает раздражение.
Вместе со звонком я встал и выскочил из класса.
Это была самая противная болезнь в моей жизни. Так сказать, обильно приправленная осознанием своей дурости.
Раньше болеть было даже прикольно — лежишь дома, ничего делать не должен, глотай таблетки, полощи горло и читай книги. Родители опять же тебя жалеют и проявляют внимание. В этот раз всё было не так. Мать обиделась и вообще ко мне не заходила. Наташа обиделась и как будто говорила со всех своих фотографий: Фёдоров, я тебя покалечу за то, что ты Вите сказал! Весь мир от меня отвернулся. Даже читать я не мог — вместо строчек из книги в голове постоянно возникали собственные невесёлые мысли. Выздоравливать и идти в школу не хотелось.
В воскресенье вечером позвонила Зеленина. Соврала, что классная просила узнать, как дела. На самом деле классной было на меня глубоко наплевать, ей чем меньше народу за партами, тем спокойней. Алиска сделала это исключительно для себя, потому что я ей нравлюсь. После стандартного вопроса о самочувствии она поинтересовалась, буду ли я к следующему воскресенью в состоянии прийти к ней на день рождения.
— Не знаю, — честно сказал я. Так как мать меня игнорировала, я занимался самолечением. И довольно безуспешно — температура упорно держалась, и горло болело.
— Жаль. Кого ни позову, никто не может. Только Наташа и Оля Морозова согласились.
Наташа, это интересно — подумал я. Это шанс загладить свою тупость, оправдаться и помириться.
— И ещё мы хотели Виктора Валентиновича пригласить. Только он отказался. В общем, получается — одни девчонки, — Алиска печально вздохнула.
— Ладно, приду. Что тебе подарить-то?
— Прояви смекалку, — захихикала она.
Проявлять что-то мне было лень, я размышлял, чья это идея — пригласить Карбони к Зелениной. Алискина, или всё-таки Наташина. И я сказал:
— У меня книжка есть ненужная. “История пыток называется”. Подарить?
— Подари, — сказала Алиска, — буду знать, как тебя пытать. В общем, в воскресенье в четыре. Только Елисей, вы с Наташей не ссорьтесь у меня, ладно? Она на тебя здорово злится с того раза. Считает, что ты класс перед педагогом опозорил.
О да… Все остальные — просто радость школы, один я позор. Кто бы мог подумать…
— Ну если она не полезет меня калечить, то буду корректен.
— Кстати, Виктор Валентинович просил тебе передать, чтобы ты поправлялся. Он на тебя не сердится. Ты же от температуры ерунду говорил.
Захотелось дать Алиске в лоб, но, к её счастью, это было невозможно.
— Ему тоже…не кашлять, — мрачно сказал я, — ладно, Зеленина, я пошёл горло полоскать. Ради тебя, а то к воскресенью не вылечусь.
И положил трубку.
Всё было ещё хуже, чем казалось сначала. Я вёл себя как идиот, а Виктор Валентинович — как великий гуманист. Не обиделся на меня, передал, чтоб выздоравливал. Да лучше бы он психанул. А так, естественно, понравится Наташе ещё больше!
Надо что-то делать, — в который уже раз подумал я.
Потом включил комп и написал “План”. План по оттеснению от Наташи опасного историка Карбони. И план по приближению Наташи к себе.
В дверь постучали. Ни раньше, ни позже. Когда я тут валяюсь с температурой и хочу, чтобы мать пришла, она занимается своими делами. А как у меня появляется дело — так она тут как тут. Стук я проигнорировал. А если я не открывал, то мать ко мне и не входила. Так она демонстрировала своё доверие и демократию в семье…
Что же я буду делать для приближения Наташи? Нужна была ревность. Из книг я уяснил, что во многих случаях женская любовь начинается с ревности. Ещё психологи говорили, что ревность разрушает организм. И ещё такое: ревность замыкает человека на одной проблеме, поэтому он становится неспособен увидеть более широкую проблему. К примеру, если какая-нибудь из Наташиных подружек будет ей непрерывно трещать о том, какой я замечательный, она непременно позавидует, потом приревнует, потом её на мне замкнёт. А за подружкой и ходить далеко не надо — вот она, Алиска Зеленина. Легкодоступная, уже и так слегка влюблённая в меня дурочка. Она и стала в плане номером 1.
Под номером 2 я написал: В. В. Даже влюбив в себя Наташу, выжить Виктора Карбони из школы было важным и справедливым. Он мне мешал и должен был уйти. Но Виктор Валентинович был куда более сложной проблемой, чем Алиска.
Я представил себя танком. Неумолимо двигаясь вперёд, я выискивал историка в прицел и стрелял, стрелял, стрелял…
Выписали меня в пятницу, выдав справку, что в школу я должен идти в понедельник. Я поклялся себе впредь держать себя в руках и прежде чем что-то сказать, как следует подумать. Противник был взрослый и умный, промахов больше быть не должно.
Пока я болел, изрядно похолодало, утром лужи промерзали и покрывались хрустящей корочкой. Я шёл из поликлиники по этому тонкому ледку, ломая его и наслаждаясь звуком. Потом подумал, что треснувший лёд — тоже хороший символ разрушения и непостоянства. Я присел у лужи напротив своего дома. Кто-то уже наступил на корочку, но, вероятно, это был ребёнок — потому что лёд не проломился, а только покрылся концентрическими трещинками. Я достал фотоаппарат из внутреннего кармана куртки и сфотографировал круги. Они напоминали паутину. Потом я продавил лёд ботинком и сфотографировал его изломы и выступившую из-под корки тёмную воду.
Заталкивая фотик обратно в карман, я услышал знакомое:
— Привет. Вылечился, клоун?
Я обернулся. Наташа шла со стороны школы. В такую рань это могло означать только то, что она решила прогулять какой-нибудь урок.
— Вылечился, — сказал я.
— И что, к Зелениной на день рождения идёшь?
— Иду.
Наташа помолчала, глядя на меня, потом улыбнулась:
— Не советую. Там будут одни девчонки.
— Хм, — я ехидно прищурился, — одни девчонки — это опасно. Изнасилуете ещё.
— Фёдоров, — Наташа подошла ко мне вплотную, всё ещё продолжая улыбаться, дотянулась губами до моего уха и тихо-тихо сказала: — вот я смотрю на тебя и думаю — вроде парень как парень, а откуда в тебе столько говна?
— Кормят дома хорошо, — так же тихо и ласково ответил я ей. — А тебе так не хочется, чтобы я шёл к Алиске? Думаешь, историк придёт? Так не думай даже. Ему не положено. Он — педагог. А вы кто? Малявки.
Наташа отстранилась. Улыбка с её лица исчезла:
— Ну, Елисей, смотри. Я с тобой по-хорошему.
— И я тебя тоже люблю, — засмеялся я и пошёл к своему дому.
Честно говоря, я был не уверен, что Виктор Валентинович не придёт к Алиске, поэтому решил, что я туда пойду точно. Тем более предстояло начало реализации плана, то есть захват сердца Зелениной.
В воскресение я не поленился взять книгу “История пыток” и сходить в соседний магазин, где подарки упаковывали в идиотские коробочки с розовыми бантиками. Мать, трезвая и хмурая, делала дома уборку — сегодня прилетал из командировки отец. Когда я сказал, что ухожу на день рождения и могу вернуться поздно, она даже не спросила к кому, кивнула и продолжила ходить с тряпкой по квартире.
Ровно в четыре я, как приличный человек, в парадной одежде, с подарочной коробкой в руках и кретинской улыбкой на полморды стоял у двери Зелениных.
Дверь мне открыла Алискина мамаша — сухонькая тётка предпенсионного возраста. Я видел её пару раз в школе и тогда ещё решил, что Алиска — дитя санатория. Ну это когда гражданки едут отдыхать в какой-нибудь ухрюпинский санаторий, делают себе там ребёночка и всю жизнь парят ему мозги сказочкой, что папа был космонавтом или подводником…
Улыбаться Алискиной маме было сложно. Ежу понятно, что я ей не понравлюсь. Не потому, что именно я, Елисей из 10 “в” класса — гад и отморозок, а потому, что ей не нравится вообще сама мысль, что у Алиски может быть парень. Тем не менее, я вежливо поздоровался и улыбнулся. Тут же в прихожую прискакала сама Алиска, выхватила у меня подарок и уметнулась в комнату, пригласив проходить. Выглядела Зеленина сегодня просто верхом шизофренической абстракции — волосы закручены и собраны в некое подобие башни на голове, на лице не меньше килограмма косметики с блёстками, ярко-розовая кофточка с кружавчиками и воланчиками и красная юбка тоже с каким-то кружевом по подолу. Под это Зеленина умудрилась напялить обычные коричневые колготки, а на ногах её были тапочки с медвежьими рожицами. Увидев тапочки, я чуть не подавился от смеха.
— Лесь, проходи, садись, я щас, — Алиска поскакала на кухню.
Квартира у Зелениных была однокомнатная, стол поставили впритык к дивану, на диване уже сидели Наташа и Оля Морозова. Я кивнул им, огляделся и сел не рядом, а подальше — к письменному столу. Оттуда было всё отлично видно. Оля и Наташа о чём-то трепались, но, увидев меня, перешли на шёпот. На столе рядом со мной стоял магнитофон, рядом — ворох кассет. От нечего делать я принялся в них копаться. Думал, найду приличную музыку и поставлю. Куда там. Слушала Алиса сплошь попсовую чушь, из которой нормальные люди вырастают в шестом-седьмом классе. Над столом даже висело несколько постеров со смазливыми голубоватыми мальчиками из популярных групп. Боже мой, и эту идиотку мне надо очаровывать…
Тем временем Алиска вернулась — теперь уже не в тапках, а в туфлях на каблуке и радостно сообщила:
— Мама ушла к соседке на пару часов, так что мы одни.
— Ну тогда что, — сказал я громко, — начнём веселиться? Пить водку, или что там у нас сегодня есть?
Я подошёл к столу, взял бутылку и вслух прочитал:
— Советское шампанское. Девочки, не боитесь опьянеть? А то мало ли что… Разнузданные пляски на столе и всё такое…
— Пошляк, — засмеялась Оля.
Наташа отреагировала иначе. Она встала, подошла, вырвала у меня бутылку, и спокойно сказала:
— Елисей. Ты теряешь квалификацию. Шутка, а в ней ни могил, ни изнасилований. Незачёт!
— Вот интересно, Наталья Валерьевна, ты мне эти гробницы всю мою жизнь будешь припоминать? — осведомился я.
— И посмертно тоже. Если ты не отмочишь что-нибудь более душераздирающее.
— Наташ, ну ты же добрая, ты б меня простила, а? — сказал я как можно мягче. — Ну вот я такой, возьму и ляпну что-нибудь левое. Не со зла, кстати.
Наташа поставила бутылку на стол и посмотрела мне в глаза:
— Елисей, перестань. Ты сейчас извинишься, а через полчаса снова что-нибудь вытворишь или сморозишь.
Алиска чуть в стороне рассеянно хлопала накрашенными ресницами.
— Окей, — я пожал плечами, — я могу вообще молчать и работать открывалкой.
— Ну не ссорьтесь вы, — жалобно сказала Алиска, — Лесь, разливай.
Открывая шампанское, я мысленно прицелился Наташе в лоб, уж очень она была не права, наезжая на меня, но потом передумал. Она не виновата в том, что не любит меня, просто я ничего ещё не успел сделать, чтобы полюбила. Но сделаю. И уже скоро.
Алиска села рядом со мной, девчонки — напротив. Сначала я встал с бокалом и произнёс умопомрачительную по степени фальшивости речь о том, что Алиса это просто супердевчонка. Зеленина слушала меня, открыв рот. Не жалея красок я расписал её отсутствующий ум и несуществующую красоту. Потом мы чокнулись, выпили и принялись поедать салаты. Хотя сама виновница торжества больше смотрела на меня, чем в тарелку. Естественно ей было непонятно, с чего это я сподобился на такой тост. Она не верила ни глазам своим, ни ушам. Ей хотелось думать, что она мне нравится, но даже думать об этом было страшно. Ей, поди, казалось, что она спит и видит какой-то жутко гламурный сон.
— Ещё шампанского? — спросил я.
— Лесь, — тихо сказала Алиска, — может, ты крепче чего хочешь?
— Водки, что ли? — усмехнулся я.
— Нет, но у нас есть коньяк. Мама его в кофе добавляет. Будем коньяк?
— Будем, — кивнул я решительно.
Вообще-то я не пью. Потому что не такой слабый, как мать, и не нуждаюсь в веществах, изменяющих сознание. Но сейчас выпить хотелось. Потому, что всё было не так, как я себе представлял и потому, что хвалить Зеленину на трезвую голову было трудно.
Алиска закрыла входную дверь на цепочку и принесла с кухни бутылку коньяка. Я плеснул себе и ей помаленьку в бокалы из-под шампанского. Наташа с Олей отказались. Коньяк оказался горьким. Но всё равно мне хотелось ещё. Но уже было нельзя — мать Алиски заметила бы пропажу. Тогда я решил, что ничего плохого не будет, если я сбегаю до киоска и куплю маленькую бутылку коньяка сам. Тем более деньги с собой были. Не обращая внимания на мрачное ворчание Наташи о том, что неизвестно кто сейчас напьётся, и будет танцевать на столе, я накинул куртку и пошёл на улицу. Киоск у дома Зелениной оказался закрыт. Рядом было ещё два больших магазина, но в них свято соблюдали закон и спиртное несовершеннолетним не продавали. Оставался магазинчик через квартал с другой стороны школы. Туда я и припустил почти бегом, потому что рассчитывал дойти только до киоска и не надел шапку, а новую ангину заработать вовсе не хотелось.
Влетев в магазин, я глянул на полки со спиртным — коньяк в бутылочках по 250 граммов был. Я встал в очередь за ветхим дедком, который тыкался носом в витрину, пытаясь рассмотреть цены на кефир. Перед дедком стояли мужчина и девушка. Продавщица подала им колбасу и печенье. Мужчина обернулся, и я узнал в нём Виктора Валентиновича. Вот так сюрприз! Он положил покупки в пакет, протянутый девушкой, подхватил её под руку и пошёл мимо меня. Наши взгляды встретились.
— Здрасьте, — сказал я ему, разглядывая тем временем его спутницу. Ничего так. И на вид не старая, лет двадцати. Хотя тут я мог и ошибаться, но то, что она не школьница вроде Наташи — это точно. Взрослая симпатичная девушка.
— Привет, Елисей. Ты почему без шапки, ты же болеешь? — вторую часть фразы историк сказал вполголоса. Типа не делаю тебе замечания на весь магазин, мальчик, а так, проявляю заботу.
— Да я уже выписался. А сюда вообще на минуту выскочил. Со дня рождения Зелениной.
— А, — Карбони выдал свою фирменную широкую улыбку, — ну передавай ей привет и поздравления. И всё-таки уже не сезон ходить с голыми ушами, даже если это на минуту.
Тем временем дедок уже отоварился своим кефиром и подошла моя очередь.
— Коньяк за 170, — сказал я, отвернувшись от историка.
Продавщица молча подала мне бутылку и стала пересчитывать деньги. Виктор Валентинович хмыкнул:
— Девушка, почему спиртное несовершеннолетнему продаёте? Разве не видно, что ему нет восемнадцати?
Продавщица бросила на прилавок сдачу, буркнув:
— Докажи.
Я затолкал бутылку в карман куртки и радостно сказал историку:
— А пойдёмте в милицию, я заявление напишу, что тут мне спиртное продали, а ваша девушка будет свидетельницей. А то в самом деле — ничего святого, они и детсадовцу водку продадут.
Продавщица злобно на нас посмотрела, а я подмигнул Виктору Валентиновичу и выскочил из магазина. Назад я летел как на крыльях. Ура, у Карбони есть дама сердца. То есть и без того маленькие Наташины шансы стремятся к нулю. Она для историка — лишь девчонка из 10-го “в”. И никогда не станет ничем большим! Надо скорее ей открыть глаза на правду.
На бегу я думал, как бы лучше сообщить Наташе о том, что я видел. Потом решил, что лучше я к ней лично обращаться не буду, а скажу всё, как ни в чём не бывало. Ну, увидел учителя и увидел. Мне вот допустим всё равно, с кем он встречается. Отдышавшись в подъезде, я придал лицу максимально равнодушное выражение и позвонил.
— Мы тебя уже потеряли, — брякнула Алиска, открывая.
Хотя по виду Наташи с Олей этого было нельзя сказать.
— А я с Виктором Валентиновичем встретился, вот и задержался маленько.
Я поставил коньяк на стол и внимательно посмотрел на Наташу:
— Виктор Валентинович передавал Алисе поздравления. А прийти он и, правда, не смог бы. Потому что у него свидание. Он гуляет с девушкой. Кстати, девушка мне очень понравилась.
Наташа грохнула чашкой об стол и вдруг заорала на меня так, что уши заложило:
— Фёдоров, ты, подонок, ты это только что по дороге придумал, дегенерат! Ненавижу тебя!
После этого она вскочила и побежала в коридор одеваться, а Оля — за ней, пытаясь остановить. Но Наташа не остановилась. Она кое-как накинула пальто, влезла в сапоги и крикнула мне напоследок:
— Чтоб ты сдох, сволочь!
Оля тоже оделась и побежала за Наташей.
А я остался в коридоре наедине с Алиской и в полном недоумении. Реакция Наташи была слишком бурная и неожиданная. Выходило, что она влюблена в Карбони по уши. Или ещё сильней. Ведь я, допустим, люблю её сильно, но, зная, что она любит другого, истерик не закатываю и ни на кого не ору…
— Лесь, ты тоже уйдёшь? — спросила Алиска дрожащим голосом.
— Если хочешь, — ответил я. — Чёрт, первый раз Титову такую злую вижу.
— Я хочу, чтобы ты остался. Ещё есть торт, давай чай попьём.
— Коньяк будем пить. С тортом, — сказал я, — Слушай, а она что, всерьёз в Карбони втрескалась?
— Ну да, — Алиска дёрнула плечом. — Она в Карбони. А ты… в неё?
Удивление во мне зашкалило за все возможные пределы. Никто не знал, что я люблю Наташу. Тем более тупая Зеленина. Я изо всех сил выдавил из себя ироничную улыбку:
— Ты что? Мне Титова вообще никуда не упала. Мне нравится другая девушка.
— Какая? — спросила Алиска с неподдельным интересом.
— Ты.
— Ты врёшь, — неуверенно сказала она.
— А зачем мне врать?
— Не знаю.
Я налил себе коньяка, залпом проглотил его и посмотрел на Алиску:
— Если ты хорошо подумаешь, ты поймёшь, что врать у меня нет причин. Значит, я говорю правду.
Алиска помолчала немного, потом прижалась к моему боку и прошептала:
— А я тебя, между прочим, с первого сентября люблю.
— Видишь, как всё взаимно, — пробормотал я. — Будешь моей девушкой?
— Конечно да!
Потом всё в моей голове смешалось. Я пил, заедал тортом, обнимал Алиску, потом мы попытались потанцевать, но меня затошнило и я сел на диван, а Зеленина гладила меня по голове липкими ладошками, и от этого тошнило меня ещё больше. Ещё Алиска целовала меня в щёки. Так глупо и по детсадовски, что было смешно. Но поцеловать её как надо я не мог — от её помады меня бы точно вырвало.
Наконец, пришла её мать. Что избавило меня от дальнейших мучений — я спрятал в куртку бутылку с остатками коньяка и стал собираться, стараясь казаться трезвым. Естественно, мамаша Зелениной мне не поверила, и смотрела очень осуждающе.
Уходя, я услышал вслед Алискино:
— Это был лучший день рождения в моей жизни. Не смотря ни на что!
И худший чужой день рождения в моей, по правде говоря. Но этого я не сказал, а помахал на прощание и, спотыкаясь и держась за перила, пошёл вниз. На улице я кое-как добрался до карусели на детской площадке, присел на её край и вытащил из кармана бутылку. Надо было её или допить или выбросить. Я взболтал коричневую жидкость. Даже мысль о том, чтобы выпить ещё хоть каплю, была отвратительна. Я поставил бутылку на карусель. Бутылка была целая, но всё равно похожа на символ разрушения. Я вспомнил про фотик во внутреннем кармане и сказал себе вслух: идиот!
Надо было сфотать историка в магазине, и тогда Наташа бы мне поверила!
Раздосадованный, я врезал кулаком по бутылке. Та свалилась с карусели, а я поднялся и отправился домой.
Никогда не мог подумать, что живу так далеко от Алиски. Что можно идти, идти, идти, а дом почти не приближается. Я остановился у старого тополя и выругался. Во всём были виноваты Наташа и Карбони. Вели бы себя нормально, я бы ни за что не напился. Я подумал, выругался ещё громче и, собрав все силы, двинулся дальше.
Домой я дошёл, наверное, через полчаса. Хотя по моим ощущениям, тащиться по промёрзшей улице мне пришлось как минимум вечность. Шатало просто ужасно. И единственной мечтой было — отключиться у себя в комнате и проспать несколько дней.
В подъезде я запнулся и упал. Алкоголь ведь не сразу впитывается в кровь по пути до желудка. Он просто туда заливается, а потом начинается самое интересное: испарение. Алкоголь в желудке начинает испаряться, и пары уже впитываются. Кажется так. Во всяком случае, я про этот механизм читал. Полчаса пути мне хватило, чтобы окончательно впитать тот коньяк и разогнать его по крови. Словом, я был пьян и несколько минут даже лежал, закрыв глаза, и мечта моя отключиться почти исполнилась. Но оказалось, что лежать пьяным тоже неприятно. Это только кажется, что пьяным быть приятно, даже если напиваешься назло всем. Я ощутил, как моё сознание начало вращаться, словно его засунули в центрифугу стиральной машины. Сознание ускорялось, ускорялось, пока, наконец, тошнотой не подступило к самому горлу, рискуя вырваться наружу. Этого было нельзя допустить, наблевать под себя было бы не лучшим вариантом проведения досуга, поэтому я открыл глаза и попробовал подняться. Тошнота немного отступила, но встать на ноги с первого раза не получилось. Организм вдруг ослаб и не хотел подчиняться моим приказам. Не то чтобы я вообще не мог подняться. Наверное, мог, но это требовало значительных усилий. Сначала я делал это лицом к стене, но оказалось, что вставать удобнее, опираясь спиной о стену. За время моих мучений мимо проходили какие-то люди, медленно поднимались по лестнице, поминутно оборачиваясь посмотреть на мою рассеянную улыбку. Хорошо всё-таки жить в многоэтажке. Всем на тебя плевать, хоть ты сдохни, а тебе так же плевать на них. Приучает выживать самостоятельно.
Я, цепляясь за перила, начал карабкаться на свой четвёртый этаж. В первый раз пьяный. А как часто это делала моя мать!!! Сейчас я понял, как же ей было сложно… Её тоже, наверное, мутило. Хотя, если часто пить, то потом не тошнит…
Когда передо мной оказалась площадка с цифрой три, я так обрадовался этому факту, что вскинул руки, и чуть было не полетел кубарем вниз. Сломать шею от ненависти к какому-то итальянскому придурку, было, пожалуй, перебором. Ах, если бы шею сломал Виктор Валентинович… “Нет, ломать себе шею не буду, — поклялся себе я. — Буду жить долго и счастливо. Пусть Наташа и сказала мне: чтоб ты сдох…”
Дальше я шёл очень аккуратно. Если мой поход наверх вообще можно хоть как-то назвать аккуратным. Да, меня заносило то вправо, то влево, но в итоге я всё-таки оказался у двери. Оставалось открыть её, но и это оказалось непросто. Ключ прыгал в руках и не хотел попадать в скважину. В этом было что-то мистическое. Как будто нечто мешает мне вернуться. Скорее всего, оно хотело, чтобы я сейчас вышел на улицу, лёг где-нибудь и замёрз. Может быть, это Виктор Валентинович рисует в эту минуту комикс, в котором я замерзаю? Он меня ненавидит, это ясно. Большая часть человечества, куда входят и мои родители, равнодушна ко мне. А вот другая часть людей меня ненавидят. И только Алиска, чёрт бы её драл, меня любит. Такая карма. Наверное, я ещё не родился, а про меня у высших сил уже был план, чтобы меня никто не любил, кроме дур типа Алиски.
— Вот козлы, — выругался я на высшие силы.
Тотчас же ключ попал в скважину и, спустя два его поворота, я был уже в прихожей. Кое-как разувшись и скинув куртку на пол, я поковылял на кухню попить. Там горел свет, а за столом с чашкой чая и бутербродом сидел отец.
— Напился? — как-то по-будничному поинтересовался он. Словно я только и делаю, что напиваюсь ежедневно, и это уже никого не удивляет.
Я молча добрался до кувшина и начал глотать воду, захлёбываясь и обливаясь. Жажда была дикая. Наверное, я мог бы выпить сейчас ведро.
— Тошнит? — спросил отец.
— Да, папа. Ещё не всё потеряно, — ответил я отдышавшись. — Я — не алкоголик.
— Нет, но если начинать в этом возрасте, то всё поправимо. Станешь.
Я в ответ глупо улыбнулся.
— Иди спать, — сказал отец, поставив чашку на стол. — Проводить в комнату?
— Сейчас, — тут меня затошнило как-то особенно сильно, — сейчас, — повторил я и как можно быстрее пошёл в туалет.
Не закрывая за собой дверь, я наклонился над унитазом, и тут же меня вырвало. Сначала водой, потом всем остальным, что я ел и пил у Алиски, потом и желудочным соком. Среди прочего, наверняка, вышли из меня и Алискины поцелуи…
“И я проклял тот день, когда родился”. Сколько раз я читал эту фразу в книгах. Но что она значит на самом деле, понял, как следует, лишь в этот вечер. Рвало меня порциями, рвало, даже когда рвать уже стало нечем, а позывы переходили в кашель, раздирающий горло.
Отец сидел рядом на табурете и участливо наблюдал за мной.
— Может скорую вызвать? — наконец спросил он.
— Не надо, мне уже лучше, — прошептал я.
Никаких врачей я не хотел. Ничего не хотел. Только упасть и спать. Но не тут то было. Два раза я пытался заснуть, но приходилось возвращаться к туалету, и оба раза меня сопровождал туда отец. Мать так устала убирать квартиру и держаться трезвой к его приезду, что уже смотрела десятый сон. Наверное, отец был не рад, что вернулся. Проводить дни на работе, а вечера с симпатичными дамочками, несомненно, куда приятней, чем таскать по квартире пьяного меня.
Единственное, что принесло бы мне облегчение кроме сна, так это новость, что Виктор Валентинович попал под трамвай, или навернулся из окна девятиэтажки. Всешкольная скорбь, похороны через три дня… Но на эту новость рассчитывать было глупо.
— Ты уверен, что тебе лучше? — наконец, уточнил отец. Чтобы наверняка знать и перестать за меня волноваться.
— Да, — сказал я, хотя был в этом не совсем уверен, — кажется, уже всё вышло.
— Пойдём, — он встал и пошёл впереди меня, уже не поддерживая, как в прошлый раз.
До своей постели я добрался одним только усилием воли. После чего плюхнулся лицом в подушку и подумал, что больше всего напоминаю сейчас дохлую, выброшенную на берег каракатицу.
Отец не уходил. Стоял у двери и рассматривал меня.
— Что, смешно? — спросил я.
— Что тут смешного? Раньше у меня пила только жена. А теперь и единственный сын приходит домой чуть живой… Ты находишь тут повод для веселья?
— Это у тебя такая… — я хотел сказать “карма”, но тут ни с того ни с сего вспомнил слова Карбони о словах и музыке и осёкся.
— Она самая, — задумчиво подтвердил отец.
— Пап, — сказал я в подушку. — Ты не волнуйся. Я в тебя пойду. Трезвость — норма жизни.
— Да? — усмехнулся отец. — А так на мать похож… Ладно, спи. Завтра поговорим.
Он вышел, а я, устраиваясь поудобнее, представил недалёкое будущее: я загоняю историка, подавляю его своей хитростью и интеллектом, максимум через месяц он уходит, испуганный и разочарованный жизнью. Он — встрял и встрял в дурную ситуацию.
Сквозь сон я представил, как Карбони трусливо крадётся через двор к своему дому. Это существо, уже снящееся мне, почти не походило на настоящего Виктора Валентиновича. Оно лишь отчаянно хотело спастись от чего-то. Его пугал шелест листьев и поскрипывание старого тополя, пугали шорохи в дальних дворах и биение собственного сердца. “Что тебе нужно здесь?” — настиг его глас Божий. “Мне ничего не нужно”, — прошептал бледный историк, зажмурившись. Он очень хотел жить. “Не всё так просто, — глас Божий стал нестерпим и Карбони схватился за уши, спасая барабанные перепонки, — ты натворил много бездумных поступков. Теперь тебе придётся держать ответ! Святой пророк Илья, разберись с ним!”
Пророк Илья оказался молодым человеком, моего роста, лицом, напоминающим меня, только с длинными волосами, повязанными красной лентой. До пояса Илья был голый и, к ужасу историка, поигрывал кубиками пресса на животе. Трусы, кроссовки и боксёрские перчатки были чистого белого цвета.
— Витя, Витя, с кем ты связался? — ухмыльнулся пророк Илья. — Сейчас я тебя проучу! Выходи на смертный бой.
— Прости меня Господи, прости меня Илья пророк! — взмолился Карбони.
— Нет тебе прощения! — громогласно сообщил Илья и нанёс первый удар снизу в челюсть.
Карбони отлетел на добрый десяток шагов. Затем последовали боковой слева, два хука справа и прямой удар, точно в лоб. Глаза у Карбони закатились, и он упал на землю.
— Так будет с каждым, кто не с нами! — возвестил громовым голосом пророк Илья. Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер и одобрительные крики: “Чемпион!”
Илья, словно на ринге, поднял руки и в следующий момент получил предательский удар по затылку. Это трусливый Карбони поднял обломок строительной арматуры, и нечестно напал. Мир стал расплываться, темнеть. Илья дрогнул, зашатался и в следующий момент начал оседать на землю, ощущая лишь сильную головную боль.
Я проснулся. За окном ещё только начинало светать, с неба валилась смесь снега с дождём. Затылок нестерпимо ломило. Вспомнив глупый сон с поединком, я усмехнулся. Жаль, что то, чего мы хотим, легче всего достигается только во сне.
Во втором сне, увиденном мной в эту ночь, я всё бегал и бегал за Наташей, пытаясь доказать ей, что я не вру и действительно у историка есть девушка. Но Наташа, как в компьютерной игре, переносилась на другой уровень, стоило мне приблизиться. Проснувшись утром, я уже знал, что мне надо сделать: привести Титовой веские доказательства своей правоты. Допустим фотокарточки. Сделать это мне ничего не стоило: выследить Виктора Валентиновича и отснять. Дел на несколько дней, зато Наташа прозреет, поймёт, что ей ничего не светит, и всё станет по-прежнему, а может, даже лучше.
Первая половина дня протекала у меня ужасно. В основном, из-за головной боли, которая не прошла, даже когда я проглотил две таблетки. Второй неприятностью оказалась мать, которая вылавливала меня, стоило мне показаться из комнаты, и пыталась объяснить мне, что напиваться в пятнадцать лет — это очень нехорошо, и я не должен так пугать их с отцом. Мне всё время хотелось сказать, чтобы отстала от соринки в моём глазу и выкорчевала бревно у себя. Но ссориться с матерью мне было элементарно лень — надо было беречь силы на вторую половину дня. Я пропустил школу из-за головной боли, а у историка сегодня есть уроки в “Б” классе. Я планировал выследить его после уроков и ходить за ним в надежде, что мне будет, что сфотографировать.
К концу школьного дня я вооружился фотоаппаратом, сменой батареек и отправился на наблюдательный пункт — притаился под козырьком здания напротив школьного крыльца. Мокрый снег так и падал, люди мимо ходили с унылыми физиономиями. Ничуть не веселее были те, кто выходил из школы. Я встал так, чтобы не бросаться в глаза и натянул капюшон куртки чуть ли не на нос. В частности, чтобы не узнали одноклассники — очень не хотелось сейчас расспросов, чего это я не явился на учёбу, а торчу тут. Мне даже удалось увидеть Титову с Зелениной — они вышли, шушукаясь, и пошли вместе. После этого прошло минут пятнадцать, в здание толпами входила мелкота со второй смены, а историка всё не было и не было. Я уже собрался зайти в школу и уточнить, не перепутал ли я расписание. Может, нет у бэшников никакой истории? Но тут Карбони, наконец, появился. У него, как и у меня, не было зонта. Он поднял воротник у куртки и, зажав под мышкой чёрную кожаную папочку, припустил по грязево-снежной смеси. Передвигался историк довольно быстро. На всякий случай я сфоткал его появление на крыльце и ещё пару раз — со спины. Плохо было то, что вспышкой пользоваться было нельзя, и я опасался, что по такой погоде фотки получатся не качественные. Но решил, что если увижу добычу — то есть Карбони с девушкой, то плюну на маскировку и сниму их со вспышкой. На войне все средства хороши. Но Карбони о войне и не подозревал — он шёл домой спокойно. Купил по дороге продукты, потоптался у газетного киоска. Два раза у него звонил мобильный и он на ходу говорил. Звонки меня ободрили — наверное, это звонила как раз девушка. Чтобы назначить встречу. Но на этом моя добыча информации и закончилась — Виктор Валентинович вошёл в подъезд. Я посмотрел на панельную пятиэтажку и чертыхнулся. И чего теперь ждать? Возможно, Карбони и не выйдет больше. Может он сейчас подготовится к завтрашним урокам, поест, посмотрит что-нибудь по телику и ляжет спать. А может, девушка уже у него дома? Они живут вместе, вот и всё. Как я раньше это не предусмотрел?
Я бросил последний тоскливый взгляд на подъезд и тут…Тут из него со скоростью пули вылетел сам Карбони. Уже без пакета, но с газетками и папочкой. Прикидываться шлангом было поздно, историк меня увидел.
— Здравствуйте, — ответил я первое, что пришло мне в голову.
— Елисей? Ты что здесь делаешь?
— Фотографирую окрестности, — сказал я и продемонстрировал фотоаппарат.
— Как интересно… А как твоё здоровье после вчерашнего? — поинтересовался Карбони.
— Нормально, — ответил я и добавил, — А у вас?
— Ну, я коньяк среди недели не распиваю, — сказал историк, — и тебе не рекомендую.
— Это я не для себя покупал, — ответил я. — Я вообще не пью.
— Правильно, — поверил он. — Однако я тороплюсь, если хочешь ещё побеседовать, то только на ходу. Это если ты не набрёл на уникальный кадр.
Слежка провалилась, и торчать здесь не имело больше смысла, зато в разговоре Виктор Валентинович вполне мог проболтаться о своей подруге дней суровых, к которой наверняка и ходил.
— А вы от своей девушки? — спросил я.
— Не слишком ли пристальное внимание к моей персоне? — историк слегка приподнял брови. — Впрочем, здесь живёт моя бабушка. Она уже старенькая и я принёс ей продуктов.
Карбони оказался мастером оправданий, но я не поверил ему. Как-то неправдоподобно звучало. Какой нормальный человек после работы стремглав понесётся к престарелой бабке, чтобы попотчевать её корочкой хлеба. Да ещё и по такой погоде. Хотя, признаться честно, Карбони на нормального и не тянул.
— А я тут ищу места для фотосъёмки, — сказал я, когда мы двинулись по направлению, указанному историком. — Знаете, что в нашем городе самое живописное?
— Что же?
— Развалины, — признался я. — Очень люблю здания разрушенные, грязь.
— Мда, — он явственно хмыкнул. — А что, тоже выбор. Тоже, так сказать, культура, особый стиль.
— Смеётесь, — сказал я, — а, между прочим, сами разве имеете дело не с развалинами?
— Нет, я не смеюсь. В детстве я тоже этим увлекался. У нас недалеко от дома были развалины церкви, огороженные, конечно, но я находил лазейку, пролазил туда и изучал. Очень интересно было, даже фрески старые сохранились. Чуть-чуть…
— И что, церковь эту снесли?
— Нет, отреставрировали. Сейчас действует. А может, я люблю исторические науки, потому что мои предки — это живая история.
— Тогда мне нужно разорваться между экономикой и искусством, — вставил я.
Карбони улыбнулся:
— Фотографией займись. Наверное, хорошо получается?
— Много фотографией заработаешь, — ответил я. — Я металлолом буду продавать.
— Правда?
— А что, вы ходили на развалины, и теперь ищете всякое на раскопках, а я буду искать всякое на закрытых заводах, фабриках и прочих заброшенных объектах народного хозяйства.
— Как выразился-то, — Карбони усмехнулся. Я его почему-то веселил. — Иди лучше в историки, бизнесмен.
— Нет, история — это не наука. Вот умрёт какой-нибудь великий человек, а историки тут как тут. И ну его память во все стороны тянуть. Если покойник, допустим, нравится, то его хвалят, а если нет, то ругают. В этом и смысл истории — одних отругать, а других наоборот похвалить. Этот — прогрессивный, а этот — поганый буржуй, или фашист или ещё кто-нибудь. Дурацкая, одним словом, наука. У кого, что в душе, тот так о прошлом и говорит. Уж лучше металлоломом торговать.
— Ну а как же память о предках?
— Меньше знаешь — крепче спишь, — выдал я любимую в последнее время фразу. — Ну вот была битва при Креси и что? Мне от этого никак. А сколько битв и событий вообще неизвестно? А мы живём, и ничего страшного не случилось. Вот если бы никто не знал про битву на Куликовом поле, что бы изменилось? Битва была, а мы о ней не знаем. А сколько всяких царей-королей забыто. Забыли и забыли, был человек, и нет. Зачем это знать?
— Ну, ты-то это знаешь? Тебе зачем-то нужно?
— Это я раньше читал много книг по истории. Я тогда думал, что это нужная наука. Пока не разочаровался. Вот, допустим, у меня предки поругались, и что, события Смутного времени помогут мне понять ситуацию в своей семье? Или походы Юлия Цезаря объяснят, почему отец так часто ездит в командировки? Вот и со всей историей так. Не нужна она человеку. Ну, может, то, что было позавчера и нужно помнить, а так вот столетиями — нет.
— Тоже мнение, — ответил историк. — С удовольствием бы с тобой, Елисей, ещё побеседовал. Ты действительно интересный человек. Рад буду продолжить наш разговор в любое другое время.
— Только не сейчас?
— Увы, — Карбони остановился перед крайним подъездом очередной пятиэтажки. — Я занят сейчас. Подходи в школе, на факультативе. Поспорим о важности истории. Всего хорошего.
Карбони зашёл в подъезд. Хлопнула дверь.
Что ж, по крайней мере, теперь я знал, где он живёт. И знал, что сейчас его там ждут. Имело смысл подождать, когда они с дамой выдут, но, во-первых я мог и не дождаться, а во-вторых кто знает, куда у Виктора Валентиновича выходят окна. Не стоило выдавать свой интерес к нему.
Я щёлкнул пятиэтажку, хотя ничем особым среди других таких же она не выделялась, и пошёл домой.
Когда я включил компьютер, зазвонил телефон. Звонила Зеленина, узнать, почему я не явился в школу. Зеленина теперь была человеком нужным и я очень мило с ней поговорил, пожаловался на головную боль, выслушал не интересующие меня школьные новости и, наконец, сказал:
— Алис, давай с тобой завтра после школы встретимся. Погуляем.
Несколько секунд в трубке была абсолютная тишина. А потом Алискин севший от волнения голос уточнил:
— Ты мне свидание назначаешь?
— Да, конечно, — очередной раз проклял я про себя Зеленинскую тупость, — завтра в пять у школы. Куда-нибудь сходим. Окей?
— Конечно, я согласна.
Я повесил трубку и подумал, что всё складывается отлично — завтра в школе Алиса уже успеет рассказать Наташе, что я пригласил её на свидание. А уж при встрече я постараюсь очаровать Алиску так, что она будет рекламировать меня подругам, не закрывая рта.
Таким образом, я двигался по обоим пунктам своего плана — завоёвывал Наташину подругу и узнавал побольше о Карбони, чтобы потом нанести ему точный удар. С точки зрения стратегии я вёл себя безупречно!
На свидание я опоздал. Совсем немного — на пятнадцать минут. Однако судя по виду Зелениной, та пришла не вовремя, а гораздо раньше. Сейчас она уже абсолютно замёрзла, перетаптывалась с ноги на ногу, дула на ладошки, и в глазах её стояли слёзы. Наверное, если бы я не явился ещё минут пять, она бы разрыдалась. Оделась Алиска не по погоде — в тонкую куртку, ботиночки на каблуке и капроновые колготки. Юбка еле-еле высовывалась из-под края куртки. Наверное, ради того, чтобы мне понравиться, она была готова замёрзнуть до полусмерти. Только кому мог понравиться синюшный воробышек…
— Ты специально опоздал? — обиженно спросила она.
— Нет конечно. У меня часы остановились, а я не заметил, — соврал я.
На самом деле я монтировал в фотошопе кадры с ТЭЦ — хотел собрать их в подобие плаката, и на часы посмотрел поздно.
— Мама дежурит до семи, приедет в восемь, — сообщила Алиска, — в восемь мне надо быть дома. Так мало времени осталось…
Я так не думал, я полагал, что два с половиной часа с Зелениной наедине это вполне внушительный срок. Но чтобы она поверила, что я тоже сожалею, я тяжело вздохнул. Потом приобнял Алиску за плечи и сказал:
— Тогда пойдём в кафешку. Ты совсем замёрзла. Погреемся там, а потом погуляем.
— Хорошо! — Алиска мигом ожила и повеселела.
До неё, ещё в девятом классе, я встречался с двумя девчонками. С одной — месяц, с другой — ещё меньше. Девчонки были не такие тупые и страшненькие, как Алиска, но всё равно быстро мне надоели. Потому что каждое свидание повторялось одно и то же — побродили по городу, поболтали, поцеловались. Назавтра — то же самое. На более близкие отношения девчонок надо было раскручивать, а я не умел, да и не хотел. Две секции, фотокружок, уроки, книжки — когда мне было найти время ещё и на любовь? Это сейчас я относительно свободен и могу даже гулять с Алиской, которая мне нафиг не нужна… Я искоса глянул на свою спутницу и подумал, что с ней целоваться будет сложно. Потому что желание поцеловать её не появлялось, как ни старайся. Ну да может всё обойдётся. Может, Зелениной мама целоваться с мальчиками не позволяет. Я мерзко хихикнул про себя.
Кафе неподалёку от школы было полно замёрзшими парочками — в основном, студентами из близлежащего колледжа, но я разглядел и кое-кого из нашей параллели. К счастью, обошлось без одноклассничков. Не думаю, что мой приход в обнимку с Зелениной остался бы незамеченным и не осмеянным.
Мы взяли кофе, пирожные и сели в уголке. Алиска начала согреваться и всё больше оживлялась. Она вертела головой, болтала ногами под столом и беспрерывно мне улыбалась. Я дул на горячий кофе.
— Лесь, а скажи правду, а?
“Бесполезно, Алиса, — подумал я, — правду в последнее время я говорю только себе и то по большим праздникам”. А вслух сказал:
— На какую тему?
— Я тебе правда нравлюсь?
— Ты странная девушка, — я улыбнулся, — если бы ты мне не нравилась, я бы что, пошёл гулять с тобой? Я бы лучше дома в комп пялился.
— А Наташа говорила, что ты на свидание не придёшь. Что ты или поржать хотел, что меня позвал или забудешь.
— Ну и дура твоя Наташа, — пробурчал я.
Алиска хихикнула и принялась ковыряться в пирожном. Ложечек в этом кафе не было, только салфетки, и Зеленина поступала с пирожным просто зверски — она разделила его на слои, выпачкав пальцы шоколадной глазурью, а потом начала их облизывать. И только после этого — поглощать детали разобранной сладости. Я внутренне взвыл. Даже захотелось послать план ко всем чертям и немедленно уйти. Но через секунду я вспомнил, что по-другому мне своей цели не достичь. И никогда уже не стать счастливым. И не перевернуть прописанные заранее сценарии. Нет. Я буду с Алиской, потому что так надо.
Зеленина завершила издевательство над пирожным и задала следующий вопрос:
— А тебе что в девушках нравится?
— Глаза, — сказал я, представляя Наташин взгляд, — походка, фигура. Ну что нормальным парням нравится, то и мне. Я банален.
— Нет, ты не такой как все, абсолютно не такой, — Алиска покачала головой. — У тебя, наверное, много девушек было?
Я промолчал, но она восприняла это как согласие и снова спросила:
— Ты их всех бросал?
— Ну почему сразу бросал? Погуляли, надоело, разошлись. Совсем не обязательно бросать кого-то. Можно мирно расстаться.
— Мирно — если не любишь, если любишь — просто так не расстанешься, — с претензией на мудрость произнесла Алиска и добавила: — Ты меня не бросай, Лесь, ладно?
Я кивнул, допил кофе и поднялся:
— Пошли в парк?
Разговор на опасную тему прервался. На улице уже темнело. Серебряно-жёлтые листья, осыпавшиеся с белых тополей, шуршали под ногами. В парке мы остановились возле скамейки, с двух сторон сжатой кустами сирени. Рядом росла рябина с красно-коричневой блестящей корой и обильными гроздьями красных ягод, и крушина с чёрно-синими жиденькими гроздьями. Алиска нарвала несколько ягод рябины и сунула их в рот, но сразу выплюнула.
— Фу, гадость, — сказала она, усаживаясь на спинку лавочки, ставя ноги на затоптанное сидение. — Садись, Елисей.
Я сел рядом.
— Расскажи что-нибудь, — попросила Алиска. — Только не анекдоты.
Спасибо, разрешила. Мне сейчас было вовсе не до анекдотов. Только о чём можно было рассказать? О последней прочитанной книге? О том, как я ненавижу осень? О том, что я люблю развалины, и хотел бы быть танком, расстреливающим персонально В. В. Карбони?
Я усмехнулся и сказал:
— Вчера я снова видел Виктора Валентиновича. Он рассказал, как в детстве лазил по разрушенной церкви и что сейчас ходит помогать своей бабушке. А потом он улизнул от меня к своей даме, в существование которой не верит Титова.
Алиска поморщилась:
— Вот только не надо о Наташе плохое говорить, она всё-таки моя подруга.
— А я плохое сказал? Я сказал, что она слепа и не видит очевидного. Не её вина, все влюблённые слепы. Но мы как друзья можем ей помочь.
— Как? — спросила Алиска. В голосе её слышался искренний интерес.
— Всего лишь привести доказательства своей правоты. Потому что не стоит влюбляться в учителей, это ничем хорошим не кончается. Вот ты, Алиса, нормальная девушка, правильно? Вот тебе и нравятся ровесники, а не всякие там великовозрастные придурки типа Карбони.
Алиска сунула в рот пальцы и принялась грызть ногти.
— Спасать надо твою подругу, — подвёл итог я.
— Да, знаешь, я тоже за неё волнуюсь, — наконец сказала Зеленина, — хотя Витя и мне понравился. Он красивый.
— Красивей меня? — я ехидно прищурился.
— Конечно нет, — горячо заверила меня Алиска, — просто симпатичный. Ну хорошо же когда учитель симпатичный, а не какая-нибудь старая дура. Да?
— Да, — сдался я. — Но Наташе мы всё-таки должны помочь. Вместе, хорошо?
— Хорошо, — кивнула она, — только сам придумай как.
Придумал я уже, придумал. Только надо мои мысли вывернуть так, чтобы подходили для Алиски. Я задумался. А она спрыгнула со скамейки и посмотрела на меня снизу вверх:
— Давай сменим тему? А то гуляешь со мной, а болтаешь о Наташе.
— Давай сменим.
— Я вчера такое кино классное видела, про солдат в Афганистане, так ревела, весь фильм ревела!
Под её пересказ фильма я погрузился в анализ ситуации. Алиска на моей стороне. Надо этим пользоваться. Кроме воплей, какой я хороший, можно с помощью Зелениной внушать Наташе кое-какие мысли об историке. И замечательно, что эта информация будет попадать к Наташе не от меня. Я не буду вызывать у неё отвращения, а Карбони в её глазах всё-таки упадёт. Надо только добыть фотки. Так сказать, компромат. И неплохо бы присочинить про него какую-нибудь гадость.
— Хочешь, диск дам? — услышал я, наконец.
— Хочу.
Темы для разговора иссякли. Я посмотрел на часы и с облегчением увидел, что уже можно идти провожать Алиску. Мы шли медленно, молча, изредка произнося две-три фразы. Алиска явно наслаждалась последними моментами нашей прогулки, я наслаждался тем, что долг исполнен, и я могу спокойно пойти домой и заняться своими делами.
— Лесь, — сказала Алиска у самого дома, — ты без фотика пришёл?
— Что? А, да, — я хлопнул по внутреннему карману куртки, — я без него никуда не хожу.
— Тогда сфоткай меня, а?
— Хорошо.
Я достал аппарат. Конечно, сфотаю. А потом сотру эти кадры. Потому что они мне не нужны.
Алиска прислонилась к тополю. Я щёлкнул её, не переводя режим: в чёрно-белом, как развалину.
Потом открыл перед ней подъездную дверь и поцеловал в щёку:
— Пока, Алис. Было здорово с тобой погулять. Надеюсь, что ещё встретимся.
— Конечно, встретимся!!!
Алиска скрылась в подъезде, а я мысленно поставил себе за свидание “пять”. Всё-таки я молодец. Великий актёр, чёрт возьми! На секунду мне стало жалко Алиску, всё таки я её обманывал. Но потом я утешил себя тем, что она сама виновата — не надо быть такой дурой и верить всему подряд. А я не виноват, я просто добываю себе Наташину любовь. Ничего не поделаешь, мир такой. Чтобы что-то получить, надо толкаться локтями и топать по головам. Не я его таким сделал!
Всю ночь мне снилась какая-то гадость. Что-то гонялось за мной, стучало, звенело, орало. Я убегал, падал, просыпался, снова засыпал, но и в новом сне продолжалось то же самое. В семь утра я окончательно проснулся — разбитый и с головной болью. Наверное, это погода так на меня действовала — пасмурная, холодная, ветреная. Ветер выл за окном так тоскливо, что хотелось немедленно исчезнуть, чтобы только не слышать этот звук. Я выбрался из-под одеяла и услышал голоса в гостиной. Родители ругались. Я поёжился — по полу явно сквозило, завернулся в покрывало и вышел из комнаты. В такую рань мать обычно спит. Что же могло случиться, что ей приспичило именно сейчас выяснять отношения?
Я толкнул прикрытую дверь в гостиную. Мать сидела у пианино и плакала, а отец стоял у порога, одетый, как будто только что пришёл. Хотя, скорее всего, так оно и было. Вчера, когда я засыпал, его ещё не было дома. Всё ясно, ночевал у любовницы, а под утро явился домой.
— Елисей… — сказал отец растерянно. Естественно, он не ожидал меня увидеть. Дети должны спать до звонка будильника.
— Угу, — согласился я с тем, что я Елисей, — ну, чего не поделили?
Мать схватила с крышки пианино сигареты и нервно закурила.
— Тебя не поделили, — ответил отец, — хорошо, что ты проснулся.
— Меня? — я хмыкнул. — Вообще-то я не тушка бройлера.
— Лесь, понимаешь, — отец помолчал, подыскивая слова, — я ухожу.
— Ну пока, — я пожал плечами.
— Я от твоей матери ухожу, — уточнил отец, — вообще. Понимаешь? И тебя хочу забрать с собой. Конечно, если ты не против, да и не сразу, а когда разменяем квартиру.
Теперь родители оба смотрели на меня во все глаза. Ждали реакции. Чтобы я тут же решил все их проблемы и сказал, с кем буду жить. Или чтобы попросил остаться вместе? Было нечестно с их стороны требовать от меня решения. Я только проснулся. У меня болела голова, и я мёрз, стоя босиком на холодном полу.
И я сказал:
— Понятно.
— Что тебе понятно? — устало спросил отец, — Лесь, ты деревянный? Тебе всё равно???
— Понятно, что ты уходишь, а потом я смогу решить, с кем мне жить.
— И что?
Я снова пожал плечами:
— Знаете… я бы лучше вообще жил один. Чтобы никого из вас больше ни разу не увидеть. Или я бы умер, чтобы вам некого было делить.
В гробовой тишине я вышел в коридор.
— Что ты делаешь, Саша? — запричитала мать, очевидно, продолжая прерванный мной разговор, — У него самый трудный возраст, ему будет плохо без кого-то из нас!
— Мне пора, — сказал отец, — успокоишься, поговорим. По телефону.
Я закрылся в своей комнате и услышал, как хлопнула входная дверь и мать разрыдалась. Я лёг на диван и подумал “мне всё равно”. Потом для верности повторил мысль вслух. Потом ещё раз. Потом взял подушку и кинул её в дверь. Мне всё равно, делайте что хотите. Мне плевать на вас так же, как вам на меня!
Несколько минут я лежал, ощущая неприятное жжение в груди, потом встал, быстро надел свои старые вещи, переложил фотоаппарат из хорошей куртки и выскочил из дома. Мне надо было уехать куда-нибудь подальше от своего района. Забиться в какие-нибудь руины. Прямо сейчас!
В городе был старый, давно закрытый мост. Дороги вокруг него разобрали и загородили, центральную часть моста над рекой разобрали, а вдоль берега стоял проволочный забор. Но, так как сам мост никому не нужен, я подозревал, что и охранять хорошо его никто не будет. А если будут — что ж, попадусь сторожу, судьба значит моя такая. Раньше я не бывал у моста, только видел с расстояния. Вот и появился шанс побывать.
Оказалось, что проволочное ограждение содержится в полном порядке, но тянется до лесоперевалочной базы у порта, а база обнесена только дощатой изгородью, перемахнуть через которую не составило ни малейшего труда. Пробравшись вдоль завалов брёвен, я очутился у забора, разделявшего территорию базы и территорию моста. Этот забор был повыше предыдущего, и сверху на нём были набиты гвозди. Я огляделся, никого не заметил и успокоился — такие гвозди на заборах можно было забить любым камнем или обломком кирпича, которых полно повсюду. Камень действительно нашёлся. Я запрыгнул на рейку, скреплявшую доски и заколотил несколько гвоздей — как раз столько, сколько было нужно, чтобы лечь на забор животом. Подтягиваясь, я неудачно зацепился рукавом за крайний гвоздь. Рукав затрещал, а руку обожгло, после чего я шлёпнулся с забора в грязный снег. Ранения на развалинах случались со мной не часто, но бывало. А вот плюхнуться как свинтус — такого пока не было. Я зло расхохотался. Всё в этот день шло один к одному.
Кусок моста возвышался передо мной, а все подступы к нему были завалены кучами песка, мусора, бетонными балками, чуть присыпанными снегом. Я достал фотоаппарат и снял мост. Потом аккуратно отогнул рукав и посмотрел на царапину — она была длинная и глубокая, жутко саднила и в нескольких местах кровоточила. Я слизнул кровь и снова раскатал рукав. Гвоздь был грязный, значит, у меня есть прекрасные шансы получить заражение крови и избавиться от мук выбора, с кем же мне жить.
На самом деле мои родители уже так давно существовали как будто порознь, что я думал, что если они и разойдутся, то я и не замечу этого. А оказалось, всё не так… Что-то в этом было такое…дикое и неприятное. Я мотнул головой. Не буду думать о них. Не буду. У меня своя жизнь и в ней довольно много своих проблем. Алиска, Наташа, историк тот же. Свои дела и буду делать.
Я подошёл к мосту поближе — чтобы подняться наверх, надо было пройти мимо будки сторожа. Будка была выкрашена в защитный цвет, и я сразу подумал, что там запросто может быть вооружённая охрана. И собаки типа овчарок. Я сфотографировал эту будку и пошёл к ней. Этого делать было нельзя, но мне было всё равно. Пусть меня поймают. Подумаешь…
Вооружённой охраны не было. Был всего лишь один бодрый пенсионер. И одна овчарка на цепи. Дед, видимо, только что проснулся, потому что вышел на крылечко, ёжась от утреннего холода, как может ёжиться человек, выбравшийся из-под тёплого одеяла. Увидев меня, он даже не разозлился — то ли тут такие как я лазили часто, то ли дед был флегматичным. Он просто махнул рукой и сказал:
— Давай-ка отсюда, нечего тут делать.
— А можно на мост подняться?
— Зачем? Свалиться и шею сломать? — осведомился дед.
— Вариант, — вздохнул я.
— Нельзя. Сказал: иди отсюда, значит иди.
— Ну пожалуйста.
— Нечего там делать.
— А если я вам сто рублей дам? — уже без надежды спросил я.
— Ты? — старик усмехнулся.
Я вспомнил, как я выгляжу и сказал, закатывая рукав:
— А у вас бинта нет? Я руку порезал.
— Бинт есть, — сказал дед, — а на мост всё равно нельзя.
— Тогда не надо, — я отвернулся, — я, может быть, историю города изучаю… Что Вам, жалко, что ли?
Дед промолчал, и я медленно пошёл обратно к ограждению. Так всегда — мои слова разбиваются о людей и ничего для них не значат. Ни для матери, ни для Наташи, ни для вот этого сонного сторожа.
Я перевалился через забор и, грязный и расстроенный, побрёл домой. В автобус в таком виде лезть было глупо. Я шёл медленно, пиная попадающиеся под ноги пластиковые бутылки и прочий мусор, какого на улицах полно, и думал, что всё наладится. И я стану счастливым. После всех неприятностей должно было случиться что-то доброе. И тогда Наташа меня полюбит.
Так плохо у нас дома не было ещё никогда. Мать пила и, пьяная, терзала пианино. Из-под её пальцев неслась “Лунная соната”, от ошибок звучащая ещё надрывней, чем всегда. Потом она бросала инструмент и шла ко мне, чтобы разреветься и сказать, что я вот-вот уйду от неё к отцу, и она останется одна. А тогда уже непременно умрёт. Потом она злилась и кричала, что лучше бы я не рождался. Я каменно молчал. Мне тоже было тяжело, и от этой тяжести в душе я не мог решить, что говорить. Я знал, что она права — если я уеду к отцу, она сопьётся и умрёт. А если я останусь с ней? Всё равно сопьётся, только я буду это наблюдать. Куда ушёл отец? Жить один? Никогда не поверю. Жить с другой женщиной? Зачем тогда ему я? Я не хочу идти к чужой тётке! Будет он мне звонить, если я останусь? А деньги он нам будет давать? Или другая женщина родит ему другого сына, и отец окончательно обо мне забудет?
Мыслей было много…слишком много, чтобы обдумать все и что-то для себя решить. В четверг я снова прогулял школу. Не было сил идти туда и улыбаться Алиске, разговаривать с ней, видеть Наташу. Я лежал в комнате и смотрел на стену с фотографиями жутковатых, пустых зданий. А может это и есть высшее счастье — быть разрушенным дотла, чтобы с тобой уже никто и ничего не мог сделать…
В обед мать выбралась из своей комнаты и отправилась к пианино. Я заткнул уши руками и вдруг разревелся. Было что-то ужасно обидное во всём, что произошло. Обидное и неправильное. И было что-то гадкое в этом доме.
Я встал и решил, что пойду на факультатив. Там сяду в уголок и отмолчусь. А когда вернусь, мать уже устанет играть, напьётся и уснёт. Может быть. Я умылся, с некоторым любопытством глядя в зеркало на свою заплаканную физиономию. Давненько мне не случалось реветь. Но, вроде, не заметно.
На занятие я пришёл на семь минут позже его начала, и застал в классе неожиданную картину — на двух сдвинутых партах стоял торт, пакетики с конфетами и печеньем, газвода в полторашках, а вокруг суетились девчонки. Алиски среди них не было. Наташа первая меня увидела и ехидно сказала:
— О, Фёдоров, поесть на халяву пришёл. Еду он нюхом чует.
— Вообще-то я учиться пришёл, как моим предкам великий Ленин завещал, — огрызнулся я, — а вы что, класс со столовкой перепутали?
— Фёдоров, не хами, — миролюбиво сказала Ольга, — мы областной танцевальный конкурс выиграли. У Наташи первое место, у меня — второе. Решили вот отпраздновать.
И тут в класс вошёл историк с упаковкой пластиковых стаканчиков в руках. Значит, эта тусовка была им одобрена. Значит, в школе всё идёт своим чередом. Всем весело, у всех есть дело. Один я как дурак валяюсь дома и страдаю от того, что моя жизнь так дурацки повернулась.
— О, Елисей, — неподдельно обрадовался Карбони, — хорошо, что ты пришёл, разбавишь девичий коллектив.
— Коллектив бы и обошёлся, — нарочно громко сказала Наташа.
— Да и пошли вы, — ответил я, — я ваше печенье есть и не собираюсь.
После этого я пробрался за последнюю парту, сдвинул за ней два стула и, подложив рюкзак под голову, улёгся. Карбони что-то говорил Наташе насчёт меня, наверное, призывал мириться, но мне было всё равно. Я представил, что я в этом кабинете один. Закрылся и лёг поспать. И мне очень даже тепло и удобно. А шумят где-то далеко отсюда…
Боковым зрением я заметил, как ко мне через парту наклонился кто-то из девчонок. Не приглядываясь, кто это, я показал средний палец. Любопытная тут же смылась. Лежать на стульях было жёстко и непривычно, но я постарался себе доказать, что это место сейчас — лучшее из возможных. Обычно я не могу долго лежать тихо — я даже если дома на диване лежу, то кручусь, и ночью переворачиваюсь так часто, что простынь к утру может оказаться сбита в комок в районе подушки. Отец говорит, что это нервы. Странно, что нервы у меня только ночью, а днём я относительно спокойный. Впрочем, теперь всё возможно. Вот уже днём реветь начал… Но сейчас мне надо было быть незаметным…
Я осторожно повернулся на спину и сложил руки на груди “а-ля труп”. В голове играла “Лунная соната”. Куда делась Зеленина? Простудилась на нашем свидании? Наверное, она мне звонила, а я телефон отключил и не знаю об этом…
Я изо всех сил надеялся, что Виктор Валентинович быстро закончит посиделки. Ему же надо ходить к бабушке, носить ей еду. Хорошо, что мои бабки-дедки в другом городе и вижу я их раз в пять лет. Так что никакого хлебца таскать не должен. Я и к родителям ходить не буду, как вырасту. Не уверен, что и по телефону позвоню… Я найду себе хорошую жену вроде Наташи, и будем мы с ней вдвоём, и никто нам не будет нужен. Я представил себя взрослым и Наташу взрослой. И то, как мы миримся, и она говорит, что её детская любовь к историку ничего не значит…
Шум в классе стал потихоньку стихать. Я выглянул из-за края парты: девчонки убирали со столов. Значит, сейчас разойдутся, тогда я выползу и пойду домой. Я прислушался. Так и есть, собираются. А Наташа с Олей приглашают Карбони на концерт, где будут танцевать. Тот обещал обязательно прийти…
Пролежать в своём укрытии мне пришлось ещё минут пятнадцать, пока девчонки не отстали, наконец, от историка. Они бы, конечно, грузили его и дальше, но он сказал, что кабинет надо освободить — сейчас будет урок у второй смены.
— Фёдорова оставим пятиклашкам изучать, — сказала весело Наташа, — за питекантропа он вполне сойдёт.
Я сел. Наташа с Олей вышли из кабинета последними. Остался только Карбони. Который, как ни в чём не бывало, сказал:
— Елисей, помоги, пожалуйста, парты на место поставить.
Я хотел отказаться, а потом подумал, что смысла нет. Подумаешь, парты. Буду великодушен, помогу врагу своему.
После этого мы вместе вышли в коридор.
— Ты сейчас домой? — спросил Карбони.
— Я? Нет, пожалуй, я всё-таки в магазин за верёвкой.
— Елисей, ты на Наташу обиделся? — он улыбнулся. Как будто дал понять, что обида моя ничего не стоит. Что всё это глупости и детский сад. Такая снисходительная взрослая улыбочка получилась…
— Не знаю. Но домой не пойду.
— Хорошо, тогда пойдём ко мне, договорим незаконченные разговоры про могилы, важность истории и прочее.
Он забежал в учительскую, и мы пошли. Шли молча. Изредка он посматривал на меня. Наверное, ждал, что я заговорю. Но говорить я не мог. Всё равно это было бесполезно. Говори — не говори, ничего не изменится.
Так, в молчании, мы и дошли до его дома.
Жил он на третьем этаже, в обычной однокомнатной квартире. Комната казалась тесной из-за огромного количества книг. Самодельные книжные полки заполняли все промежутки между мебелью.
— Ты осваивайся, я пойду чайник поставлю, ты же, наверное, голодный.
Я кивнул и пошёл вдоль полок. Кроме книг по истории и археологии у Карбони было много классики, фантастики, словарей и справочников. Наверняка, многие книги он и не читал. Времени бы не хватило. Скорее всего, книги остались ему от предков.
Следов присутствия в квартире девушки я не обнаружил. Значит, она не жила тут, а только приходила.
Электрочайник на кухне нагрелся и щёлкнул. Я пошёл туда. Карбони достал из холодильника батон, масло, колбасу в нарезке, с полки — заварочные пакетики. Как будто ничего особенного не происходило, и мы с ним постоянно вместе пили чай.
— Дома одному сидеть не хочется? — осведомился он, разливая кипяток по чашкам.
— Нет, — сказал я.
— А что тогда? У тебя вид такой, как будто ты навсегда оттуда сбежал. Поругался с родителями?
Я дул на чай и молчал. Потом решил, что скрывать нет смысла:
— Просто не хочу наблюдать, как пьяная мать устраивает истерику.
Он вздохнул. В его очках отражалась чашка. Это было забавно, когда вместо глаз — блестящая чашка. А может, это его мозги отражались в очках? Фарфоровые мозги, как у романтичной девицы…
— Вы вдвоём живёте?
— Теперь вдвоём. Отец нас бросил.
— А-а, понятно…
— Да ничего Вам не понятно, — сказал я, — если Вы сами не были в такой ситуации.
— Не был, — вздохнул Карбони, — но понять, что тебе тяжело, я могу.
— Да, мне тяжело, — признался я, — предки делят меня, тянут каждый к себе, а я не могу видеть ни того, ни другого. Хоть в самом деле вешайся.
— Елисей, — задумчиво сказал он, — ты сейчас не совсем правду говоришь. Готов поспорить, родителей ты всё-таки любишь…
— Я их не-на-ви-жу, — уточнил я с нажимом. — Отец повёл себя как последний эгоист, мать — безвольно спивается. Теперь отец перестанет давать ей деньги на коньяк, она начнёт пить всякую дрянь и, скорее всего, траванётся. После чего мне останется только на кладбище ходить. Видите, какое у меня замечательное будущее.
— Елисей, прекрати! — Карбони уставился на меня с негодованием, — Ты сидишь и планируешь всякие ужасы. Вместо того чтобы помочь родителям. Если ты не можешь их помирить, то хотя бы маме ты, наверняка, мог бы помочь.
— Я не нарколог, — огрызнулся я, подумав, что насчёт фарфорового мозга немножко погорячился. Мозг был обычный — фаянсовый.
— Поговори с ней, убеди обратиться к наркологу. Ты же умеешь складно говорить. Если ничего не делать, ничего и не изменится, понимаешь?
— А если я начну творить добро, то мир станет лучше?
— Конечно.
Всё понятно. О такой чепухе как добро и справедливость, мудрствуют обычно неудачники. Наверняка, Карбони таким и был. Думая о добре, ему легче переживать свою ущербность…
Мне вдруг стало противно тут находиться, захотелось убежать далеко-далеко. Историк казался огромным пауком в сети, намазанной вареньем. Паук говорил людям, что всё прекрасно и мир белый и ясный, а стоило приблизиться к нему — человек оказывается в грязной липкой паутине. Меня передёрнуло. И я второй раз за день почувствовал, что сейчас разревусь. Или меня вывернет только что надкушенным бутербродом.
— Я пойду, — выдавил я, отворачиваясь. — До свидания.
— Елисей…
В коридоре я торопливо влез в ботинки и, прихватив куртку, крикнул историку:
— Отстаньте от меня, а? К Титовой приставайте, она спасибо скажет.
После этого я побежал по лестнице с такой скоростью, что историк бы при всём желании бы не догнал. Меня душили слёзы, тошнило. Самое обидное, что я сказал этому типу то, что на самом деле думаю. А это со мной бывает очень редко — как правило, я или вру или говорю то, что от меня хотят услышать, или то, что выгодно. А тут вдруг минутная слабость, высказался. А он мне даже не поверил! Начал объяснять мои чувства, давать советы. Что он вообще понимает в жизни? Наверное, он всегда был любимым ребёнком, с которого сдували пылинки, и который по вечерам рассказывал маме-папе-бабушке, как он провёл день. А мама-папа-бабушка в свою очередь рассказывали своему Витеньке всякие правдивые истории о революции и прочих незапамятных временах. Нет, у меня тоже такое было… Давно, когда я ещё ходил в сад, а отец не занимался бизнесом. Тогда мне тоже рассказывали сказочки, таскали по зоопаркам и вообще всячески заботились. Потом родителям стало не до меня. Они работали, а я сидел дома один. Сколько ни вспоминай — всё время один. Приходил из школы — дома никого, возвращался с секции — никого. И так до позднего вечера. Даже когда мать перестала работать, ничего дома не поменялось — теперь она моталась по подругам, или мы сидели каждый в своей комнате. И Карбони предлагает мне ей помочь? Чем и как? С такой частотой общения я и имя её мог уже забыть, ничего бы удивительного не было!
Я решил никогда и ни за что не разговаривать больше с историком.
Первого ноября в город неожиданно явилась зима. Серость и грязь завалило толстым слоем пушистого снега. К тому же начались каникулы, и мне стало и легче — не надо было натыкаться в школе на Карбони, и сложнее — некуда было деваться из дома. Утром позвонил отец и пригласил зайти к нему на работу. Как в гости — попить чай, побеседовать и получить карманные деньги. Я обещал подумать и зайти если получится. Потому что уже позвал девушку на свидание. Отец согласился, что причина важная и девушек обманывать не годится. В голосе его, впрочем, слышалось разочарование. Он ожидал, что я прибегу по первому зову. Ну уж нет, папа. Мне даже доставит удовольствие тебя помучить. Подожди меня, как я тебя ждал раньше. А потом я, вероятно, и не приду.
Хотя на свидание мне тоже не хотелось. План почти не двигался в своей реализации. Зеленина влюбилась в меня по самые уши, но на Наташе это никоим образом не отражалось. Пора было с Алиской завязывать. Послать подальше. Но как назло не получалось. Когда я видел её влюблённые глаза, у меня откуда-то появлялся гуманизм и язык не поворачивался сказать ей правду. Тем более, Алиска мне не так уж и мешала — слушала всё, что я несу, развесив уши и шла со мной куда и когда я хочу.
Сегодня я хотел на замороженную стройку. И Алиске пришлось лезть со мной через забор с надписями “За забором сторожевые собаки”. Конечно, никаких собак там не было, это я проверил заранее. Но Зеленина повизгивала от страха, когда я её подсаживал наверх. Внутри Алиска взобралась на сложенные друг на друга бетонные плиты и села на краю. А я стал катать снежный ком. Потому что говорить было не о чем. Липкий снег очень хорошо превращался в нижний кругляк для снеговика. Я решил сделать снеговика большим и сфоткать.
— А мне Наташка сказала, что ты меня в самом деле не любишь, — наконец, нарушила молчание Алиска. — Крыса, правда?
— Алиса, Титова дура, а я тебя… люблю, — сказал я так, словно зачитывал смертный приговор.
— Лесь, скажи по нормальному.
— А что я не нормально сказал? — уточнил я, — Между прочим, норма и патология очень связаны, их специалисты путают иногда. И вообще, нормы каждый год уточняются, сегодня я сказал, что люблю тебя ненормальным голосом, а через сто лет каждый парень будет признаваться девушке в любви именно так. Это называется прогресс.
— Ты издеваешься.
— Спорим нет? Вот к примеру в прошлом веке если бы ты пришла на свидание с голым пупком, это бы значило, что ты ненормальная и тебя пора изолировать, а сейчас вы все так можете ходить. И ничего.
— Ты всё-таки любишь Наташку? — спросила Алиска в лоб.
План никуда не годился, потому что Зеленина дура. Или сильно умная, что, в общем-то, одно и то же.
— Говорю же, нет, — сказал я. — Я тебя люблю. Хочешь, на заборе напишу.
— Ну напиши, — Алиска тяжело вздохнула.
— Кровью? — спросил я, чтобы её развеселить.
Кажется, она не поняла, что я спросил. Потому что кивнула. Я пожал плечами. У забора валялась разбитая бутылка — тёмно-зелёные осколки, наполовину засыпанные снегом. Я взял в руку стекляшку.
— Вот, смотри, — сказал я торжественно, — сейчас я порежу руки и кровью напишу на заборе, что тебя люблю. Тогда ты мне, наконец, поверишь?
В Алискиных глазах появился страх:
— Ты с ума сошёл? Не вздумай!
— Сама просила.
Я поднёс стекляшку к руке. Конечно, ни за что на свете я бы не стал резать себе вены из-за Алиски. Просто валял дурака.
Алиска подскочила и, как и следовало ожидать, вырвала осколок бутылки у меня из руки и со всего размаха отбросила его. Испуганно мяукнула пробегавшая мимо кошка, а Алиска схватила меня за руку, да так что мне стало больно.
— Перестань, придурошный! Верю я тебе, верю!
“Ну и зря” — подумал я, вынимая свою ладонь из её ладошки.
Алиска вдруг расплакалась. А потом бросилась меня целовать. Целовала и бормотала сквозь слёзы:
— Обещай, что никогда с собой ничего не сделаешь!
Выглядело это как в дешёвом кино. Можно было догадаться, что Алиска психическая, но не настолько же…
— Ну, скажи, скажи… — Алиска всё ещё умоляла меня, хотя лучше было бы плюнуть на меня и уйти. И больше никогда не общаться со мной. Вместо этого она смотрела на меня преданными покрасневшими глазами, и ждала, что я скажу совершенно очевидный факт: “Никогда из-за тебя, дура, я не то что вены не порежу, а и палец не проткну!”
— Обещаю, — сказал я, наконец.
— Дурак, дурак, дурак, — Алиска, продолжая плакать, присела на корточки и отвернулась…
Я отошёл чуть назад, отвёл руки назад и опёрся руками о забор, хотя сейчас нужно было уйти и оставить Алиску рыдать одну. Прийти домой и уничтожить файл с планом. Навсегда.
Но это означало сдаться. Это означало признаться, что Наташа никогда не будет моей, а я несостоявшийся человек, даже более ничтожный, чем мать. Не подчинять себе мир, а вовеки ему подчиняться… На что же мне тогда разум, на что же мне тогда мысли, если всё что я задумываю, опрокидывается случайно и нелепо…
Нет. Чтобы быть танком нужно двигаться вперёд, ломать преграды и не бояться. Вся борьба ещё впереди!
Тут руки мои скользнули по забору, и в ладонь вонзилась заноза. Я машинально нашарил хвост занозы и выдёрнул её. Если бы ещё так легко занозы вынимались из души…
Плюнув на все эти размышления, я вернулся к снеговику. Докатал нижний ком, потом средний. Потом взял фотик и щёлкнул зарёванную Алиску на фоне дома.
— Дурак, — снова сказала она.
— Пойдём долепим вместе, — я засмеялся, — сделали себе бабка с дедкой Снегурку, гы-гы…
Алиска улыбнулась:
— Ну до чего же ты меня напугал, просто ужас…
И принялась катать следующий ком вместе со мной. Потом мы нашли две синие крышки от полторашек и сделали снеговику глаза, а вместо морковки воткнули короткую толстую палочку. А потом хохотали и фотографировали друг друга с этим снежным произведением. Хотя мне было совсем не весело…
Когда я проводил Алиску до её дома, она сказала:
— А мне вчера Наташа предложила выбрать — ты или она. И я выбрала. Тебя.
Алиска ушла, а я остался. В голове проскользнула дурацкая мысль “мы в ответе за того, кого приручили”. Мысль была неправильная и лишённая всяких оснований. Если я в ответе за Зеленину, то Наташа должна быть в ответе за меня.
Я дошёл до Наташиного подъезда и встал около. Зачем — я и сам не понимал. Даже если бы Наташа прошла мимо — что с того? Я для неё лишь раздражающий объект. И никем другим могу и не стать. Что-то было изначально неверное в плане, из-за чего он и развалился. Но что???
В почтовом ящике что-то белело. Я вытащил бумажку — это был не конверт, а свёрнутый в несколько раз листок, на котором печатными буквами было написано “Елисею”.
Я развернул листок. Внутри знакомым Наташиным почерком было написано:
“Елисей, пойдём завтра погуляем. Если согласен, позвони. Наташа”.
Сердце у меня подпрыгнуло. Может ещё не всё потеряно? Она зовёт меня! Может, план всё-таки действует?
Естественно, к отцу я не пошёл.
С минуты, когда я получил эту записку, я был не совсем вменяем. Сначала, разумеется, закрались подозрения, не приведёт ли Наташа на свидание пару-тройку парней, чтобы набить мне морду. Но потом я решил, что такого не заработал, да и удрать всегда успею. И такая удача, что с Алиской я уже погулял, день можно и пропустить. Хотя на каникулах Зеленина старалась получить как можно больше внимания. Но в любом случае, свидание с Наташей — верх удачи. Проворонить этот шанс было никак нельзя. Я позвонил, и мы договорились, что встретимся в 11 утра у школы.
Ночью я извертелся. Сна не было ни в одном глазу. Несколько раз я вылезал из-под одеяла, садился на подоконник и смотрел на Наташин корпус. Как назло, время тянулось медленно и вязко. В пять утра я плюнул на попытки уснуть и включил компьютер.
В десять я уже собрался, и мне стоило большого труда не выйти из дома сразу, а ждать хотя бы половины одиннадцатого. В половину вдруг зазвонил телефон. Я испугался, что это Наташа отменит свидание или скажет, что пошутила вчера. Но это была Зеленина. Каким-то грустным голосом она спросила, не смогу ли я прийти к ней в гости сейчас. Я сказал, что хотел бы, но занят. Алиска совсем упала духом, но мне было не до неё. Без двадцати я вышел из дома и пошёл к школе. Наташа опоздала всего на несколько минут. Я издалека увидел её золотисто-бежевую куртку и подумал, что она прикольная — зачем было назначать встречу у школы, если я мог просто подойти к её подъезду. Девчонки же всё всегда усложняют.
— Привет, — сказала она мне.
— Привет.
Она молчала, и я предложил:
— Пойдём куда-нибудь?
— Нет, что-то не хочется, — Наташа оглянулась и кивнула на школьную теплицу, рядом с которой стояли скамейки, — давай здесь посидим. Я устала вчера на занятиях, ноги болят.
— Ну давай тут.
Наташа села на спинку скамейки, как всегда садилась и Алиска, уткнулась носом в пушистый чёрно-жёлтый шарф, и молча смотрела на меня. Глаза у неё были красивые. И волосы красиво выбивались из-под шапочки. Красивая девчонка среди заснеженной улицы. А я от волнения даже фотик забыл.
— Елисей, обещай, что честно ответишь на вопрос.
— Обещаю.
— Почему ты ненавидишь Виктора Валентиновича?
— Честно?
— Ты обещал.
Я подумал. Честным был бы ответ “потому что он тебе нравится”. Но я сказал:
— Не знаю. Не нравится и всё. Немотивированная подростковая агрессия.
— А, вон как, — протянула Наташа, — что ж, предельно честный ответ. Впрочем, я подозревала, что серьёзно с тобой не поговоришь.
— Почему? Говори, — я сел рядом, — Ты же за этим меня позвала?
— А не знаю зачем, — Наташа посмотрела куда-то мимо меня, — немотивированное подростковое желание погулять с мальчиком.
После этого она подвинулась ко мне и положила голову мне на плечо. Молча. Я перестал шевелиться и дышать. Всё это было очень странно. Но приятно. Зачем она всё-таки меня позвала? Правда приревновала к Алиске, как и надо по плану?
— Наташ, если ты хочешь, я не буду на него наезжать, — сказал я искренне. — Пусть живёт.
— Хочу, — сказала она.
— А тебе он сильно-сильно нравится? Только честно.
— Не сильно, — Наташа выпрямилась и посмотрела мне в глаза. Потом хитро улыбнулась, — во всяком случае, ты, Лесь, куда красивей.
После этих слов она сняла перчатки, обхватила меня руками и поцеловала в губы. Меня как током ударило. Сознание поплыло, и всё закружилось вокруг. Всё это было неправдой. Или я видел чудовищный по степени правдоподобности сон или… Должно быть какое-то объяснение тому, что происходит. Наташа меня ненавидит, недавно ещё ненавидела. Зачем ей меня целовать? Мысль эта дёргалась где-то в голове и мешала расслабиться окончательно.
Когда мы оторвались друг от друга, Наташа снова посмотрела мимо меня. В её взгляде было что-то нехорошее… Я быстро обернулся.
У школы, не очень удачно спрятавшись за тополем, стояла Алиска Зеленина.
Я почувствовал, что внутри у меня всё обрывается и падает-падает-падает…
Наташа предала меня. Она соврала Алиске, что мы встречаемся, сказала время свидания. Всё подстроила специально. А может, это она Алиску предала. Потому что та меня выбрала, а не её в друзья. Она сделала это, хотя, по моему мнению, не могла. Я — могу сделать гадость. Потому что я — это я. Я, в общем-то, плохой человек. Эгоист, которому наплевать на всех, кроме себя. И даже не скрываю это. Но это же Наташа!!!
Когда я увидел Алиску и всё понял, то во мне как будто всё в пыль рассыпалось. Что-то было и вдруг разлетелось на кусочки. Это, оказывается, здорово больно. Зеленина разрыдалась и побежала домой, а я всё стоял напротив Наташи и разваливался внутри… Было желание даже ударить её. Но я не смог. Стоял, молчал.
— Фёдоров, — наконец, сказала Наташа, — тебе надо носить с собой нашатырь, раз такой впечатлительный.
Она усмехнулась, натянула перчатки и пошла прочь. А я всё стоял. Надо было пойти за Алиской и всё объяснить. Или пойти домой. Или догнать Наташу и потребовать объяснений. Или открыть глаза и проснуться… Убедиться, что всё это — болезненный сон.
Я не проснулся. Я просто пошёл куда глаза глядят. Куда-то в гущу панельных домов.
Зачем она это сделала? Зачем? Отомстила за несколько безобидных наездов на историка? Но ведь сам Карбони на меня не обиделся. Ему ничем не повредили мои выходки. Я был для него комаром, пытающимся прокусить слоновью шкуру. Он и не заметил моей ненависти. Или Наташа захотела защитить его на всякий случай? Как я на всякий случай нападал… Но для того, чтобы поступить со мной так, она должна была быть уверена, что я приду на свидание. Что я буду с ней целоваться… Неужели моя тайна вообще не тайна? Алиска сто раз говорила, что мне нравится Наташа. Если это поняла даже Алиска, естественно, Наташа тоже догадалась! Получается, она давно всё знает??? Замаскировался, называется… Проклятая любовь, почему тебя так трудно спрятать? Чудовищное чувство, которое только всё портит…
Сам не знаю, как я оказался у дома Карбони. Железная дверь в подъезд была открыта, и на ней дёргался на ветру листок “Просьба не закрывать. Ждём врача”.
Мне бы тоже пригодился врач. У которого в чемоданчике есть ампулы с ядом. Доктор, поставьте мне смертельный укол. Прямо сейчас. Потому что я больше не хочу жить. Почему это так трудно — умереть по собственному желанию? Почему невозможно приказать своему сердцу не биться?
Я зашёл в тёмный подъезд. Пахло сыростью.
Поднявшись на нужный этаж, я сел у стенки. Это Карбони виноват, что всё так плохо. Только он. Не было бы его — не заварилось бы всей этой чудовищной каши. Я бы просто сидел на последней парте и смотрел на Наташу. И фотографировал на переменах. И ничего бы не случилось…
Я встал и осторожно провёл пальцем по кнопке звонка. В голове всплыл ряд картинок: историк открывает, я захожу, стреляю в него из пистолета, потом — себе в голову. И всё. Назавтра мы во всех газетах.
Осталась мелочь — найти пистолет…
Я посмотрел на кнопку. И нажал её. Только зачем?
Никто не ответил, никто не открыл. Я стоял и тупо смотрел на дверь грязно-коричневого цвета. Карбони спрятался от меня, как тогда во сне. Это он был виноват во всей истории и, когда она подошла к концу, трусливо улизнул. Я ещё немного постоял, потом смачно плюнул на дверь и начал спускаться. Трусливый историк! Как мне хотелось больно ударить его! Так чтобы Карбони ничего не успел сказать, а кулак бы уже пришёлся точно в нос. Я остановился и ударил кулаком по стене. Потом ещё. Было не больно, но я с удивлением отметил, что кожа с костяшек сбита и выступила кровь. Вытерев кулак о брюки, я сел на ступеньку, опустил голову и задумался.
Любовь — определённо гадкое состояние, лишённое смысла. Вот взять жизнь: ты её любишь, холишь, лелеешь, а она покидает тебя. Бросает и всё. То же, как я понял, и с другим человеком. Ты его любишь, а он тебя бросает. Любовь и нужна то лишь для того, чтобы ощутить зло. Я любил Наташу, чтобы ещё раз понять, что мир недобрый, он криво сделан и криво существует. Алиска любила меня за тем же. Я тоже её предал. Она думает что сегодня, но на самом деле — заранее, ещё до наших встреч. Это Алиске мир показал, что любовь — штука подлая и неприятная. Я в этом даже не виноват. Мир выбрал меня инструментом. И Наташа тоже не виновата? Я тряхнул головой. Да какая разница! Может, в мире вообще никто ни в чём не виноват, просто так задумано с самого начала…
Рука заболела. Я поднёс её к губам, слизнул кровь. Я не был прав в том, что нельзя показывать Наташе свои чувства. На самом деле надо было вытравить их, как только они появились. Никакой любви в моей жизни больше не будет. Хватит.
Не помню, сколько я сидел на лестнице. Наверное, долго. Мимо прошли какие-то парни, посмотрели на меня и вызывающе громко рассмеялись. Затем сверху послышались шаркающие шаги, а затем послышался сердобольный старушечий голос:
— Мальчик, тебе плохо? — голос обращался явно ко мне.
Я кивнул.
— А где ты живёшь? — старушка в детстве переиграла в юных следопытов. Второй вопрос оказался настолько неуместным, что я рассмеялся.
Старушка обошла меня и, внимательно посмотрев мне в лицо, видимо, поняла что-то своим старушечьим мозгом, озабоченно покивала головой и начала спускаться дальше, бурча себе под нос что-то вроде: “Вот молодёжь пошла, такие молодые, а уже напиваются”.
Вот такая, ё-моё, человеческая любовь и понимание. Если бы я выглядел как сердечник или язвенник, то старушка прошаркала бы назад в свою квартиру и вызвала бы скорую, а если выглядишь как пьяный, то изволь подыхать на месте, потому что пить тебе рано. Я даже улыбнулся от такого поворота дел. Кстати, раз уж я выглядел пьяным, то нужно ж было этому соответствовать. Поэтому дальше мне пришла мысль, и вполне здравая. По крайней мере, меня в будущем ожидала тошнота, головокружение, зато это могло отвлечь от сегодняшнего позора.
Я дождался, пока хлопнет подъездная дверь. Потом поднялся с твёрдым намерением напиться сегодня и отправился вниз по ступенькам. Думая о выпивке и уже представляя её внутри и то, как кружится моя голова после, я столкнулся на лестнице с Виктором Валентиновичем. Я его встретил там, где наверняка не мог встретить! Потому что историк мог быть где угодно: трусливо прятаться от меня в своей квартире, целоваться с Наташей в подъезде, удрать к своей бабушке или подруге, в космос неожиданно улететь на космическом корабле, но что он вот так попадётся мне на лестнице, я не мог и предположить. Историк тоже был удивлён встречей: он стоял, дурацки открыв рот, и смотрел на меня так, будто я не отбрасываю тени или уже мёртвый, а из головы моей торчит монтировка.
— Елисей? — спросил он осторожно. — Что с тобой?
В этом вопросе было так много бабкиного “Мальчик тебе плохо?”, что я засмеялся.
— Со мной всё в порядке, я живой, стою у Вас в подъезде и собираюсь уйти, — отчитался я, когда смех иссяк, а затем собирался проскочить мимо, но историк задержал меня.
— Ты ко мне приходил?
— Нет, — ответил я, — с крыши спускаюсь.
— Глупая шутка! — строго сказал историк. — Что случилось?
Со своими: “Что с тобой?” и “Что случилось?” Карбони напоминал заезженную кассету, каких в детстве у меня были сотни, пока я их не выкинул.
— Ничего, — отчеканил я.
— Так, — он схватил меня за рукав. — Елисей, ты очень плохо выглядишь. Причина этого мне непонятна, но сейчас я отпустить тебя не могу. У меня предчувствие, что это может плохо кончится. Пойдём ко мне.
— Всё уже и так плохо кончилось, — грустно ответил я, однако вместо того чтобы вырваться и уйти, покорно пошёл вместе с историком к его квартире.
Не заметив подсохшего уже плевка, Карбони отпер дверь и жестом пригласил меня входить. Я снова оказался в логове своего заклятого врага.
— Разувайся, — приказал мне историк, проследил за тем, чтобы я сделал это, а затем ушёл на кухню. Мне, в общем-то, было уже всё равно: стоять ли в прихожей, удрать ли, напасть на Карбони и сбить с ног… Я остался стоять. План рухнул окончательно, и вернуть его не было никакой возможности. Алиска никогда не станет расхваливать меня, историк не покинет школу, я не буду вместе с Наташей. Всё что мне останется — стереть её из памяти и выкинуть её изображения или… Второго варианта я не придумал. Просто любовь оказалась не для меня, я попробовал — не получилось.
— Елисей, — позвал из кухни Карбони. — Иди сюда.
Я отправился на кухню. Историк осмотрел меня, остановил взгляд на кулаке, а потом сказал:
— Рассказывай.
— У Вас есть любимая девушка? — спросил я в лоб.
— Да, — ответил Карбони. — А что?
— Да так, — я подвинул к себе табурет и сел.
— Елисей, ты будешь рассказывать, что случилось, или нет?
— Не знаю, — ответил я. Мне пришёл в голову другой вопрос: — А как Вы думаете, Грааль существует?
— Думаю, нет, — сказал Карбони, — но хватит загадок. Я устал от них. Ты злишься на меня, не разговариваешь со мной, потом вдруг оказываешься у меня в подъезде.
— Хорошо, — согласился я, — сейчас я Вам всё расскажу. Напоследок.
— Напоследок?
Конечно да. Это было очевидно. Если я ему всё расскажу, мне надо прийти домой и покончить с собой. Или бросить школу. Или убить его. Вариантов, в общем, не так и много.
— Вас любит Наташа Титова.
— Ну у меня были такие подозрения. И что? — Карбони смотрел на меня, как будто сам был подростком-дебилом и мои слова для него ничего не значили.
— Что же Вы так тупите, — психанул я, — Она любит Вас, я — её. Что тут непонятного?
Он, наконец, тоже взял табурет и сел, теперь мне не надо было задирать голову и смотреть на него снизу вверх.
— И что же произошло сегодня? Она тебя бросила из-за меня?
— Нет. Я же не был её парнем. Как можно бросить того, кто тебе никто?
— Значит, — он задумался, — ты спокойно любил Наташу Титову, но вы не встречались… Потом появился я, и любить её, просто сидя на задней парте, стало проблематично.
Его странная логика завела меня в тупик. Я молчал.
— Елисей, — сказал историк, — девушки часто влюбляются в учителей, мальчики — в учительниц. Тут ничего необычного нет. Эти влюблённости быстро проходят, пойми. Если ты любишь Наташу, мог бы ей это показать. Наверняка, она бы обратила на тебя внимание. И влюблённость в меня у неё бы прошла сама собой.
Я пожал плечами.
— Ну а Грааль-то тебе зачем?
— Так, чтобы был. Знаете же эту легенду, будто бы он счастье приносит. Чем плохо?
— Ну да, Грааль, лампа Аладдина ещё, — сказал историк, вздыхая. — Ты так хочешь волшебства?
— Не помешало бы. Чтобы всё и сразу иметь, легче жить и всё в мире объяснить, — ответил я.
— В принципе я тебя понимаю. Волшебство вроде бы вещь хорошая. Только оно уменьшает человеческие усилия. Всё по мановению волшебной палочки, по чудотворному заклятию и так далее. Делать ничего не надо, сиди на попе и маши этой самой палочкой.
— Я не сидел!
— Сидел, сидел, пока не пришёл я и, фигурально выражаясь, тебя не клюнул. И даже тогда ты не начал прилагать усилия, а занервничал и впал в депрессию. А если ничего не делать, то ничего и не будет. Я тебе это уже, кажется, говорил.
— Врёте Вы всё, — ответил я. И меня понесло: — Это только Ваша теория, а в жизни — оно по-разному. Понимаете? У Вас — так, у меня — по-другому. Вы вот думаете, что есть любовь? А её, оказывается, нет! У меня нет. Мама не любит папу, папа не любит маму. Оба они не любят меня, я не люблю их обоих и каждого по отдельности. Я не люблю Алиску, Вас тоже не люблю и весь класс и всех учителей не люблю. И они меня не любят. Кроме Алиски, но она дура и всё выдумала, что любит меня, меньше дурацких фильмов смотреть надо. И Вы, например, меня не любите, я просто свалился вам на голову. И Наташа меня не любит. Она меня сегодня так подставила, я до сих пор не верю!!! Так что, любовь — это нечто невозможное для меня, а может, и для всех людей. Нереальное. Может, оно когда-то существовало, только я по рождению уже не застал его. Только намёки, дескать, когда-то с кем-то было, а родители любили друг друга и прочая туфта. А теперь всё это — прах, история. Как разрушенные заводы, сносимые здания, ржавые гаражи и ненужные уже пожарные вышки. Вот и всё что мне осталось: смотреть на эту рухлядь, представлять, как это было когда-то где-то и с кем-то…
— Нет же, нет! — историк воспользовался тем, что я замолчал, чтобы отдышаться, вскочил и замахал руками. — Любовь это не выдумка. Иначе ничего того, что ты сейчас видишь, не было бы. Без любви ничего не создаётся.
— Тогда кто любил человека, когда создавал его?
— Природа, Бог, как хочешь, но человек был создан, и поверь, создан с любовью, бережно.
Я рассмеялся:
— А тараканов они тоже с любовью сотворили?
— Елисей, мы сейчас говорим о людях. Понимаешь? Мне всё равно — есть ли любовь у тараканов, просто я хочу сказать, что она есть у людей. У всех. И у тебя.
— У меня любви нет, — повторил я почти по буквам. — Мне казалось, что есть, но теперь я уверен, что её нет точно.
— Елисей, ты сейчас создал себе миф и ему веришь, — сказал Карбони, — просто ты встал на позицию обиженного человека: ах вот вы как, тогда я вам отомщу. Тебе, как я понял, сегодня сделали больно. Ты не хочешь рассказать как, но это очевидно. И ты готов делать больно. Пусть так. Но раньше ты никому не делал больно? Вспомни?
— И что?
— Просто не делай никому больно и любовь придёт.
— Как просто…
Историк был безмозглым дураком. Я злился на него, злился на себя за то, что вообще пришёл сюда и ещё на что-то злился непонятное мне. В кухне повисла тишина. Как бы то ни было, точки над “и” были расставлены. Историк живёт в своём мире, я — в своём. Не пересекаясь. Адьё.
— Ладно, не буду грузить Вас своими проблемами. Тем более Вам всё равно…
— Мне не всё равно. Елисей, хочу сказать тебе, что ты слишком зациклился на разрушении. А разрушением ничего не кончается, на месте рухнувшего появляется новое. И это новое нужно увидеть и принять. Жизнь не кончается тогда, когда тебя обидели.
— Освенцим разрушили и сделали музеем. А могли бы детской площадкой. Впрочем, Вам виднее, Вы историк, — последнее я сказал с особым нажимом и мстительностью.
Ему было нечего возразить. Я встал и прошёл в коридор.
— Елисей. Я не прошу тебя соглашаться с моими словами немедленно. Просто — подумай. Подумай над тем, что надо изменить в себе, чтобы найти добро вокруг себя. Мне кажется, тебе это нужно.
Я кивнул, чтобы он отстал, оделся и ушёл.
Я, наконец, принял твёрдое решение уничтожить все Наташины изображения на компьютере, удалить план и стереть из памяти всё, что с ней связано. Последнее было сложнее всего. Стереть из компьютера легко, можно, в конце концов, его развинтить, а попробуй развинтить свои мозги. Как ни старайся, не удастся. Если конечно с крыши вниз головой не сигануть. Но это — слабость. И Виктор Валентинович сможет сказать над моей могилой, что я снова ничего не попытался сделать, а просто малодушно сбежал. Ну уж нет.
К тому же Карбони был не прав, я действовал, ещё как! Просто он не знал про план. А знал бы — его бы хватил инфаркт. Ему с его мировоззрением надо было бы быть миссионером или священником. Жизнь в монастыре ему бы подошла…
Стоп! Я остановился возле своего дома. Из распахнутого окна моей квартиры доносились звуки пианино. Мать играла третий концерт Рахманинова. Она очень любила этого композитора и, пожалуй, лучше всего исполняла. Раньше. До пристрастия к выпивке. В последнее время Рахманинов давался её заплетавшимся пальцам всё хуже и хуже.
Однако сейчас играла она безошибочно и довольно долго. Неужели трезвая? Или её посетило какое-то необычное вдохновение. В любом случае это меня устраивало больше чем её слёзы и истерики. Я бегом поднялся по лестнице. Однако, открывая дверь ключом, музыку я уже не услышал. В квартире была абсолютная тишина. Словно там, внизу, мне всё показалось. Или мать почувствовала, что я приду, и назло мне перестала играть.
— Мам? — позвал я.
Ответом мне было молчание. Я заглянул в гостиную — никого. Только около пианино лежала опрокинутая бутылка коньяка. Из бутылки натекла лужа.
— Мам? — сказал я ещё раз. И посмотрел в сторону окна, от которого тянуло уличным холодом. Шторы и тюль были отодвинуты, цветочные горшки стояли на полу рядом. Как будто тут кто-то готовил площадку для того, чтобы покончить с собой. Я шагнул назад. Смотреть туда, вниз, совсем не хотелось. Я быстро вышел из комнаты, забежал на кухню, потом в спальню родителей, распахнул двери в туалет и в ванную — пусто. Тогда я вернулся в гостиную и сел на вертящийся стульчик у пианино, чувствуя, как тревожно стучит сердце. Надо было собраться с духом и выглянуть в окно. Всё равно от того, что я сижу тут и жду, ничего уже не изменится. И почему там, внизу, так тихо? Никто не кричит, никакого шума. Человек выпрыгнул в окно (в этом я уже почти не сомневался), а никто не заметил? Не набежала толпа соседей? Невероятно!
Я всё-таки встал и выглянул. Внизу никого и ничего не было.
— Ма, ты где? — заорал я, сбрасывая куртку на пианино.
Не улетела же она! На лестнице мы не столкнулись… Что за бред?
Я пошёл в свою комнату. Мне было страшно. На самом деле. Так страшно, как давно уже не было.
Мать, против всяких правил, оказалась именно там. Она сидела на моей постели и смотрела перед собой. На меня она не взглянула, но спросила у пространства:
— Ты кто?
Я застыл на пороге, не зная, что отвечать. Что угодно я мог ждать, любого вопроса, кроме этого. Такого простого. И я сразу понял: мать сошла с ума. Временно или навсегда, но рехнулась. И меня не узнаёт. Или я сошёл с ума сам? Второе показалось мне тоже весьма вероятным. Так легко было объяснить всё, произошедшее сегодня: Наташино предательство, материн вопрос…
— Я — Лесь.
В этом я был пока уверен.
— А, Лесь, — безучастно сказала мать. — Уходи. Иди к отцу. Ты слышал, как я играла? У меня никогда так не получалось, никогда. А теперь — получилось. Потому что никого не было. Я должна быть одна. А ты — уходи!
— Ты что, меня выгоняешь? — уточнил я. Теперь уже было ясней ясного, что один из нас не в своём уме. Или нет, всё правильно — просто мать, наконец-то сказала правду. Я ей не нужен. И Наташе не нужен. И никому.
— Лесь, ты меня никогда не любил, — сказала мать, — я любила своих родителей. А ты меня — нет. Даже если я выброшусь из окна, в твоей жизни ничего не изменится. Я думала над этим, думала. И поняла — ты не мой сын.
— Я на тебя похож, — напомнил ей я.
— Ну и что? — мать глупо хихикнула и всё так же смотрела в сторону, — даже собаки с хозяевами со временем становятся похожи. Ты не мой сын. Ты меня не любишь.
— Это ты меня не любишь, — заорал я, — тебе всегда на меня было наплевать. Ты знать не знаешь, что со мной происходит! Я сегодня всё потерял. Понимаешь? Всё! Я не знаю, как мне дальше жить. Но ты мне ни за что не поможешь. Потому что всю жизнь мечтала о девочке, которая бы играла на пианино. Потому что ты пьёшь и у тебя несёт крышу. И даже если я выброшусь из окна, ты тоже не заметишь!
Орал я громко. Мать даже повернулась ко мне и часто-часто заморгала, как всегда делала перед тем, как разреветься. А потом, когда я выдохся, вдруг спросила:
— Тебе понравилось, как я играла?
— Я не слышал, — крикнул я, — не слышал! Поняла?
Она разревелась и выскочила из комнаты. И хорошо. Пусть бежит в гостиную, пусть бросается в окно, пусть всё это хоть чем-то кончится! Пусть всё кончится. Я так больше не могу! Я упал на постель и закрыл уши руками — сквозь стену снова послышались звуки третьего концерта. На этот раз почти все ноты были фальшивы, мать просто барабанила по клавишам как попало. Я встал, закрыл дверь в комнату, вытащил ящик из стола и принялся рвать Наташины фотографии. Разрывая, я кидал их вверх и они падали на пол, на диван, мне на плечи. Потом зазвонил телефон. Мать в гостиной не подошла, музыка не замолкала. Телефон звонил и звонил. Наконец, мне показалось, что ещё один звонок просто распилит мне мозг. Я вскочил и сорвал с аппарата в своей комнате трубку.
— Елисей, это ты? — послышался Алискин голос.
— Да!
— Елисей, помоги мне, — заревела Алиска, — я таблеток наглоталась, мамы нет, скорую хотела вызвать, а мне говорят — чтобы взрослый позвонил. Мне страшно!
— Дура, — проорал я, — дура, дура, идиотка! Быстро иди в туалет и сунь два пальца в рот. Или иди к соседям. Быстро!!! Ты меня слышишь? Бегом!!!
Алиска что-то вякнула и положила трубку.
Я остался стоять с пикающим телефоном, среди обрывков фотографий любимой до сегодняшнего дня девушки. Меня окружал фальшивый Рахманинов и пустота. Со всех сторон. И в этой пустоте непонятно откуда появился голос историка. Голос говорил про разрушение и про то, что на обломках возникает новое. Я мог разрушиться сейчас, я это чувствовал. Даже если не прыгать в окно, даже если ничего не делать, от меня могло ничего не остаться. Потому что природа создавала человека слишком давно, и тогда она сделала это с любовью, но вся любовь износилась со временем. Превратилась в дешёвые пиратские копии… И моя копия истёрлась до дыр. Но я мог и выжить, если сделаю что-то. Что-то, чего бы раньше не сделал. Что-то хорошее. Тогда замкнутый круг, в котором я нахожусь, рухнет. Пустота исчезнет. И потом всё как-нибудь наладится. Голос историка был словно мостик через ничто. Потому что историк хорошо ко мне относился. Он действительно хотел мне помочь. Он хотел, чтобы у меня всё было хорошо. И я хочу, чтобы всё было хорошо. Я хочу жить. Я не хочу свихнуться из-за того, что любимая девушка оказалась жестокой… Я сам таким был. Был жесток к человеку, который меня любит… К единственному человеку, которому я на самом деле очень-очень нужен. Я был бесконечно виноват перед Алиской. А если она умрёт???
Я быстро набрал Алискин номер. Она взяла трубку сразу.
— Открой входную дверь на всякий случай, — сказал я, — и пытайся вызвать рвоту. Я бегу к тебе. Ты слышишь?
Так было правильно. Алиске было плохо из-за меня. Когда я писал план, я просчитался, я не подумал что глупая Зеленина — живой человек. И он может думать, чувствовать и даже умереть. Из-за меня.
Через пять минут я уже бежал по скользкой улице спасать девчонку, которая раньше мне была совсем не нужна.
Как-то всё, что было до этого, вылетело из головы. Весь сегодняшний день, событий которого хватило бы и на полгода, и историк, и мать, и Наташа. Я очень быстро добежал до Алискиного подъезда, взлетел на ступеньки, поскользнулся, грохнулся коленом и, прихрамывая и чертыхаясь, понёсся по лестнице. Дверь я ударил плечом и она, как и ожидалось, распахнулась, громко стукнувшись об стену в коридоре.
— Алиска! — громко крикнул я и, не дожидаясь ответа, пошёл в ванную. На полу за мной оставались грязно-снежные следы.
Алиска обнаружилась именно там, она сидела на корточках, лицо у неё было бледное и зарёванное. Увидев меня, она снова разрыдалась:
— Лесь…
— Ёлки палки, что же вы все такие мокроглазые? — я присел рядом. — Сделала, что я сказал?
Алиска энергично закивала головой.
— Вышли таблетки?
Алиска ещё раз покивала.
— Воду после этого пила?
— Нет, — выдавила из себя Алиска.
— Пойдём на кухню, желудок надо промывать хорошо, а то мало ли.
Я протянул руку, подхватил Алиску и силой поставил её на ноги. Затем так же силой потянул на кухню, включил кран и набрал воды в первую попавшуюся чашку. Алиска замотала головой, но я поднёс чашку к её губам и заставил пить.
— Ну ты и дура, — говорил я, пока она глотала. — А если бы я не пришёл? Если бы я тебя послал нафиг? В гроб скорее захотелось? Ладно, я — сволочь, а вдруг бы тебе попался потом хороший парень?
— Я тебя люблю, — простонала Алиска, отстраняясь от чашки. — А ты любишь Наташу.
— Я никого не люблю, — пояснил я. — Совсем никого.
— Ты целовался с Наташей, — говорила Алиска, а я уже тащил её обратно в ванную. — Значит, ты её любишь, а я тебе совсем не нужна.
Против этого возразить было сложно. И я сказал:
— Думай что хочешь, только потом, а сейчас снова два пальца в рот. Я в коридоре подожду.
Прикрыв дверь ванной комнаты, я, наконец, стянул куртку, разулся и, кинув обувь к порогу, пошёл на кухню. На кухне налил чайник и поставил на плиту. Затем отправился к неудавшейся самоубийце. Эмоций уже не было, была только прямая задача — помочь этой дурочке. Эту задачу я и выполнял, как мог.
— Не получается, — сообщила Алиска.
— Плохо стараешься, или мало воды выпила. Ещё чашку?
— Не надо, пожалуйста, — жалобно попросила Алиска. — Мне уже лучше.
— У тебя вон лицо бело-серое, — не сдавался я. — Где ж тебе лучше?
— Правда, лучше, — глаза у Алиски снова были на мокром месте. — Ты пришёл. Прости меня, я не хотела тебя звать. Тем более я тебе не нужна.
— Не прибедняйся, — сказал я, — видишь, прибежал, значит нужна. Я к тебе, наверное, привык.
После этих слов я испугался. Мне не хотелось этого говорить. Привык или не привык, мне и самому было ещё не понятно. Я сам не знал, почему я здесь. Из-за привычки, из-за слов Виктора о добре, просто из-за чего-то человеческого, что, наверняка, во мне есть, не полный же я подонок… А слово “привык” могло Алиску обнадёжить. Она могла броситься мне на шею, начать нести глупости.
Но Алиска не бросилась, только сказала:
— Спасибо.
— Не за что, — ответил я, — давай, попробуй ещё. Вырвет чистой водой — значит, всё в порядке. Обошлось.
Я сел на кухне, глядя на начинающий шуметь чайник, взял со стола ложку и начал тупо вертеть её в руках. Всё будет хорошо. Хорошо, что Алиска струсила и мне позвонила. А могла бы не позвонить и умереть. Или её бы спасли и положили в психушку. А Наташа бы всем рассказала, что это я виноват во всём. Я стукнул ложкой по столу, потом швырнул её в угол. Не надо думать о Наташе. Её больше не существует. Буду считать, что это она отравилась и исчезла. Забуду это всё и начну жить сначала.
Через десять минут Алиска, держась за стеночку, приковыляла в кухню и сообщила:
— Всё. Вода вышла.
— Значит, будешь жить. Долго и счастливо, — я нашёл заварочный чайник и налил себе и Алиске крепкого чая.
— Счастливо, угу, — вздохнула Алиска.
— А куда ты нафиг денешься? — усмехнулся я. — Ты же меня любишь? Да. Я тебя спас? Да. Не можешь же ты забить на все мои усилия и травануться снова.
— Не могу, — согласилась она почти нормальным голосом, — это очень-очень страшно. Я как подумала, что по правде умру…
— Пей чай, — сказал я. — Но сначала дай слово, что ничего с собой никогда не сделаешь. Я тебе дал, помнишь? И ты мне дай.
— Честное слово. Лесь… А может всё не так, как я подумала? Может это шутка… Может вы не всерьёз целовались? Скажи правду, а?
Пора было сказать правду. Терять уже было нечего. Всё, что могло, уже случилось, и план был только разрушенным прошлым. Историей…
— Мне нравилась Наташа. Теперь — нет. Позвала на свидание меня она, теперь я понимаю, что тебе назло. Или мне назло, чтобы и ты меня бросила. И специально полезла целоваться. Хотя я сам этого хотел. Теперь — не хочу. У меня были её фотки, так вот я их порвал.
Алиска снова вздохнула, так глубоко, что я кожей ощутил её тоску.
— А мне ты всё время врал что любишь?
Я молча смотрел в чашку.
— Ты сволочь, Лесь, — сказала Алиска, — но я тебя всё равно люблю.
— Ты только одна меня и любишь, — я выдавил кривую улыбку, — хотя это и странно. Зачем любить сволочь? Я бы на твоём месте не стал.
Столько правды подряд сказать — это был перебор. К тому же я вспомнил, что дома осталась мать, которая говорила сегодня полную ерунду. Может за то время, что я буду здесь, она успокоится, проспится и всё станет на свои места. А вдруг нет?
— Значит, мы больше никогда не встретимся? — спросила Алиска.
— Почему?
— Кроме школы. Ты же больше не пойдёшь со мной гулять.
— А ты ещё хочешь со мной гулять? — удивился я. Алискина логика была мне непонятна. Наташа меня предала, и я даже видеть её не хочу. Я предал Алиску, но она жалеет, что мы больше не пойдём гулять… Бред…
— Хочу.
— Ну раз хочешь, можем и гулять. Почему нет?
— Правда? — она улыбнулась. И стала уже почти обычной Алиской. Чуть бледноватой и с припухшими глазами, но похожей уже на себя, а не на привидение, которое я увидел, когда вошёл. Кажется, моя миссия спасителя была выполнена.
— Правда — правда, — сказал я. — Врать, что я влюблён в тебя по уши, я не буду, но просто погулять, как друзья мы вполне сможем. Я не против.
Алиска окончательно успокоилась и спросила:
— А можно я Наташе расскажу, что было? И что мы с тобой всё-таки друзья?
— Как хочешь. Кстати, когда твоя мать придёт?
— Через час-полтора.
— Тогда давай я пойду домой, а ты пол вытри, чтобы не видно было что кто-то приходил, и ложись отдохни, а то глаза красные. Упаковка от таблеток где?
Алиска вытащила коробочку из кармана. Я взял её и сунул в карман к себе:
— Выкину по дороге. В общем, всё поняла? Давай без фокусов, я тебе позвоню вечером. А завтра пойдём гулять.
Когда я вышел в подъезд, то понял, что всё сделал правильно. И что пообещал гулять — тоже правильно. Теперь Алиска ни за что свой опыт не повторит, будет ждать свидания. А от меня, пожалуй, ничего не отвалится, если я её несколько раз выгуляю. Будем считать, что это мне месть за план. Хотя, если честно, я не был против ещё встретится с Зелениной. Может от отупения после всех событий сегодня, а может, и правда, привык.
Однако день ещё не кончился, как бы мне этого ни хотелось… Хорошо бы, если бы уже наступила ночь, все легли спать, и всё забылось. Но так бывает только в сказках. В реальности день чем хуже, тем дольше он длится. И, если он совсем отвратителен, то может откусить и часть ночи… Я подозревал, что сегодняшний день будет именно таким. Если вообще когда-нибудь прекратится.
Около своего дома я остановился и посмотрел на окно — мать его так и не закрыла. Наверное, в квартире было уже очень холодно. По крайней мере в гостиной. Значит, мать не там. Скорее всего, в спальне с бутылкой. Я подошёл к скамейке у подъезда и сел. Идти в дом не хотелось. Я устал. Может пойти к отцу? Но куда? Чтобы узнать, где он, ему надо позвонить, чтобы позвонить, надо подняться в квартиру. Я впервые пожалел, что у меня нет мобильника. То есть он был, но я его потерял. И новый не просил. Всё равно мне было некому звонить, друзей у меня нет. Сейчас бы звякнул, узнал где отец и пошёл к нему. Хотя… Всё равно пришлось бы вернуться. Так какая разница — сейчас или через пару часов.
Я собрался с духом, встал и пошёл домой с одной только мечтой — чтобы мать уже спала. Тогда, пожалуй, и я бы сразу уснул. Рухнул среди обрывков фотографий и отрубился. Дня на два… или на три. Выспался бы как следует, и потом решил, как мне жить дальше.
Пусть она спит. Я поднял глаза к потолку подъезда и попросил Бога, в которого не верю, чтобы мне дали передышку…
Бог не пошёл мне навстречу. Либо по той причине, что его всё-таки не существует, либо по той, что для него не существую я. Когда я открыл ключом дверь и толкнул её, оказалось, что дверь не открывается. Я сначала не осознал это и толкнул дверь снова. Но там, с той стороны, её что-то держало. Я налёг на дверь изо всех сил — бесполезно.
В подъезде никого не было, соседей я практически не знал. Я растерялся. Надо было открыть дверь обязательно, во что бы то ни стало, но у меня не хватало сил. Мне должен был кто-то помочь. Но кто? Никто не захотел бы мне помогать. Я был никому не нужен. Эгоистичные люди вокруг заботились только о себе. Кроме людей уж совсем больных на голову, типа историка Карбони.
Историка?
Я побежал вниз по ступенькам, уговаривая про себя несуществующего Бога, чтобы тот сделал самую простую вещь. Пусть историк будет дома, пусть не уйдёт к девушке. Пусть согласится мне помочь!
За сегодняшний день я, очевидно, достал Виктора Валентиновича больше, чем за всё время знакомства. Утром он шёл домой, хотел расслабиться, а тут я. Сейчас, наверное, отдыхает, а тут снова я. Но другого выхода не было. Перед тем, как позвонить, я вспомнил, что плюнул на дверь. И протёр её спиной примерно там, куда попал. А то неудобно как-то обращаться за помощью после этого. Вот ведь правильная примета: не оставляй ничего после себя, а то вернёшься. Заодно и отдышался. От всей сегодняшней беготни я вспотел, свитер у меня прилипал к спине, и в шапке было жарко. Я стащил её, сунул в карман и, наконец, позвонил.
Историк, в тапочках и с газеткой под мышкой, что-то дожёвывал и так удивился моему приходу, что жевать перестал.
— Здравствуйте, это опять я.
— Так, — он кивнул.
— Я за помощью…
— Заходи, — предложил Карбони.
— Можно мне от вас позвонить? — спросил я. — Больше неоткуда. Это срочно!
— Позвони.
Карбони пропустил меня в квартиру, показал на телефон в коридоре.
Я взял трубку, припомнил номер мобильного телефона отца и набрал его. Гудки, гудки — никто не отвечает. Я чертыхнулся и набрал номер снова.
— Что-то серьёзное? — спросил стоявший рядом историк.
Я покивал. Из трубки неслись только гудки, и с каждым следующим моя надежда на помощь отца стремилась к нулю. Либо он не отзывается, потому что незнакомый номер, либо, что вероятнее, телефон просто выложил. Или есть ещё какие-то причины. Я нажал рычажок сброса и посмотрел на историка.
— Может с мобильного надо позвонить? — предложил тот. — Дать?
— Не поможет, — сказал я. — У меня мать забаррикадировалась в квартире. Моих сил, чтобы открыть дверь, не хватает. Мало ли что с ней может случиться. А отец, наверное, не ответит на незнакомый номер.
Тут я остановился и больше ничего говорить не стал.
— Вот что, — сказал Карбони. — Пойдём к тебе. Я возьму телефон и сориентируемся на месте. Если что вызовем отряд МЧС, они всё открыть могут. Чем у вас там можно заблокировать дверь?
Он начал одеваться, а я задумался. Тяжёлую мебель мать сдвинуть не могла. Разве что комод из коридора. Если напряглась, то подтащила. А потом, возможно, накидала на него что-нибудь типа книг, стулья опять же могла принести. Одному мне это не отодвинуть, с Карбони — скорее всего, справимся и без МЧС. Я почти успокоился.
Историк запер квартиру и посмотрел на меня:
— Идём? Ты опять с голыми ушами?
— А? Нет, — я вытащил из кармана шапку. Следом вывалилась упаковка от таблеток, которую я взял у Зелениной.
Карбони успел нагнуться первым. Взял коробочку, повертел в руках и уставился на меня подозрительно.
— Это не моё, — махнул рукой я. — Ну мы идём?
— Ага, не твоё, — хмыкнул историк, — и коньяк ты тогда не себе покупал и это не твоё.
— А Вы что, думаете, что я сожрал пачку таблеток и бегаю туда-сюда как заяц?
— Я думаю, что у тебя в жизни происходит какая-то запутанная история. Ну хорошо, пойдём, потом всё выясним.
Коробочку он сунул к себе в карман. Я пожал плечами, надел шапку и мы пошли. Очень быстро пошли, и я опять весь вспотел. Наверное, сегодня я поставил личный рекорд по беготне. Чем ближе мы подходили к дому, тем больше мне становилось всё равно, чем это всё кончится. Энергия, с которой я спасал Алиску и ощущение, что всё правильно, окончательно испарились. Я шёл к дому на автопилоте и вёл туда историка. Чтобы открыть или не открыть дверь. Лично для меня разница между двумя исходами с каждым шагом терялась. Карбони, наоборот, был сосредоточенный и целеустремлённый. Он спросил у меня номер отца, забил его в свой мобильник и продолжал на ходу дозваниваться. Отец так и не отвечал.
У дома я показал на открытое окно:
— Мать утром открыла, так и открыто. Я думал, она в него кинулась. Потом она сказала, что меня не знает, и чтобы я уходил.
— И ты ушёл? — серьёзно спросил историк.
— Ушёл.
— Почему?
— К Алиске пошёл.
— Мда… Елисей…
Я понял, что он сейчас скажет: что я должен был остаться, помочь маме, а я как эгоист взял и ушёл. Я не дал ему открыть рот и показал на его карман:
— Алиска наглоталась вот этих таблеток. И мне позвонила, я к ней побежал. Желудок промывать.
— Ох…
— Да всё нормально, её вырвало всеми этими таблетками и все дела. Хотя дура, конечно.
Мы поднялись по лестнице к нашей квартире. Я попробовал открыть, но ничего не изменилось — дверь была подпёрта с той стороны.
— Ну, давай вместе, — сказал Карбони, и мы изо всех сил налегли на дверь. Со скрипом и невероятно медленно дверь, тем не менее, поддалась.
— Откроем, — понял я.
— Конечно. Постараемся и откроем.
Мы старались ещё десяток минут. После чего образовалась щель, достаточная, чтобы туда пролез я. Что я и сделал. С той стороны действительно стоял комод, на нём — перевёрнутый стул от пианино, книги, вещи. Ящики комода были вставлены неровно и я понял, как матери удалось его сюда подтащить — она сначала вытащила из него все ящики, а потом, когда он встал, как ей было надо, снова вставила. И продолжала таскать сюда вещи, чтобы баррикада стала надёжней. Я поступил, как она — вытащил ящики и перенёс их к стене. После этого мы с историком окончательно открыли дверь, и он вошёл в квартиру. Было тихо. Как будто мы отпирали пустое помещение. Похоже, матери стало всё равно — откроют её или нет, как и мне в последнее время было это всё равно.
— Вместе пойдём или ты сам? — спросил историк.
— Вместе.
Одному ходить по комнатам искать мать не хотелось. Я уже делал это сегодня. Я показал в сторону спальни:
— Её комната.
Историк подошёл к прикрытой двери, постучал, потом открыл. Я стоял позади него и посмотрел в комнату вторым. Потому что надо было, наверное, посмотреть. В конце концов, мы у меня дома, а не у него. Мать не спала, сидела на их с отцом кровати точно так же как утром на моей. Только утром она заметила, что я вошёл. А сейчас — нет. Как будто нас совсем не было. Карбони снова постучал по двери — нарочно громко. Никакой реакции.
— Надо скорую вызвать, — сказал он с сожалением.
— Угу.
— Телефон где?
— Там, — я махнул рукой в сторону своей комнаты.
Историк пошёл звонить. А я — закрывать окно в гостиной. Успел только притворить створки, как Карбони меня позвал. Стал спрашивать имя-отчество-адрес, я отвечал и смотрел, как он стоит на обрывках Наташиных фоток. Это было смешно. Она его так любит, а он стоит на её лице и хоть бы хны. Я засмеялся. Наташа была никому не нужна. Виктор Валентинович от моего смеха вздрогнул и переступил ногами. Теперь он стоял на обрывке Наташиной руки с сумочкой. Я расхохотался ещё громче. Меня просто трясло от смеха. Вот и всё. Она никому не нужна! Её больше нет. А Алиска есть. Чёрно-белая, не распечатанная, лежащая в папке “мои рисунки” на компьютере, но есть! А Наташи — нет. Может, когда я её снова увижу, то не узнаю?
Историк, наконец, договорил со “скорой” и, повесив трубку, обхватил меня за плечи и поволок на кухню. Потому что я продолжал хохотать и не мог остановиться. Нет, правда, разве это не до слёз смешно? Я что-то выдумывал, строил планы, хотел зла Виктору, хотел любви от Наташи, манипулировал Алиской. И что вышло? Всё рухнуло. Наташа меня предала, Виктор мне помогает, а к Алиске я привык. Я был круглым дураком со своим планом. Если бы я просто жил и ничего не придумывал, было бы куда лучше.
Я увидел у себя перед носом стакан воды. Историк пытался насильно напоить меня, точно так же как сегодня я поил Алиску. И это тоже было смешно.
— Я не могу! — заорал я сквозь смех. — Не могу! Это бред какой-то!!!
— Лесь, тихо. Ну, успокойся, — сказал он, — успокойся, всё нормально.
Он неправильно меня назвал. Не по школьному, а так, как называли знакомые. Я замолчал. Карбони снова придвинул ко мне стакан:
— Попей воды.
Я послушно глотнул. И понял, что сейчас всё-таки выключусь. Предохранители перегорели, мозг не вмещал больше ничего. Ни одного звука и ни одной картинки. Я хотел спать. Чудовищно, нечеловечески хотел спать.
Он довёл меня до дивана и последнее, что я запомнил — как мой бывший враг Виктор Карбони сидит рядом и смотрит на стену, увешанную фотографиями разрухи…
Я проснулся. Было тихо и прохладно. В открытую форточку сквозило. Я встал, чтобы её закрыть. За окном медленно падал снег. Крупными пушистыми снежинками… Земля уже была застелена ровным белым ковром. И от этого на улице было светлее, чем положено в это время суток. Я стоял и смотрел на белый-белый город. Это было красиво. Где фотоаппарат? Я обернулся. В комнате был жуткий беспорядок — листочки, листочки на полу, на стуле как попало валялась моя одежда. А в кресле у стены сидя спал историк. Я поёжился. Всё, что вчера произошло, начало вспоминаться. Я снова поёжился, взял со стула свитер, надел его. Часть вечера не припоминалась. Последнее что я помнил — как лежу на диване одетый. И “скорая” ещё не приехала. Если я потом проснулся, снял одежду, лёг под одеяло, то я этого не помню. И если я видел, как приехала “скорая”, то тоже этого не помню. Я пожал плечами. Ну не помню и ладно. Надо пойти на кухню, взять мусорный мешок и собрать клочки фотографий. Они больше не нужны. Я на цыпочках вышел из комнаты. Будить историка не хотелось. Можно было и так догадаться, почему он тут — телефон отца так и не ответил. Я вернулся с мешком и начал сгребать туда обрывки. Мне уже было всё равно, что это части Наташиных изображений, просто неприятно было, что в комнате беспорядок. Я собрал клочки до последнего, унёс мешок в кухню. Историк не проснулся, наверное, его тоже крепко умотала вчерашняя ситуация.
Я прошёл в гостиную. Взял трубку с телефонного аппарата. Снова позвонил отцу, уже не надеясь, что тот ответит. Но неожиданно гудки прервались.
— Да?
— Ты где был вчера весь вечер? — спросил я.
Отец хмыкнул:
— Раньше такие вопросы задавала твоя мать.
— Больше не задаст, не волнуйся.
Я спокойно изложил всё, что произошло.
— Я сейчас приеду, — сказал отец.
— Можешь не торопиться.
Я нажал на рычажок. И стал набирать следующий номер. Алискин. Алиска ещё спала и, когда взяла трубку, никак не могла сообразить, что это я и чего мне надо.
— Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — Алиска помолчала, — а ты?
— Не знаю. Пойдём вечером гулять?
— Пойдём.
— Я ещё позвоню.
Стул от пианино так и валялся в прихожей. Это тоже был непорядок. Я поднял его и поставил на место. Потом сел за инструмент, открыл крышку. Мне очень хотелось сыграть. Впервые за много лет. Но я знал, что не смогу. Поэтому просто смотрел на клавиши. Сидел я долго. Сидел, смотрел, и только в моей голове плыла музыка. Обрывки Лунной сонаты, третьего концерта Рахманинова, музыка Грига.
Вскоре я почувствовал, что на меня смотрят, и повернулся. В дверях стоял заспанный историк.
— Доброе утро, — сказал я сразу. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что я сошёл с ума. Сижу, смотрю на пианино, молчу.
— Доброе, — согласился он. — Ты как?
— Выспался.
— Я тоже.
— Сейчас отец приедет, — вспомнил я, — наконец-то я дозвонился. И Алиске позвонил — у неё всё хорошо.
Историк прошёл к дивану и сел.
— Виктор Валентинович, — сказал я, — Вы меня простите, что всё так вышло. Что Вам пришлось тут ночевать из-за меня.
— Лесь, — он покачал головой, — какая ерунда…
— Всем друг на друга наплевать. А Вы мне помогли. Хотя не были обязаны это делать. Даже логичней было бы, если бы Вы не пошли со мной, потому что я Вас ненавидел. И был неправ.
В этом было нетрудно признаться.
— Во многом был неправ. Теперь понял. Хотя знаете… Грааль бы не помешал мне. В этом я был прав, а не Вы. Волшебство — это прекрасно.
— Лесь, да каждый сам себе волшебник, пойми.
— Как это?
— Просто, — Карбони снова стал отчаянно жестикулировать, как делал всегда, когда говорил то, в чём железно уверен, — вот ты переживаешь, что все к тебе плохо относятся. Так?
— А если так?
— Надо определиться, чего ты хочешь.
— Чтобы всё было хорошо.
— Это расплывчато. Давай точнее. Выбери какие-нибудь конкретные желания. Можешь? К примеру: хочу дружить с Наташей.
— Ну уж нет, — сказал я. — Может я не прав, но не хочу.
— Тогда сам думай, чего ты хочешь.
Я подумал. Хотя мысли давались с трудом. От чего бы мне было хорошо? Ну хотя бы, если бы было всё как раньше. Пусть у меня нет друзей, я привык быть один. Школа, дом, иногда с Алиской погулять, иногда полазить по развалинам, иногда поговорить с Карбони… Как ни странно, мне понравилось с ним общаться. Может, потому, что это был редкий человек, который меня не прогонял? Но из всей этой цепочки реальны была только Алиска, развалины и школа. Дом? Что теперь дома будет, я даже думать не хочу, да и историк, возможно, не будет больше со мной беседовать. Вдруг я его переутомил.
— Ну, подумал?
— Не знаю, — сказал я, — буду с Алиской гулять. Я с ней ужасно поступил, потом всё понял. Она меня любит. А так… не знаю, что я хочу. Хочу, чтобы всё было хорошо и всё. Чтобы как раньше. Хотя бы… Ну и мама с папой чтобы были.
— Лесь, маму забрали в больницу, но это ещё не конец, верно? Если ты будешь к ней ходить, она обязательно вылечится и вернётся. Ты же этого хочешь?
Я кивнул.
— И Наташу лучше простить, — сообщил Карбони, — Даже не ради неё, а ради себя. Чтобы не думать о плохом, не держать зла.
Я пожал плечами. Сейчас я не был зол на Наташу. Мне было всё равно.
— Просто не думай о плохом, договорились?
Я снова кивнул. Сейчас соглашаться было легче лёгкого… Думать вообще ни о чём не хотелось.
— Снег сегодня красивый, — сказал я, наконец, встал и пошёл искать фотик.
Через полчаса приехал отец. Они разговаривали с историком на кухне, а я сидел у себя и рисовал. Алиску, похожую на Наташу, потом руки матери над клавишами, потом — распахнутое окно. Я сильно жал на карандаши и вскоре все они сломались. Точить было лень. Я собрал рисунки и бросил на постель.
В коридоре послышались шаги. Карбони заглянул ко мне и сказал:
— Лесь, я ухожу. Пока. Увидимся после каникул. Но если что — ты позвони. Дать номер?
Я взял верхний из своих рисунков — руки над клавишами, ручку и протянул ему:
— Напишите здесь.
Он написал цифры, перевернул листок:
— Ты красиво рисуешь.
— Знаю. Хотя комиксы с трупами у меня получаются лучше, чем просто картинки.
— И фотографии делаешь оригинальные, — продолжил он, не обратив внимания на мои слова. — Ты просто упёрся в идею, что мир плох. Но ты можешь из неё выбраться. Просто постарайся. Я не повторяюсь?
— Повторяетесь, — я улыбнулся. — Но может быть Вы в чём-то и правы…
Дверь за ним закрылась. Я сел на подоконник и подождал, когда он выйдет из подъезда. Он вышел в снегопад, поднял воротник и пошёл к себе. Он был счастливым человеком, этот стукнутый историк. Он верил в хорошее. И не только верил, но и делал. Я вдруг почувствовал, что историк мне нравится. Даже пусть он неадекватный. В нём что-то было. Какая-то сила.
— Лесь, — отец прошёл в комнату, — ты зачем на подоконник сел?
— Прыгнуть хочу, — пошутил я. Но тут же понял, что шутка неудачная. — Извини. Смотрел, какой там снегопад.
— Да, красиво.
— Ты теперь не уйдёшь? Будешь жить здесь?
— По-твоему я могу тебя бросить?
— Один раз бросил, — напомнил ему я, по-прежнему глядя в окно.
— Лесь, понимаешь, это очень сложно объяснить, я не мог оставаться с твоей мамой. Мы расстались, но это не значит, что я тебя бросил.
— Ты что, приведёшь сюда другую женщину? — перебил я его.
— Нет, ты что, конечно нет.
Я ему поверил. И слез с окна:
— Тогда больше ничего не говори.
— Хорошо. Ты меня прости, ладно? Я и подумать не мог, что всё так получится. Я думал, что мы ссоримся, скандалим, а когда я уйду, вам будет спокойней жить.
По версии историка отца тоже надо было простить. Даже просто ради себя.
— Простил, — сказал я.
— А этот твой Виктор Валентинович — хороший мужик, — улыбнулся отец. — А я вчера оставил мобильник в офисе. Сегодня приехал туда пораньше.
— Да, он хороший.
Отец помолчал, отыскивая тему для разговора, но так и не нашёл и спросил:
— Ты голодный? Приготовить что-нибудь?
— Готовь, — согласился я. — А чуть позже я пойду с одноклассницей погуляю. Можно?
Как будто он мог сказать “нет”. Всё равно я бы пошёл.
— Конечно можно. Такая хорошая погода.
Отец ушёл на кухню, начал искать продукты в холодильнике и шкафчиках, а я сел рядом с телефоном. Вдруг захотелось позвонить Наташе. И сказать, что ничего у неё не получилось. Что мы с Алиской будем дружить. Потом захотелось сказать, что я её раньше любил. Но всё это я высказал про себя телефону. А набирать номер не стал. Всё это не имело значения. Про любовь Наташа и так знала, а я знал, что остальное ей не интересно. Наташа была похожа на меня, как оказалось. Ей понравился Виктор Валентинович, а я мешал. И она взяла меня как котёнка за шиворот и отбросила. Тем способом, который первый пришёл в голову. Я усмехнулся. Не рой другому яму, как говорится. А я вырыл и грохнулся в неё. Теперь, по идее, я мог бы начать мстить. Найти способ, как сделать Наташе плохо. Только я не собирался этого делать. Как ни крути, это тоже схема. А я не буду жить по ней, не буду таким, как все… Может, так я и найду своё счастье? Карбони же нашёл…
Надо было что-то делать, чем-то занять себя до прогулки с Алиской. И я всё-таки поточил карандаши. И сел рисовать. На большом листе я рисовал историка, уходящего в снегопад мимо Наташиного дома…
В середине декабря случилась редкая для наших мест оттепель — температура поднялась выше нуля. Мы с отцом собирались в больницу. Я ехал туда впервые. Раньше меня просто не пускали. Отец возился на кухне, собирая передачу, я зашёл в комнату положить школьный рюкзак, потому что только что вернулся с факультатива. С тех пор, как я перестал злиться на историка, и стал слушать его на занятиях, оказалось, что он отлично знает свой предмет и очень интересно преподаёт. Я даже начал подумывать о том, что история — не такая уж ерунда и глупость. И определённо несёт какой-то смысл. Тем более что Виктор Валентинович стал давать мне книжки, которых я никогда не читал и даже не знал, что такие бывают. И интерес к чтению тоже стал ко мне возвращаться. Когда я находил в книгах идеи, которые не встречал до этого, я очень радовался…
— Лесь, ты там уснул? Едем?
Отец был неисправим. Я усмехнулся. Мне казалось, что я так сильно поменялся с того злополучного дня. Стараюсь думать не только о себе, стараюсь делать что-то хорошее. Даже вместо зловещих комиксов всё чаще и чаще рисую картинки — природу, виды города… Изо всех сил стараюсь найти что-то хорошее в мире. Но отец этого не замечает. Он не стал со мной больше общаться. Просто живёт в той же квартире, что и я, просто готовит еду вместо матери и чуть раньше возвращается с работы, потому что так ему рекомендовал врач, лечащий мать. Мол, мальчик перенёс психотравму и надо уделять ему внимание. Отец начал приходить пораньше и смотреть телевизор. Наверное, он не знал, о чём со мной говорить, кроме как о школе. И я махнул на это рукой. Неисправим, так неисправим. Я сам найду себе занятие. А если мне приспичит с кем-то поговорить, поговорю с Виктором Валентиновичем. Он не прогонит. Хотя этими разговорами я тоже не злоупотреблял. Что-то и во мне было неисправимое. В моей привычке к одиночеству и скрытности.
— Едем, — сказал я, — уже иду.
Машина брызгала во все стороны тающим снегом, а я смотрел в окно. Город снова был серый. Такой же, как в октябре. Ничего в нём не поменялось. Для города несколько месяцев — вовсе не срок. Только человек может измениться за это время.
Больница была когда-то белая, но сейчас штукатурка облупилась и покрыла стены причудливыми сероватыми узорами. Как на географической карте были на ней материки и океаны, реки и проливы… Я достал фотоаппарат. Подержал в руке и убрал. Было что-то неправильное в том, чтобы фотографировать сумасшедший дом. По крайней мере, мне так показалось. Внутри, в вестибюле, краска на стенах была голубая, а на полу — коричневая плитка. Я сел на стул в уголке и сосредоточился на цветах. Плафоны на потолке — молочные, кое-где за ними висит паутина. Ручки на дверях, ведущих из вестибюля — чёрные.
Отец пошёл к справочному, где за стеклом две тётки в белых халатах что-то хлебали из стаканов в старых железных подстаканниках…
Я отвернулся и уставился в окно. Мир за ним был разделён на квадратики ржавой решёткой. Больничный парк и высокий забор. Больше — ничего. На этом мир заканчивался.
— Лесик…
Я оглянулся. Передо мной стояли родители. Папа обнимал маму. Маме абсолютно не шёл больничный халат — дома она не носила халатов. Тем более таких — обвисших и с оторванными карманами. А вообще она выглядела как и раньше. Абсолютно нормально. И я сказал:
— Привет, мам.
— Я по тебе очень соскучилась.
Мать подошла ко мне и обняла. От неё очень сильно пахло лекарствами.
— Я тоже соскучился.
Это было правдой. Первые дни, когда мы с отцом жили вдвоём, я чувствовал, что даже воздух в доме стал легче. Никто не пьёт, не рыдает ночами и не обвиняет меня в том, что я родился. Но потом… Потом я начал думать, что если бы мать вернулась другая, не такая, как была, то это было бы здорово. Может, мы бы начали общаться, и вернулось бы то отношение, что осталось в моём детстве…
Мать усадила меня на стул и села на соседний, придвинув его к моему. Мы сидели, обнявшись.
— Как дела? Как учишься? На пианино играешь?
Я с удивлением посмотрел на отца, стоящего напротив, тот сделал мне какой-то знак рукой.
— Д-да, — соврал я нерешительно. — Иногда.
— Лесик, я тебя так люблю… Лесик, прости меня, простишь?
— Да.
— Ты у меня самый лучший, — сказала мать.
— Ты тоже… Давай уже выписывайся скорей, — я улыбнулся. — Хватит тут сидеть. Ну и ты меня тоже прости. За всё.
— Уже скоро маму выпишут, — вмешался отец, — осталось две недели…
Когда время посещения закончилось, и мы вышли на крыльцо, я спросил:
— Что это было? С пианино… Я думал у неё лучше с головой.
— Лесь, это я ей сказал. Уже давно. Сказал, что ты снова играешь… Я думал, она забудет… Извини.
— Понятно.
Я пошёл к машине. Играю. Смешно… Но, если честно, я готов был начать снова. Научиться играть так, как этого хотела мать. Лишь бы всё было хорошо. И никто из нас не чувствовал бы себя одиноким.
— Кстати, па…
Отец посмотрел на меня внимательно.
— Разводиться после выписки будете?
— Не будем, — он вздохнул, — всё будет нормально, не переживай.
— Ты обещал, — я уставился на дорогу.
Обещал — пусть делает. Все сделают понемногу и жить дома станет куда как легче.
Вечером я сидел за компьютером, открыв пустую страницу “ворда”. Забавно, но больше всего мне хотелось написать слово “План”. И несколько пунктов. Вроде: Алиска (с ней надо было дружить и дальше), В. В. (с ним тоже надо было дружить), родители (с ними надо восстанавливать отношения). Но я не стал ничего писать. Вдруг всё повернётся не так, как я придумаю. Не хотелось бы…
Я выглянул в окно — у Наташи было темно. Это меня уже не волновало, но по привычке я то и дело смотрел на второй корпус. И в школе, натыкаясь на Наташу, не отворачивался. Она стала простой девчонкой, такой же одноклассницей, как двадцать других. Её это сначала удивляло и даже злило. Наверное, хотелось со мной побороться. А я взял и отступил… И ни капли об этом не жалел.
Ночью мне приснился сон… Так похожий на тот, в котором Виктор Валентинович убегал от меня и дрался с пророком. Только по улице убегала Наташа. А мы с пророком Ильёй сидели на крыше дома. Ярко светило солнце, я держался за ограждение крыши и смотрел вниз. Потом сказал: “Жалко, что я не могу летать”. “Можешь”, — сказал Илья голосом историка Карбони, — Человек всё может. А тем более ты. Ты же гений”. “Нифига я не гений, — признался я. — Гении живут счастливо, а у меня ничего не получается!”. “Ты просто не попробовал, — уточнил Илья, — сделай!”. Я отвернулся от него и сделал шаг с крыши. Я знал, что упаду и разобьюсь насмерть. И было жалко Алиску, которой я обещал ничего с собой не делать. И жалко маму, которая только вернётся из больницы, а я умер. Но о том, что можно не шагнуть, я даже не подумал. И шагнул. И…не упал. Я просто шёл и шёл. От своей крыши до крыши Наташи. Потом — дальше, между крыш панельных домов. Я был абсолютно счастлив. Шёл и улыбался. И надо мной улыбалось солнце.
Звонок будильника вырвал меня из сна. Я сел на постели, продолжая улыбаться. Мне было хорошо.
За четыре дня до Нового года я повёл Алиску на развалины ТЭЦ. Она сама попросила показать, откуда я снимал кадры, сейчас висящие у меня на стене. Мы здорово посмеялись, протискиваясь на территорию под забором. Потом поднялись к тому самому окну, в котором я сидел осенью. Алиска поставила локти на кирпичи и глянула вниз:
— Ужас как высоко.
— Я не боюсь высоты, — сказал я. — А во сне даже хожу между крышами.
Сегодня я решил нарисовать то, что вижу отсюда, и принёс с собой бумагу и карандаши.
Я сел в проёме и принялся за дело. А Алиска прыгала рядом то на одной то на другой ноге. Даже не потому, что ей было холодно. Просто это была одна из её привычек — никогда не стоять спокойно. Я уже притерпелся к ней. Последнее время Алиска была постоянно рядом со мной и даже знала о моей жизни больше, чем все остальные, и даже всё меньше раздражала. Такая вот забавная сложилась ситуация.
— Хочешь, что-то скажу? — вдруг спросила она.
Я кивнул.
— Титова разлюбила историка. Точно знаю. И парня у неё нет.
— Ты все сплетни знаешь, — усмехнулся я и продолжал рисовать.
— И что, не попытаешься ей понравиться?
— Не-а.
Я не врал. На бумаге одно за другим появлялись серые здания. Алиска мелькала рядом, выковыривая пластик жвачки из упаковки.
— Жаль, что мама не разрешит нам вместе встретить Новый Год, — вздохнула Алиска. — Было бы здорово.
— Я бы всё равно не смог, — сказал я, не отрываясь от бумаги, — мать выписывают завтра. Так что мне надо быть дома. Попробуем встретить год как положено, всей семьёй.
— А…
— А с тобой можем первого куда-нибудь сходить.
Алиска снова вздохнула.
Новый Год обещал быть для меня не таким, какой был прежний. Я точно знал — всё будет хорошо!
— Ты классно рисуешь!
Алиска мне говорила это, наверное, раз сотый. Но это её ни капли не смущало.
— А ещё говорят, что Витя женится. Ну, девчонки говорят.
— Да знаю я. Вот это точно не новость.
— А ты к нему в гости снова ходил, что ли?
— Ходил, книжки брал почитать. И девушку его снова видел. Извини, фотоотчёта не будет, — я засмеялся.
— Везёт тебе, вперёд всех всё узнаёшь. И не рассказываешь.
— Ну я-то в него не влюблён, чего сразу на всю школу орать, что он женится?
— Вредный ты, — подытожила Алиска тоже в сотый раз.
— Ты сволочь, Лесь, но я тебя люблю, — передразнил я её и закрыл руками голову, потому что она тут же в шутку замахнулась.
— А вот мне кажется, что Виктор Валентинович от нас уйдёт, — уяснив, что дать по затылку мне не удастся, сказала Алиска, — спорим, в 11 классе его уже не будет.
— И правильно сделает. Я бы на его месте обязательно ушёл.
— Нет, жалко. Классный дядька.
— Жалко, — согласился я.
Мне не хотелось бы, чтобы Карбони ушёл. С одной стороны я привык к нему, и уже е представлял школу без его уроков. Но с другой стороны, если бы он к нам в школу не устроился, не было бы всей этой истории. А с третьей стороны, могла бы быть иная история. И кто даст гарантию, что не хуже? Как линии на моём рисунке, пересекаясь и смешиваясь, образовывали дома и улицы, так и возможные вероятности смешивались у меня в голове. Я пытался представить что было бы, если… И получалось много разных случаев, ни один из которых со мной не произошёл. А что случилось, то случилось.
Может быть, Виктор специально попал в нашу школу, чтобы я разобрался в своей любви к Наташе. Ха-ха. Или я специально ему попался, чтобы он смог осуществить свою миссионерскую функцию и принести мне, дикому папуасу, мысль о братской любви между человеками? Интересно, вон та группа в тёмных шубах и пуховиках, что топчется на остановке, испытывает друг к другу светлые чувства? Я прищурился, присматриваясь. Ну да уж, куда там. Сейчас подойдёт набитый автобус, и они будут пихать друг друга в надежде туда втиснуться. И даже если кто-то из них, в общем-то, не злой человек, всё равно будет пихаться. Потому что даже доброму надо куда-то ехать.
Теория Виктора Карбони почти не действовала во внешнем мире. Разве что в душе. Думай о хорошем, делай хорошо и будет легче. Минимум — морально. А то вокруг плохо, внутри плохо, ведёшь себя как сволочь… Мрак какой-то. Наконец-то я кое-как вмонтировал мысли историка в свой образ жизни… И, даже можно сказать, сломал одну из схем. Схема пессимизма треснула от того, как я пытался увидеть вокруг добро.
Алиска громко щёлкнула пузырём от жвачки и подёргала меня за локоть:
— Слушай, ну ты уже основное всё нарисовал, дома доделаешь, мне уже, между прочим, холодно.
— Одеваться надо теплее, между прочим, — проворчал я, скатывая лист в рулончик, — на, держи, произведение гения-универсала. Потом в интервью расскажешь, что брала в руки шедевр. Ну, когда я прославлюсь.
Алиска засмеялась и начала спускаться вниз. А я ещё на полминутки задержался. Сидел в оконном проёме, закинув голову, и смотрел в серое пасмурное небо. Хорошее бы получилось фото, если бы меня щёлкнули оттуда, с облака. Серый город и серый мальчик в разваленном здании. Может, Бог специально делает наш мир таким, чтобы вдоволь пофотографировать и развесить фото по стенам? А когда устаёт от серости и разрушения, то устраивает весну и лето. И тогда его снимки получаются яркие и цветные…
Это была очень правдоподобная мысль. Я улыбнулся и слез с окна. Тогда — всё хорошо. Потому что за осенью и зимой всегда наступает цветная весна. И ничто не кончается разрушением.
г. Омск