Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2008
На парсеке вдоль Веги всё тише, тише
и всё время тот кто-то вблизи прямой.
Что-то солнце вот снова немножко выше
на подломленном слева пути домой.
Кто же глянет мне с неба в моё окошко
из прохода по бездне ни к нам, ни к ним?
Вот до края парсека ещё немножко,
где на вахте всё тот же Великий Рим.
Тени звонки от слёз.
И всё время рано.
Оглянитесь хоть кто-нибудь с блика сна.
Я танцую под песню с Альдебарана,
оттирая закаты от галуна.
А за стенами тихо всегда при плаче
и всё кружатся рядом исподтишка.
На парсеке всё так же, а не иначе
у последнего слева материка.
А за дюзами ветер и тот же холод.
Вот и ночь, вот и всё,
как с тобой одной.
На парсеке всё так же хоть кто-то молод,
как как-будто когда-то за Ильиной.
* * *
Мне свет обдул лицо прохладой,
крошась, как лицами, дождём.
Здесь никого за колоннадой,
такой тяжёлой на подъём.
Немножко щебня на щебёнке –
я запылился до колен,
и здесь, как прежде, так же звонки
не наша ночь и прах, и тлен.
Вот поскользнулся я в фанфары
на переходе вверх из дня —
они, наверно, очень стары,
так долго ждавшие меня.
И в ночь, как чёрную портьеру,
я заворачивался вниз
и, в розы срыгивая серу,
вставал к тебе из этих лиц…
Но вот закончилось всё это:
прохлада лета, шум и гам.
Ты говорила мне из света:
“Я никогда тебе не дам”.
И мостовые через бары
нас всё вели, маня… маня…
под очень старые фанфары,
давно забывшие меня.
* * *
Ну, вот и всё, что было —
две тетради
на входе в двор, где сломана скамья,
где по дорожкам,
вытоптанным сзади,
ну, вот опять к нам возвращаюсь я.
Пылит природа сушью и цветами.
Здесь, как обычно, всё
всё время зря.
И вот опять на двор, как на татами,
я вышел, ничего не говоря.
Всё та же
та узорная ограда,
мне фуги подбиравшая на слух,
и мне от вас ну ничего не надо,
как и когда я был так лопоух.
Открыты дверью скриплые ворота
среди чужих всё тех же лопухов,
здесь, как всегда, тот мимолётный кто-то
опять не спит до третьих петухов.
И я опять один на той скамейке,
где так же душно, Господи, уже.
Эй, кто-нибудь,
под стансы канарейки
спляшите вальс в безлунном гараже!
А день молчит
так ржав в щелях, где доски.
И никого, где вечно были мы.
И только я в заржавленной матроске
всё подхожу к себе из кутерьмы.
И мёртвый,
в ожидании ответа,
не расплескавший свет из-под бровей,
смотрю в себя из брошенного лета,
где нас всегда оплакивал сабвей…
И вновь один на ломаном морозе,
и вновь смотря в себя на темноте,
здесь
возле солнца в скорчившейся позе,
я всё не говорю о нас “вон те”.
* * *
Всем моим бывшим, которых уже нет
Не надо песен, если мы уходим.
Пора, пора
через осколки слёз,
где на прошедшем ноль-ноль пятом годе
я их опять тебе не преподнёс.
Уже склонились к нам через дорогу
все те, кто ждали нас издалека.
Вот снова так —
всё так же понемногу
по темноте мы входим в облака.
Там ждёт нас двор,
состарившись, незрячий,
на перекосе радуги в закат,
там так же ходят те же наши клячи,
нам поклонясь обратно наугад.
Жёлт горизонт на всходе и на взмахе,
и в небо,
тихо,
как из жёлтых рук,
я выхожу в распахнутой рубахе,
переходя по северу на юг.
И наконец-то,
вон!..
вон там открыто,
вот-вот и снова — только ты и я.
Дрожа щекой,
что сиза и небрита,
я всё иду к тебе из пустыря.
ты.
САЙТ ЗНАКОМСТВ
Потревоженная программа
всё плюётся на руки мне.
Ты всё так же пьяна с полграмма
старым баннером на “окне”.
Никого, если стало поздно.
И на файле, как пальце, слизь.
Может, будет к утру беззвёздно,
раз мы всё-таки разошлись.
Отвернись от меня обратно,
так рыдавшая в монитор,
недоступна, не неприятна,
не забытая до сих пор.
Что ж ты ходишь всё дальше, дальше,
обнажённая в стиле “ню”?
С этим ником экс-генеральши
я вас больше не сохраню.
Бездна трескается ломтями.
Очень холодно возле дна.
В мониторе, как в чёрной яме,
ты всё так же совсем одна.
И, тебя всё скребя с экрана,
я всё так же хожу сюда,
где всё время с пол-грамма спьяна
ты писала-писала “да”.
* * *
Вот и ветер поник.
Вот и утро.
Рано.
Как же долго я ждал тебя у крыльца.
Как же долго до нашего —
вечно спьяна —
уж совсем окончательного конца.
Вот захлопала дверь на пустом подъезде.
Вылетайте же, что ли, из всех окон!
Пусть в тумане, как в белой, как смерть, одежде,
мы, опять, как и прежде, выходим вон.
Накреняется ветер к крылу под кромку.
Вот и смёрзла с подглазья в ветру слеза.
Пусть меня,
поднимая под окаёмку
горизонта,
оплакивает гроза.
А под грудью всё туже от ноя сердца
и ну вот, наконец-то, о, Боже, здесь
на пол-радуге с дрожью в пол-сотню герца
мы опять возвещаем, что мы здесь есть.
А туман обнимает у поворота,
наконец наконец-то дождавшись нас.
И любя, и любя до седьмого пота,
я с тебя не спускаю закрытых глаз.
И мне ветер всё дует в лицо с норд-веста.
И под ночь всё теплее у темноты.
И вот снова опять у пустого места,
здесь на блике, как бритве, лишь я и ты.
* * *
Осень кончилась ровно в вьюгу.
Я забыл о тебе с испугу,
по морозам через уклон
устранясь из-под жизни вон.
Всё прохладнее непогоды.
У озимых под снегом роды.
И по комьям, замёрзшим в лёд,
я считаю: назад… вперёд…
Темнота на краю парома.
Вот я снова почти у дома,
где ты вечно ждала меня,
отмолившаяся кляня.
Ты у синего первопутка
уж дождись меня, проститутка.
Ты дождёшься меня,
всегда
возвращавшегося сюда.
Вот и близко — полкилометра.
Что там дальше по ходу ветра?
Что ж так долго идти… идти…?
Что ж так холодно на пути?
* * *
Последний день угас под эстакадой.
Ну, наконец, мы чище и одни.
Уже идут сентябрьской прохладой
на переходе скомканные дни.
Раскрылся ветер,
словно крылья, белый.
Давай вперёд, где небом пахнет лес.
Вы мне казались тёплой и дебелой,
когда я вас оплакал наотрез.
Метнулась тень от туч, как от калитки.
Вот шевельнулось сбоку, словно смерть.
И по ладам последних вальсов Шнитке
я выхожу на свет и круговерть.
А то — всё ближе.
Дай мне, что ли, руку.
Уже открыто прямо и вперёд.
Уже тебя, как брошенную суку,
я отпеваю с плачем наотлёт.
А день цветёт всё медленней и туже.
Как ломки звёзды снизу возле ног.
Как мне остыть на холоде снаружи,
где я тебя опять не превозмог?
Но снова — вот и зной у Акапульки,
замшелы стены, словно бархат рук,
и к чёрной фотке с надписью “Расульке”
меня ведёт ненаш и многорук.
И нет тебя,
оплаканной на крене
чужого ветра,
скошенного в вой,
где я ласкал раскрытые колени
на затемнённой слева мостовой.
* * *
Не остыли глаза под осень.
Сколько лет тебе?
Вот и мне.
Мы опять ничего не просим,
искажённые на волне.
Пена снегом заносит тропы
меж барханов у края скал.
Помнишь? запахом эскалопы
нас манило через причал.
Галька бликами колет кожу.
Шаг левее —
вот здесь, где тень,
я тебя,
так на ту похожу,
обнимал на исходе в день.
И ревут буруны у края
там,
где снова уже не мы.
Ты сказала, не исчезая,
что исчезнешь у Костромы.
От прохлады ключицам жарко.
Вот и кончилось, словно ночь.
Абрис губ, как в листе помарка,
шевельнулся при шаге прочь.
И я шёл, обнимая это —
так холодное впереди.
Это больше уже не лето…
Подожди же.
Ну, подожди.
* * *
Непроходимо на пороге
и лопухами пахнет вход.
Меня простите, недотроги,
что всё опять наоборот.
След за спиной неясно ярок.
“Прощай — всему, что было там!”
И, дописав не без помарок,
я затесался в шум и гам.
Пылают инеями клумбы.
Всё время очень жарко мне.
Здесь институтами Лумумбы
мы проходили на броне.
И вот — всё чаще бьют литавры,
давно заждавшиеся нас.
Мы в колпаках, как бакалавры,
и мы опять заводим пляс.
На мостовых так ломки тени
под нашей поступью вперёд.
В штормящих лужах, как тюлени,
мы продвигаемся сквозь лёд.
И нас встречает на дороге
чуть запотевшая броня.
Меня простите, недотроги,
что не дождётесь вы меня.
ЛИРИЧЕСКАЯ
На хрена на свете змейки,
кстати говоря?
Я, надев две телогрейки,
сел у пустыря.
Слёзы капали на щёки.
Было грустно мне.
Ах, как горы одиноки
в левой стороне!
Эта ночь, как знак вопроса,
со звездой во лбе.
Плачьте дымом, папироса,
по моей судьбе.
И метель по всей отроге
льётся за края.
Не дождёшься на пороге
ты меня, змея.
г. Уфа