Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2007
из книги “Отдохновенные истории”
ОЛЕНЬ И УЛИТКА
Вскоре Леву вызвали в райком по поводу сочиненной им сказки “для детей и взрослых”. Самовольно, в отсутствие редактора, он поместил ее аж на второй полосе газеты. Но не по собственной прихоти, а потому что надо было забить пустующее место. Философская притча, разыгранная в диалогах: Улитка, превращается в Оленя, прилагая ради достижения цели огромные усилия, прежде всего духовные. Лева и сам не мог толком объяснить, что здесь сыграло решающую роль: физическое напряжение ничтожной твари или сила Духа, пронзившего биологическую шевелящуюся массу тонким, как спица, небесным лучом? В те годы упоминание о Духе с большой буквы, да еще в печати, считалось серьезным идеологическим просчетом. Даже в книгах Гегеля дух был поименован с маленькой буквы, как, впрочем, и бог во всех советских книгах.
Стремительный почерк шариковой авторучки, продавливающей плохую серую бумагу, крупные буквы, чтобы не перепечатывать на машинке – сразу в набор! Раздавленная букашка, перебегавшая страницу в том месте, где мелькнула основная Левина мысль. Линотипист стоял за его спиной – руки вяло обвисли, взгляд через пыльное стекло окна направлен в никуда. Серое лицо, поблекшие глаза, без всякого выражения наблюдающие за шевелящимися ветками березы. Терпеливо ждал, ни разу не переступив с ноги на ногу, однако весь его облик выражал одно-единственное слово-восклицание: “Набор! Давайте набор!” – вечный закон типографии, не терпящий простоев.
Лева лихорадочно писал, поглядывая краешком глаза на безмолвного линотиписта, и неотступно мечтал о бокале свежего пива, которое пенится, когда его наливают из крана в буфете.
Мирная типографская букашка, напоминающая крохотного свинцового клопа, пораженная Левиной творческой молнией, оставила на бумаге розовый, с коричневым оттенком, гиперболический след – “небесный луч!”, неожиданно возникший в распаленном воображении нашего сочинителя.
Лева долго потом удивлялся: как же он, опытный газетчик, имеющий огромный опыт конфликтов с идеологическими органами, мог оплошать с этим дурацким “небесным лучом”? И линотипист, чудак, набрал слово Дух с большой, буквы, хотя в рукописи оно было с маленькой. И корректорша не придала этому значения… И Лева, вычитывая свежую чумазую верстку, ничего не заметил… Прокол, одним словом.
Вскоре нас с левой вызвали в райком, “на ковер” к Первому секретарю, короче на бюро. Я был вызван в качестве заместителя запившего секретаря партийной организации, он же замредактора.
Долго сидели в приемной, ожидая своего часа. Шепотом разговаривали о ковре, который, действительно, лежал в кабинете главного человека района, однако всех провинившихся инструкторы ставили чуть в стороне, на обычный линолеум, стершийся в этом месте неярким кружком. Вскоре мы с Левой стояли рядом на этом белесом кружке, а напротив, за длинным полированным столом, уткнувшись в бумаги, изредка взглядывая на нас, сидели члены бюро – восемь известных в районе людей во главе с Первым. Вдоль стены устроились на стульях кандидаты в члены бюро, среди которых выделялось бледное лицо нашего редактора, который всей своим видом словно хотел сказать: опять вы, ребята, подвели меня под монастырь!
Мне ведено было начинать, и я объяснил, на правах заместителя парторга, суть притчи: наш писатель Лев Бесфамильный рассказал в сказочной форме о попытке создания живого прекрасного тела при сохранении старого немощного содержания. Суть новеллы – чудесное и фантастическое расширение грехов, которые можно сравнить с газами, выделяющимися в ходе взрыва или другой химической! реакции…
Члены бюро переглянулись, и я понял, что выстроил сюжет своего выступления.
Редактор Бадиков дергался от каждой моей фразы, исподтишка грозил мне пальцем. Не далее как на прошлой неделе он приказал убрать из нашего кабинета с десяток книг по философии, психологии и социологии – почти всю нашу маленькую библиотечку, которой мы с Левой гордились. Глядя на редактора, я решил, что пора переходить к зачитыванию плана мероприятий по недопущению подобных случаев. Шарил по карманам, не находя листочка с заранее составленным текстом.
Бюро слушало и смотрело вполне снисходительно. Члены – почти все мои ровесники, за исключением двух сердитых стариков, делающих пометки в толстых, наполовину исписанных блокнотах. Молодые члены – агроном, зоотехник, и даже один тракторист-передовик, не понимали в чем суть конфликта. Однако эпоха еще не отменила своих идеологических строгостей. Старики ворчали:
– Взять бы заместо вашего “небесного луча” дубинку и по башке, чтобы не сочиняли вредных глупостей…”
Затем Первый, чувствуя, что дело, в общем-то не стоит и выеденного яйца, и что времена, когда наказывали за идеологические глупости, давно ушло, постучал карандашом по толстому стеклу, покрывающему пространство стола и предоставил слово автору.
– Давай, Лев, говори по делу, и будем завершать…
– Лева гордо выпрямился, вскинул голову – этакий Джордано Бруно, бросающий вызов инквизиции. Он говорил о “многопредельной пустоте” Оленя, об “отсутствии в нем внутреннего духовного движения”. Олень, претерпев “биологическую и духовную перестройку”, бредет по склону холма, путаясь в траве обессиленными ногами. В нем развилась болезнь – всю его сущность “пронзил улиточный дух”…
Бюро покашливало, ерзало на стульях: налицо факт идеализма! И отчего вдруг этой Улитке взбрело в голову сделаться Оленем?
Чего ей недоставало в ее прежней жизни? Каким образом ничтожная слизь смогла сломить волю и ум Оленя, который создан природой сам по себе и тоже, небось, не дурак?
Отпустив в адрес Левы несколько вполне остроумных замечаний, бюро объявило редактору простой выговор без занесения в учетную карточку, Леве как автору – выговор с предупреждением, мне, как заму парторга – ничего. Кстати, с запившим парторгом обещали разобраться отдельно.
Спустя десять минут мы с Левой уже сидели в пивной, куда – о, радость! – в то же утро завезли свежее пиво. Никто не знал, что его завезут, и давки за ним особой не было. Короче, везуха с самого утра!
– Наконец-то райком стал нормальным человеческим учреждением! – ликовал Лева, торопливо отхлебывая из кружки. – В прежние времена бы меня за эту Улитку на Колыму загнали, зато теперь со мной разговаривают как с творческой личностью! Никто даже кулакам по столу не ударил. Разве это не прогресс?
В ответ я заметил, что как только власть перестает быть жестокой, ее тут же сметает какая-нибудь революция или перестройка. Во всяком случае, на Руси именно так все и происходит.
Там, в пивной, нас и отыскал в тот день Пал Иваныч. Старик сильно обиделся, что мы не взяли его с собой на бюро, и едва не отколотил нас обоих костылем. Слава Богу, бокалы с пивом он не успел опрокинуть со стола.
КРЕСТИНЫ
В те времена Лева часто задумывался о том, что он не крещен в церкви в результате своего детдомовского атеистического воспитания. Ошибку судьбы необходимо было исправить.
– Я – нехристь! – С пьяным отвращением бил он себя в круглую спортивную грудь. Грудная клетка заведующего отделом сельского хозяйства районной газеты пусто и безыдейно отзванивала, словно внутри нее размещалось постороннее помещение. Настроение у него было плохое: в райкоме снова предупредили за ношение бороды и предложили ее сбрить. В то время борода являлась основным признаком антисоветчика и диссидента. Как когда-то крепостные крестьяне били чужаков за ношение очков и шляпы, доставляя избитого “сыцалиста” к уряднику, так и в те угасающие партийные времена морально преследовали бородатых граждан. Бородатый человек не был совместим даже с малейшей должностью. А Лева был спецом по описанию в газете экономической сути надоев и привесов. Он знал, что они берутся из воображения, а фантазия у него работала хорошо. Послышал, что в соседнем городке открылась церковь. Туда он решил съездить и окреститься.
В крестные отцы решил взять меня, а в крестные матери – одну поселковую девицу, с которой у него в то время был роман. Но мы ее не нашли – она, как сказала ее квартирная хозяйка, внезапно уехала к жениху в другой район. Но “этой” надо было еще сначала сделать аборт, сообщила, словоохотлива старушка, и с любопытством оглядела нас обоих.
Поехали вдвоем. На всякий случай взяли в дорогу четыре бутылки портвейна. Давка в магазине была жуткая. “Сухой закон”! К счастью, встретился знакомый милиционер, который помог нам проникнуть к прилавку без очереди.
– Портвейн – в самый раз! – радовался Лева, разливая вино по стаканам. – Грех в такой торжественный день трескать водку!
Автобус поджидали в придорожной пивной. Буфетчица была Левина знакомая, и он наливал пиво и здесь без очереди, проходя с бокалами через подсобное помещение, чтобы очередь зря не вопила.
“Сухой закон” к тому времени стал помаленьку терять свою свирепость. Уже вовсю торговали разведенным пивом и скверным портвейном неизвестного происхождения. Появлялись первые тихие “кооператоры”, ездившие пока еще на стареньких “Жигулях”. Они могли продать водку прямо из багажника автомобиля. Пиво было ужасно кислым, мутным и водянистым. От портвейна жгло в желудке, а по телу разливалась уксусно-димедроловая тяжесть. За своеобразную окраску жидкости жульнический портвейн называли “марганцовкой”. Но пьющий люд и такому товару радовался.
Перед отъездом выдули кружек по шесть пива, а когда сели в автобус и поехали, то вдруг оказалось, что нам обоим срочно требуется выйти наружу: переполненные мочевые пузыри настойчиво звали поглядеть на задние номера автобуса.
Пиво изливалось долгими шипучими струями. Шофер терпеливо поглядывал в зеркальце заднего вида, постукивал пальцами по рулевой колонке. Пассажиры покашливали в кулак, сдержанно улыбались. Другие с рассерженным видом поправляли одежду, рылись в вещах.
Такой номер нам пришлось повторять дважды. Когда автобус пересек городскую черту, обозначенную указателем, задние колеса его были еще мокрые, влажно сверкали на солнце.
Брели по кривым улицам, в тени бывших купеческих особняков, видневшихся из-за высоких дощатых заборов, спрашивали у прохожих, как пройти к церкви, и вдруг увидели зеленые купола, торчащие из оврага. В голове все еще шумело пиво, и пришлось его “осадить” – открыли одну из двух оставшихся бутылок – для ублажения и очищения души. Сели под куст, выпили из складного охотничьего стаканчика. На закуску – сушеная килька.
– Я – нехристь! – пыхтел Лева, протискиваясь сквозь толпу старушек, заполонивших тесный коридор церковушки. Нам не повезло – в тот день отмечался какой-то церковный праздник. – Пропустите нас, граждане верующие, без очереди!
И размахивал замызганным, в жирных пятнах, редакционным удостоверением. Я понял, что развезло. Но увести его отсюда было невозможно – будет драться. Он хамил, а у меня крепло желание врезать ему по рогам. И все-таки приторный церковный запах не соответствовал мелочности ссоры, и блеск позолоченной мишуры взывал к терпению. Взгляды святых на иконах были равнодушными, словно мы о Левой были для них давнишними знакомцами. Примерно также реагировали на наше появление работники райкома. А Леве хотелось персонального к себе внимания. Ресницы его сошлись в озлобленном прищуре. Натолкнувшись на деревянную хрустнувшую колонну, он начал озираться: где поп?
Пожилая женщина в синем рабочем халате и темном платке, видимо церковная служащая, подошла к Леве, опросила тихим голосом, чего ему нужно. И объяснила, что сначала надо заплатить за обряд и обязательно купить в киоске церковную литературу с набором свечей. Вернулись в солнечный церковный дворик, где слышались тихие разговоры, писк грудных детей. Несколько мамаш ожидали очереди на крещение. Встречные старушки кланялись на Левину бороду, принимая его за священника, одетого в джинсовый костюм. Лева не обращая на такой почет внимания, то и дело оплевывал себе под ноги. Я сделал ему замечание, он замахнулся кулаком. Я указал пальцем на крест – он тускло сиял над нашими головами. Кулак опустился.
Священник, потирая утомленный лоб, вышел на улицу, вслед за ним вынесли столик, за которым он начал служить панихиду. Лева решил заказать панихиду по самому себе, тетка в синем халате служащей взяла о него деньги, записала в тетрадном листке в клетку:
“За упакой раба Божьева Лива”.
Поп помахивал кадилом, а потом ему это надоело, и он передал его мальчишке-служке в черном длиннополом одеянии, а сам торопливо читал молитву, перебирая бумажные листки с записанными именами.
Лева обегал в киоск, купил толстую дорогую свечку, зажег ее и стоял, то и дело подкатывая глаза к небу, ждал, когда священник произнесет его имя.
А когда поп произнес о нем заупокойные слова, Лева громко добавил от себя: “…погибшего на лжеидеологическом фронте!”
Священник строчил быстрыми привычными фразами, с раздражением теребил бумажки с именами умерших, вздыхал, отирая крупные капли пота. Мальчишка забывал махать кадилом, и поп толкал его в бок, резким движением помогал качнуть дымящую чашку.
Лева истово крестился, прикрыв мокрые от слез глаза, покачивался в чинном отупении. Запахло чем-то паленым, будто горел электрический провод. Старушки зашатали носами, испуганно попятились. Оказалось, Лева нечаянно поджег пламенем свечи шляпу старика, которую тот держал за спиною в левой руке. Старик испугался, выругался легкими матерками, но Лева быстро успокоил его четвертной денежкой.
Покончив с панихидой, усталый священник перешел в крестильную комнату – так, вроде бы, называется флигелек, стоявший рядом с церковью. Лева побрел за ним в след. В разгар обряда мой друг заскрипел зубами – священник не захотел вступать с ним в дискуссию на тему духовности истинной и мнимой. Почему церковь терпит беззакония на Руси? Почему не предает анафеме как царей, так и нынешних криминал-демократов?
И дискуссионным манером выставил вперед свою разлохмаченную рыжую бороденку с запутавшимся в ней килечным ссохшимся хвостиком. Я возьми, да и выдерни этот хвостик вместе с пучком волос.
Лева размахнулся, чтобы заехать мне по физиономии, но я увернулся, и его кулак со свистом рассек спертый ладанный воздух.
Старушки-служительницы в синих халатах, сердито шипя, охватили Леву под руки, потащили к выходу. Я помогал им, опасаясь, что мы с приятелем опять угодим в милиции. Однако, на сей раз обошлось. Допив остатки портвейна под купеческим покосившимся забором, мы поспали на траве, и к вечеру благополучно вернулись в поселок.
СВИНЬЯ И МЕДВЕДЬ
“Ужас перед смертью охватывает даже монетодырчатых…” – записал Лева в своем дневнике, оставшимся лежать в ящике его письменного стола. Что он хотел этим оказать? “Люди-копилки” – такой образ можно встретить в некоторых его опубликованных статьях.
В нашей компании часто случались мелкие денежные затруднения, но, тем не менее, Лева ухитрялся коллекционировать юбилейные рубли, собираясь в будущем купить автомобиль. – А юбилейные монеты в те последние социалистические годы выпускались довольно часто. Как заведется красивенький тяжеленький рублик в кармане, так Лева сразу несет его домой и поскорее опускает в копилку, солидную и пузатую свинью – глиняную и расписную. А когда свинья наполнилась до отказа, он вдобавок купил глиняного медведя с щелью на сгорбатившейся лаковой спине. У зверя была немного страшная алая пасть. Зато на груди гармошка с яркими раскрашенными мехами. В пустого медведя рубли падали с особенным звоном, который словно бы говорил о том, что многие мечты в нашей жизни трудно достижимы. Рядом с медведем стояла тяжелая пыльная свинья на раскоряченных глиняных ножках, готовая в любой момент опороситься выводком симпатичных металлических кружочков.
А сколько раз в трудные моменты мы с Пал Иванычем намекали Леве на переполненную рублями копилку! Скоро, дескать, юбилей, 70-летие Октября, новых монет наштампуют!.. Но Лева хмуро отмалчивался, делая вид, что не слышит наших “закидонов”. Кстати, к 70-летию Октября юбилейные монеты так и не вышли, хотя в газетах печатали изображения крейсера “Аврора” с мачтами, похожими на кресты. Говорят, из-за этих крестов монеты так и не допустили к чеканке. Дескать, такой рисунок ставит крест на всем смысле Октября! Правда, в открытой печати об этом не было ни слова, народ сам догадывался и кумекал по фотографиям монет, опрометчиво опубликованным во всех советских газетах, в том числе и в районных.
Однажды так захотелось выпить, что пришлось пойти в больницу, на День донора. На двоих с Левой мы должны были получить бутылку спирта плюс талоны на хороший обед в колхозной столовой.
Как всегда, старик с нами увязался, хотя мы просили его посидеть час-другой дома.
– Вам, дедушка, не положено кровь сдавать! – сказал наш знакомый врач по имени Василь Василич.
– Ты не смотри, товарищ доктор, что я тощий и сухой, как дерево, – серчал старик. – Моя кровь еще тогдашняя, с кумачовым оттенком. Такой кровью пренебрегать нельзя. Записывай меня скорее в доноры!”
– Донор должен быть здоровым, как телок, а вы, дедуля, судя по всему, давно вышли из донорского состава…” – Василь Василич, подмигнув, распорядился просто так выдать старику двести граммов спирта из своих личных запасов, лишь бы старик оказался от своей затеи со сдачей крови. Ветеран остался доволен таким раскладом, но, придерживаясь во всем принципа справедливости, велел взять у нас с Левой крови больше нормы, а то она-де застоялась в наших провинциально-скучных кругах.
Василь Василич, несмотря на занятость и суету, охотно поболтал с ветераном на революционно-космические темы. Доктор-философ рассуждает похлеще всех наших редакционных умников. У него были некоторые, так сказать, “принципы”. Свой приусадебный участок он пахал только лошадью, хотя трактористы каждую весну навязывались за бутылку. На огород он приглашал нашего редакционного конюха Сапрона с его незаменимой кобылой Майкой. Василь Василич любил ходить за сохой сам. Угостит, бывало, Сапрона разведенным спиртом, а сам, обливаясь потом, увязая кирзачами в мягкой почве, ходит за сохой, спотыкаясь и мелко перебирая ногами. Несмотря на крепкое сложение, доктор быстро выбивался из сил. Тогда Сапрон вставал с земли, отряхал штаны от налипших травинок, мягко и властно отстранял упыхавшегося доктора от сохи, дергал вожжи, ругался на кобылу десятиэтажным матом: пошла мать твою!..
По отношению к понятию “земля” доктор и Пал Иваныч были, что называется, антогонисты. Наш ветеран полагал, что почва, как таковая, являясь плодородным слоем, отвлекает деревенских пролетариев от борьбы за всеобщую справедливость. Хлеб для пропитания? Его можно отнять у мировой буржуазии. Запасы земных недр также должны принадлежать всем трудящимся, а не группе мошенников… Так они могли разговаривать очень долго, то согласно кивая головами, то насмешливо показывая пальцем на оппонента.
Вскоре Левы опять неожиданно взял расчет в редакции. Оказывается, ему предложили должность директора местного аэропорта. Там и зарплата повыше, и премия каждый месяц, и в областной город можно в любой день бесплатно слетать. Но главное преимущество новой должности – обилие свободного времени, которое так нужно писателю! Сиди себе день-деньской, отвечай на радиозапросы, и сочиняй романы о передовиках производства. Или чего-нибудь историческое, про князей и битвы – то с половцами, то с варягами. Потупившись, Лева, подчеркивал главный факт: к нему, как к начальнику аэропорта, все проявляют теперь гораздо больше уважения. Не успел в должность вступить, а уже повсюду называют по имени-отчеству: Лев Иванович!..
За поселком простирался широкий луг, который с начала 60-х лет прошлого века стал именоваться “аэродромом”. Там иногда садились желтопузые симпатичные бипланы АН-2, прозванные в народе “Аннушками”, а также “кукурузниками”. Леве эти самолеты тоже нравились. Он авторитетно разъяснял, что в случае аварии “аннушка” не разобьется, но спланирует на всякое ровное поле.
Вступив в новую должность, наш друг слегка заважничал и с неделю не заглядывал в Пал Иванычеву избушку. Дескать, некогда, занимаюсь приемкой дел. Но вторую неделю не выдержал и пришел к нам в своей новой аэрофлотовской форме, в фуражке с красивой золотистой эмблемой. Мы со стариком даже с лавки привстали: что за генерал заявился? Выпить с нами в тот вечер Лева отказался, зато пригласил меня и старика покататься на самолете. Бесплатно, разумеется.
Час неспешной стариковской ходьбы, и уже у кромки широчайшего поля, посреди которого болтался на высокой мачте полосатый чулок, толсто надуваемый ветром. Рядом с мачтой одиноко и неприкаянно стоял серый щитовой дом, покрытый свежими листами шифера. Кое-где листов не хватало, вместо них зияли квадраты черноты. Поэтому Лева иногда оставался начевать в “аэропорту” – караулил воров. Новый начальник, размахивая руками, объяснял нам, что здесь к чему. Сверкала на околыше фуражки двукрылая кокарда, на кителе ярко блестели пуговицы. Даже Пал Иваныч слегка робел перед таким новым Левой. Тот заметил это, и начал то и дело прикладывать ладонь к козырьку, с генеральской важностью отдавая честь, ветерану, который машинально отвечал точно так же. Разбитые сапоги ветерана не шли ни в какое сравнение с Левиными туфлями, сверкавшими, словно два маленьких зеркальца.
Вскоре прилетел самолет сельхозавиации и пилот, по просьбе Левы, взял нас на борт и сделал несколько кругов над поселком.
Сверху все виделось по-другому: зеркала прудов, зелень улиц, зеленые полоски огородов, желтый кубик райкома. Блестела ниточка железной дороги, чуть накренясь, стояла старинная водонапорная башня.
Старик тыкал ногтем в стекло иллюминатора, словно хотел проткнуть насквозь большие квадраты колхозных полей. Он, летевший на самолете второй раз в жизни, заметил в изгибах оврагов змеиные улыбки затаившихся крепостных рабов, которых он безуспешно пытался освободить в начале 20-го века.
– Ах, чтоб всех вас!.. – выругался ветеран.
Тут я заметил и узнал свой домик, казавшийся крохотным с высоты. Полувековая береза над ним – просто кустик. Мать стояла с ведром у колонки набирала воду. Она вдруг взглянула в небо, словно увидела меня, прильнувшего к пыльному иллюминатору самолета… Я друг почувствовал невыносимую тоску. И Пал Иваныч замолчал, и Лева на время отбросил свою важность – кажется, мы все задумались о чем-то одинаковом, что трудно иногда выразить словами.
Но тут Лева увидел на окраине, среди осиновых зарослей, развалины дома, в котором до революции жил учитель, известный нигилист по фамилии Отчаев. Тот самый, что сочинил “Молитву революционера”. Лева поправил на голове форменный картуз:
– Еще совсем недавно я мечтал поселиться в такой глинобитной хате, чтобы сидеть при свечах не над манифестами и листовками а над своими романами… Теперь, друзья, у меня будет время для творчества, и своими художественными творениями я призову Россию к свету, дам ей новую идею взамен прогнившей старой!.. Трудно достичь такого же уровня ненависти к своей стране, какого достиг когда-то Отчаев… И вот теперь я лечу над всей своей прошлой нетворческой жизнью, над озлобленностью, пьянством, глупыми поступками – своими и чужими…
С того дня Левина жизнь, действительно, пошла в несколько ином направлении. Конечно, он скучал по нашей дружной компании, однако и работы поначалу у него было много. И за новый роман он взялся с упоением, писал его целыми днями, тем более, что произведение было посвящено летчикам сельхозавиации.
По утрам в аэропорт приходили мужики из соседней деревушки, стояли на бетонном пороге, мяли в ладонях картузы, словно персонажи тургеневских рассказов:
– Дозвольте, Лев Иваныч, малость сенца подкосить?
– Запрещено во время посадки самолета посторонним на полосе находиться… – ворчал Лева.
А мужики приходили не с пустыми руками: в полотняных авоськах угадывались солидные банки с самогоном. Еще никто не отказывался от такого “сурьёзного” напитка, первач специально для начальника аэропорта выгнан! В придачу шмат сала, пара молодых луковиц, соленые огурчики в разбухшей от рассола газете, даже кусок зачерствелого хлеба не забыли приложить. Как тут отказать сельскому труженику? Тем более, что траву на взлетной полосе все равно полагается выкашивать согласно инструкции. К тому же кланялись мужики новому начальнику, как-то очень ловко, покладисто.
Банки перекочевывали в крохотную кладовку, а мужики уже к вечеру появлялись на лугу с косами, работали сноровисто, до сумерек. Ранним утром докашивали делянку. В семь часов делали перекур – прилетал утренний самолет с почтой и ранними пассажирами. А когда “кукурузник” улетал, забрав пассажиров и небольшие грузы, косцы работали – до полуденной жары.
Лева тосковал по газетной работе. Иногда, прихватив дармовую самогонку, он заходил ко мне в редакцию, затем мы вместе шли к Пал Иванычу. Мундир синего небесного цвета на Леве постепенно залоснился, покрылся пятнами. Форменная фуражка, которую старик называл “белогвардейской”, тоже постарела, на ней появились дырочки от соляной кислоты. Казенные туфли он не чистил, носки у них сбились, стали белыми.
Однажды он нашел нас со стариком в саду, где мы допивали бидончик кислого пива – такое продавали в кафе, а хорошее пиво, как это водится, придерживали, чтобы оно тоже прокисло. Лева, хлебнув стакан “кислятины” сморщился, и слегка высокомерным голосом начальника средней руки предложил нам с Пал Иванычем работу. Стоимость работы – двести рублей тогдашними советскими деньгами, выделенными областным руководством для ремонта туалета в нашем районном аэропорту. Надо было в срочном порядке заменить покосившуюся деревянную будку.
Ударили по рукам, Лева завел мотоцикл и привез нас на аэродром. Поглядели мы на этот туалет и решили, что новую будку делать нет смысла – эта еще послужит! Достаточно вырыть новую выгребную яму, затем перенести туда будку – вот и все дела.
Пал Иваныч ворчал: несмотря на свое пролетарское воспитание, физических трудов он не любил. К тому же мы отпили из банки самогона. Но, заметив, что мы с Левой пропустили уже по второй, сам решил подать пример в труде: взял лопату, и начал копать яму. Тяжело дыша, припоминал, как в 18-м белоказаки вывели его на этот луг расстреливать. По их приказу, на этом самом месте, рыл себе могилу. Воистину мир тесен!..
Старик озирался по сторонам. Он был трезв и грустен. По лбу и щекам его ползли крупные капли пота. Казалось, он плачет всем своим морщинистым усталым лицом, но это было обманчивое впечатление. Он перестал копать, оперся на черенок лопаты. Мы с Левой молча глядели на ветерана, ждали, что скажет еще. Приступать к работе ужасно не хотелось. Пусть лучше старик рассказывает про гражданскую войну.
– Меня освободили “зеленые”, хоронившиеся во-о-н в том лесочке, – Старик указал подрагивающим пальцем вдаль, на лес, верхушки которого торчали из лощины. Анархисты разоружили испуганных протрезвевших казаков и отпустили их восвояси. А комиссара взяли к себе на временное довольствие…
– Врешь ты все, старик… – вздохнул Лева, и, поплевав на ладони, взялся за черенок второй лопаты. Мне досталась совковая – она пригодится позже, когда яма будет углублена.
Работа поначалу шла быстро – яму вырыли в рост человека. Лева сказал, что на его век начальника аэропорта и такой глубины достаточно. 0сталось зачистить стенки, освободить дно от крошек, и дело, считай, сделано.
Мы с Левой опускались и залезали в яму по маленькое наспех сколоченной лестнице. А старик и вовсе никуда не вылезал – требовал, чтобы стаканчик и закуску ему подавали вниз. Постепенно мы “хорошели”, а будка еще не была перенесена. И старую яму надо было как-то закрыть, чтобы в нее не упали по неосторожности пассажиры. Лева проводил вечерний самолет, и почувствовал себя совершенно свободным:
– Эх, гульнем сегодня! – он щелкал ногтем по едва начатой трехлитровой банке самогона.
Пал Иваныч нас поторапливал:
– Некогда мне тут с вами, ребята, сантехническими узлами заниматься. Мне надо срочно закончить статью, в которой я развяжу “исторический узелок” – принцип сменяемости эпох. Статья называется “Маски Родины” и посвящается так называемому “развитому социализму”, который и маска, прикрывающая угрюмое выражение народного лица.
Лева велел всем вылезать: яма достаточно глубока, надо теперь принести из аэропорта два бруска, на которые будет установлен туалет.
Мы вытащили старика из ямы, взяли его под руки и повели в аэропорт, не забыв забрать с собой банку и закуску.
– Маски уродины… – буркнул Лева отяжелевшими губами, передразнивая Пал Иваныча. – Призраки и фантомы, не имеющие ничего общего с реальностью. А я был и остаюсь реалистом!
В комнатах аэропорта висели несколько зеркал, повешенных Левиным предшественником. Новые, не успевшие потускнеть, с крупными радужными гранями, – они явственно, чуть выпукло, отражали наши разгоряченные физиономии. Странно и немножечко стыдно видеть свое пьяное отражение. В такие моменты хочется мгновенно отрезвиться и стать нормальным человеком, но зеркало словно бы не желает отпускать твой искаженный хмелем образ. Пал Иваныч сказал, что мы с Левой похожи на анархистов, застрявших в болоте. Ветеран приказал Леве снять эти никому не нужные зеркала и перенести их к нему в погреб – для пополнения отражения и без того многочисленных призраков, требующих неположенных им материальных льгот.
Статью про “маски” старик писал по ночам. В эту глухую пору мысль у него работала с “революционной сердечностью”.
Выпили еще, поспорили, о том, сем, пошумели, наполняя эхом голосов две небольшие полупустые комнаты. Надо было устанавливать туалет на бруски, а нам захотелось вдруг спать. Лева заснул в своем начальническом кресле, Пал Иваныч прилег на широкую лавку для пассажиров, а я все разглядывал пикающую рацию с красным огоньком. Иногда в динамике раздавались голоса диспетчеров и летчиков местной авиации. Нас эти переговоры не касались. На ночь Лева рацию вообще отключал. Очнулся я на рассвете на полу, на разбросанных газетах. Лева продолжал спать сидя, уронив голову на большой директорский стол. В углу все также шуршала и попискивала включенная рация, светился красный огонек.
Я встал, разминая бока и спину, подошел и окну. В небе догорали яркие звезды, чуть взлохматившиеся от стоявшей в глазах сонной влаги. С перепоя всегда кажется, что взгляд твой живет и существует как бы сам по себе, а все предметы вокруг видятся отстраненными и фантастическими. Казалось, у каждой звездочки есть своя маленькая, хитро подмигивающая рожица.
Светлел край неба, имевшего полынный оттенок, облака набирали с каждой минутой густой фиолетовый цвет. Чернела – невыкошенная кромка взлетной полосы. Роса сделала этот краешек степи ярко-серебряным, отражающим умирающий свет луны. Неподвижный столб с обвисшим полосатым чулком словно бы напоминал о тщетности, обреченности на половинчатость, недоделанность всех человеческих планов. Луна, положив, светлую мохнатую лапу на сверкающие кроны лозин, хитро подмигивала опухолевидным лицом. Алкоголь, выдыхаемый из легких, мутил стекло окна, за которым в серой утренней дымке расстилались поля двух соседних колхозов, где недавно проходил семинар полеводов, о котором я так и не дописал срочную статью. Что теперь скажет редактор?..
Ту вдруг вспомнил: а где же Пал Иваныч? Оглянулся – лавка пустая… Наверное, ушел домой, дописывать свои “Маски Родины”. Хорошо быть пенсионером – не надо ходить на работу, пиши, чего хочешь, как вольный творец.
И Лева неплохо устроился: вот проснется, опохмелится, и приняв утренний самолет, будет населять пространство своего романа различными персонажами. Как всегда, он будет стремиться к “”реальности”, когда у каждого героя “”лицо”, а не черт знает что…
Я взял более чем почти пустую банку, наклонил ее, налил себе немного в стакан. Выпил, закусил луковицей, присел на опустевшую лавку. Горизонт быстро светлел, и я опять задремал в комнате ожидания для пассажиров. Проснулся от укуса мухи, взглянул за окно. Над лесополосой уже вставало крупное красное солнце. Муха, ползающая по стеклу окна, гуляла, казалось, прямо по округлости солнечного диска, вырастала вместе с ним до гигантских размеров. Во рту сухо, но желания выпить, как такового, у меня уже не было. Пора, наверное, сходить домой, и успокоить мать. Она всегда переживала, когда я не приходил ночевать. Однако общее ощущение организма как бы намекало, что надо добавить еще граммов сто, и затем уже идти по другим делам. Возле лесополосы, на травяной полосе, неловко прыгали лошади со спутанными передними ногами. Чернели макушки леса, в котором когда-то прятались “зеленые” партизаны, так удачно спасшие нашего Пал Иваныча. На обочине степи сиротливо торчала будка, которую мы не успели поставить над новой ямой.
Я растолкал Леву: в любой момент могла прилететь комиссия.
– А где же Пал? – спросил он.
– Ушел, наверное, домой, сочинять свою забавную статью, – ответил я.
Лева хмуро кивнул и сел как следует за стол – опохмеляться. Едва он успел выпить сто грамм, как в небе над нашим маленьким аэропортом послышался шум подлетающего самолета.
– Собери с пола газеты! – крикнул Лева, а сам торопливо жевал лук и пригораживал на голове мятую форменную фуражку. Дыхнув на зеркало, повернулся и побежал на улицу, где на светлой выкошенной полосе аэродрома уже приземлилась и разворачивалась, ревя мотором, пузатая четырехкрылая “Аннушка”. В утренних лучах сверкали лопасти пропеллера, замедляющие свое вращение.
Лева встречал начальство, придерживая фуражку за потускневший глянцевый козырек. Мятые, в складках, форменные штаны трубами трепыхались на ветру. Даже издалека были заметны масляные мотоциклетные пятна на заду и на щиколотках. Потоки воздуха, поднимаемые пропеллером, постепенно угасали. Двигатель заглох. Открылась округлая дверь самолета и по маленьким выкинутым ступенькам на траву вышли три человека в отутюженных аэрофлотовских костюмах. Вот она, комиссия!
Через окно мне было видно, как Лева что-то докладывает, держа ладонь у виска. К его туфлям, потерявшим свой блеск, налипла желтая глина, китель застегнут наискосок, через пуговицу, и топорщился, отчего вся его фигура казалась вытянутой в воздухе по диагонали.
Главный начальник махал руками и за что-то ругал Леву. Члены комиссии медленным ответственным ходом приблизились к старой яме с подернувшимися сухой пленкой нечистотами, которую мы не успели зарыть.
Слышались громкие упреки: деньги Леве выделили, доски оструганные на самолете привезли, а он эти доски частично пропил…
Лева затравленным взглядом скользнул по пыльным стеклам избушки аэропорта, увидел меня, и как-то еще более угнулся, натянул картуз козырьком на глаза. Сделал мне осторожный и четкий жест рукой: дескать, уж этих-то я как-нибудь облапошу!..
Я вышел на порог, изображая раннего пассажира. Порог тоже надо было в некоторых местах подремонтировать, но мешок цемента, привезенный специальным авиационным рейсом, Лева пропил деревенским мужикам.
Я смотрел на Левино вдохновенное лицо – он оправдывался. Человек с похмелья, если его загнать в угол, способен на многое. В таких ситуациях в больном человеке пробуждается оратор. Комиссия некоторое время заворожено слушала Леву, похожего в своем форменном костюмчике на провинившегося гимназиста.
Один из начальников, высокий и тощий, с одновременным выражением на смуглом лице значительности и брезгливости, открыл писклявую дверцу покрашенного сортира, стоящего посреди густой травы.
– А где же яма? – удивился член комиссии.
– Яма готова! – выпалил Лева. – Да вот же она…
И повел комиссию к свежей яме, которую мы выкопали вчера. Я невольно порадовался за своего друга – хоть что-то он успел сделать, чтобы отчитаться перед начальством.
Но тут в яме что-то заворочалось, донесся знакомый визгливый голос. Пал Иваныч! Мы Левой издалека переглянулись. Вот так номер! Мы-то думали, что старый чудак ушел домой и сочиняет статью о мистических ликах Родины, а он, оказывается, упал, словно младенец, на дно ямы и заснул.
Старик требовал скорее достать его наружу, отряхивал брюки-галифе и китель от крошек проклинаемой им “равнодушной” глины.
Главный начальник повернул к Леве свое круглое, побагровевшее лицо: это что за фокусы? Остальные два члена комиссии озабоченно переглянулись. Стало понятно, что “летная” карьера Левы закончилась.
Я принес лестницу, валявшуюся за террасой, опустило ее в яму. Протянул ветерану руку, помог ему выбраться наружу. Пал Иваныч вылез и, оглядевшись, увидел незнакомых людей в синей форме. Наш активист принялся ругать все комиссии мира за формализм в работе. И что это за привычка: являться на объект всегда не вовремя и неожиданно? Чем солиднее комиссия, тем дольше и тщательнее надо готовиться к ее приезду…
Комиссия не стала слушать разглагольствовал старика, повела Леву в кабинет – писать заявление с просьбой уволить его собственному желанию.
Мы со стариком побрели домой.
…После обеда в редакционном коридоре объявился Лева – в обычном своем затасканном пиджаке и джинсах, стертых на коленях до белизны. Все его карманы подозрительно оттопыривались. Лева запустил руку в один из них, достал пригоршню юбилейных рублей. Тут и редактор вдруг объявился в коридоре, взглянул, примирительно прищурившись, на бывшего коллегу:
– Не пора ли на работу, Лев?.. Кстати, почему у тебя лицо такое красно-коричневое?..
Лева обиженно оправдывался: дескать, покраснел от жары, а коричневое – это не краска, а глина.
– Ладно, это всё шутки, вздохнул редактор. – Когда выйдешь на работу?
– Дня через три… – буркнул Лева. – Мне надо еще дела сдать…
Редактор кивнул. Начался сезон отпусков, сотрудников не хватало, и возвращение многопишущего Левы в редакцию было бы весьма кстати.
Наступило время обеда, мы с Левой вышли на улицу. Он говорил о том, что всё – суета сует. Должности, оклады, творческие амбиции, копилки… Смерть выбирает маску Движения и маску Времени. Ей вполне хватает двух масок.
Мы зашли в магазин. В винном отделе продавали одни лишь “мерзавчики”. Так называли в народе крошечные стограммовые бутылки, похожие на аптечные пузырьки. Суть социального эксперимента заключалась в том, что человек, не желающий крепко напиваться, мог ограничиться одним-двумя “мерзавчиками”.
Лева полез в один карман, затем в другой, высыпая на прилавок звякающие рубли. Продавщица с тревогой смотрела на нас: вдруг фальшивомонетчики объявились? Ведь в “ихней” редакции полно свинца и всяческих отливных машин.
Набили полную авоську этих “мерзавчиков” и прямым ходом двинулись к ветерану, заранее уверенные, в том, что он уже поджидает нас с какой-нибудь новой забавной статьей.
Путь лежал по аллее парка, в запахе разогретых солнцем тополей, затем тропинка свернула в тень бывшей церкви, где от замшелых кирпичных стен ощутимо дохнуло сыростью.
ЛЕВА-ПАРТОРГ
– “Я возвращаюсь к себе”! – процитировал Лева стихи Ф.Пессоа, едва только вошел ко мне в дом. – Я опять уволен! Я больше не завсельхозотделом районной газеты ““Восход”!
Я смотрел на него, не вставая с дивана. Событие, конечно, большое, но не из ряда вон выходящее. Лень ставать с дивана, да и книга попалась хорошая… Читать хочу!.. Сегодня первый день моего законного отпуска, хотелось побыть одному…
В сенях знакомое тюканье костыликом – Пал Иваныч собственной персоной. Читать мне сегодня не дадут. Старик с порога кричит Леве: я во все времена советовал тебе не соваться в газету! Ежели ты считаешь себя творческой личностью – бери планку выше.
– А кушать? – вопрошал Лева.
– Иди в рабочий класс! – грозил костылем старик. – Трудись горбом, и будешь чист душою.
– Утешил… – проворчал Лева. Лучше уж я пойду в колхоз парторгом… Из парторгов легче попасть в редакторы! Наш Бадиков старый, его надо менять…
Пока они ссорились, а я прочел еще пару страниц из “Записок охотника”, по-прежнему не вставая с дивана.
Поэтическое настроение Левы было объяснимо – из карманов сползших брюк торчали две бутылки, заткнутые бумажными затычками. Это означало, что он заходил к Паучихе. На лице бывшего журналиста сияло выражение свободного человека.
– Я больше не литературный поденщик! – воскликнул он. Однако в голосе его не было торжества. Выставил самогонку на стол.
Славно тумкают о столешницу полные посудины: глухо, обнадеживающе, с намеком на возможные перспективы будущего.
Быстро поднимаюсь с хрусткого дивана. Стаканы всегда на ходу, а вот закуску надо искать. Откладываю “Записки охотника”, достаю буханку черствого хлеба, в сенях пара луковиц, соль в стеклянной пол-литровой банке.
– “Я – сын своего времени, и мечты всего мира заключены во мне…”, – продолжал цитировать Лева. – Отметим же, братцы, мое очередное увольнение! Я тоже поэт, и ощущаю себя “неведомым другим”.
Выглядел он усталым. Требовался, как минимум, двухнедельный запой, чтобы смыть с души осадок редакционной работы.
…Прошло дня три, и вот Лева начал мелькать в райцентре в новом сторублевом костюме, с галстуком с горошек – парторг колхоза “Светлый путь”!
В начале перестройки число парторгов в колхозах не уменьшилось, но теперь молодые специалисты шли на эту должность с неохотой. Партия стремительно теряли авторитет, на парторгов показывали пальцами – бездельники, партократы!
– Попробую и я урвать хоть что-нибудь от загнивающей власти! – решил Лева. Он мечтал построить себе особнячок, приобрести новый “Жигуль”, и со временем приобрести квартиру в областном Металлограде…
Но уже про “демократию и плюрализм” ходили всяческие разговоры. С начальниками уже меньше считались, падал их авторитет повсеместно. Слово “парторг” становилось смешным и произносилось с долей презрения.
Лева уже месяца два не пил, глотка в рот не брал, решив навсегда “завязать” с этим делом. На первых порах он суетился, бегал с листовками и переходящими красными вымпелами, обновил колхозную Доску почета, и был, как говорится, в авторитете. В райкоме о нем отзывались хорошо.
И личные творческие дела у него поправились, в двух московских журналах вышли его статья и рассказ, о его творчестве положительно упомянули в критическом обзоре.
Лева думал: крушение партии, несомненно, повлечет за собой и крах литературы. А пока партия жива, надо собирать материал о ее последних днях.
Автомобиль ему в колхозе дали – старенький “Москвич”-фургон. Совершенно не видно, что лежит внутри этого фургона, называемого в народе “пирожком” или просто “тыриком “. А еще такие парторговские фургоны, предназначенные для перевозки плакатов и наглядной агитации, называли “воровчиком”, иногда почему-то “хавкой”. Разрубленная туша теленка в нем вполне умещалась. Да и кто будет спрашивать парторга, что и куда он везет?
Лева обрадовался персональному автомобилю: покатаемся, ребята, по району, попьемся водочки за колхозный счет!..
Про хорошую закуску он даже и не упоминал – колхозная столовая была целиком в его распоряжении.
– Дурак ты, Левка, вот и радуешься, – подшучивал над ним ветеран. – За мелкими достижениями не видишь отрицательных исторических тенденций. Власть партийная потому и рушится, что слишком много “тыриков” колесят по захолустным российским дорогам…
Однако и мы всей нашей неразлучной троицей покататься на Левином “пирожке”. Мотор изношенный – ревет, покает, воняет несгоревшим бензином. Коробка скоростей скрежещет шестеренками, глушитель по земле хлябает. Переднего стекла не было – вся пыль и грязь летела в кабину.
Лева лихо водил “Москвич”, жмурясь от встречного ветра и пыли, и в каждой деревне этого колхоза нас ожидало угощение и радушный прием… Часто возил нас на Красивую Мечу отдыхать – мы там плавали, рыбачили, пили самогонку, выгнанную по “спецзаказу”. С зарплаты Лева угощал нас хорошей водкой, колбаски не скупился взять, и рыбки, и сыру мягкого – специально для беззубого Пал Иваныча. Хорошо, конечно, быть начальником, даже просто парторгом. Одно плохо – прежде чем выпить стопку, начальник сто раз оглянется вокруг, не увидит ли кто его в этот момент?.. И на работу каждое утро надо с любого бодуна приходить.
А все-таки хорошо, когда выпьешь летом в своей компании, да еще при колесах! Затем мчаться по гладкому проселку на хорошей скорости, когда теплый встречный ветер, гудящий в салоне, настраивает на лирический лад.
Отдохнуть по-настоящему Леве мешали дела. В колхоз то и дело приезжали комиссии: по делу и без дела, а чаще всего за дармовым мясом. Каждую группу товарищей надо поить, кормить, развлекать – святая обязанность парторга.
Лева ездил по зерновым токам и полевым станам, по летним мехдойкам – развешивал поздравительные листовки, вручал передовикам вымпелы, флажки и почетные грамоты. Вцепится в треснувшую баранку, и ездит день-деньской в свое удовольствие с лицом торжественным и красным от встречного ветра. А если еще и дождик встречный, то лицо мокрое, будто в жировой пленке.
С приличной своей получки Лева угощал нас с Пал Иванычем и новых, неизвестно откуда появившихся друзей хорошей “Столичной” водкой. На закуску молодая телятина, шашлык из баранины, жареная свинина, прудовые караси в сметане. Особенно популярным в рационе новоявленного парторга был шашлык. Шампуры постоянно позвякивали под задним сиденьем, не успевая терять запах жареного мяса и горелого лука. Сам Лева быстро отъелся, обрюзг, лицо его приобрело постоянный розовый оттенок. Даже Пал Иваныч, благодаря колхозной пище, слегка покруглел, порозовел лицом. Шашлыки наш ветеран грызть не мог, и для него Лева ежедневно заказывал в столовой десяток-другой котлет. Чтобы и на полянке былы чего поесть, и домой Лева непременно заворачивал старику остатки мягкой еды.
– Что ты хочешь, Пал Иваныч?
– А что, разве коммунизм наступил?
– Да вроде того: коммунистический колхоз имени Льва Бесфамильного!.. Заказывай, старик, смелее!..
Пал Иваныч просил молочной лапши, вишневого киселя, отварную заморскую рыбу хек, и все эти блюда румяная круглолицая повариха подавала в так называемый “отдельный кабинет” колхозной столовой. Старик помаленьку забывал свою “пролетарскую” пшенную кашу на воде.
Но в столовой мы обедали редко. Для хорошего парторга лесная поляна – второй кабинет.
О своем призвании литератора Лева временно забыл. Ничего, кроме докладов об итогах соцсоревнования, из-под его пера не выходило. Читал эти доклады с покосившейся фанерной трибуны, с нарисованным местным художником гербом СССР. Голос парторга во время чтения докладов похмельно дрожал, Лева запинался, не разбирая то, что сам же вчера написал. И в такие моменты он был похож на настоящего парторга.
В райкоме его критиковали за плохое “идеологическое обеспечение” жатвы. Иногда Лева забывал выпускать эстафету соревнования комбайнеров, не вручал им переходящие красные вымпелы, предпочитая мотаться на своем “тырике” по деревням и рощам. Иногда его находили спящим за рулем где-нибудь в лесополосе. На все упреки отвечал одной фразой – “замотался, три дня не спал…” Ему верили, и всё сходил с рук, потому что он вовремя доставлял колхозное мясо в дома “нужных” людей.
Кроме того Лева обладал главной интуицией сельского парторга: умел исчезать именно в тот момент, когда он был всем позарез нужен! Приедет, бывало, областная комиссия, или какая-нибудь рейдовая бригада из райкома, или высокий гость из областного центра – где парторг? Подать его сюда!
– Да вот только что был здесь… Возле мастерской его видели…
С простыми работягами Лева тоже не умел ладить. Обретя властишку, начал командовать: ты езжай туда, ты сюда, а тебе, корявый, щас в рыло дам, если пахать не поедешь!..
А “Корявый” мог в ответ тоже дать “раза”, не посмотрит, что парторг. Завязывалась драка. Опять же для репутации Левы минус. Раза два его нешуточно бивали вешаловские и разорёновские мужики. Отлежавшись, покупал за партийные деньги ящик водки, и ехал к ним мириться. Дар принимался, “мировая” выпивалась, репутация парторга – “дельного мужика”! – восстанавливалась.
О себе говорил так: я – реалист, и хочу на своей шкуре познать объективные свойства колхозного мира, который и есть крепостничество, доведенное до своей высшей загнивающей точки!
– Вся эта система не может не развалиться, – грустно вздыхал он, – и никакие перестройки ее не спасут.
И мы с Пал Иванычем знали, что в должности парторга Лева долго не продержится.
– Где этот Левка, сукин сын? – орал председатель на всю контору. – Найти его мне счас же!..
Но где там? Ищи-свищи парторга! Председатель звонил в райком – уберите от меня этого лодыря! Ни одной листовки не повесил, ни одного плаката не нарисовал, ни одного вымпела не вручил. Пьянствует, собака, напропалую, с утра до вечера, и в каждой деревне у него баба…
В райкоме вздыхали, обещали подумать – с партийными кадрами у нас дефицит!
Учили Леву на областных курсах марксизма-ленинизма – не помогло. Вернувшись в колхоз, парторг обновил портрет Ленина, приказав художнику придать облику вождя мирового пролетариата его, Левины черты. А прогнали его после того, как он, приехав поздним вечером в райцентр, въехал на своем “тырике” в витрину магазина и спал за рулем до тех пор, пока не приехали гаишники.
Месяца через два вернулся опять в редакцию на должность корректора – других свободных мест не было.
ЗНАМЕНИЕ
Незадолго до августовских событий 91 года Лева в очередной раз отпустил бороду. Назло райкому КПСС, на который теперь можно было почти не обращать внимания. К тому же Лева подал заявление о добровольном выходе из партии. Оставалось лишь заслушаться на бюро и сказать всей партии – аминь! И вот наступило утро, когда мы с ним пошли в райком к точно назначенному сроку заседания. Шли без всякого страха, а наоборот с любопытством: как это все будет происходить?.. Утро стояло солнечное, тихое. Редкие встречные прохожие иногда на Леву оглядывались: кто “попом” назовет, кто “ветхозаветным евреем”. Старушки крестились ему вслед, потому что Лева напоминал им дореволюционного “батюшку”.
– Любую маску можно нацепить на виду этого народа, и он все примет за чистую монету… – бормотал сокрушенно Лева. – Будь я хоть трижды патриот, но если при этом нет бороды, на меня никто даже и не взглянет.
Теперь и 6-й статьи в Конституции уже не было, а начальство по-прежнему терпеть не могло бородатых, хотя все классики марксизма были все сплошь бородаты.
Я вынужден был тащиться вместе с Левой в райком, потому что во-первых не вышел из партии, а во-вторых временно замещал парторга, который запил, и все об этом знали. Наш редакционный парторг, он же замредактора, запивал редко, зато всегда на месяц. Тридцать один день отдай, не греши. Ради такого внезапного случая у него всегда пылился под кроватью ящик запасенной заранее водки. И никому ни глотка не позволит отпить – святыня! Серьезный запой у него случился перед смертью Брежнева, затем – перед введением указа о трезвости (“указ о самоубийстве партии” по выражению Пал Иваныча), и вот теперь, в середине августа, наш зам снова валялся дома, поперек дивана, весь в соплях и слюнях, неподвижный, как бревно, почти без дыхания, и все терялись в догадках – какое новое знамение дает наш зам?
…Лева шагал бодро, насвистывал, словно на прогулке. Как обычно, принаряженный, в галстуке. Борода расчесана, без репьев. Поглаживает ее пятерней, и она вздувается на ветерке пушистым классическим образом. Мечта о несбыточном – выпить два бокала прохладного пива. Но где взять пиво в разгар повсеместной “сухости”? После введения “сухого” закона, Лева принципиально сжег свой партбилет на газовой плите и объявил себя “навеки беспартийным”.
Пал Иваныч, узнав об этом акте, обозвал его “оппортунистом” и дважды огрел своей любимой ореховой палкой:
– Нельзя обижаться на партию. Меня она двадцать лет мучила в Чадлаге, и то я на нее не обижаюсь, потому как она по-своему есть живое существо, и может исторически ошибаться…
Подходили к райкому. Лева заранее шуршал в кармане деньгами – после процедуры выхода из партии обмоем это великое событие! Еще вчера ему весьма кстати пришел гонорар за рассказ в молодежном журнале.
Неожиданно в райцентре встретили Пал Иваныча, который стоял возле газетного киоска и теребил ворох свежих газет. Его визгливая ругань разносилась по всей площади. Одна газета пишет: “Дадим Родине больше молока!”
А Пал Иваныч сердито добавляет:
– Черта вам под бока!
Ввиду критической ситуации, сложившейся в верхушке партийной власти, ветеран предлагал в срочном порядке закрыть все газеты. Долой лживую свистопляску! Долой водочную мафию! Даешь дешевое пиво для трудящихся! Позор трусливой гласности!..
Заметив нас, старик перестал кричать на потеху прохожим. Нарядный вид Левы сбил его с толку – старик даже рот открыл от неожиданности.
Когда мы растолковали ему что к чему, ветеран вдруг оживился: я с вами!
Рассказали Пал Иванычу новость: в редакцию опять приходила подвыпившая доярка по прозвищу Облаиха – та самая, которая видела “летающую тарелку”. Облаиха, по ее словам, побывала в гостях у инопланетян.
– Мне ли не знать эту антиобщественную гражданку? – воскликнул ветеран. И рассказал, что минувшей зимой был послан на Тужиловскую ферму в качестве уполномоченного для скорейшего поднятия надоев и наведения в коллективе дисциплинарного порядка. Зашел старик на ферму, и первым делом услышал рев некормленых и надоенных коров, тянущих навстречу уполномоченному слюнявые морды.
Облаиха, женщина лет пятидесяти, с красным опухшим лицом и синяками под глазками лежала в проходе на куче терпко пахнущего силоса. Пьяная в дым. Встать не могла, зато ругалась подлеще любого скотника:
“Ах, ты такой сякой “пыльнамоченный”! Найди счас же мою варежку! Я, твою растуды, варежку потеряла!”
“Значит вы, мадам, варежку изволили потерять? – Пал Иваныча так и расперло от мгновенной старорежимной ярости. – А вот сейчас я дам тебе, варежку!..”
И несколько раз огрел ее своей неразлучной тростью: вставай, дура! Сейчас сюда областная комиссия нагрянет…
Доярка неуклюжим и одновременно цепким движением схватила старика за обвисшую штанину галифе, потянула крепкой ладонью. Хлипкий с виду старик стоял твердо и непреклонно. Еще рывок, и он, будто сухой дуб, свалился на нее.
“Эх, пыльнамоченный! – Она хрипло смеялась, тискала его за прогузник отвисших штанов своими твердыми, будто клешни, пальцами. – Есть у тебя тута чаво, аль нет?”
Старик неспешно размахнулся, треснул костлявым кулаком по толстому облаихиному носу. И без того красный, он так и залился дурнопьяной кровью.
Доярка взвыла от боли, и принялась молотить старика тяжелыми, пахнущими молоком и селедкой, кулаками. Била жестоко, по-бабьи размашисто. Пал Иваныч не успевал уворачиваться. Так бы и затоптала бы, пьяная кобыла, если бы не комиссия, появившаяся в проходе между кормушками.
– Россия – страна комиссий! – выкрикивал Пал Иваныч, заканчивая свой рассказ. – И та колхозная комиссия в который уже раз спасла меня от верной гибели.. Облаиха – пьянь и контра. Она убила палкой корову по кличке Ракета. Самую продуктивную корову своей группы. Хребет переломила нашей Ракетушке. Я составил по данному случаю акт, но делу не дали ход, потому что, дескать, таких Пал Иванычей много, а доярок всегда не хватает. Но это неправда, дорогие мои друзья! Я один, на весь район один! Знайте – социализм в России погибнет не от происков буржуазии, и не в результате действий наших партийных руководителей, но именно от Облаих. Аминь!
Лева со смехом уточнил: в нешуточной потасовке Пал Иваныча и доярки Облаихи “как в зеркале” отразился конфликт старой отжившей идеологии с новой “демократией масс”! Наш районный Ортега де-Гассет сразу придумал название будущей статьи: “Физиологическое шевеление глубин перестроечной России”
Пал Иваныч долго не мог простить Облаихе тот факт, что она била его по лицу.
– Ведь я, товарищи, уполномоченный райкома, с которым нельзя так поступать! Хотя не мог не признать, что, таких как он активистов, не любят все слои населения при всех режимах.
…Мы остановились перед массивным зданием райкома, выкрашенным в желтый, “оппортунистический”, по выражению Пал Иваныча, цвет. И солнце светило как-то по особенному, почти по осеннему, хотя пока еще стояла теплая середина августа. Старик жмурил глаза, часто хлопал белесыми ресницами и ничего не понимал. Что за странное взошло сияние над крышей райкома? Это что – тоже знамение?
Лева, от нечего делать, взялся дразнить старика: когда ветеран публично покается в своих преступлениях против народа, тогда и начнется в России настоящая перестройка!
– Пусть сначала Христос покается в своей неудаче, а я, так и быть, согласен выступить с трибуны следующим после Него… – задумчиво ответил старик.
Массивная райкомовская дверь распахнулась, выскочил шустрый круглолицый инструктор с бумажным листком в руке. Заглянул в него на всякий случай, и напомнил, что мы пришли рановато: наш вопрос запланирован на одиннадцать часов. И взглянув на Пал Иваныча, добавил, что уважаемого ветерана на бюро не приглашали…
– Революция сама знает, когда ей приходить! – воскликнул старый большевик, шлепая себя костлявой ладонью в узкую гимнастерочную грудь.
Инструктор вздохнул. Если старик опять прорвется на заседание бюро, то будет “концерт” во всех смыслах этого слова. Лева рассуждал о выгодах, которые ему сулило сегодняшнее исключение из КПСС. После этого ему не надо ходить на собрания, не надо платить членские взносы в размере трех процентов от заработка. Никто не заставит один раз в месяц дежурить ночью в приемной райкома и спать в уголке на продавленном матрасе. Увы, партия не смогла омолодиться, приняв в свои члены сотни тысяч молодых людей, вроде Левы. Машинально полез за партбилет в нагрудный карман, а там его и нету – вспомнил, что сжег его на кухонной плите. И отдавать назад родной партии теперь уже нечего, хотя сам взять от нее, “от матушки”, все, что только мог.
Зато у Пал Иваныча всегда был при себе документ с засаленными кроваво-красными обложками.
Старик степенно рассуждал:
– В августе, дети мои, на душе всегда маета…Август далек от революций, зато он несет их в своем желтом жарком чреве…
Я отошел в сторону, присел в тени дерева. Стояла жара, трава была пыльная, как в сентябре. Сейчас выйдет инструктор и пригласит нас на “ковер”. Исключим Леву из партии, и пойдем пить самогон. Левин гонорар пришел весьма кстати.
Снова прибежал инструктор и, сверкая выпученными плутоватыми глазами, доложил, что наш вопрос идет шестым номером…
Исключение Левы прошло на редкость быстро и гладко. Пал Иваныч, протиснувшийся вслед за нами в кабинет первого секретаря, пытался затеять дискуссию о загубленных идеалах, но его аккуратненько вывели в приемную. Старик ругался, укусил инструктора беззубыми деснами, тот брезгливо отдернул пухлую ладонь.
Вышли на порог райкома. Старик указал изуродованным пальцем в небо и потребовал запретить странное августовское сияние, разлившееся над всей округой.
ИНСТРУКТОР
Однажды старик отправился на свиноферму в качестве самостийного инспектора, и, размахивая удостоверением народного контролера, принялся всех ругать за грязь в помещении и предполагаемое воровство комбикорма. Завфермой принял ответные меры – он пригласил ветерана в красный уголок посмотреть наглядную агитацию, а заодно угостил крепчайшим самогоном заказной выделки.
Спустя пару часов старика доставили домой “угощенным в доску”, заботливо уложили на топчан. А когда ветеран проснулся, то обнаружил в доме живое существо – маленького поросенка, подаренного в качестве сувенира.
– Назову-ка я тебя, братец в духе нашего времени – Инструктор! – сказал ветеран.
Поросенок расхаживал по всей комнате, весело похрюкивал в ответ на Пал Иванычевы философские рассуждения.
Инструктор подрастал, хотя старик его не раскармливал, приловчился вскакивать передними ногами на стол, хватал подвернувшийся кусок. Обожал соленые огурцы. Никому закусить не даст – из рук вырывает. Только и слышно: “Хряп-хряп!” И улыбается, как человек, сверкая веселым сопливым пятачком, помахивает хвостиком. Иногда, рассердившись, Пал Иваныч хватал Инструктора, и вливал ему насильно в пасть граммов двести водки, после чего тот до самого утра спал в углу за печкой и не мешал вести умные застольные разговоры.
Комиссия, посетившая жилище старика накануне очередного юбилея, отметила в своем отчете, что “в хозяйстве данного ветерана при отсутствии прочей живности имеется в наличии 1 (один) поросенок, боровок, подложенный, эстонской бэконной породы и низкой упитанности в виду наличия выступающих ребер. Рекомендовано сменить партийную кличку Инструктор на более зоотехническую”.
Когда Пал Иваныч был не в духе, то со всего размаху лупил Инструктора по рылу, когда тот, обнаглев, пытался вскарабкаться на стол, опрокидывая наполненные стаканчики. А если ветеран находился в благодушном настроении, он трепал поросенка по загривку, теребил за уши:
– Мы с тобой братья, товарищ Инструктор! – выкрикивал он.
Год к лету двигался. Инструктор, несмотря на скверное питание, подрастал, и Пал Иваныч опасался, что поросенок сожрет его самого, когда он в пьяном состоянии свалится с койки на пол. Для пробы Инструктор едва не отгрыз старику мизинец. Однако несчастья не произошло, потому что вскоре самого Инструктора украл один бродяга, путешествовавший пешком по Руси. Пожив у старика с неделю, бродяга помог ветерану пропить пенсию, подкормился, затем исчез в неизвестном направлении, прихватив с собой в мешке Инструктора.