Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2007
ВРЕМЯ
В одном из фильмов Альфреда Хичкока между героями происходит такой диалог:
Взрослый: Наверное, завтра я снова приду.
Ребенок: Это когда?
Взрослый: День после сегодня.
Ребенок: Это вчера. А сегодня – завтра.
Арни переубедить невозможно, у него свое летоисчисление, – подводит черту мама.
Как ни пытайся понять этот диалог, ясно одно, со временем все запутано и ребенок, сам того не зная, выразил концепцию обратного течения времени, о которой писал испанец Мигель де Унамуно: “В сумерках река времени струиться из вечного завтра…”
Мы привыкли видеть и представлять себе время не иначе как в компании пространства – “100 км в час” и тогда для нас все более менее понятно. Но у времени есть еще один, не менее постоянный, но куда более таинственный спутник – вечность. И здесь уже мало что понятно. На бытовом уровне мы понимаем так, что вечность, это когда времени очень и очень много: Где ты был!? Я жду тебя целую вечность!
На самом деле, время это скорее загадка и страж, таинственный привратник на пороге еще большей загадки – Вечности.
Но специально для читателей нашего журнала мы сейчас раскроем эту тайну. Итак, если вас спросят, что такое вечность, отвечайте просто, что это совокупность всех трех времен: прошлого, настоящего и будущего.
Когда-то давно я прочитал заметку о моряке, который попал в кораблекрушение и прожил на необитаемом острове в Атлантике семьдесят с лишним лет. До сих пор не могу поверить, что это правда. Приблизительно в 1912 году его судно потерпело крушение, сам он был тогда четырнадцатилетним юнгой. Все эти годы он прожил в абсолютном одиночестве, не знал ни о первой, ни о второй мировой войне, наблюдал только линию горизонта, да смену дня и ночи. Думаю, все эти восходы и закаты выглядели особенно величественно на фоне угасания в нем того, что мы привыкли считать собственно человеческим сознанием. А законы человеческого сознания таковы, что требуют постоянного подтверждения нашего присутствия в этом мире. Психологи утверждают, что конечный смысл всякого человеческого общения сводиться к бесконечному повторению примитивного: “Я здесь. А ты?” И как только мы перестаем получать ответ, в психике начинают происходить серьезные изменения.
Но давайте по порядку. С чего вы вообще взяли, что это самое время существует? Только потому, что у вас дорогие часы? Ну и что. А у меня вот дорогая заколка для галстука – и это ровным счетом ничего не доказывает, кроме нашего с вами хорошего вкуса к дорогим вещам.
Вот св. Августин говорил: “Совершенно ясно, что никакого прошлого и будущего нет…” если принять на веру, хотя бы в силу авторитета, слова старика, то почему бы нам по широте русской души, не размениваясь уж на мелочи, не отказаться и от настоящего. Самому Августину это было слабо. А у нас в России самый распоследний кришнаит знает, что никакого настоящего не существует. Столбик пепла или вот-вот обломится с ароматической палочки (будущее) или уже упал (прошлое), а где же настоящее – нет его!
Но не будем сталкивать лбами философские доктрины, обратимся к собственному опыту. С какого именно момента для каждого из нас началось время? Трудно, невозможно вспомнить. И уже то, что оно началось, значит, что когда-то его, времени, для нас не было. Ах, это райское младенческое безвременье, из которого мы не помним теперь практически ничего. Дни, проведенные в созерцании погремушек, украшавших нашу колыбель. Пройдут десятилетия и некоторые из нас, обогатив свой разум несметным числом необходимых и побочных знаний и навыков, достигнув успеха в бизнесе и еще чего-нибудь замечательного, будут часами просиживать в медитации, стараясь избавиться хоть ненадолго от всех этих знаний, ради того, чтобы только приблизиться к тому блаженному состоянию, с которого мы начали свой жизненный путь. Легенды о тех, кому удалось этого достичь, о всевозможных святых и ламах в удаленных монастырях будут передаваться из уст в уста.
Но вот из младенчества мы переходим к раннему детству и тут уже начинается время. Это время еще измеряется чисто астрономически – сменой дня и ночи, часов мы не понимаем. И помните, каким большим было это архаическое время. Сейчас кажется, что день равнялся году. Год – целой жизни. Потому что по его прошествии вы изумленно смотрели на свои старые сандалики и не могли понять, кому это они принадлежали. Да, вас прежнего уже не было, вы были всегда новый и всегда тот же.
Почему же время было таким большим в детстве? Во-первых, потому что понятие времени не было еще окончательно импринтировано (внедрено) в наше сознание. Мы не отличали час от минуты, минуту от секунды, не знали, что из них больше, а что меньше. (Девочка говорит папе, приди поскорее, через восемь часов) Во-вторых – обилие впечатлений растягивало время. Вы замечали, что короткий, но хорошо проведенный отпуск всегда кажется длиннее долгого, но однообразного трудового года?
На ребенка обрушивается столько нового, что кто-то из ученых подсчитал, что за первые пять лет жизни, мы узнаем больше, чем за всю оставшуюся. Информация расширяет время, делает его большим, как и полное отсутствие информации.
В детстве, переживая “большое время” мы начинаем относиться к жизни, как к бессрочному кредиту. Она в перспективе кажется нам практически бесконечной. Мы уверены, что успеем абсолютно все, мало сомневаемся в грядущем счастье и подсознательно убеждены в собственном бессмертии.
А смерть это еще один вечный спутник времени. В начале жизни мы не понимает феномена смерти, впрочем, так же мало мы приближаемся к его пониманию и в конце. Осип Мандельштам изумлялся тому, как вообще человечество могло подобрать слово для того, чтобы хоть как-то обозначить им загадку, превосходящую всякое человеческое представление.
Взглянув с определенной точки зрения можно предположить, что время от рождения до смерти дается нам исключительно с той целью, чтобы мы как-то привыкли к первому и подготовились, насколько это возможно, ко второму.
Но проходят годы, и время ускоряется. В зрелости мы начинаем следить за его движением почти с ужасом. Я, например, до сих пор помню мамину фразу, как будто только вчера сказанную за новогодним столом: “Ну вот, уже и семьдесят третий” И теперь мне начинает казаться, что время это не отпущенный мне кредит земных радостей, а таймер, установленный на смерть. И вдобавок кто-то взял и ускорил ход этого адского будильника.
Вот тут-то и начинается гонка. Мы стараемся успеть все. И в спешке часто не замечаем того, что является главным в жизни, может быть и находясь на периферии нашего прагматичного и узкого зрения.
Этот возраст смешней и суетливей всякого другого. Какая ирония скрыта уже в том, что именно эта пора нашей жизни считается самой осмысленной и деятельной. Мы стараемся окружить себя массой вещей, которые окажутся совершенно бессмысленными и бесполезными в ближайшее время. И уж точно, ни единой из них мы не сможем взять с собой после смерти. Если только вы не возомнили себя фараоном и не написали в своем завещании, чтобы вас похоронили вместе с собственным автомобилем, любовницей, охотничьим ружьем, собакой и супругой (предметы расположены в алфавитном порядке, дабы не оскорбить никого из участников списка) на вашем собственном дачном участке.
Один мой знакомый, очень целеустремленный человек составил себе расписание, которого придерживался строго в течение десяти лет. Когда по прошествии этого срока он обернулся на прожитые отнюдь не бесцельно годы, то мог долго перечислять, чего он добился за это время, но при этом не мог почти ничего вспомнить из событий. Вся его жизнь спрессовалась в один, строго размеченный рабочий день и ничего кроме этого, растянувшегося на десятилетие дня, в мозгу не возникало. И скажите мне теперь – была ли это собственно жизнь или это было действие некого механизма?
Другой мой знакомый так стремился тратить время рационально, что превратился в некого хронометрического Плюшкина. Он у постели больной матери не мог задержаться на лишнюю минуту, потому что его ждал инструктор по теннису. Все траты времени, связанные с сердечными влечениями и никак не развивающие его как личность, он считал нецелесообразными. У него легко можно было взять в долг, но чтобы он уделил вам час своего драгоценного времени – это никогда. И, насколько я припоминаю сейчас, он действительно очень здорово развился как личность, сколь многогранная столь же и малоприятная.
Я смотрю на простых и милых людей, я слушаю их разговоры о счастье: как правильно класть кафель и установить новый унитаз, какие обои поклеить в спальне, почем нынче стоит брус или грузовик навоза. И меня охватывает любопытство, а что они станут делать потом, когда обои будут поклеены, унитазы установлены и земли унавожены? Ну, да, они обмоют окончание работ. А потом? Потом все заново. Еще какой-нибудь брус, кафель, метапол…Такое ощущение, что каждый из них возомнил себя Робинзоном Крузо, которого судьба беспрестанно выбрасывает на новый необитаемый остров, и он должен там обустраиваться заново. И, в конце концов, это обустройство превратилось у них из средства в цель. Если бы я был доктором, то прописал бы им какие-нибудь лекарства, чтобы снять наконец этот зуд вечного обустройства.
Как русский писатель я бил тревогу, был страшно обеспокоен за человечество, пока один знакомый не сказал мне: “Да не, мы параллельно живем этой…ну, духовной жизнью”
А еще один человек занимался бизнесом, он продавал руду и фрахтовал суда на Черном море для перевозки этой руды в Латинскую Америку, пока его приятель и компаньон не выстрелил прямо в офисе ему в лицо из пистолета Вальтер. (Трудно бывает представить, что руда порождает такие страсти) Но он все-таки выжил. Разводил индюков и однажды рассказал мне, как он поставил новый забор у себя на участке. Это была очень простая история о том, как он строгал, сколачивал и красил доски; неторопливо и обстоятельно, под большим осенним небом, во вторник, хотя последнее не имело для него особого значения, потому что он все еще полагал, что его настоящая, большая и деятельная жизнь кончена, не подозревая пока, что с тем самым выстрелом кончилась как раз суета, а жизнь в настоящем ее смысле для него только начинается. Целясь ему в лоб, компаньон попал точнехонько в тот проклятый будильник, который так неумолимо заторапливает время в зрелости. Можно сказать, что вместо того, чтобы убить его, он в каком-то смысле вернул его к жизни. Без спешки. Потому что спешка съедает нашу жизнь.
Но даже если никто из приятелей не оказал вам подобной дружеской услуги, к старости движение времени замедляется само собой. Вы обращали внимание на поразительную способность стариков часами сидеть на лавочке в полном одиночестве, созерцая вывеску напротив или сбитые носки собственных ботинок? На самом деле, я думаю, они смотрят куда-то очень далеко, в свою прошлую жизнь, может быть в тот самый день, когда они следили за движением солнечного луча по стене и трогали погремушки над своей кроваткой. Круг замыкается, стрелка жизни заканчивает свой оборот, и мы ее уже не торопим. Скоро время для нас прекратиться так же внезапно, как когда-то началось.
И остается последний, на первый взгляд нелепый вопрос – откуда мы это знаем. Ведь рождаясь на свет, мы не знали, что умрем, так же как не знали о существовании времени. И время, и понятие смерти были нам импринтированы (внушены) при жизни. А если бы не были?..
И мне опять вспоминается этот несчастный юнга, потерпевший кораблекрушение в 1912 году и проживший на необитаемом острове семьдесят с лишним лет без всяких благ цивилизации, без медикаментов, вообще без ничего. Иногда, когда я думаю о нем мне кажется, что за срок столь длительного одиночества в нем, просто-напросто, стерлись импринты времени и смерти. И если бы французское торговое судно не подобрало его (совершенно случайно) в 1987 году и не отвезло в Европу – он мог бы жить вечно.
ИСКУШЕНИЕ
Вот бы начать, как в славных русских романах: “За ужином, во время десерта, поданного на веранде, гости заговорили об искушениях”
Увы, формат не позволяет.
Но так оно и было, без веранды и десерта, правда. Зашел как-то в компании разговор на эту тему, а я возьми да и скажи: “Искушение, господа, вещь амбивалентная” И сразу у всех сделались такие неопределенные лица, что моему приятелю пришлось вмешаться: “Не слушайте его, он просто выпил. А обидеть никого не хотел” Ему поверили, но гармония вечера все-таки несколько пошатнулась.
Вот оно, проклятое искушение выражаться мудрено… У других слог яснее и чище. Я слушал их в тот вечер и заслушивался. Вот какие у людей бывают искушения, вот как надо жить! Не удержусь от пересказа…
Один человек кодировался от алкоголизма. Раньше он не хотел кодироваться. Он вызывал знакомого доктора, тот приезжал, ставил ему капельницы и выводил из запоя. А в последний раз, когда доктор, поставив капельницу, вышел на кухню покурить, пациент, дрожа от вожделения, на цыпочках, с иглой в руке подкрался к саквояжу доктора, нашел пузырек с медицинским спиртом и выпил его прямо из горлышка диаметром со спичку. Вы когда-нибудь пили спирт из таких пузырьков? (Не пытайтесь повторить это дома!)
Когда доктор вернулся из кухни, пациент лежал на кровати с напрочь сожженной слизистой и улыбкой неземного блаженства. По этой улыбке доктор все и понял.
И вот значит, когда у него кончилась белая горячка, он уступил настойчивым требованиям родственников и отправился кодироваться к очень серьезному специалисту. Кодировали его не абы как, а семь дней подряд. И каждый день он пил. Потому что он говорил родственникам: “Ну, вот скоро меня закодируют, и мне уже будет нельзя. Дайте хоть напоследок!” И он так нудил, что его сестра по дороге в клинику нечаянно выехала на полосу встречного движения. “Куда ты едешь, Настя? – успел спросить он, – Гастроном справа!”
Машина сестры пришла в негодность, и теперь они ездили на автобусе.
Настал последний день, и очень серьезная женщина-доктор сказала: “Учтите, теперь если вы выпьете, вы умрете”. “А может быть, всего лишь ослепну?” – в надежде спросил пациент. “Нет! Умрете”
И вот проходит полгода, идет наш парень летом по Арбату. Жара и кругом пиво пьют. А у него как раз все в жизни не очень, и настроение плохое тоже. И он думает, ну и пусть! Умру – так умру! Искушение. И вот он пьет бутылку пива и тут же падает на лавку, потому что ноги отказываются его держать, в голове звенит и перед глазами все плывет.
– Но он ведь не умер? – спросил я.
– Умер, – ответил рассказчик, – Добрался до дому на такси. Лег в кровать умирал шестьдесят минут и умер. Потому что через шестьдесят минут с кровати встал вместо него я. Уже абсолютно не пьющий. И это даже не главное. У меня с моим предшественником все разное. Вот, например, ему нравились только высокие блондинки, а мне нравятся абсолютно все. Он был атеистом, а я убежденный сторонник сразу всех религий.
– Но мне кажется, что это все-таки больше аллегория, – говорю.
– А вам бы чего хотелось? Чтоб я указал на кладбище собственную могилу?
Ну и я, конечно, смутился…
И было еще много чудесных историй. Вы бы видели, с каким удовольствием люди говорили о своих искушениях. Купаясь в теме и источая ароматы грез, пышная дама в белом платье, большая специалистка по диетам, рассказала нам о пирожном, которое ей мучительно хотелось съесть во время очередной диетической сессии. Это было уже не пирожное, а белоснежное облако, которое плыло облитое малиновым сиропом заходящего солнца прямо у нас над головами. Воистину, в этот вечер, мы говорили о прекрасном.
И словно из воздуха подхватила тему другая рассказчица, перелив ее в золотые флакончики духов, расставленные на витрине парфюмерной фабрики Фрагонар.
Прямо Декамерон какой-то получился.
Но при всем этом мне показалось, что тема, так драматически начатая, как-то галантно истончилась и для завершения ей теперь не хватает лишь какой-нибудь кокетливой завитушки. Бантика. И тогда можно будет брать ее, идти в гости. Вот вам тортик “Искушение”. Или надевать на голову – шляпка “Искушение”. Все это мило, но…
Жизнь, не дамский журнал.
Она еще пестрее.
Вот я однажды взял и расчертил листок на две колонки. В одну я решил записать то, в чем я искушен, во вторую – то, в чем нет. (Хотите, попробуйте!)
И вот у меня вышло, что ни левая, ни правая колонка меня не порадовали. Мне захотелось, чтобы они поменялись местами. Но это значило прожить совсем другую жизнь, где искушенность в употреблении дешевых вин, замениться знанием языков тех стран, под флагами которых их разливали в подвале соседнего дома.
А с другой стороны, иного человека вина проведут сквозь такое горнило испытаний, такие бездны взлетов и скорбей ему откроют, что никакие книжки в сравнение не станут и вся академическая ученость побледнеет и станет в уголке, скромнёхонько кроша у доски мел. И даже может быть, в тайне мечтая теперь уже обменять свою сухую эрудицию на вашу трагическую искушенность. Вот что я имел в виду, когда заговорил давеча об амбивалентности искушений.
И это я взял только напитки, чтобы не мучить вас летом более страшными и интимными вещами.
Вся наша жизнь, при определенной игривости взгляда, может читаться как чреда бесконечных искушений. Вот одному человеку жарко и он чувствует искушение зайти в кафе и съесть мороженое. А другому, положим, в этот самый момент холодно, и он не может противиться искушению зайти в кафе и выпить рюмку водки. И вот в этом кафе они встречаются взглядами и на этот раз их искушения совпадают, они знакомятся. И они могут быть довольно долго вместе. Ну, три часа или десять лет. Все зависит от того, как долго их искушения будут совпадать. А как только они станут серьезно разниться, люди начнут смотреть в разные стороны и искушаться опять каждый по-своему.
А теперь в детективно-историческом ключе. Они там все код да Винчи дешифруют. Чем мы хуже? Пойдем по следу слова. Смотрите, это просто! Для начала отступим на шаг от предмета исследования, чтобы увидеть его во всей полноте синонимических связей. Двигаясь к корню слова “Искушение” и заменив “ш” на “с” мы получаем “Искус”. Это как перекресток или некий корневой центр, от которого уже расходятся лучи близких смыслов. На этом перекрестке уместно поставить фигуру “Искусителя” (лукавый, сатана, дьявол). Дороги же идут к “Искуснику” (мастеру, дошедшему до знанья и уменья многим опытом). Очевиден и путь к “Искусству”, под которым можно понимать науку, ремесла, рукоделие, просвещение и, в целом, всякое знание.
Смысловую тропу от “Искусства” пробивает дальше прилагательное “Искусственный”, т.е. сделанный с искусством, руками человека, не природный, не настоящий. Конечный пункт данной смысловой ассоциации – МЕРТВЫЙ.
Поняли?
Немного сыщется слов в языке, которые подобно генам хранят в себе весь код нашей земной цивилизации. Нашего мира, прошедшего от “искуса”, которому поддалась когда-то Ева к “искусствам” современной науки и техники и приговоренного (согласно библейской эсхатологии) закончить смертью в горниле апокалипсиса.
Но есть и утешительный момент, намекающий на то, что такое предназначение нам выпало не зря, но было требовательно предназначено. На это требование нам ясно указывает слов “Иск” стоящее в самом начале, еще до “Искуса”. Таким образом, преодоление искушения есть, заранее спланированный путь избранных для вечной жизни.
А вы говорите, код да Винчи…
Посмотрим, как устроено искушение. Или лучше соберем его модель в домашних условиях. Для этого, дети, нам понадобятся цветные карандаши, чтобы раскрасить до немыслимой пронзительности наши запретные мечты. И строгий-престрогий воспитатель (1 шт.), который запрещает нам даже приближаться к нашим цветным желаниям. Чуточку терпения и фантазии, и вот – ваша модель готова! Вы становитесь посредине. Между воспитателем и желаемым объектом. Начинаете движение. Чем ближе вы подходите к своему желанию, тем громче кричит воспитатель. Чем дальше вы удаляетесь от желания, тем громче само желание кричит в вас самих.
Это, понятно, моделька для детей.
Взрослым уже не нужно никакого воспитателя. Он у них в голове.
Скажи мне каковы твои искушения, и я скажу кто ты. В какой-то степени силой искушения измеряется цена нашей личности. Недаром великие искушения посылаются святым и подвижникам. Соблазн это чудовищная разность потенциалов между верой и искушением. Мне кажется, именно эти, напряженные в максимальном усилии полюса, страшным рывком вытянули в ниточку ноги, взметнувшихся до небес слонов, на картине Дали “Искушение Святого Антония”.
Наше время это тотальная девальвация истинного искушения через его распыление по рекламным слоганам. Может быть, мы делаем это из самообороны и страха. Но, измельчив в потребительскую окрошку Библейские соблазны и первобытные страхи человечества, не измельчали ли мы сами?
СВОБОДА
Свобода – это как ваш сотовый.
Всегда при вас.
Нужно только подключиться на правильный тариф. И всю жизнь вы только этим и занимаетесь. Сравниваете достоинства различных предложений, негативы и бонусы. Смутно предчувствуете подвох и, считая на калькуляторе, с ухмылкой убеждаетесь, что обещанная экономия на одном выходит дикой обдираловкой на другом.
Предположим, хороший мальчик Вася подключился на тариф “Образование” Он услышал в рекламе, что “в университете его ждут широкие перспективы для научного поиска, возможность получения грантов и обучения за границей”. А другой хороший мальчик Ваня услышал, что без армии невозможно стать настоящим мужчиной и подключился с помощью военкомата на этот тариф. Сроком на два года. С бесплатными входящими в виде обмундирования и перловой каши.
А девочка Даша, в которую были влюблены Вася с Ваней, неожиданно подключилась на компанию “Свидетели Иеговы” и скоро стала общаться только с абонентами внутри этой сети.
Узнав об этом, мальчик Ваня самовольно выходит из числа абонентов своей армейской компании и пытается с помощью тарифа “Комитет солдатских матерей” избежать автоматического подключения к тарифу “Зона”.
А другой человек очень верил в тариф “семейный” до тех пор, пока не узнал, что жена тайно подключила его на тариф “рогатый”, и тогда он самостоятельно подключился на популярнейшую компанию “вино-водочная” и прошел последовательно все стадии вплоть до того тарифа, когда он мог совершенно бесплатно (бонус компании) общаться чертиками и другими интересными существами.
И так далее, до бесконечности пишется история нашей свободы, пока не придет кому-нибудь в голову, зашвырнуть свой сотовый на крышу проезжающего автобуса и быть свободным по-настоящему. Без тарифа.
* * *
Свобода – дитя нашего “Я”.
От него зависит, во что она выльется. В свободу сморкаться на пол или читать Петрарку в оригинале. Или даже совместить оба качества в интересном гибриде. Количество комбинаций бесчисленно. Никто никогда не повторит в своем сердце и внешнем облике конфигурации лично вашей свободы. Она уникальна как вы. И здесь вопрос только в том – насколько неповторимы вы в действительности.
Дело в том, что “уникальность” многих людей состоялась лишь на уровне татуировки, определенных предпочтений в еде и сексе и того с какими именно грамматическими ошибками они смогут написать слово “индивидуальность”.
Свобода это самостоятельный выбор. Но только при условии, что вы достаточно сформировались для того, чтобы это выбор делать. С этой точки зрения, мы живем в мире, который наименьшим образом подходит для свободы выбора при его, кажущейся необычайной, широте. Современный человек уже не столько “человек разумный”, сколько “человек ориентированный”. Эта ориентированность делиться на “специальную” (“при аварии разбить стекло молотком”) и “бытовую”. При этом специальные навыки, в том числе и профессиональные все чаще воспринимаются как обслуживающие главную функцию – потребительскую. (Я стану хорошим адвокатом не для того, чтобы бороться за справедливость и защищать невиновных, а для того, чтобы носить дорогой костюм и ездить на Феррари).
Средневековый мальчик, рождаясь в семье ремесленника, чаще всего становился ремесленником. В семье священника – священником, а в семье крестьянина – крестьянином. Их так воспитывали. (Кошмар просто, никакой свободы!) Зато в наше время, где бы вы ни родились, из вас воспитают потребителя. И если вы вдруг откажетесь потреблять для себя, вас заставят потреблять для других. Для своей жены, детей. А иначе… Иначе “девушки вас любить не будут” и “красавица жена с персидскими глазами не зарыдает на вашей могиле”.
Но вот вы взбунтовались. Вы решили быть сильным! Вырваться из тисков потребительского рабства. Выбросили телевизор в окно, порвали со своей семьей и отправились, положим, в красноярский край, чтобы там, в сибирский лесах примкнуть к общине Иисуса Виссариона (в прошлом неприметного сотрудника ГАИ и столь же неприметного живописца). Это все, конечно, сильно…
Но почему-то я и теперь не верю в вашу свободу. И плюс к тому начинаю сомневаться в вашем рассудке.
Но ваша-то свобода как раз и заключается в том, чтобы ехать куда угодно, наплевав на мое мнение, хоть в тибетский монастырь, а потом после нескольких лет послушания, вдруг взять и махнуть в диаметрально противоположном духовном направлении, в Лас-Вегас, например! Словом стараться прожить свою собственную, а не навязанную вам жизнь.
Просто, как в супермаркете. Выбираешь что хочешь, а потом за это расплачиваешься. Только выбирай сам.
* * *
Свобода на входе и на выходе.
Здесь мы подходим к интересному в метафизическом плане аспекту. Мы говорим о расплате. И имеем в виду вещи более сложные чем, свобода мешать водку с портвейном и потом расплачиваться головной болью. Перед нами образы рая, как награды и ада, как расплаты.
Мы свободны “на входе” в эту жизнь и “на выходе” из нее. В другом настроении я бы написал “мы не свободны ни на входе, ни на выходе”. Но эта деталь не имеет значения и, в сущности, не меняет смысла. Краткость человеческой жизни вообще подталкивает, чуть ли не объединить рождение со смертью. И может быть, самое главное, что мы должны успеть за “краткий миг земной”, это осуществить свободу индивидуального нравственного выбора. Ибо вряд ли что-нибудь другое способно сообщить нашей жизни столько достоинства.
Красота человеческой судьбы часто заключена в ее драматизме. Нам дается жестокое право губить себя, упорствовать во зле и собственной жизнью наносить поражение Богу. Нас как бы предупреждают, твоя судьба нешуточна и вечное проклятие, как и вечное спасение, подстерегает тебя каждую минуту, – эта ответственность и есть наше достоинство. А без достоинства от свободы очень скоро останется лишь пошлое кокетство.
* * *
Свобода как тест.
Вы, какой шоколад предпочитаете? Молочный? А хлеб? Белый? Поздравляю, вы плебей! Аристократия предпочитает темный шоколад и черный хлеб. (См. исследование Ролана Барта “К психологии современного питания”)
Вам нравится обувь без каблуков – вы очевидная сторонница демократии, эмансипации и политкорректности.
Фильмы какого режиссера вам нравятся?
Книги какого автора…
Картины…
И так далее.
Ответ на эти вопросы должен быть абсолютно свободным. Но мы ведь знаем, что в конце нам выставят нечто вроде балла. И этот балл нам дороже свободы. Иначе чем объяснить, что, пленительно розовеющая девушка, на вопрос о её любимом поэте отвечает: Шарль де Голь.
Причем с точки зрения психологии совершенно непонятно, как это де Голь вытеснил и заместил в ее голове Шарля Бодлера (?), но зато все понятно про девушку. А это, как правило, важнее…
Проблема современного человека в том, что он хочет быть очень-очень свободным (от всякого физического и интеллектуального усилия) и при этом казаться умным. Впрочем, учитывая массовость означенного порыва – не такая уж и проблема. Фон, на котором, ты можешь быть оттенен как полный дурак, становится все менее насыщенным. Это приятно для самолюбия.
Исходно идея свободы не имеет ничего против дураков. Хочешь – будь. Дело в другом. Дурак, как правило, всю жизнь остается рабом. А свободы может достигнуть только умный. И тогда для него становятся принципиально менее важными обстоятельства внешней свободы. Мудрец свободен и в тюрьме. А свобода, как поет Шнуров “это то, что у тебя внутри”, забывая при этом добавить так актуальное для большинства – “отсутствует”.
Отсюда мы переходим к теме
* * *
Элитарность свободы.
По настоящему свободными были очень немногие люди. А может быть и никто. Свобода – атрибут божества. И для смертного он тяжел, как трезубец Посейдона. Только Христос был настолько свободен, чтобы позволить людям предать его позорной смерти на кресте, которая традиционно предназначалась отъявленным канальям.
Однако в эпоху НТР амбиции человека взметнулись до небес, и свобода стала той Вавилонской башней, в рабском труде над которой мы убиваем себя сегодня.
А часто свобода зависит от того, насколько ты можешь принять этот мир. Я помню многих людей, которые разговаривали со мной о свободе, ссылаясь при этом на “Философию свободы” Бердяева или потрясая томиком Ницше. Это были интересные разговоры с умными людьми. Но ярче всего мне вспоминается дембель Зураб Каромешвили, который несильным ударом разбил в кровь нос салаге, и когда тот вдруг заплакал, Зураб в искреннем изумлении обнял его и сказал: “А ч-то ты плачешь? Это же жизэн!”
Это дзенское откровение до сих пор поддерживает меня в трудные минуты и укрепляет в мысли, что истинное понимание свободы приходит только в неволе.
* * *
Классика.
В пьесе Чехова “Вишневый сад” есть помимо прочих персонажей двое слуг. Старик Фирс, тоскующий по временам крепостного права и молодой лакей Яков. Яков только что вернулся с господами из Парижа и гнушается даже свидания с собственной матерью, настолько он теперь свободный человек и европеец, в его собственном понимании. “Уверяю вас, это не настоящее шампанское”, – говорит он, хлебая из господского фужера и закусывая при этом селедкой. Именно по беспечности Якова случается так, что больной Фирс остается умирать в заколоченном доме. О чем же он переживает, оставшись один – барин без пальто поехал, не простудился бы.
Пока наши заботы целиком сосредоточены вокруг собственной персоны, говорить о свободе не приходиться. Всегда найдется новое обстоятельство, требующее немедленного приложения сил ради нашего драгоценного блага. Мираж, иллюзия достижимости некого пункта, на котором мы позволим себе успокоиться, будет погонять нас всю жизнь. И в этой тщете мы не заметим самой жизни.
Деятельное участие в делах другого, горячее беспокойство за его судьбу мигом избавляет нас от ига личных потребностей. Мы словно расстаемся с вечно обременяющим нас “я”, как буддистский монах, сжигающий листок на котором написано его имя и выпивающий, растворенный в воде пепел.
г. Владивосток