Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2007
ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ
(Несколько часов из жизни человека)
Обычное – уже само по себе чудо!
Ф.Кафка
ЧЕТВЕРГ, 2 СЕНТЯБРЯ
7:00 – встать.
7:05 – найти зубную щетку.
Вчера Шах забрался в ванную комнату, он часто так делает, когда хочет меня проучить, и съел полтюбика мятной пасты. Потом вытащил мою щетку и, по всей видимости, играл с ней. Может, загнал её под шкаф? Или под холодильник? Не мог ведь он её съесть?!
7:20 – Если на поиски щетки хватит 15 минут, то водные процедуры и завтрак. Если Шах щетку и правда съел, чищу зубы пальцем – и завтрак.
2 яйца всмятку, белый хлеб 2 куска, кофе без сахара. Деньги кончались, оставил только на дорогу до галереи. Если не продали ни одну работу, повешусь на хрен. Сестра пьет чай с карамелью, одну конфету на кружку. И мне советует – как сахар кончится, и деньги будут только на дорогу. А у меня и карамелек нет. Откуда? Уже какой месяц без работы. Не до конфет тут. Да и не люблю я сладкое.
7:25 – яйца, чтобы были всмятку, необходимо варить осторожно. Это если вкрутую, пускай болтаются до посинения. 3 минуты после закипания воды – и готово. Теперь под холодную воду.
7:50 – послушать радио. На 107,4 УКВ – по будням в это время передают новости культуры. А по “Маяку” идет какая-то лабудень или же гороскоп на день. Я не слушаю гороскопы. Не верю. Не в звезды не верю. Звезды не врут. Зачем им это? Врут гороскопы. Астрологи врут. “Скорпиону звезды пророчат высокую работоспособность. Прекрасное самочувствие и хорошее настроение станут гарантией успешности во многих сферах деятельности. Следует продумать свои цели на ближайший месяц. Карьерный рост в дальнейшем будет зависеть от вашей кропотливости сегодня”.
8:00 – выключаю радио. Принципиально не слушаю новости. Боюсь. Слышать одно и то же каждый день страшно. В Дагестане кого-то расстреляли прямо в машине. В Бобруйске взорвалась котельная, в Москве террористка-смертница… Сифилис мутирует, школьница убивает родителей, русский хоккей больше не русский и не хоккей… Прогноз погоды всё равно не точен. Гидрометцентр работает по принципу, как все – как платят, так и работает. А платят сейчас… уж лучше б совсем не платили.
8:01 – посмотреть, что там на улице.
8:02 – говорят, должен быть дождь. Если это так, надеть плащ. Если дождем и не пахнет, подойдет куртка.
8:03 – если дворник дядя Гриша еще не успел подмести под окном, можно вылезти в форточку и поглядеть на землю под окном. Шах мог запрыгнуть на форточку и выбросить щетку на улицу. Однажды он так вышвырнул мое старое порванное портмоне. Хорошо, там ни копейки не было.
8:05 – закурить у окна. Осталось 6 сигарет. Плюс полпачки папирос. Но это уже на крайний случай. От дыма сигареты режет глаза и видно, как пейзаж за стеклом растекается подтеками серо-голубого цвета. В такие моменты всегда хочется взяться за кисть. И быстрыми штрихами запечатлеть этот миг на холсте, подойдет ДВП или картон. Но слез нет. И сигарета почти докурена до бычка. Что ж, до новой сигаретки. Да и красок таких нет, и денег на краски. Остались ранние работы. Только почему-то их никто не берет. И мне с каждым днем всё больней и больней наблюдать, как они стареют. Стареют. Стареют. Потом картины умрут. Умрут, как и всё, и мне придется устроить им похороны. Самые всамделишные похороны. С поминками и водкой. А деньги откуда? Не воровать же?..
8:10 – и снова не забыть покормить Шаха. Для него у меня в хорошие дни всегда есть кошачья еда или мороженая рыба. В такие дни, как сейчас, в дни безденежья и невыносимости бытия – вчерашняя уха с покрошенным хлебом.
8:15 – прочесть парочку мыслей из круга чтения Льва Толстого.
“Чем ближе люди к истине, тем они терпимее к чужим заблуждениям. И наоборот”.
“Есть несомненное правило, которое мы должны всегда помнить: если доброе дело не может быть совершено без отступления от добра, то или это дело не доброе, или время этого дела ещё не наступило”.
8:20 – зачеркнуть в календаре сегодняшнее число. Не потому, что день кончался. Потому что начался.
8:22 – собираюсь. Рубашка, галстук, свитер, брюки.
с 8:23 до 8:30 – погладить брюки. Жуть как не люблю это дело. Особенно проглаживать стрелки. Одеваюсь.
8:35 – ботинки. На правом отклеилась подошва. Тоже кушать хочет. Я-то, понятно, набью желудок, чем придется, и в путь. Башмакам нужно другое. Как-нибудь доковыляю. Поставлю крест на большой палец – не забыть спросить у Феди клей. Хоть какой. Но лучше “Момент”. Или до сестры сводной дойти? Далеко, правда, а если дождь?..
8:40 – закрыть дверь ванной на щеколду. Проверить, есть ли у Шахусика вода в блюдце. А он наглец – к ухе даже не притронулся. Закапывает её, противно царапая линолеум. Шипит. Ничего, голод не тетка.
8:42 – проверить газ и форточки. Все закрыто?
8:43 – где ключи от двери?
8:45 – посмотри на тумбе в прихожей.
8:46 – тогда в кармане куртки. Так, вчера никуда не выходил. Значит, или в замке, или опять потерял. Если верно второе предположение, то это у меня пятый за этот год потерянный ключ.
8:47 – ключ в брюках. Еще раз осмотреть квартиру. Кран на кухне капает. Нужно менять вентиль. Уже второй месяц закрываю холодную воду с помощью плоскогубцев.
8:50 – на улицу.
По дороге на остановку обязательно проведать сухое дерево. Оно растет сразу за домом, у забора детского сада. Дети, я часто замечал, копошились возле зеленого дерева. Играли с ним, ковыряли кору лопатками, вырезали что-то… Спустя год, может, меньше дерево погибло. Засохло и стало похоже на крест. Дети, оставив умершее дерево, взялись за рябину рядом с качелями. Сначала они ободрали горькие ягоды…
Мертвое дерево привлекло меня странностью формы. Невооруженным и даже нехудожественным глазом можно увидеть крест и будто свисающие с креста распятые руки. Этим летом я сделал набросок дерева карандашом. Страшный получился рисунок. Тогда еще было пасмурно, как сейчас, и дети собрались у забора и смотрели на меня молча, прижавшись к железным прутьям забора. Смотрели до победного – пока воспитательница не загнала их на полдник. Теперь посещение дерева-креста вошло в распорядок дня. Стало неким ритуалом. Эдакое паломничество к памятнику человеческой жестокости. Невинность в наше время мертва. Все в чем-то виноваты. Даже дети.
Каждый день, каждый час где-то кого-то распинают. Кто-то добровольно, кто-то насильно входит на крест. Приносит себя в жертву. В жертву будущему. Без жертв не бывать будущему. Будущее – жестоко. И чем оно ближе, тем страшнее. Сосуществование сегодня вообще один огромный полигон. И часто в ход идут бескомпромиссные приемы уничтожения. Вплоть до применения запрещенных ударов и оружия…
9:02 – порой до автобусной остановки мне удается дойти за пять минут. Порой за пятнадцать. На остановке всё те же лица, что и позавчера, и запозапозавчера. Мне иногда хочется со всеми ними поздороваться. Столько лет мы уже вместе ездим на одном и том же автобусе. Когда кого-нибудь не бывает, даже чувствуешь напряжение всех тайно “окрещенных”. Вот полная женщина с большущей родинкой на носу. Она, мне кажется, работает поварихой в какой-то захудалой столовой. А вон тот молодой человек – ему лет 20, с серьгой в левом ухе – голубой. Как-то в автобусе я случайно подслушал его разговор с мужчиной моего возраста. Они встретились в салоне случайно, и молодой начал слезно просить мужчину простить его и разрешить вернуться.
Люди не могут жить полноценно без второго человека. Двое – вот целое. Для того, чтобы жить полной жизнью, нужны двое. И пол здесь никакой роли не играет. Еще на остановке порой бывает она – девушка с печальными глазами. У неё всегда в руках цветы – полевые, комнатные, нежные, колючие… Она стоит спиной ко всем, лицом к парку, и, кажется, разговаривает с бутонами. Я весь этот год собирался заговорить с ней, но так и не решился. И не потому, что струсил или испугался отказа – мне не хотелось втягивать её в свою медленно текущую, постепенно загнивающую жизнь. Жизнь, в которой вместо живых цветов – мертвое дерево-распятье. Молча любуясь ею, я какое-то время просто так ходил до остановки и смотрел на неё. Сажал в автобус, провожал, долго смотрел вслед удаляющемуся в утро маршруту №5. Потом уходил назад, в свой мир.
Это у других мир и всё к нему прилагающееся – впереди. У меня – всё позади. Сзади.
И не потому, что я пессимист. А потому что родился не в то время. Не приспособился, как многие, к так быстро сменяющей маски жизни. А маски срываются и изменяются каждый день, да что там – каждый час. Только привык, смирившись с одним положением вещей, ба-бах – наутро всё по-другому, и нужно перестраиваться. Нужно учиться жить заново. А мне уже не 20 и не 25…
9:07 – её опять нет. Всё и все на месте, а её нет. Её нет уже давно. Я и на календаре делал пометки, сколько её не видел. Её нет уже три месяца. Последний раз она была на остановке с искусственными цветами. Осмелившись, я заглянул в её глаза и увидел в них слезы. Слезы заставляют земной шар крутиться быстрей. Настоящие слезы. Смотреть на всё через слезы – видеть другой Свет. Слезы способны пробивать границу между мирами. Между этим миром и тем… Она, наверное, ушла в тот мир. И ей, должно быть, теперь там хорошо. Там лучше, чем здесь – всегда так. Всегда лучше там, а не здесь. Это закон. Это жизнь.
А в жизни не должно быть места искусственным – мертвым – цветам. Необходимо избавляться от искусственного. Неживого. Чтобы жить.
9:10 – маршрут “пятерка” ходит согласно расписанию.
Я стал планировать свою жизнь вплоть до минуты, начал жить по расписанию после смерти матери. Так получилось, что в один день я потерял всё – и маму, и работу, и… Сводной сестре я тоже не был шибко нужен. Сейчас никто никому не нужен. Разве только в целях самосохранения, да когда есть хоть какая-то выгода… Друзей я не имел никогда – они не хотели называть меня другом. Я всегда один. Один на один с красками и картинами, с вдохновением и природой…
Рисую я с детства. У меня за плечами три персональные выставки. Две мои картины висят в Амстердаме и еще одна у частного коллекционера в Чикаго. Те времена – времена взлета – давно прошли. Деньги кончались. Работа… Конечно, если не найду ничего подходящего, пойду работать дворником в бригаду дяди Гриши, но рисовать не брошу. Никогда. Даже когда не будет красок. Буду рисовать в сердце. В душе. Деньги дворники получают небольшие, но на краски и еду для Шаха должно хватать. С квартиры, правда, придется съехать. Дворникам, пока ты работаешь, выделяют какой-то угол. Выживу. Если не перестану рисовать…
9:15 – в дороге.
Автобус полупустой. Обычно сажусь у окна в левом ряду. Слева по дороге поля. Всегда, глядя на поля, сливающиеся на горизонте с небом, думаю о Ван Гоге. Вот ведь тоже жизнь прожил. Может, все несчастные после смерти обретают счастье? Покой – не то ли это счастье, к которому все стремятся и которого все жаждут?!
9:17 – посчитать мелочь. Нужно набрать пять рублей за проезд.
9:18 – отдавать предпоследние деньги кондуктору жестоко. Ненавижу жестокость ни в каких её проявлениях. Пускай даже в таких безобидных. Зачастую самое из самых безобидных и бывает опасным.
9:20 – только не думать о плохом. Плохие мысли могут притянуть неприятности. Беду. Проблемы, а мне они, ну, никак не нужны. Ни сегодня. Ни-ког-да.
9:23 – осмотреться. Всегда и везде можно найти что-нибудь интересное. Забавное. Красивое. Достойное того, чтобы быть нарисованным хотя бы ручкой в блокноте. Блокнот всегда при мне. Маленький – специально, чтоб влезал в карман рубашки. У сердца. Возьмешь его в руки, откроешь на чистом листе, а лист теплый, порой горячий. Это тепло тела обменялось теплом с бумагой. Всё живое. И ручка карманная тоже. Мне её в художественном центре подарили на выставке местных модернистов, она тоже оживает, когда прикасается к телу. К листку. К сердцу.
9:25 – есть! Прямо напротив. Старушка в серой, как утро, беретке, отражается в треснувшем стекле. Лицо застряло в многочисленных трещинках и разбилось на миллион клочков. Вот оно истинное лицо старости – раздробленное, но и в то же время целое. Отражение меняется, будучи во власти пролетающего за окном пейзажа. Солнца скупые лучи позолотили паутину трещинок, и они заблестели – лицо старости стало похоже на лик какой-нибудь там святой великомученицы. Старость – священна. Всем, дожившим до глубокой старости и сохранившим себя и свой ум более или менее в целостности, а главное, в согласии друг с другом и с природой, следует поставить памятник. А лучше написать икону. И вознести в лик святых. Скажем: “Аминь”.
Странная штука получается – молодость спешит умереть. Старость спешит жить.
9:30 – достать блокнот и сделать быстрый набросок. Желательно остаться незамеченным. К чему лишние вопросы и взгляды? Взгляды – отвлекают. Вопросы – ждут ответов. А ответов нет и быть не может, потому что зачем отвечать, когда самому ничего не ясно.
Я не из тех людей, кто учит, не зная сам, чему. По мне так лучше молчать, чем болтать попусту. Все беды земные от пустой болтовни. Все войны и прочее… Лучше жевать…
ПРОДОЛЖЕНИЕ
9:45 – паста имеет особенность заканчиваться в самый ненужный момент. Стержень стоит около трех рублей. Не хватит на обратную дорогу. А если продали хоть одну картину? Можно купить краски. И пасту. И кошачью еду.
с 9:46 до 10:00 – не думать ни о чем. Даже о крохотном простом карандаше, который остался на подоконнике дома, и о порванном ботинке.
10:01 – не забыть спросить про клей у Федьки.
10:04 – моя остановка. Отсюда до галереи пешком минут двадцать. Переулками по сокращенке минут 13-15, смотря как идти. Я хожу быстро. Привычка такая. По жизни ползу, а походка у меня такая, как будто куда опаздываю, – бегу.
10:05 – в дождь никогда не брал зонт. Не было его у меня никогда. Всю жизнь мокну. Никак не промокну. В молодости мечтал промокнуть, заболеть, скажем так, перед экзаменом по алгебре. В детстве думал, что промокнуть, значит, растаять, как снег. Значит, умереть. Боялся кислотных дождей, начитавшись рассказов Брэдбери. Сейчас, наоборот, люблю дождь, какой бы он ни был. Экология оставляет желать лучшего, и тем не менее люблю всё от природы. Дождь больше всего. Это слезы неба. Земля и небо во время дождя сближаются. Становятся ближе. Любовниками. Ну разве не прекрасное это время. А когда поливает, как из ведра?..
10:10 – в юности в такое время загадывал желание. Теперь не осталось желаний. Теперь не верю в желания, в их исполнение не верю тем более. И страшно жить без мечты, и с мечтой жить страшно. Вдруг исполнится, а ты не готов. Ты не справишься, не удержишь… Вдруг ты не создан для своей мечты? Слаб? Что тогда? Убивать мечту всей жизни своими руками? Делать нечего, придется убивать. Только делать это нужно будет с закрытыми глазами. Чтоб не видеть, как она умирает.
10:15 – пройти мимо газетного киоска, стараясь не взглянуть, кто там сегодня работает. Там может быть на смене бывшая подружка, прозвавшая меня неудачником. Расстались шесть лет назад, а она все еще нет-нет, да выглянет в окошко киоска и закричит громко вслед: “Неудачник! Слышишь, неудачник, ты бы пластинки мои занес!”.
Я ей давно уже все отдал, и про какие такие пластинки она говорит, не знаю даже. Зашел как-то к ней. Она в слезы, говорит, никак любовь забыть не удается. Я спросил, что за пластинки? Она не знает. Ушел быстро. “Даже чай не попьешь?” – спрашивает. “Некогда, работа”, – соврал я. “Ага, как же, две работы”, – вредничает она. “Как-нибудь в другой раз”, – пытаюсь сгладить ситуацию. “Другого раза не будет, – отвечает она, – неудачник ты. Каким был, таким остался”. И захлопнула перед носом дверь.
Только мы расстались бы с ней, будь я хоть трижды удачлив. Она считает, что секс и любовь – это одно и то же. Верит, что всего можно добиться с помощью денег, а Айвазовский – “это какой-то зажравшийся олигарх, который заворовался дальше некуда, и его тоже не мешало бы посадить”.
10:30 – городская художественная галерея. Не забыть про клей. И…
10:31 – на двери галереи, в которой висят шесть моих работ, объявление: “Закрыто на ремонт!”. Обхожу серое одноэтажное здание. Во дворе есть служебный вход. Там в окне тоже объявление: “Закрыты на ремонт! Через месяц художники смогут забрать свои картины. Справки по телефону…”.
10:38 – и что теперь?
10:40 – куда делось солнце?
10:43 – неприятность ходит в паре. Только по двое или по трое и никогда в одиночку. Мало того, что галерея вот так вот неожиданно закрылась, так еще из соседней общаги заорало позорище российской попсы. Король ремейков, правда, какой из него может быть король – петух разве что. Затошнило от его голоса, правдивый, значит, анекдот сочинили. Настроение упало ниже нуля. Я за хорошую музыку, за сильные тексты. Нам песня строить и жить помогает. Так было и так будет. Я часто напеваю про себя, а порой и вслух. Люблю всё настоящее…
10:45 – подальше отсюда, пока совсем не поплохело.
10:50 – за углом висит телефон-автомат. Номер телефона художника-примитивиста Феди Захарова должен быть записан на задней стороне блокнота. Федя может занять до лучших времен. Он всегда меня выручал.
11:00 – позвонить Федьке.
11:05 – длинные гудки вызова. Внутри перед неизвестностью всегда все замирает. Притаивается. Ту-у-у… Ту-у-у…
1106 – Алло, Федор?
11:15 – Федор. До него пешком далековато. Сам бы он с удовольствием подъехал к галерее, только болеет с похмелья, подняться с кровати не может. “Сына за пивом послал. Раньше как после обеда не оклемаюсь”. Понятно. Опять я в проигрыше. Сколько уже на счету не в мою пользу – 99:0? “Давай до завтра, – предлагает Федор, – завтра я сам к тебе приеду. С бутылкой, если хочешь. Тебе много занять-то нужно? Немного, тогда тем более. Договорились, давай держи хвост пистолетом. Я сейчас за тебя выпью, кажись, сын пришел. До завтра”. И я повесил трубку.
11:20 – прямо перпендикулярно галерее через переулок и два дома находится дом для душевнобольных. Там у меня одногруппница по институту работает. Нянечкой. Катя Стриж. Это она мне подала идею серии картин с использованием рисунков шизофреников. Она подарила мне полную папку рисунков душевнобольных. На папке, как сейчас помню, было написано: “Пытаться совместить любовь и тишь да гладь. Как веру правую и ложную равнять. Преступна даже мысль лечить лекарством душу и снадобьями скорбь из сердца изгонять”. Я спросил у неё, чьи это слова. Она ответила: Хайяма. Мы все не в своем уме. Кто-то больше, кто-то меньше. Все мы нуждаемся в лечении. Только лекарства у всех разные. Кому-то помогают таблетки и уколы, кому-то – объятия любимого человека и доброе слово соседа. Каждому своё.
11:30 – идти или не идти? Вот в чём вопрос. Прийти к Кате только для того, чтобы занять денег, не дело. Я чувствую, что у неё ко мне что-то есть. Но я не могу портить ещё чью-то жизнь. Одного меня достаточно. Разве нет? Поблагодарить её за поддержку и помощь – значит, дать надежду. А я не хочу. Катя оставила живопись, бросила ради мужа и ребенка. А муж оставил её ради бутылки и шлюх. Я спросил её, когда мою картину купил коллекционер из Амстердама: “Вернешься, может, в славные ряды художников?”. Она посмотрела на меня, улыбнулась: “Я нужней здесь. Тут тоже есть свои холсты и краски. Я и здесь рисую. Рисую новых людей. Помогаю им поверить в себя, найти себя. Я несу ответственность за них. За каждым штрихом, за каждой линией – человеческая жизнь. Судьба. Счастье. Люди – они, правда, не картины, но их тоже можно испортить. Так же можно не заметить, не оценить, порвать, выбросить… Поэтому я все тот же художник, а значит, я вместе с вами, и мы идем в ногу”.
11:40 – сегодня не мой день. Кати скорей всего в больнице не будет. Не её смена или ещё что-нибудь. Да и в общем-то пешком ходить не привыкать. А деньги завтра мне займет Федя.
11:42 – в кармане последняя монетка. Если вытащу орлом – пойду до Кати, если решкой – пойду до дома. День-то только начался.
11:43 – орел.
11:45 – перейти дорогу. Потом в переулок. В нем полно мусора – коробок из-под обуви и пустых бутылок. Любимое пристанище бичей и пьяниц. Все мы – неприспособленцы – в одном шаге от “гордого” звания “бич”. Сейчас быть бичом модно: не работаешь, налоги не платишь, целыми днями знай себе пей и бутылки собирай. А если еще в Центре занятости на учете стоишь и получаешь каждый месяц пособие – ваще красота.
12:10 – дом, где зарезали друга детства Пашку. Убили случайно не того. Перепутали. А Павлу было 16 лет. Уродам за непреднамеренное убийство дали условно. Папочка одного из нападавших кому-то хорошо позолотил лапу. Родители Паши писали Горбачеву – без толку. Потом они уехали из города.
12:25 – городская психиатрическая больница.
12:30 – Катя. Я буквально налетел на неё в дверях. Она приклеивала информацию для посетителей на дверь, когда я собрался с духом и вошел.
– Ты?! Каким ветром?
– Попутным, заходил в галерею, там ремонт. Не могли предупредить, я бы в магазине при Худфонде картины выставил.
– Деньги нужны?
– А кому они не нужны? Знаешь такого? Пускай поделится.
– У нас скоро обед. Ты голоден?
Я соврал, что нет.
– Все равно накормлю. Пойдем.
– Что, к психам?
– Новые чувства, новые переживания – разве не интересно? Не бойся, мы поедим в моей комнатушке. У меня там спрятано домашнее вино, сама ставила. Пошли.
13:00 – 14:02 – обед.
Рис с рыбной котлетой, рассольник, компот, 3 куска хлеба, пирожное “картошка”.
– Ты похудел.
– Это от нервов.
– Все мы потенциальные клиенты этого заведения. Все без исключения. И чем больше я здесь работаю, тем больше в этом убеждаюсь.
– Тебе здесь нравится.
– Ты спросил или сам за меня ответил?
– Так по тебе видно. Сияешь вся.
– Это дневной крем. Я всегда им лицо мажу.
– Не про то я.
– Ты про сияние изнутри?
– Оно чувствуется. Ты вроде и не улыбаешься совсем – а само счастье. Кого-то нашла?
– Разве что только себя.
– Да, это самое главное. Найти себя.
– А ты разве не нашел?
– Не-а…
– Жениться тебе надо. А уж жена тебя настроит на нужный лад.
– Думаешь?
– Уверена.
– Я подумаю.
– Сколько можно думать? Действовать надо.
– У меня ни работы, ни денег… кто за такого пойдет. И жить со мной – бурлакам только под силу. Кроме картин и мыслей, ничего нет. Кот еще по кличке Шах и ботинок, который нужно заклеить.
– У тебя клея нет?
– Мы вроде только говорили о моей женитьбе?
– Этому у шизофреников не надо учиться, чтобы прыгать с мысли на мысль. Так клей у тебя есть?
– Я-а, я это, как его…
– Всё понятно. Доедай, а я сейчас.
Катя была простой женщиной, худенькой с редкими жиденькими волосами, чувственным ртом и тускло-голубыми глазами. Я бы использовал её как натуру, если бы когда-нибудь рисовал фею или девушку-эльфа. Хрупкая, почти воздушная… Как облачко… И как она сможет справиться, если огромный детина-психопат решит поразвлечься? Страшно представить… и тем не менее Катя здесь работает уже больше десяти лет. И счастлива.
Она вернулась с тюбиком клея “Момент”. Мне стало неудобно.
– Вернешь, когда сможешь, – сказала она и положила клей передо мной на стол. – Ты всё еще не разучился краснеть, когда стесняешься. Брось – мы уже взрослые. А взрослые – значит сильные. Нужно уметь бороться. Везде и всегда. В конце концов и проигрыш порой победа.
Я молча слушал, дожевывал пирожное и слушал.
– Я никого не виню в своей жизни. Все кого-то ругают. Кто правительство и президента, кто родителей и общество, кто строй и политику партии, кто Бога… Я никого не ругаю. Даже себя не обвиняю в такой жизни. А какая у меня жизнь? Нормальная человеческая жизнь. Чего-то хотела, пускай не добилась всего, но ведь шла, стремилась, хотела. Да и ещё не вечер, как говорится. И ты не сдавайся. Может, тебя в медбратья пристроить, а? Ты как?
– Не понял, что?
– Пойдешь к нам работать, спрашиваю?
– Ой.
– Чё ой? Платят неплохо, общения предостаточно. Все ж лучше, чем ничего, и времени для творчества и вдохновения куча. Те картинки тебе вон как пригодились…
– Я подумаю, Кать.
– Говорю тебе, нечего думать, всё б ему думать – действовать надо. В общем, я сегодня поговорю с главврачом. А ты завтра приходи часам к восьми. Деньги на дорогу есть?
– Есть.
– Точно?
– Зуб даю.
– Слушай, может, ты зайдешь ко мне, заберешь, какие приглянутся, вещи моего бывшего. Они мне только полку в шкафу занимают. Столько лет прошло, а все выбросить жалко. Там ни разу не ношенные сапоги есть. Куртка с подкладом, как новая. Зайдешь?
– Неудобно так, Кать.
– А что неудобно? Друзья все-таки, какие ни есть, а друзья. Учились вместе… да и так…
– Зайду.
– Годика через три?
– Ну почему, на днях зайду, а сын как?
– Он уже не живет со мной. Подженился.
– Вот как. Вот время летит.
– Потому и надо торопиться жить.
Я сказал:
– Да. Надо.
14:05 – на крыльце мы были одни. Сейчас у больных сончас. Посещения начнутся после четырех. Катя напомнила о завтрашнем дне и: “Побрейся. Тебе не идет недельная щетина, или сколько она у тебя там?”.
14:10 – попрощались. Я спустился с крыльца и пошел той же дорогой. Обернувшись у самого поворота, увидел Катю. Она всё ещё стояла на крыльце и смотрела мне вслед. Увидев, что я обернулся, она помахала. От неё действительно исходило сияние. Его нельзя не заметить. Оно ощутимо даже физически. Я помахал в ответ. Катя улыбнулась. Мне захотелось послать ей воздушный поцелуй, но сдержался. Улыбнувшись, зашел за дом и остановился. И, поцеловав ладонь, послал свой воздушный поцелуй по направлению к больнице. По направлению к Кате…
14:23 – долго стою за углом. Полный сил и опустошенный напрочь. Хочется бежать, лететь, пронзая синеву неба, к звездам, и в то же время хочется медленно брести по тропинкам, любуясь огненно-рыжей палой листвой… Такого со мной еще не было. Ни разу. Вот оно – Альфа и Омега. Конец и начало.
14:40 – так тихо я ещё никогда не ходил.
15:10 – а я ещё только у галереи. Рабочие заклеивают окна выставочного зала газетами и слушают орущий на всю катушку магнитофон. Поет любимая Жанна Агузарова. Что-то в жизни переменилось. Похоже, что её новая маска мне к лицу. И не надо подстраиваться, не надо прогибаться. И, может быть, там, за новым поворотом, за тем углом меня снова подкарауливает пара неприятностей – я готов. Не знаю, почему я так уверен, но готов. Потому что не один, потому что в моей жизни появился Человек. Мой человек.
15:25 – за новым углом меня ждала монетка – 5 рублей. Я поднял её и пошел к автобусной остановке, на которой нашел еще одну пятирублевую монету.
Около половины четвертого – за сегодня я выкурил только одну сигарету. Явно, что-то изменилось в мире. Достаю замятую пачку сигарет и вдруг вижу её – девушку с цветами. Она бежит навстречу юноше, в руках у него букет роз, и я знаю, что они – счастливы.
Что-то в жизни изменилось. Не только в моей. Что-то изменилось и вокруг.
Стоит только одному человеку почувствовать счастье – всё изменяется. Должно быть, так.
15:40 (если верить расписанию маршрута №5) – в автобусе стою. По правую сторону – за окном знакомые поля. Слышу, как женщина говорит мужчине, что “датчики зафиксировали какое-то колебание в воздухе. Что-то вроде воздушной волны. Как бы дыхание Всевышнего. (Поцелуй?) Оно обрушилось из космоса, и состав воздуха изменился. Воздух стал чище. Даже не чище – прозрачнее. Мы связались с центром, и нам подтвердили показания приборов. Волна была. Что это, правда, такое было, непонятно. Может, со временем узнаем. Во сколько? Приблизительно в 14-00 по местному. Ты тоже почувствовал? Землетрясение? Ну, скажешь тоже. Хотя, не знаю…”.
Приблизительно полпятого – один человек плюс еще один человек – уже сила. Уже Бог. Внутри меня будто произошел сбой. В хорошем смысле слова. Сбой со знаком плюс.
Сбой (если так можно сказать) произошел не только со мной.
У садика я остановился специально, хотя уже был уверен, что меня ждет очередное подтверждение. Чудо случилось и здесь.
Дерево-распятье зацвело. Детишки собрались вокруг него с открытыми ртами. Некоторые из ребятишек плакали. Мертвое еще утром дерево за несколько часов ожило. Зеленые молодые листочки шумели на ветру и сверкали в лучах готовящегося ко сну солнца.
Я стоял и смотрел на зеленое чудо до вечера. Может, часов до семи – не могу сказать точно. Но когда стемнело, и на небе зажглись первые звезды, я пошел домой.
На пороге меня встретил Шах с растрепанной зубной щеткой и пустой миской.
Покормил кошака остатками ухи. Уже за полночь достал старые полусухие краски и на оборотной стороне рисунка с черным деревом осторожными штришками начал рисовать сегодняшнее чудо. Приготавливаясь к завтрашнему дню. Завтрашнему чуду.
И послезавтрашнему. И послепослезавтрашнему…
В ПАМЯТЬ О ТЕБЕ, ПАПА
К.Н.Д. посвящается
Пускай не автобиографично, но все же первый шаг сделан.
И.К.
Так сказал и бросил нож. Нож, с широким лезвием и деревянной ручкой, вонзился в отбитую кожей дверь.
– В память о тебе, – сказал самому себе и широко улыбнулся, – ты кидал так же, – и через долгий глубокий выдох, – тебе бы это понравилось. Я ведь никогда не умел их швырять.
Выдернув нож, вернулся к кровати. В общежитие было пугающе тихо. Как перед Армагеддоном, подумалось. А ещё подумалось, что пора уже. Пора начинать поиски. Сел на край кровати, сетка провалилась подо мной, всхлипнула. Из последнего, да и предпредпоследнего письма бабули узнал, что отец не писал ей уже больше трех лет. Я же не видел отца лет десять, вру – с девяносто восьмого, значит, всего восемь лет. Срок.
В девяносто восьмом, в конце зимы, когда февральские ветра, агонизируя, все еще давали отпор весенней капели, мне исполнилось пятнадцать. Отношения с отцом уже были на пределе. Если когда я был ребенком и в четырнадцать он мог поднять на меня руку, то теперь…
Из-за того, что он пьяный приходил домой. Из-за того, что тащил из дома вещи (как-то спер у мамки из ванной коробку стирального порошка). Из-за гнилого базара, из-за храпа во сне, из-за вони перегара и немытого тела, из-за… из-за…
И из-за того, что в конце зимы наутро после моего пятнадцатилетия он замахнулся на меня, я поднял, впервые поднял, на отца руку. Руку не простую. Руку не пустую. Руку с табуретом. Слабая, худая рука, откуда только взялось столько сил?.. Похоже, существует на Земле что-то невидимое, некая энергия, которая дает нам импульс в экстремальный момент. Тогда, восемь лет назад, на кухне это и был такой момент. Отец был пьян, впрочем, после переезда он пил каждый день. Обвиняя во всем новое место жительства, климат, Центр занятости, место расположения дома, родственников, нелюдей…
– У нас были другие люди, – говорил он, – правильные. Здесь все как чужие. Как нелюди. Здесь всё чужое, даже деревья и кирпичные дома, даже собаки не такие, на собак не похожие. И птицы не поют. И моря нет. У нас и небо было ближе к людям, и звезды ярче, а тут – чужбина. Зима по шесть месяцев. Люди – собаки. Собаки – волки. Небо далекое, что не увидеть, и птицы не поют – каркают. Про звезды молчу – на плевки похожи.
Поэтому он и пил. У него не было здесь друзей, он никак не мог найти себе хоть какую-то работу. Уходил рано утром, печальный и “убитый”, в город и возвращался, как стемнеет навеселе, если не на рогах.
В тот вечер он, как и всегда, пришел вместе с темнотой. Кто жил с отцом-пьяницей, тот, должно быть, знает все эти финты и выкидосы, каких в загашнике у алкоголика до кучи. Например, он (алкоголик) мог с порога начать жаловаться, срываясь то на крик, то на плачь, на свою несложившуюся жизнь, обвиняя во всем всех, только не себя. Мог начать нести полную чушь про прошедший день, придумывая дешевые истории с дешевыми персонажами. Алкашам свойственно вранье, они врут на каждом шагу и, что интересно, сами верят в придуманное.
Жить с пьяницей – медленно разлагаться. Атмосфера в доме всегда под прицелом. Нервы на взводе. На спусковом курке. Каждое слово взвешивается и фильтруется.
Мой папаша любил выражение “фильтруй базар”. Сам же не имел этот самый фильтр и дико страдал от словесного поноса. Алкоголики с их неудержимым стремлением докопаться до истины (и все это только в нетрезвом состоянии) причиняют массу неудобств и боли всем, кто рядом. Извергая из себя все затаившиеся помои, они марают ими всех без исключения, при этом не очищаясь ни на грамм. Наоборот – выплеснуто 2 килограмма помоев, залито четыре. Такова арифметика алкоголика. Вообще у алкашей все не так, как у людей. И речь, и мироощущение, мировоззрение, вычитание и сложение, координация движения, поведение…
Любил ли я отца? Да. Да. И еще раз да. Всем людям свойственно, так уж повелось, помнить плохие, отрицательные мгновения жизни, анализировать их по прошествии какого-то времени, докапываться до сути, до ядра. Винить себя или обвинять других… А ведь было и хорошее, и много положительного, нежно-красивого, теплого, милого…
Папе я обязан верой в чудо. Он вложил в меня это. Темными ночами при свете керосиновой лампы (у нас часто отключали свет из-за штормов на море) папа садился на пол у кровати и рассказывал истории. Истории страшные и загадочные, правдивые и придуманные. Папа был отличным рассказчиком. Его можно было слушать всю ночь и ни на секунду не сомкнуть глаз, не заснуть. Он рассказывал про ведьму, которая жила в нашем поселке, про русалочью скалу на заброшенной пристани. Однажды мы плавали на эту скалу, и папа достал мне со дна раковину, на которой были выцарапаны странные знаки – иероглифы. Это русалочьи письмена, объяснил папа. И я поверил ему. Он рассказывал о блуждающих зеленых огоньках на кладбище. Потом, в двенадцать, вместе с друзьями я отправлюсь на поиски клада, место захоронения которого и указывают эти самые огоньки.
С папой мы часто ездили на ночную рыбалку. Я открыл для себя все таинство звездного неба, ночного моря и душевного разговора у костра с такими же ночными рыбаками, как мы.
Когда под утро с моря тянулся туман, и в палатке становилось жутко холодно, я вставал вместе со всеми и пил горячий напиток с водкой. Папа мне капал не много, но тот обжигающий трепет в желудке, то тепло, мягко растекающееся по телу, согревающее, я вспоминаю всегда, когда опрокидываю рюмочку-другую коньяка.
Ночью море светится – это показал мне папа. Как быстро размотать бороду запутавшейся лески – тоже он. Что значит бросать от бедра, как завязывать морской узел и не бояться после полуночи банника с его подругой кикиморой. Что бить нужно всегда первым и наповал, инопланетяне существуют и наблюдают. Как затачивать ножи на наждаке и резцы на токарном. С чего начинается Родина, и чем заканчивается жизнь… Папа научил меня мечтать. Научил сочинять истории не хуже его. Папа… Одно я не умел – бросать ножи. Любимое занятие папаши, когда напьется.
Он садился на стул в конце комнаты с ножом, иногда с несколькими ножами, и, кратко комментируя всё происходящее, бросал нож в дверь или в пол. Странная забава. В чем-то даже ненормальная. Хотя объяснимая. Папа рос уличным хулиганом. В те далекие шестидесятые надо было уметь выживать, говорил папа, тогда все ходили с “братишками” – ножами. Бились на танцплощадках в кровь и жили согласно строгим законам улицы.
Папа часто рассказывал истории своей буйной юности. Он сидел “по малолетке”, как-то во время драки его спасла от удара ножа эбонитовая самодельная ручка, он никогда не проигрывал в карты и курил с девяти лет.
Мама всегда, особенно после моего совершеннолетия, боялась, как бы не взыграли папины гены. Частенько, оставаясь со мной тет-а-тет, мама срывалась на слезы и чуть ли не умоляла не пить что попало, и не связываться с кем попало. Обижалась, когда я приходил домой не совсем трезвый, и журила за связь с продавщицей из зоомагазина.
По папиным стопам я не пошел. ДНК, конечно, хорошая штука, памятливая, только у меня был свой путь. У всех нас свои пути. У папы – свой, у меня – свой.
Табуретка положила начало моему пути. Табуретка и окровавленная голова отца дали толчок к новой жизни, к началу меня, подняли волну, мою волну. И грянул гром. Шторм…
Пути разошлись. Папы больше в моей жизни не стало. Подростковый эгоизм? Может быть. Все мы когда-нибудь начинаем по-настоящему жить, и все по-своему. Я не выбирал. Всё случилось само собой. Отец словно сам толкал меня к этому. К поступку. Ведь что такое жизнь? Это череда поступков. Поступок за поступком… Именно нашими поступками определяется наша жизнь. По поступкам судят, поступками оценивают и за поступки вознаграждают.
Отношения мамы и папы к моему пятнадцатилетию были, можно так сказать, “никакие”. Они уже не спали вместе, и если, когда мы жили у моря в собственном доме, где до неба достать рукой, они и делили одну постель, то здесь все открылось. В однокомнатной съемной квартире вообще трудно что-то скрыть. И скрыться.
Мама стелила отцу на полу. Он приходил пьяный, ел что-то, бормоча себе под нос, пытался хоть с кем-то заговорить. Мама отвечала. Я молчал. Куда делось чудо? Ночное море? Русалочьи письмена? Искры костра? Теплые слова? Горячие рукопожатия? Мечта?.. Никуда всё это не делось, это всё осталось во мне. В нас. Только всему свое время, как и терпенью. Папа, быть может, и намеренно вел к этому, сеял ветер, пожал…
Когда я увидел его с другой женщиной, я не поверил, что такое может быть. У отца не могла быть другая женщина… А потом мама сказала, что знает про другую и не возражает:
– Наконец-таки он оставит нас в покое.
По-моему она сказала так.
Отец уходил долго. Он неделю после случая с табуреткой собирал свои вещи, приходил поесть и поспать. Он не пил неделю. Может, на что-то рассчитывал?.. Про ту женщину из пригорода мне удалось разузнать не много. Пьянчужка с восемнадцатилетним сыном-дауном. Свой дом, хозяйство – куры, корова. Самогон, которым приторговывает.
Я не сказал отцу “до свиданья”, не сказал и “прощай”. Он ушел и не вернулся. Мы часто встречались. А потом они переехали в деревню. И свое шестнадцатилетие я впервые отмечал без отца. Отца, который научил меня верить в чудо.
Без отца стало лучше. Спокойнее. В восемнадцать у мамы появился поклонник, в девятнадцать они стали жить вместе, а я переехал в общагу по месту учебы. Я пошел учиться на журналиста. В двадцать лет мои статьи стали покупать областные газеты. Местные не в счет. В двадцать один год мою статью опубликовал модный московский журнал “Базар” За первую полосу с фотографией мне выплатили сумасшедший гонорар “зелеными”.
Сейчас мне двадцать три. На родине осталась только бабуля – мама отца. Редкие письма – единственное, что нас связывает. Поначалу я думал, отец поедет домой, к матери, но он решил иначе. Бабуля из года в год от письма к письму спрашивает про отца. Как он? Жив ли? Виделись ли мы?.. Пока отец писал матери (бабуле), я врал ей, что вижу его, пускай издалека, но вижу. Выглядит, писал, опрятно, не сбичевался. Здоров. Но вот уже третий год от отца ни весточки. Письма бабули мокрые от слез, полны тревоги за сына и печали. Последнее письмо я не дочитал. В груди сжалось сердце. Кровь от крови. Казалось, кровь свернулась, и я разучился дышать. Папа. Восемь лет без отца… “Жив ли отец? – спрашивает в письме бабушка, – а то, поди, и в живых папки твоего уже нет. Похоронили и не сообщили. Кто знает, какая это баба, схоронила по-тихому, и концы в воду. Ты бы, внучек, разыскал папку. Не живого, так могилку хоть. Он ведь все-таки родной тебе. Один папка. Кто ж виноват, что жизнь так случилась. В жизни ведь, внучек, чего только не бывает. Ты бы сыскал по теплу папку и написал мне, как обстоят дела. Плохо у меня на душе, сыночка, будто камень давит. Ведь три года ни словечка не написал. Случилось ли что?..”
Не дочитал письмо. Взял нож, отошел к окну.
– В память о тебе, папа, – сказал и, не прицеливаясь, бросил. Лезвие сверкнуло на солнце. Нож с широким лезвием и деревянной ручкой вонзился в обитую кожей дверь.
– В память о тебе…
Электричка пришла по расписанию. Народу, несмотря на субботний день, мало. В вагоне вместе со мной – группа студентов, играющих в карты и одинокая пожилая чета.
У меня в руках сумка с вещами, которые должны подойти отцу, мама сама сложила, а в кармане письмо бабушки с отцовским адресом.
В окно не по-весеннему палит солнце. Весь день зависит от утреннего настроения – верю я.
Металлическо-женский голос объявляет следующую станцию. В какой-то момент, прикрыв глаза, я задремал.
Папа был, как тогда в детстве, молодой и в кепи. Мы шли с ним по раскаленному асфальту под низким синим небом, и над нами кричали чайки. Море уже было близко. Мне лет шесть, на мне панама и шорты.
– Папа, – спрашиваю и тяну его за руку, заставляя остановиться, – где начинается море?
Отец останавливается.
– Хочешь посмотреть?
Киваю в ответ. Папа подымает меня и сажает себе на шею.
– Видишь?
– Ага, – отвечаю, чуть дыша, вглядываясь в желтую полоску берега, резко обрывающуюся зеленым простором. На море обеденный штиль.
– А кончается где?
– Море? – удивленно спрашивает он.
– А разве у моря нет окончания?
– Нет, – говорит отец, – как, впрочем, и у всего под этим солнцем.
Я задираю голову высоко вверх и, стараясь не моргать, смотрю в самое солнце.
– И море будет всегда, и солнце будет всегда, и мы будем всегда, да же, папа?
– Да же, сына. А теперь, – продолжает он, опуская меня на землю, – кто первый до моря?
И мы бежим рядышком, и солнце вприпрыжку бежит рядом, и теплый морской ветерок…
Металлическо-женский голос объявил мою станцию. Выхожу на пустой перрон. Впереди утонувшая в молодой яркой зелени деревня. Делаю шаг, другой, останавливаюсь.
“А что если…”
Сердце отвечает вспышкой резкой боли. Будто заноза.
И хочется повернуть назад, только бы не сталкиваться с жестокой реальностью, но кровь от крови зовет, и сердце ведет к сердцу, ведет вперед. И вот еще один шаг вперед, и еще один… И вот он я, иду по залитой солнцем улице к дому номер 12 по улице Тополиной и знаю, что, как и море, как и солнце, мы будем всегда.
– Да же, папа?..
ЖАРКОЕ ИЗ ФЕНИКСА
В этом доме у всех было все по-разному. Для кого-то шел …14-й год, для кого-то 2000-й. Кто-то считал, что живет во времена перестройки, кто-то был уверен, что в России время безвременья. Один верил, что сейчас у власти до сих пор еще Брежнев, другой мог поклясться, что на “троне” всё еще “меченый”. Говорили, что это здание – что-то вроде закрытого пансионата для престарелых и душевнобольных, но для многих пребывание здесь было хуже тюремного заключения. Считалось, что этот дом имеет форму замкнутого круга – куда не иди, все равно вернешься на свое место, откуда ушел. Только врачи и санитары почему-то разделяли здание на крылья и отделения. К примеру, доктор Берников, замглавврача по лечебной части, мог сказать охраннику: “Если что, я в восточном крыле “креста”, в 6-м или 8-м отделении – вызывай по рации”.
И жили в этом заведении люди разных возрастов и диагнозов. Ладно, хоть говорили все на одном пока ещё языке.
Баба Мила считала, что попала в эти стены, когда её бросили дети, в 1998 году, тогда в самом разгаре была Чеченская война. Ей в тот год стукнуло 70 лет. Её забрала машина “скорой помощи” и привезла сюда, в дом для престарелых инвалидов. Так, по крайней мере, считала баба Мила. Она не уверена, что это её настоящее имя, потому что во сне к ней приходят дети и называют по-другому как-то. На вопрос “сколько она здесь?” баба Мила отвечает: “Точно не знаю. Вроде вчера ещё было позавчера. А сегодня проснулась, и кажется, что всю жизнь прожила тут”.
У бабы Милы проблемы с головой и кишечником. Причем часто приступы случались одновременно. Словно голова с прямой кишкой сговорились. Когда такое происходило, старушке вкалывали слоновью дозу снотворного и увозили в комнату санитарной обработки, где с помощью шлангов с водой и хлорки приводили “объекты” – пациента и постель – в соответствующий нормам заведения порядок.
Соседкой бабы Милы была глухая 90-летняя старуха по прозвищу Веда.
Она одна из всех точно знала свой возраст и могла, не всегда конечно, предсказывать будущее.
– Я яснослышащая, – хвалилась глухая.
Но слышать ясно она могла не много. Кто умрет наутро, могла предсказать за час до смерти обреченного. Что будет на ужин, могла “услышать” только после обеденных процедур. Что заиграет по репродуктору через песню, совсем не угадывала. Да и песен таких бабуля отродясь не слышала.
Зато Веда первая заговорила о переменах за стенами здания.
Однажды перед самым отбоем у неё вдруг из ушей пошла кровь, и старуха услышала, что происходит в мире. Она услышала слова: “великий” и “перемены”, “как в раю” и “к лучшему”. Ей удалось услышать, как смеются звонко дети, и что в душах людей больше нет тревоги о завтрашнем дне.
– Я услышала счастье, – и старуха расплакалась.
К ним в палату тогда пришел дед Раздобар – мерзкий хрыч. Стукач. И чтобы он не разболтал всем, а особенно санитарам про новости из-за стен, Миле пришлось позволить ему потрогать её между ног. Раздобар пыхтел, пускал слюни, шаря костлявой рукой под подолом байкового халата старушки, потом вдруг затрясся весь, закатил глаза…
– Оттолкни его от себя, Милка, – успела сказать Веда, и сердце старика остановилось.
– Помер, что ли? – недоумевая, спросила саму себя Мила и позвала на помощь.
К смертям здесь давно все привыкли. Старожилы так вообще считали смерть избавлением. Божьей благодатью. И ждали её, забыв про дни рождения. День Смерти стал важней. Необходимей. Многие завели календари Смерти, где отсчитывали дни жизни до долгожданного дня Отдыха.
Кое-кто так и говорил: пошел отдыхать, вместо “скончался”.
Дед Раздобар отправился на заслуженный отдых с вожделенной полуулыбкой на устах. Охрана знала, что старик слаб на сердце, и не стала заводить дело и допрашивать полоумных старух. При других обстоятельствах бабулек бы обязательно приволокли в кабинет к главврачу, где тот в паре с психиатром с помощью “сыворотки правды” потребовал у свидетельниц смерти рассказать все подробненько. Как и что было? И зачем старик так поздно приходил к вам в палату?..
Куда девали умерших – отдыхающих? Никто из постояльцев дома не знал. Предполагали, что за стеной есть кладбище, а ещё, что в здании, где-то в подвале, самый настоящий крематорий.
– Откуда, думаете, этот черный дым по выходным над садом? А мыло, которое никогда не кончается, откуда? Оттуда! – пугал старух молодой дурачок Веня.
Он был придурковат и вроде как вырос в этом доме. Его держали здесь за прислугу. Таскал газеты медперсоналу, кофе, бегал по всяким поручениям и помогал обмывать обгадившихся стариков. К молодым его не стали подпускать после случая с Алисой. Года два назад Веня пробрался в душевую, где в это время мылись по одному так называемые “сумеречные” пациенты. Это в большинстве своем молодые люди, которые боятся всего и всех, а в первую очередь себя, и не верят в собственное существование. Веня дождался, когда настанет очередь давно ему приглянувшейся девочки, разделся и, не долго думая, ворвался в душ к “жертве”. Откуда он мог знать, что девушка не знает, что она живая, и стоит под струями обжигающего кипятка.
Веню не любили за то, что он совал свой ошпаренный нос, куда не просят. Его не любили и больные, и персонал. Он, правда, от этого не страдал. У него была целая коллекция вымышленных друзей и подруг, с которыми он прекрасно проводил время в пристройке к кладовке.
Веня стал вторым человеком, сообщившим бабулькам Миле и Веде о переменах в мире за стеной.
Как-то на днях ремонтируя замолчавший репродуктор у них в палате, Венька сказал:
– По радио сегодня услышал, что в стране больше нет правительства, что больше там никто не управляет. Президента тоже, сказали, больше нет и не будет. А если нет власти, значит, полная свобода, и все счастливы. Понятно вам, а? Глухие?..
– Что он сказал? – спросила Веда, когда полудурок ушел. – Сучонок так быстро и неразборчиво говорит, хрен по губам прочитаешь.
– Сказал, что по радио слышал то же самое, что и ты давеча услыхала. Изменилась жизнь в стране. Жить хорошо стало.
– Без очередей, что ли?
– И без них тоже. Всё поменялось. Жить стало лучше.
– Деньги, поди, остались, а коль так – с деньгами лучше жизнь не станет.
– Откуда я знаю, если по радио сказали так, значит, и денег больше нет. Свобода, говорят. Ты бы напряглась, может, услышала бы что ещё?
– Говорю тебе, одно услыхала, подруге нашей Розе совсем плохо сегодня под вечер сделается, надо до неё добраться. Расскажем ей, что знаем, глядишь, на поправку пойдет.
– Так она в “сомнительном” лежит, это на другом конце. Нам бы попроситься у заведующего, так сама знаешь, что он спросит, а мы что скажем?.. Просто поболтать хотим с подружкой, пока она дышит? Не пойдет.
– Ой, Милка, скрывают от нас что-то эти врачи. Вот те крест, утаивают. И санитары, и медички, и охрана. Держат нас здесь, словно прячут.
– Так мы тут все ненормальные. Я вот пока не полнолуние ещё хоть понимаю что… От нас самих нас здесь и прячут. Ты вон одинокая, глухая, и ходишь кое-как, тебя поэтому сюда и определили. Я припадошная, дети меня бросили. А Розка вообще не пойми что, не помнит, что вчера было, кто такая, не помнит, ну как такую в цивилизованном мире держать?! Все мы брошенные здесь. Никому не нужные.
– У Розы сына на её глазах убили, вот и не выдержала она. Заперлась в доме и перестала есть. Если бы не прорвавшаяся батарея, так и померла с голодухи. Её в больнице раза три снимали с петли.
– А на кой такая жизнь? Удавиться легче.
– Вот и я про то же. Зачем нас тут держат, не пойму?..
– Неприспособленные мы к той жизни, вот и держат за стеной.
– Так если жизнь изменилась, Мила, почто нас не выпустят на волю?.. Там же счастье.
– Ты у Берникова спроси.
– Тьфу, дура, – отвернулась глухая, – слышать тебя не хочу, уже и подругу навестить боится. А когда она с нами лежала и тебя успокаивала, когда сон страшный снился, нужна Роза была, а? А когда на тебя срач нападал, кто тебя до горшка провожал?..
– Повернись, – произнесла громко Мила и развернула Веду, чтоб та смогла видеть её губы. – После процедур встречаемся на выходе из крыла. Там, где раньше телефонный аппарат был, помнишь?
– Угу.
– Доковыляешь сама?
– Постараюсь.
– Никому ничего не говори. Да тебя и не спросят. Иди, и всё.
– Поняла. Чё, совесть заела?
– Помрет, боюсь, Роза наша, и даже о том, что жизнь стала лучше, не узнает, а так хоть порадуется. А я думаю, если всё там изменилось, может, и детки мои изменились. Глядишь, нужна я им стала. Заберут меня. Как ты думаешь, Веда?
– Чем черт не шутит…
– Ты вправду с чертями по молодости общалась?
– Было дело.
– А чё так?..
– Профессия у меня такая была.
– При Ельцине что ли?
– Не помню уже. Так меня тут запичкали уколами, память ни к черту.
– Видишь опять он.
– Кто?
– Черт.
– Перестань, Мила.
В палату заглянул молодой санитар в халате:
– Лекарства перед едой примете сами или под надзором? Баба Мила как, ещё в уме?
– В уме. Разве уже полнолуние?
– Да вроде нет ещё.
– Ну, вот то-то.
– А гадалка наша как себя чувствует?
– Выпьет свои колеса, не переживай.
– Смотри, если ей вовремя не принять две красных и две синих, у неё начнет мозг из ушей вытекать.
– Да брось.
– Доктор так сказал после последних анализов. У неё ведь, как его? Разжижение мозга.
Санитар прикрыл за собой дверь, а Веда тут же спросила:
– Наш разговор, что ли, запеленговали?
– Нет, слава Богу.
– А что хотел? Подслушивал? Жучки ли проверял?..
– Ты про место встречи не забыла?
– У выхода из крыла, где телефон.
– Был.
– Был.
– Молодец, а теперь выпей таблетки, две красные и голубые.
– Мне кажется, у меня из-за них, подруга, мозги вытекают, – ответила Веда, заглатывая одну за другой таблетки, – так и никак иначе.
На дневную вахту дежурным санитаром по северному крылу (30-е отделение) сегодня заступил симпатичный паренек по имени Гена. Всю ночь он мирился со своим другом и поэтому не выспался. С любимым они занялись сексом только под утро. Гена с красными глазами и высосанными губами занял пост в 14:00. В 15:45 всё ещё ощущая вокруг терпкий запах туалетной воды партнера, он нежил себя воспоминаниями минувшей полуторачасовой любви, и ему было совершенно наплевать на двух еле передвигающихся на своих культях по коридору старух.
Он, как и любой другой гомосексуалист, до смерти боялся старости. Боялся потерять свой упругий накачанный зад и милую, ни одного прыща, смазливую мордашку. А работал он среди этого разложения только потому, что здесь за не хрен делать, хорошо платили.
Бабе Миле с Ведой повезло, они беспрепятственно проникли в северное крыло и поспешили дальше в “сомнительное” отделение.
Розе, когда она появилась у них в палате, на вид было 70. Старость скрывает возраст. Для любого человека возраст останавливается на цифре 70. Дальше зона нестарения. Потому как уже старый. Уже не разобрать, насколько больше вытянулась грудь, и сколько новых ты приобрела за ночь морщин. Роза, как оказалось, уже давно в доме. Только сначала её держали в крыле для душевнобольных, когда поправилась, перевели сюда, в крыло доживающих свой век. Старухи быстро подружились. Втроем они прожили довольно долго, пока с Розой не случился инсульт. Её парализовало за завтраком, когда она пыталась проглотить целиком вареное яйцо. Розу перевели теперь уже в отделение при реанимации – в “сомнительное” отделение. Роза поправилась, стала говорить и шевелиться через полтора месяца. Но говорила она больше не по делу. Что вспоминала. Рассказывала, как поступала в сельскохозяйственный институт, как у неё случился первый секс и сколько он принес разочарований, как у неё случился выкидыш, и у кого она однажды украла 200 рублей…
Подруг за все это время пустили к ней всего один раз, и то после того, как Роза сама попросила лечащего врача об этом. Когда же подруженьки приковыляли, Роза не помнила ничего. Она молча пускала слюни и плакала.
До “сомнительного” отделения осталось метров пятьдесят, старухи прошли еще один процедурный кабинет и десяток палат с лежачими больными, когда их остановила толстая женщина с усами в форме охраны:
– Эй! С какого отделения и куда направились?
Бабульки остановились.
– Глухонемые, что ли?
– Она да, – подала голос баба Мила, стараясь смотреть женщине в глаза не моргая, – а я все нормально слышу.
– Так чё не отвечаешь?
– А что отвечать?
– Куда направились?
– У нас назначено.
– Куда назначено, спрашиваю? Ну, тугая ты, бабка.
– Так к этому, к доктору.
– Ясен пень, не к пожарному, к какому врачу пошли?
– К этому, как его? Дай Бог памяти, высокий такой, ой, с ушами такими…
– На рентген, что ли?
– Во-во, рентген, он самый.
– Дорогу найдете?
– Так уже не впервой ходим.
– Пропуск надо у дежурного брать в следующий раз, понятно?! Не впервой.
Огрызнулась и ушла церберша, как будто и не было.
Выдохнули бабки.
– Что хотела? – тихо спросила Веда.
– Пропуск, говорит, брать в следующий раз надо.
– А ты что?
– А я соврала, сказала, что на рентген идем.
– Вот ты молодец, не растерялась.
– А то.
В “сомнительном” Роза лежала в отдельной палате. Сегодня подруга их узнала. Пахло свежими фекалиями и хлоркой.
– Только привезли, – начала тихо Роза. – Это из-за лекарств у меня. Это не лекарства, а отрава самая настоящая. У меня после них инсульт случился, я знаю, после этих таблеток – две зеленые и две желтые.
– Роза, мы с хорошей новостью, – зашептала Мила, – там всё изменилось.
– Где там? На Земле-то?..
– Да. В стране стало лучше. Жизнь стала, как рай.
– Это Ведка тебе сказала?
– Это по радио передали.
– А, Ведка, че ты слыхала?
– То же самое и слыхала. Счастье, наконец, посетило Россию. Золотой век – без правителей и денег.
– Быть такого не может. Я только вчера сюда поступила. Что ты такое говоришь?! Там сейчас Путин.
– Роза, приди в себя, мозгами пошевели.
– Это все эти их таблетки. Вы, вы что, хотите сбежать?..
Старухи втроем переглянулись.
– А сможем? – спросила, не дожидаясь ответа, Роза. – Вы только меня не бросайте одну. Я тоже хочу хоть одним глазком перед смертью взглянуть на лучшую жизнь? Неужто это правда, что дожила до хорошей жизни. Неужто увижу её?..
Слезы, которые потекли по щекам женщины, были красно-фиолетового цвета. От лекарств.
– Вдруг там уже и мертвых воскрешают? Может ведь быть и такое, – сквозь всхлипывание продолжала Роза, – я бы сына своего снова увидела. Так ведь бывает?! Это ведь не чудо. Если в России жить стало лучше – вот оно чудо. А воскрешение? Разве это чудо – так, пустячок. Только вы поклянитесь, что заберете меня с собой, поклянитесь прям сейчас, что не бросите меня. Что покажете новый мир! Клянитесь!
Мила с Ведой поклялись.
– Как рай – это здорово. Мы это давно заслужили. Русские. Перемены к лучшему, там, наверно, уже и впрямь всё возможно. Господи, только бы дожить, – Роза засыпала, – я буду ждать вашего возвращения… Господи… Россия спаслась, Господи… Раем стала… И сын мой там… Посмотрю на лучшую жизнь… Сроду не видела, не верила… Вы меня не забудьте… Поклян… По кланить… нить… есь…
Роза уснула, громко захрапев. Старухи незаметно даже для самих себя ушли.
Возвращение прошло, как по маслу. Всю дорогу до своей палаты молчали.
Молчали они и после ужина, на котором сегодня была пресная тушеная капуста с картошкой, кусок жесткого сала и чай. Вечером показывали фильм “Москва слезам не верит”, любимый кинофильм Милы, но и на него они не пошли.
Какое может быть кино, когда за стенкой возникает новая жизнь. Рождается Фениксом из пепла. Лучшая. Новая. Счастливая. Другая. Жизнь. Страна.
Двери в палаты закрывались только снаружи. Изнутри на двери была пластмассовая ручка. Когда из-за сквозняка зимой некоторые двери сами по себе открывались, администрация дома разрешила подпирать “непослушную” дверь табуреткой, а лучше какой-нибудь тряпкой.
Соврав дежурному, что их дверь “хандрит”, старушки получили разрешение закрепить её чем-нибудь.
Не зажигая света, уселись на свои кровати напротив друг друга и принялись усердно думать. Разрабатывать план побега.
– Ты же, Веда, работала с нечистой…
– И что с того?..
– Так придумай что-нибудь, как-никак на правительство работала.
– То был спецотдел по изучению паранормальных явлений. НЛО, полтергейст, всякие аномалии пытались свести к научной точке зрения. Чтоб никакой мистики, был приказ. Всё должно быть объяснено. А как подвести к науке то, чего в природе не бывает.
– Ты общалась с чертями?..
– Не помню я, Мила, уже ничего толком.
– Тебя ведь поэтому сюда заслали, потому что много чего узнала, да ведь?..
– Говори потише.
– Куда тише – и так себя не слышу. Так за что тебя, за то, что с чертями якшалась?..
– Можно сказать и так, – усмехнулась Веда и легла, – я тогда могла лучше слышать будущее. Вот и избавились от меня, выдав за ненормальную. Прочистили мозги и заперли здесь как неугодный элемент. А способности восстанавливаются. Я уже таблетки третью неделю не пью.
– Да что ты! Нельзя. Тебя же за это…
– А кто узнает? Притворяйся, Мила, иначе не выживешь. Жизнь – это сплошное притворство. Нужно притворяться. Притворяться, что счастлив, что влюблен, что доволен работой и обществом. Нужно даже притворяться, что живешь.
– Какие ты страшные слова говоришь. Это из-за таблеток. Зря ты не принимаешь их.
– Думаешь, эти таблетки лечат? Наивная. Они тормозят все возможные реакции, особенно положительные. Они сделали из нас всех кисель. Слабо думающий кисель, даже не растения.
– Зачем?
– Мы каким-то образом мешали становлению новой страны.
– Нет. Ты, может, и мешала своими исследованиями, а я, а Роза, а Раздобарыч?..
– А вы, наверное, просто были использованным и израсходованным материалом, вот и всё – старыми и никому уже ненужными. А зачем государству хлам – в утиль его. Благо, страна наша еще более ли менее гуманна, отвела особое место для переживших все сроки годности граждан.
– Нет, Веда, у тебя точно с мозгами что-то стало. Ты бы снова таблетки начала пить.
– Зачем? Я хочу увидеть свою новую страну. Что они сделали без всех без нас. Там, должно быть, и старости уже нет. Заметь, в дом за последний год-два поступала всего пара-тройка стариков, остальные молодые психопаты, которые тоже, видать, не могут приспособиться к той ихней новой реальности.
– В чем-то ты, Веда, права. Но ведь избавившись от нас, они сделали жизнь там лучше. В этом их плюс. Через какое-то время они, должно быть, выпустят нас.
– Жди. Зачем новой стране старые граждане? Это равносильно впустить в Рай изгнанных прародителей.
– Еву с Адамом?..
– Их самых. Мы – это прошлое. И будущее не для нас. Доживаем последние деньки в отведенном нам уголке пережитого. И когда все отправятся отдыхать на тот свет, с прошлым будет покончено раз и навсегда. Лучшая жизнь, новая жизнь – ей незачем опыт прошлых поколений. Они построили новое только потому, что отказались от старого. Разрушили его. Они избавились от нас, от памятников прошлого, от её культуры, искусства… Прошлого больше нет, Мила. Только мы – те, которые еще прах и в прах возвратятся.
– Ты это услышала?
– Сразу после ужина.
– И нас отсюда не выпустят?!
– Выход один – смерть.
– А побег? Мы же всегда можем убежать. Мы и Розе поклялись.
– Ты до сих пор ностальгируешь по тому, чего не вернуть?! Что давно уже на свалке похороненной истории?!
– Ты про брежневские времена?..
– А разве ты не мечтаешь вернуться туда, честно?
– Тогда, помнишь, колбаса “Любительская” стоила всего 2 рубля 90 копеек.
– А “Докторская” – два двадцать.
– Водка “Московская” два восемьдесят семь.
– Мы брали “Русскую” за три шестьдесят две.
– Вспомни, Веда, кило сахара стоил девяносто копеек.
– Да, а комковой рубль сорок.
– Вы, видно, хорошо жили, коль все такое дорогущее брали?..
– Ты тоже неплохо, если до сих пор думаешь, что это и была лучшая жизнь.
– Всё перестройка испортила. Вспомни, когда миллионы стали. Едрить через коромысло, деноминацию придумали какую-то, зачем?
– Чтоб тебе жизнь медом не казалась. Государства, они ведь созданы для чего? Для того, чтобы убивать, а не воскрешать. В твои лучшие времена мармелад стоил рубль тридцать, а когда тебя сюда забрали, помнишь, сколько он стоил?
– Тогда была Чеченская война.
– Вспомнила?
– Рублей тридцать?
– А сейчас килограмм мармелада знаешь, сколько стоит?
– Ты и это услышала?
– И это.
– Но ведь денег больше нет.
– Там расплачиваются другим.
– Чем? Не пугай меня, Веда.
– Там стало лучше жить, но что всё это стоило им, нам, чем они расплачиваются там теперь, я не знаю. Не слышу.
– Может, ты что-то не расслышала?
– Мы должны придумать, как нам сбежать.
– Это только ты сможешь.
– У Розы послезавтра будет припадок, и она расскажет о побеге, значит, мы должны тикать завтра.
– А как Роза?..
– Я подумаю.
Легла баба Мила. Теперь обе бабули лежали в своих постелях, но никто из них не спал.
– Завтра будет тяжелый день, – сказала Веда.
– Ты же что-то придумаешь? Призови на помощь потусторонних.
– О чем ты? Я же не колдунья.
– Тогда что? Остается надеяться только на себя?
– И только на себя.
– Такое ощущение, что ты не шибко хочешь увидеть ту новую жизнь.
– Ошибаешься, Мила, ещё как хочу.
Заснули как-то сразу. И спали без сновидений. А перед самым подъемом у Веды случилось откровение. Она услышала, как им выбраться из дома.
Утро было пасмурным, за завтраком, который сегодня помогал раздавать придурок Веня, Веда велела сказать Миле, что у них в палате снова полетело радио.
– После завтрака зайду, – пообещал юноша.
– Что ты слышала, Веда? – спросила Мила уже в палате.
– У сучка есть любимая девушка. Только она ненастоящая. Придуманная. Ты должна внушить ему, что мы поможем ему найти её в городе, что знаем, где она живет, с условием, что он поможет нам выбраться отсюда хотя бы на час.
– И Розе?
– И Розе. Ты должна убедить его, что это вопрос жизни и смерти. Что его девица в большой беде. Ей нужна наша помощь. Сможешь?
– Должна. А какой у нас план?
– Скажешь, мы должны выйти через главный вход вместе с парализованной Розой и беспрепятственно выехать на амбулаторной машине за ворота дома. Если он будет с нами или достанет какие бумажки, нас никто не остановит. Дальше в город к центру. На месте сориентируемся.
– Понятно.
В дверь без стука вошли. Это был их “спаситель”.
– Чё, бабульки, опять радио сломали? – сказал он.
Веда ошиблась в своем предсказании на день. Когда Мила рассказывала Вене про его вымышленную подругу, попавшую в беду где-то в центре города, у Розы случился припадок. Доктору Берникову сразу об этом доложили.
Антон Берников – худощавый, лысый, пятидесятилетний мужчина сразу после обследования пациентки под номером 1250, у которой перед обедом случился припадок, направился на охранный пост, где находилась комната прослушивания и видеонаблюдения.
– Показать записи за последние два дня, – велел он пожилому охраннику.
– У нас только звуковые файлы.
– Включай.
– Вы будете прослушивать все?
– Да, я буду прослушивать все. И почему не докладываете, когда пациенты ведут речи о побеге?!
– Так, доктор, они все об этом говорят.
– И про лучшую, новую жизнь тоже все говорят? – орал покрасневший доктор, брызжа слюной во все стороны. – И про то, что Россия стала раем, и нет правительства?! Отвечай, ты слышал такие речи?!
– Может, не в мою смену? – охранник испуганно вжался в стену. – Вот все записи.
Он нажал на кнопку. Антон Берников сел:
– Я им покажу лучшую жизнь. Совсем уже с ума спятили.
Веня тем временем без проблем проник в “сомнительное” отделение, но Розы он там не нашел.
– Её забрали на курс шоковой терапии, – ответила усатая охранница, – у старухи случился рецидив. Рассказала, что в больнице готовится побег. Слышал чё, может?..
Веня ответил: “Не слышал”. Он бежал по сумрачному коридору назад к бабулькам, которые знают, где живет его настоящая подружка, и плакал: “Неужели я снова всё испорчу? Я должен помочь им выбраться. Чтобы спасти мою Клариссу, у неё такой рот. А потом я сдам старух назад. Я должен!”
Роза сидела в кресле и смотрела в пустоту, она ждала, когда придет её доктор. Ей сказали, что лучшей жизни там нет – всё это больные выдумки, и пообещали, что если она захочет чего-то, что сделает её жизнь лучше, то пусть скажет доктору. И он сделает это.
– У меня был сын, – сказала Роза.
– Его там нет. Там всё по-старому.
– Как было при Путине?
– Да, дорогая. Расслабься. В России ничто никогда не меняется к лучшему. Все только ухудшается, – говорила женщина в белом, – вот и китайцы почти придавили, и мусульмане прижимают. Там все без изменений. Разве что только комендантский час ввели и военное положение.
– И никого не воскрешают?
– Нет, бабуля, только Богу это по силам.
– А в Бога хоть там верят?
– Там сейчас куча богов. Кто во что горазд. Все, кто хочет денег, нового Бога придумывает.
– Бога за деньги?
– Ага.
– Так, значит, жизнь лучше не стала?
– Не знаю, кто вам такую ахинею сказал.
– Подруги.
– А они откуда взяли?
– По радио слышали.
– По радио ещё не то сказать могут. Эти средства массовой информации только и могут, что врать. Обманули вас бабуленьки. А вы что, хотите, чтобы жизнь ваша стала лучше? Говорите, доктор пообещал сделать.
– Мне надо подумать. Очереди не нравились раньше. Мне однажды (за мясом по талонам стояла) руку сломали. Мясо заканчивалось, говядина, народ и повалил. А вообще нам-то, старикам, чё надо? Поесть вкусненько да посмотреть, как внуки наши живут. Счастливы ли?..
Веда сначала отказалась идти без подруги Розы:
– А вдруг там сын её?!
– Мы найдем его, и он заберет мать, если, конечно, воскрешен.
– Говорю тебе, я слышала – там нет больше смерти.
Веня стоял на “атасе” в дверях, старушки переодевались в белые халаты, которые притащил рыцарь-любовник.
– Неужели получится?..
– Вы, главное, до Клариссы меня доведите, – шипел “спаситель”, когда они шли по коридору к главному выходу.
На дверях сегодня дежурил новенький. Ему было дано распоряжение выпускать только людей в белых халатах, и чтобы ни один пациент не вышел на улицу. Веня привычно махнул охраннику своим пропуском:
– Врачи со мной.
– Там сегодня холодно, – сказал новенький.
– Не замерзнут, – ответил Веня.
На улице они направились прямо к машине с надписью “амбулаторная”.
– Предупреждаю, у меня нет водительских прав.
– До города далеко? – спросила баба Мила.
– Сто лет там уже не был.
Берников прослушал очередной треп больных. Он вспотел, его тошнило и трясло от злости.
– Вот последняя, – еле слышно сказал охранник, и доктор услышал голос:
“…мы – это прошлое. И будущее не для нас. Доживаем последние деньки в отведенном нам уголке пережитого. И когда все отправятся отдыхать на тот свет, с прошлым будет покончено раз и навсегда. Лучшая жизнь, новая жизнь – ей незачем опыт прошлых поколений. Они построили новое только потому, что отказались от старого. Разрушили его. Они избавились от нас, от памятников прошлого…”
– Номер палаты, крыло, отделение! – заорал, соскакивая с кресла, мужчина.
Охранник дрожащим голосом назвал цифры.
В машине было холодно. Веда сидела сзади. Мила – с шофером Веней. Они выехали за ворота больницы и мчались на всей скорости по главному шоссе вперед.
– Теперь куда? – спросил, останавливаясь на перекрестке, юноша.
Мила посмотрела на подругу:
– Я не знаю, – ответила Веда, – я больше ничего не слышу.
– А ты напряги перепонки, старуха! – заорал Веня. – Не хватало, чтобы из-за твоей глухоты моя подруга пострадала.
– Не ори на неё, козел! – закричала в ответ Мила. – Тебя, что, не учили уважать старость? Придурок.
– Вылезайте.
– Что?!
– Я сказал, вылезайте, дальше я поеду один.
– Ты и правда больной.
– Всё пусто, – говорила Веда, – будто никого нет вокруг.
– Очень умно. Конечно, никого вокруг нет, пустыня кругом, – продолжал орать Веня.
– А где город? – спросила Мила. – Я помню, здесь должен быть город.
– Нету больше вашего города, старухи! Ничего больше вашего нет, разве вы это еще не поняли, идиотки! Все старье уже сгнило на свалке! Только вы остались! Убирайтесь отсюда и подыхайте с голоду. Я уезжаю, давай, глухая, шевели ляхами.
– Ударь на педаль, Мила, щас! – закричала Веда. Мила подчинилась и со всей силы надавила на газ. Веня стукнулся затылком о стойку.
– Открой дверь и выбрось его, – велела Веда.
– Он умер? – Мила не отрываясь смотрела на окровавленное лицо взбунтовавшегося “спасителя”.
– Делай, что сказала.
Выбросив юношу, Мила помогла Веде пересесть за руль.
– Ты сможешь?
– Попробую. Всё равно дороги назад нет.
– Нас поймают? Ты слышала?!
– Я слышала другое.
– Что?
– Роза попросила жаркое.
– И что?
– Жаркое из нас.
– Не может такого быть.
– А прошлое разве можно похоронить?! Вычеркнуть из памяти миллионов?! Можно?! Вот что происходит, когда плюешь на прошлое. Посмотри вокруг – пусто. Ничего. Ни настоящего, ни будущего. Они загнали нас доживать свой век на клочок изолированной от будущего земли и думали, что так добьют прошлое. Избавятся от него. Не вышло. Они пытались обхаять наши времена, обвиняя всех наших правителей, весь наш строй, всю власть, всё наше общество, нашу жизнь, в чём попало. Они построили свое, оболгав нас, и вот к чему они пришли, растоптав нас. Растерзав прошлое. Вот она, лучшая жизнь. Без денег, без правительства, без искусства, без прошлого… Без людей. Будущего нет, дорогая моя! Остались только мы – останки прошлого. Которым снова заново придется возрождать страну. Возвращать Русь! Россию!
– А если ты не права?
– А если в тебе говорит полнолуние или твои таблетки?..
– России не может не быть! Я не верю в это!
– Тогда поехали! Поехали дальше и дальше и посмотрим! Нам нет возвращения. Только одно – воскрешение.
– Мы просто заблудились, Веда, просто заплутали в паутине дорог, и всё. Ты ведь слышала, счастье в душах людей, ты сама говорила.
– Вот поэтому я и хочу ехать, – и Веда заправски повернула ключ зажигания, плавно надавила на педаль сцепления, потом на педаль газа, включила скорость и медленно они поехали вперед. По мокрому от моросящего дождя асфальту.
Розу накормили жареным мясом, как и велел замглавврача. Когда старуха спрашивала: “Чьё это мясо?”, ей отвечали: “Это мясо ваших подруг, которые солгали вам о лучшей и новой жизни. Мясо Веды и Милы”. Роза плакала и жадно впихивала в себя куски слегка подгоревшей говядины.
Берников с двумя охранниками отправились на поиски украденной амбулаторной машины. Они петляли по лабиринту дорог, но нашли только замерзшего и голодного придурка Веню. Тот и рассказал им про чудо. Он говорил, что видел, как старухи долго ехали по дороге медленно, еле-еле, а потом с неба в них ударил столб огня, и машина исчезла.
– Своими вот этими глазами видел, – божился юноша, плача, – я подбежал к тому месту, а там сухая земля и чуть опаленная трава, зуб даю. А ведь дождь был, а тут сухо вокруг – и не машины, и не старух. Ведьмы они были, что ли, и меня приворожили. Про жизнь новую всё говорили…
– А ты-то сам веришь в лучшую жизнь? – спросил уставший Берников юношу.
– Так вот же она, – ответил, улыбаясь во все тридцать два зуба, Веня.
– Дурак, – сказал доктор и отвернулся.
– А что сбежавшие? В прошлом? – спросил один из охранников.
– Они уже не прошлое. Они – это уже будущее, это новая жизнь. Даст Бог, доживем – увидим.
– Но, доктор…
– А ты бы смог удержать прошлое на цепи? – он смотрел в скуластое лицо здоровенного охранника и ждал ответа.
– Так оно же прошлое, что его держать. Прошло ведь, – ответил охранник.
– Как видишь, прошлое от будущего не утаишь. Отдыхай.
– Нет, мне интересно…
– Мне тоже, только я ничего тебе не скажу. Потому что сам ничего не знаю.
– Они что, умерли?
– Прошлое не умирает. Его невозможно убить.
– Что тогда?..
– Я же сказал, поживем – увидим.
Доктор Берников улыбнулся. Впереди его ждали 10 пациентов и еще целых пять часов работы.
Охранник посмотрел на всё ещё плачущего Веню и спросил:
– Ты что, и правда думаешь, что лучшая жизнь, она такая?
Юноша, не ответив, убежал.
Охранник, матюгнувшись, вернулся к еще не успевшей остыть машине.
Он исколесил ни один десяток километров, пока не нашел украденную машину. Она лежала на боку в кювете, искореженная, с выбитым лобовым стеклом и фарами. Мужчина осторожно спустился к машине. Сердце не хотело верить, что всё кончилось вот так, сердце хотело верить в чудо. В будущее. Он долго стоял у кабины водителя, все никак не мог решиться заглянуть внутрь: а вдруг они там – раздавленные, мертвые, и нет прошлому продолжения… Собравшись с духом, он нагнулся и посмотрел. Ему хватило секунды, чтобы осмотреть всю кабину.
Выпрямившись, мужчина посмотрел на небо.
– Да, – только и произнес он. А потом, громко засвистев какую-то старенькую мелодию, начал медленно подыматься вверх по склону.
На пустынном шоссе ему показалось, а может, так оно и было на самом деле, что далеко впереди мелькнули две черные точки. Мелькнули и пропали в лучах ярко-оранжевого закатного солнца.
“Для кого-то закат – это рассвет”, – подумал мужчина. И вдруг понял, что он знает, что такое новая и лучшая жизнь.
ИНСТРУКЦИЯ ПО ПРИМЕНЕНИЮ
“…и никто из вас не спрашивает Меня: куда идешь?”
От Иоанна 16:5
Первый, кого я увидел за столько дней пути, не считая, конечно, всех тех, кто еще не решился на такой шаг, появился словно из ниоткуда. Вот только минуту назад впереди меня на дороге никого не было. Только белая разделяющая линия и полоска черного асфальта. А сейчас – он. Подобный мне. Сколько нас таких, только разве что одному Богу известно. Говорят, сто лет назад нас была всего тысяча. И это по всей планете. Когда же я решился и сделал свой первый шаг, по “ящику” сказали, что “идущих”, нас ещё называют “несущие крест”, приблизительно около двух миллионов. Ого, подумал тогда я. И был мне крест.
Догнать мужчину было несложно. Он шел чересчур медленно. Крест как-то гротескно расположился на его спине. Локти торчали над лысой головой костлявыми шишками. И я, пока нагонял его, думал: “Почему он не приспустит его на одно плечо или не возьмет за одну перекладину, как я, так намного легче, намного, всегда можно поменять плечо и руку”. Поравнявшись с “однополчанином”, я все понял. Его ладони приросли к дереву. Мне стало не по себе.
– Давно в пути? – спросил я, стараясь не замечать фиолетового цвета мясо, въевшееся в отполированную потом и кровью “плоть” креста.
Мужчина не ответил. На нем была ветхая, выцветшая на солнце рубашка и такие же обесцвеченные, драные штаны. Попутчик был худ до опасного, а борода, когда-то длинная и густая, тащилась за ним тонкой, еле видной паутиной. Попробовал заглянуть ему в лицо. Не получилось, мешали задранные локти.
– По-видимому, ты идешь лет триста.
– Угадал, – тихим басом прогудел он.
Обрадовавшись ответу, ещё бы – уже дней десять не слышал человеческой речи, только птиц и сигналы машин на какой-то далекой автостраде, продолжаю:
– Видел кого ещё из наших?
– Давно уже.
– Мужчина, женщина?
– Не знаю. Не понял. Долгая дорога с такой ношей обезличивает. Говорил вроде тонко. Не факт, что женщина. Хотя женщины выносливее, да у них и кресты зачастую полегче.
– Ты что, кому помогал, знаешь коль?
– Помогал. Жене.
– И где она?
– Умерла. Долго болела сначала, а потом умерла. Пришлось останавливаться. Чуть ли не руками рыть могилу. Видел, сколько могил у дорог?
– И что? Все наши?
– А ты думал.
– Рассказывают, наших многих убивают.
– И такое бывает. Церковники так вообще охоту устроили. Награда за каждый принесенный крест сто долларов.
– Почему тогда мы продолжаем идти?
– Не знаю. Мне уже поздно останавливаться. Да и кто выбрал себе этот путь – так просто не сойдет. Неспроста ведь ты “вышел” от мира. “Отошел”. Крест сам сделал или…
– Разве кто знает? По мне, так я только решил твердо, что присоединюсь, проснулся наутро, крест у кровати. Взял и пошел.
– Дорогу знаешь?
– Нас всех ведь кто-то ведет.
– Не всех, но рано или поздно на истинный путь выходит каждый.
– Знаешь, кто уже “дошел”? Есть такие?
– Таких нет, потому как мы ещё идем. По пророчеству, как только кто донесет свой крест до места – всё прекратится.
– Это место похоже на череп, слышал?
– Слышал. Тот, кто был там уже – он нас и ведет.
– А мне кто-то говорил, не помню, сказали, что это что-то вроде игры. Вроде как кто первый, тому и бонус-игра. Тот и в дамках. Победитель.
– Ну…
– А кто знает правду?
– Вот именно, что тот, кто будет первый, кто дойдет, тот и узнает.
– Так всё ради правды?
– Почему, не только, хотя узнать истину, разве ты не за этим пошел?
– Я пошел, чтобы найти себя в этой чертовой жизни.
– Во-во.
– А почему именно крест, ты знаешь?
– Никто не знает.
– Странная игра получается. Ни условий, ни подсказок, ни …
– Думаешь, всё-таки игра? Тогда чья?
– Правительства. Мирового правительства. Или того лучше – компьютерная игра. Виртуальная.
– Вот это может. Мне как-то американец попался на пути. Сказал, что подозревает, что всё это эксперимент. Чей только, не знает. Проверка на прочность или ещё что.
– А цель знаешь? Финал? Гейм овер?
Он молчал метров десять, а потом, когда я уже хотел повторить вопрос, вдруг ответил:
– Там узнаем.
Я не мог долго идти с ним. Старик шел, как черепаха, да и к тому же отказался от дальнейшей беседы. Сказал, в его положении лучше беречь силы на дорогу, а не тратить на разговоры о том, чего все равно не знаешь. Оставив его, даже не поинтересовавшись, как так случилось, что руки приросли к дереву кожей и мясом, свернул на оживленную магистраль и пошел перпендикулярно дороге “триста-лет-идущего”. Мне казалось “конец” где-то там, в той стороне. Быть может, и в конце этой дороги.
Из молчаливой дремоты, когда просто тащишься вперед, по инерции волоча за собой крест и ноги, меня выбил разрывающий барабанные перепонки рев грузовика. Махина неизвестной марки пролетела, просигналив, мимо на большой скорости, а водитель высунул из окна кабины руку, показал мне средний палец и, кажись, плюнул. Хорошо хоть так, а мог остановиться, и доказывай потом, что ты не верблюд. Странное дело, но люди из мира нас презирают. Ненавидят. Попадись кому из совсем уж “одичалых”, прибьют и имя не спросят. У меня уже было “дело” по дороге от города с дурацким названием Баб-Ло, догнали не то байкеры, не то так – мужичьё на “харлеях”, местные повелители дороги, и так отмудохали – ели ноги унес. Хорошо, крест не отняли, не сломали. Были случаи, по телику показывали (до того, как “пойти”, смотрел), когда “несущих” забивали до смерти их собственными крестами. Сжигали, помню, живьем. Менты, те так вообще подлюги, как-то нагнали группу с крестами и кого машинами посбивали, кого постреляли, а над кем-то надругались и арестовали. Из крестов сложили костер и улики сожгли. Интересно, что по поводу всего этого думает правительство? Или все они заодно, и это всего лишь часть игры. “Также в условие игры входит уничтожение некоторых “участников”, наиболее приблизившихся к цели. К призу”. Должно быть, так. Поэтому меня тогда оставили в живых: будь я, скажем, хотя бы в километре от “места”, его ещё называют лобным, убили бы на хер.
Заметил новый грузовик, теперь уже несущийся на меня. Прыжками, ударяясь головой о табличку, которая прибита на верхней перекладине креста, спускаюсь в овраг, петляющий вдоль дороги, и тут же в огненной зелени каких-то кустов натыкаюсь на парочку “своих”.
Она – ей лет 40-45 в джинсах, как у меня, и в футболке, и он. Его голову она держит у себя на коленях, в груди у него дыра, которую женщина тщетно пытается прикрыть рукой, и из которой пузырями выплескивается кровь.
– Помогите нам, – женщина сидит, облокотившись на крест. Второй лежит в крови рядом, – пожалуйста, помогите!
– Что случилось? – опускаю свой крест в траву, и, честно, не знаю, что делать. Сажусь рядом с мужчиной.
– Откуда это у него?
– В нас стреляли наверху. На дороге.
– Из машины?
Она кивнула.
– Нужно остановить кровотечение.
– Пытаюсь, не могу.
– Давайте я пробегусь по округе, может, найду что.
Раненый делает непонятный жест рукой.
– Нет, – хрип вырывается из его рта вместе с кровью, – поздно. Уходите.
– Не бросай меня.
Он отталкивается от неё и закрывает глаза.
– И правда, – говорю я, – ему уже ничем не поможешь.
– Я, я… – теперь женщина рыдает навзрыд.
Не люблю я подобные сцены. Не потому, что часто сталкиваюсь, – меня пугают такие безудержные слезы. Слезы чувств. Слезы безвозвратного. Помню себя, когда умерла мама. Казалось, пролитыми слезами я выпросил, вымолил её у того света, оказалось, нет. Вообще слезами ничему не поможешь, скорей наоборот – усугубишь. Поэтому к чему они? Зачем? Так, разве что разрядиться, успокоиться.
Словно прочитав мои мысли, женщина перестала плакать. Поцеловав умершего, она взвалила на себе ещё и его крест и тихо сказала:
– Пойдемте, после стольких потерь я обязана дойти до конца.
Я заметил, как она в последний раз посмотрела на тело, и одинокая слеза скатилась по испачканной в пыли и крови шее.
– Не похороним? – спросил.
– Я не смогу пережить ещё и это. Пойдемте. Вдруг это уже близко.
– Что “это”? – почему-то задал вопрос я. И к своему удивлению услышал новый для себя ответ.
– То, что сделает тебя Богом, а мир другим. Разве вы не знали, зачем шли? И куда шли?
– Никто не знает точно.
– Почему никто? Мы с мужем много изучали, и знаем об этом немало.
– Вы знаете, с чего всё это началось?
– Это началось очень, очень давно, приблизительно в первом веке нашей эры. Знаете о таком?
– Угу.
– Было предсказано, что на Земле появится некто от Бога, который спасет всех и вся.
– Спасёт? От чего?
– От нас самих. Ну, пойдемте, тяжело держать, когда стоишь.
– Может, вы оставите второй крест?
– Я обещала ему, что мы будем там вместе.
И мы пошли по оврагу в сторону клонящегося ко сну солнца.
– Мы идем уже приблизительно около двадцати двух лет. Муж раньше делал заметки, вел календарь, но после наводнения …65 -го года, в котором мы чуть не погибли, он потерял блокнот, и дни потеряли счет. Да это и не нужно, не важно в нашей миссии.
– Миссии?
– Вы, новенькие, все такие странные, или это у тебя по молодости? Удивительно встретить такого “зеленого” среди нас. Обычно за Богом идут уже в зрелом возрасте.
Мне нечего было ей сказать.
– В те далекие времена у людей была книга. Книга книг.
– Инструкция?
– Что-то вроде того. В ней говорилось как, что, куда, зачем, почему?.. Она отвечала на все вопросы и учила. Давала знания. Инструкция по применению. В Книге самым важным было пророчество на будущее – для нас. К несчастью, Книги не стало, как, впрочем, не стало всех книг. На электронных носителях её тоже нет. А после …125-го года люди забыли не только то, что о чём говорилось в Книге, даже названия её никто теперь уже не вспомнит.
– Вот, значит, почему никто толком ничего не знает. Играем без правил и не по правилам.
– Для кого-то эта игра может и не закончиться.
– Для того, кто дойдет?
– Кто дойдет, должен будет пожертвовать собой. Это условие известно.
– Приз – самопожертвование?
– Иначе тебе не познать всего. Иначе не увидеть, не узнать, что надо, что дальше… Ты должен забраться на крест, который нес, и с его вершины – с высшей точки земли (а то место и есть эта точка, ты не знал?) – ты увидишь Бога, ты станешь Бог.
– Что-то новенькое.
– Эти знания собраны и просеяны из миллионов слухов и предположений “несущих крест”, поэтому им стоит доверять. Я в это верю. Муж тоже верил.
– А не получится так, что всё это окажется мистикой? Нет такого места, а тот, кто нас ведет, сам взойдет на крест?
– Нас ведет Бог, а идем мы за тем человеком, который уже был там, а дважды на крест не всходят – это истина.
– А это мужчина?
– Вот здесь мнения, мой дорогой, расходятся.
– И сколько идти, не знает никто.
Женщина кивнула. Она терпеливо несла на спине привязанные друг к другу два креста, и я думал про себя, что именно она заслужила быть первой. И знает она много.
– Встречал как-то наших, из Индии шли. Хотел поболтать, ни черта не понял. Они руками махают, брынкают что-то по-своему и на небо показывают. Я у них спрашиваю: “Что? Что там на небе?”. Они пляшут и крестами машут. Спрашиваю: “Знаете, что на табличке креста написано? Что за языки?”, тычу в буквы пальцем. Индийцы кланяться начали. Мы не много прошли вместе. Главный повернул группу на север, как их не уговаривал туда не идти, я пошел прямо, на юг. За солнцем.
– Правильно, идти нужно всегда к свету. Там, где свет, там спасение. Солнце – маяк.
– Не может быть так, что мы ходим вокруг Земли? Мимо главного места?
– Тому, кому должно, тот придет. Как пить дать.
– А сколько наших погибло от жажды, и ведь в городах даже гибли. Стучали в дома, просили попить, а им даже капли не дали.
– Так и должно быть. Чрез испытания и лишения с крестом на горбу – к победе. Разве это не смысл человеческой жизни?..
Мы добрели как раз до конца оврага, и солнце зашло. Впереди был какой-то огромнейший, со здоровенными баками и цистернами завод, слева вся в фонарях и неоновой рекламе магистраль, справа лес. Решено было заночевать в овраге, укрывшись под дорожной насыпью.
– У тебя есть что скушать?
Она была голодна.
– Я мало ем, если хотите, хочешь, могу предложить белковую пасту.
Вынул из заднего кармана джинсов питательный тюбик и отдал ей.
– Мне кажется, что кто должен выиграть, должен питаться чем-то другим. Не едой этого мира. Где в нас стреляют, и где мы умираем, – сказал, сам того не ожидая, я.
Женщину как обожгло, она бросила мне уже распечатанный паёк и сквозь зубы произнесла:
– Тогда уж кто заслуживает, должен не идти по грязи и лужам этой грешной земли, а летать. Это у вас ошибочное мнение, молодой человек. Неправильное.
Больше нам не о чем, оказалось, стало разговаривать. Она, накрывшись крестами, отвернулась от меня, я, не долго думая, тоже отвернулся и уснул.
И снилась мне всё та же дорога. Дорога вперед. Дорога в вечность.
Утром женщина исчезла.
– Больно надо.
Сказал я громко и пошел в лес.
Обидно, конечно, встречать в рядах себе подобных таких не очень людей, но это жизнь, это путь, это игра. И с этим остается только мириться.
Лес был в основном еловый, так ещё изредка попадались какие-то мне не известные деревца, но большинство…
Двенадцать повешенных на двенадцати деревьях. Я замер, ни шагу. Задушенные висели на проводах, раскачиваясь в унисон ветру. Мне захотелось сблевануть, но желудок, слава Богу, пуст. Все трупы – мужчины, у всех синие лица с отвисшими черными языками.
– Мама моя.
Я побежал, прячась за своим крестом от двадцати четырех, навылупку, глаз. Все мертвые смотрели, казалось, на меня, что-то пытаясь сказать. Предостеречь? И кто они были? Просто несчастные жертвы или…
Я всю дорогу бегом искал на земле хотя бы щепку от креста. Но, похоже, повешенные – не из наших. А потом у грязного, видимо, из завода вытекавшего ручья, вспомнил, как кто-то рассказывал про двенадцать избранных, и будто они тоже играют какую-то роль в походе за… а может, все мы идем в разные места? Или пускай не в разные, пускай в одно, но все за разным? Мысль успокоила. Вдруг так оно и есть, никто ведь не знает. Там узнаем.
Утро серое и мрачное, тут еще и дождь заморосил. Отойдя довольно далеко от двенадцати повешенных, решил сделать привал, переждать дождь. И крест – не то от сырости, не то во мне силы поубавились – стал тяжелей на пару килограммов. Спрятавшись за поваленным деревом, незаметно для себя заснул и увидел, как кто-то играет в игру моего детства на старом компьютере старым джойстиком. Кто-то невидимый, большой пялился в монитор, а там – мы. Люди с крестами. Мы все идем, причем, как я подозревал, все в разные стороны, а он, тыкая кнопки, задает нам непростые задачки. На-ка, получи. Я увидел вчерашнюю женщину с двумя крестами, она выбралась на магистраль, и её тут же остановил патруль. Она крестами пыталась отбиться от двух мужчин в форме, но они выбили их у неё из рук, связали, запихали в машину. Потом я увидел незнакомого мне мужчину с крестом, который он нес, подняв высоко над головой. Его окружили маленькие, лет по десять детишки и стали бросаться специально для этого дела приготовленными камнями. Они бросали в него булыжники, пока он не сдался и, бросив крест, не убежал, куда глаза глядят. Еще я увидел попов: бородатые, сытые, в черном – они преследовали группку из пяти человек с крестами и по очереди стреляли по “мишеням”. “Смерть! Смерть богохульникам!” – кричали они. Я ждал окончания игры, но не было у этой игры конца, и проснулся я со словом “богохульник”, которое притащил из сна и значение которого не совсем понимал.
Как в наше время можно быть богохульником, когда известно, что Бога ещё не выбрали? Еще не дошел до места тот, кто “станет”. А пока Бог ждет, что дальше. И нам ничего не остается делать…
– Ей.
Я открыл глаза. Передо мной стоял мужчина в солдатской форме с пистолетом в руках и с собакой.
– Подымайся, – велел он. Пес породы ротвейлер гавкнул. Я подчинился.
– Это твой крест?
Сначала я сказал: “нет”, а потом, “то есть да”.
– То есть да, нет, не мой? Или то есть да, мой?
– Да, мой.
– Замечательно, пойдешь со мной.
– Крест?
– Что? Бери с собой, конечно.
И мы пошли в ту сторону, откуда я пришел. Дождь кончился, и капало только с деревьев.
– Куда вы меня ведете?
– Туда, куда ты шел.
– Вам известно это место?
Признаться, я был удивлен.
– Ты ведь ищешь гору в форме черепа, так?
– Его еще называют лобным местом.
– Да, да, так точно. И что там тебя ждет, ты знаешь?
Я честно сказал:
– Не совсем.
Солдат улыбнулся, четвероногий друг зевнул.
– Вот вы ищите, чего, сами не знаете. Столько мучений. Истоптанных до кости ног. Слез. Потерь. Смертей. Болезней. Утрат… пуль… а ради чего – не знаете. И по чьему следу идете, не знаете. Слышали звон…
– А вы знаете?
– Мое дело не знать, а исполнять. Вы делаете свою работу, я делаю свою. Ты исполняешь то, что исполняешь, я – то же самое. Мы все исполняем волю Одного. Только вот все по-разному. Так было всегда, мой друг, так будет всегда, и незачем кого-то обвинять. К слову сказать, Бог – это штамп! Тебя, кстати, заложил твой друг с приросшими к бревну руками, помнишь такого? Предал он тебя и глазом не моргнул, и предал за копейки, не веришь мне?
Я промолчал. Я был ошарашен произошедшим. Испуган и… счастлив. Мы вышли к высокому железному забору, за которым была тишина. Черный монстр, клацая зубами, пытался меня укусить за ногу, солдат говорил и говорил без умолку.
– Знаешь, сколько у нас, таких, как ты, перебывало? Не поверишь. И откуда вы только беретесь, не пойму? Откуда столько сил и желания, стремления, мать вашу, найти, дойти. Но эт ненадолго. Скоро найдем того, кого нужно, и кранты. Главное, вовремя найти. Правильно говорю?
Я кивнул, потому что не понимал, о чем он говорит, и что я могу на это сказать.
– Правильно говорю. Недолго уже до конца осталось. Главное – найти, а может, ты он и есть, кто знает, а?
– Я не знаю, – прошептал я.
– Конечно, не знаешь. Вот прибьем когда тебя, тогда и узнаем. Да же, Понтий? – обратился он к псу, тот в ответ завилял обрубком хвоста, оскалился и громко завыл.
– Соглашается, чертеняка. Он у нас при всех проверках всегда. Наш талисман. Наш компас. Наш Понти, – и солдат потрепал зубастого за ухо. – Недолго уже. Сейчас дойдем до ворот, там нас уже ждут. А знаешь, мне все это напоминает какой-то спектакль, знаешь? Видел такое? Раньше их в театрах ставили лет тысячу с половинкой тому назад. И все, что сейчас происходит, похоже на какой-то розыгрыш, будто все мы актеры и все играем, не живем. Или уже жизнь такою стала. Ты чё молчишь? Радоваться надо, дошел наконец. Нашел. Сколько идешь-то ты уже?
– Семь.
– Лет?
– Да.
– Так не радуешься чё, спрашиваю? Поди мечта всей жизни была?
– Не всей, но почти.
– Вот, а ты печальный. Хотя я понимаю. Всегда так, когда находишь то, что долго ищешь и что считаешь целью, смыслом своей жизни, при обнаружении испытываешь чувство досады. Вот оно – сокровенное, а дальше что? И это пугает. Уж лучше совсем не иметь цель и мечту, чем потом придумывать себе новые. Зачем? Но у тебя другое, сейчас ты либо будешь, либо… Game over. Понимаешь? Дай Бог, чтобы ты оказался им, а то все уже так устали от ожидания, до смерти устали ждать.
– Им?
– Да, чтобы ты оказался им. Уже недолго осталось. Ты, главное, когда будут забивать ноги, вниз не смотри. Вообще лучше, когда на крест ляжешь, сразу глаза закрой и не открывай, пока не… ну, ты понимаешь?
– Не совсем.
– И ладно, главное, глаза закрой, чтобы ни гвоздей, ни молотка не видеть, а то ещё чё станет… Когда не видишь – это лучше, уж мне поверь, столько лет этим занимаюсь. Закрой и расслабься. Недолго уже осталось, веришь?..
г. Ангарск