Опубликовано в журнале День и ночь, номер 9, 2006
Ярославу Годыне ровно 30 лет. Он родился в городе Запорожье, знаменитом своими казаками, написавшими письмо турецкому султану, и народным автомобилем “Запорожец”, на котором ездило несколько поколений советских и антисоветских писателей, начиная от Василия Аксенова и заканчивая мной. Сейчас Запорожье оказалось за границей, “в Украине”, а Ярослав Годына – в Москве. Вся жизнь Ярослава Годыны помечена индустриальными знаками. После окончания института он несколько лет служил на авиационном заводе, затем в компании, занимающейся высокими технологиям и радиоаппаратурой. После работал в журнале по электронике под простым названием “12 вольт”, а теперь стал главным редактором высоколобого издания “DVD-Expert”. Женат, имеет ребенка, прозу пишет давно, но печатается впервые. Мне нравятся рассказы этого “технаря”, владеющего словом на зависть дипломированным филологам. Мне нравится отсутствие истерики в его описаниях фантасмагорических элементов нашей буйной нынешней жизни. “Доброта спасет мир, а не красота”, – думаю я, читая его странные тексты и приветствуя этот сюрреализм с человеческим лицом.
Евгений ПОПОВ
Ярослав ГОДЫНА
ЗВЁЗДЫ ВНИЗУ
ПОЛЮБИТЕ ГОЛУБЯ
Не секрет, дорогие читатели, немного в наше время найдется поводов для ликования. Отсутствие твердой уверенности в завтрашний день, какие-то сомнительные телешоу истеричного толка, вдобавок отовсюду звучит странная фразы “креативный” и “позиционируем”… Словом, жить бывает не очень неуютно.
Но есть еще на свете персонажи, способные прогнать грусть-тоску и вернуть улыбку на наши суровые лица. Речь сегодня пойдет о завсегдатаях наших улиц – городских голубях. И совершенно напрасно иные жестокие сердцем граждане презирают эту тучную, добродушную птицу. Даже обзывают ее нехорошим словом “помоечник”. Зря. Ведь недаром коренастый старик с пытливым взором, прижизненный классик живописи Пабло Пикассо избрал голубя в качестве символа мира. Зачарованный дивными песнями, летел и садился голубь на плечо борца за дружбу народов – Поля Робсона. С тех пор и поныне от Гренландии до Зеландии отпечаток лапки в кружке означает пацифизм, доброжелательность и мирный норов.
Спеша утром на работу, не поленитесь понаблюдать за голубями. Честное слово, вселяет необыкновенное жизнелюбие увлеченная птичья возня. Выйдешь на улицу, а там уже дутыши толкутся: воркуют, перья чистят, в луже купаются.
Ничто не смутит голубя, не выведет из себя, не заставит надсадно возмущаться, как это делают, например, представители семейства вороновых. Глядит веселым (и глупым, добавит недоброжелатель) оранжевым глазом сизарь, поклевывает мусор всякий и никогда не унывает. А когда прихватит мороз, устроятся дудкари под навесом метро, откуда поднимается нагретый воздух, клювы в раздутые зобы опустят и сидят себе – нахохлившись.
Первые упоминания о разведении домашних голубей относятся к Древнему Египту 3-4 века до н.э., а родоначальником нынешних завсегдатаев улиц скромно выступил дикий сизарь. Он не отличается особой яркостью оперения: на серо-голубом фоне выделяются две черные полосы через крыло и одна – широкая по краю хвоста. На горле перо имеет металлически-зеленый и фиолетовый отлив, а зоб у него с розоватым оттенком. С тех пор путем искусственного отбора были выведены многочисленные породы, которые отличаются от первоначального вида не только формой тела или структурой пера, но даже и голосом.
Путем направленной селекции человек вывел ряд полезных для себя пород голубей, самой известной из которых является почтовая. В этом случае особый упор делался на развитие способности к ориентации и возвращению в родную голубятню. Обученных особей выпускают на значительном расстоянии от базовой станции. Высшую оценку получают птицы, которые кратчайшим путем и в минимальные сроки вернутся назад. Описано много случаев, когда почтовики преодолевали более 1000 км. Скорость полета такого голубя составляет около 80-90 км в час, что делало его в прошлом самым быстрым гонцом для передачи различных депеш.
Особой группой, отличающейся своеобразным голосом, являются трубастые голуби. Их воркование странным образом напоминает отдаленную барабанную дробь и состоит из нескольких фаз. Обычно перья на ногах у них торчат в разные стороны, но встречаются формы голоногие, хохлатые и без хохлов, пестрые и одноцветные.
Все видели как воркует голубь, раздувая зоб, но делать его огромным пузырем умеют только дутыши, которых еще называют зобастыми голубями. Умение некоторых особей достойно выполнять эту потешную операцию, привлекало внимание селекционеров, которые и вывели эту породу, владеющую зобом в совершенстве.
Кроме голубей с интересной формой тела, способом полета или голосом, существуют породы, у которых особое внимание уделялось структуре пера. Среди них наиболее распространены павлиний голубь – одна из самых старых пород с замечательным хвостом-веером, и якобин, или хохлатый голубь, голова которого утопает в высоком воротничке из перьев.
Стайки диких голубей которые оживляют площади многих европейских городов и щедро унавоживают различные памятники, являются одичавшими потомками домашних голубей. Даже самая пестрая порода в последующих поколениях утрачивает своеобразие оперения, возвращаясь к своим исконным корням – окраске дикого сизого голубя. Гнездятся сизари на чердаках и карнизах старых домов, под куполами колоколен, под мостами и даже на голой земле.
В голубином обществе нет строгой субординации, поскольку в отличие от кур, они являются моногамными птицами, обладающими определенной самостоятельностью и отважно защищающими свои крошечные гнездовые пространства. Слишком навязчивых незваных гостей супружеская пара старается отпугнуть предупредительным воркованием. Если это не помогает, следуют удары клювом и крыльями.
Дружность голубиных пар издревле служила добрым примером для людей. Самец, выбрав и заняв подходящее место для гнезда, голосом приглашает туда самку. Голубку, решившуюся присоединиться к нему, он сначала для порядка отгоняет, но после повторных выражений симпатии с ее стороны, принимает. Через неделю после спаривания, супруги приступают к устройству жилища, впрочем, особенно себя не утруждая и ограничиваясь весьма несложным сооружением. В один прекрасный день самка сносит первое, а через целых 45 часов – второе яйцо. Самец сидит на кладке в утренние и вечерние часы, а самка – все остальное время. Вылупление потомства происходит через 17 дней. Воспитание и кормежка голубят продолжается даже после начала “лётного сезона”.
Одним словом, обратите как-нибудь свое внимание на этих занятных существ. И увидите, как ваше доселе унылое настроение сменит доброжелательное расположению духа. Возможно, такое же, как у этих невозмутимых сизых птиц, только что слетевшихся к нескольким кусочкам хлеба на площади.
ЛАМПОЧКА
В психиатрическую лечебницу доставили одного молодого человека по совершенно прямой причине – очевидного его безумия. Молодой человек Иван пытался съесть лампочку на 75 ватт вместе с токоведущим проводом. Дежурному врачу, который уже давно ничему не удивлялся, молодой человек Иван взволнованно рассказывал следующее.
– Понимаете, нервно озираясь, – говорил Иван. Я ведь вовсе не сумасшедший.
– Ну естественно, – невозмутимо отвечал дежурный врач, – просто вы немного переутомились. Такое сейчас бывает. Не исключено, что сейчас это самое спокойное место в городе.
– Ну вот, – разочарованно протянул Иван, – вы со мной разговариваете в своем обычном тоне, как с больным.
– Не совсем. Все же вы не будете отрицать, что поедание лампочек – случай из ряда вон выходящий…
– Из какого ряда? – насторожился молодой человек Иван.
– Я имею в виду, – поправился доктор и мысленно сделал пометку, – что обычно не принято есть лампочки, да еще с проводами.
– Я все понимаю, – досадливо сморщился молодой человек, – я сам бы еще год назад подумал, что все это глупости. Но с некоторых пор я стал догадываться … Дело в том, что мы все внутри – черные.
– Продолжайте, это очень интересно, – доктор наклонился вперед и начал вписывать чистый бланк.
– Внутри нас все черным-черно. От этого все наши беды. Но чтобы это изменить, нужно дать нашему внутреннему засиять.
– Вы работаете? – доктор продолжал писать.
– Нет. Я не могу. Раньше работал. Сейчас я не могу этого делать. Чем больше я этим занимался, тем больше черного во мне росло. Это просто невозможно – изо дня в день ходить в одно и то же место, выполнять указания и отчитываться перед какими–то абсолютно черными внутри и снаружи монстрами. Я никак не мог понять, для чего должен был разработать какие–то “Технические Условия для сварки тонкостенных трубопроводов”? Ума не могу приложить, зачем.
– Думаю, здесь вы правы, – скучным голосом отозвался врач, – но сейчас вам необходимо отдохнуть, – и он нажал кнопку звонка.
При виде возникших дюжих санитаров молодой человек помрачнел и насупился.
– Не надо меня под руки вести. Я сам пойду.
В палате вовсе не было резиновых стен и ненормальных со свисающей слюной. Несколько мужиков лежало на казенных кроватях. Один спал, другой читал газету, третий – книжку. К появлению Ивана они отнеслись без особого интереса.
Затем к Ивану зашла медсестра и сделала укол, от которого захотелось спать, а не искать свою лампочку.
Вечером мужики потянулись смотреть телевизор в большом холле. Иван к ним присоединился. Они сидели в полной темноте и смотрели какую–то абсолютно бессмысленную викторину, где участники дарили ведущему огромные куски копченого сала и банки с огурцами.
Плоская сияющая колба кинескопа напомнила Ивану о его пока недостижимой цели и он затосковал.
Приемы у врача и уколы тянулись нескончаемо. И вот однажды у одного книголюба, который любил почитать под одеялом после отбоя, Иван обнаружил узкий китайский фонарик. Его крохотной галогеновой лампочки было вполне достаточно. Иван с трудом подавил в себе желание схватить его тут же. Осталось только достать провода. Они были в телевизоре. И вот тишайший обитатель отделения для спокойных пациентов, которым разрешалось почти все, повалил телевизор, с нечеловеческой силой вспорол ему внутренности и выдрал провода. Ябеды побежали за помощью. Отталкивая больных, хоть они и не смели мешать, а только почтительно с опаской расступались, Иван побежал к себе в палату.
В коридоре слышались шаги. Иван заторопился, жевательной резинкой точно и безошибочно закрепил провода с крохотной лампочкой, лихорадочно ее глотнул. Провод теперь смешно свисал из его рта. Двери распахнулись и на пороге появились санитары. Иван как только мог быстро, прижал батарейки к проводкам. Санитары уже добрались до него, но отпрянули, так как рука Ивана начала расти. Не только рука, но и сам Иван начал пугающе увеличиваться в размерах. Свободную руку, которая не держала батарейку, он протянул к санитарам и сжал их. Они выдавились между пальцев как гусиный кал. Тело Ивана превысило размеры больницы, высвободилось из нее, она рухнула к его ногам как детская распашонка. Он посмотрел на испачканную ладонь и попытался вытереть ее о жилой квартал, но тот был очень грязным и закопченным. И тогда Иван воспользовался Измайловским парком, повалив кучу деревьев и прихватив несколько собачников. Рост его продолжался, и в конце концов он отделился от материка, от Земли и теперь внимательно посмотрел на нее. Она представляла из себя сияющую, голубую лампочку. И тогда он сделал то, что давно уже хотел. Быстро, словно опасаясь, что ему помешают, Иван выкрутил ее из невидимого плафона и разбил на мелкие кусочки.
СТРАНА ПЬЯНЫХ
Сазонов вышел из маленького магазинчика, который благодаря пластмассовым дверям и ручкам, посмел назваться “маркетом”. Он, 45-летний российский мужичок, ничем не отличающийся от своих соратников на нашей несчастной Родине, заботливо, как ребятенка, придерживал нечто внутри своей плохонькой демисезонной куртки. Ничего оригинального там не было. Самая банальная бутылка водки, выбранная и купленная с учетом мужицких “соображений по безопасности и экономичности”. Соображения эти заключаются в том, что приобретается 2-я по дешевизне марка, самую же дешевая вызывает опасение – а вдруг суррогат?
Да, это была бутылка водки – ненавистный символ их некрасивых замученных жен, сидящих в оцепенении перед телевизором с сериалом. На улице, зябко кутаясь в такие же дрянные куртки, ждали Сазонова два его друга по работе и унылым выпивонам. Домой идти никому не хотелось. А кто там может их ждать и любить? Кто Сазонову сто пятьдесят поднесет, кроме него самого? Жена, что ли? Или доча, что не пойми кто растет? Или сын-бездельник? Пусть его хоть в армию заберут что ли, может там хоть ума наберется. Мы вон оттрубили в свое время и ничего, людьми стали, на завод устроились. Хотя кому он сейчас на хер нужен, завод этот? Одна радость только осталась – на рыбалочку съездить – с Санькой и Мишкой посидеть…
Новая эпоха сделала им подарок – пластиковые стаканчики. Из них и пили, морщась и закусывая пирожком. Бутылка почти опустела, а Сазонова с друзьями все еще было ни в одном глазу. Вроде белая злая была, а желанной теплоты в животе и голове не происходило.
Разлили остатки. Санька строго посмотрел на этикетку и вынес суровый приговор:
– Говно. Надо запомнить, чтоб второй раз не брать. Пасть дерет, а проку никакого.
– Да… Раньше хоть знали, что брали. А теперь понаделали до хера и больше, и не знаешь, от какой подохнешь, – добавил Сазонов.
– Подохнешь, – эхом отозвался, выдохнул Мишка.
Деньги были выпущены на ветер, еще на одну не хватало. До получки далеко. Оставалось только тащиться домой…
…Сазонов с отчаянием посмотрел на коричневый дерматин своей двери, распятый медными шляпками, образующими звезду. Одно и то же каждый день. Да еще трезвый вдобавок, тридцатку просрал. И вдавил кнопочку звонка.
Люська открыла. Вдрабадан пьяная.
Такого с ней раньше не было. Спиртное вообще даже по праздникам не очень охотно брала. Отец у ней от пьянки угорел.
– Люська, ты чего? Бухая, что ли? – удивился Сазонов.
– Да. А что? Я бухая. А ты пил. Я-то как все люди нормальные – пьяная. А ты чего тверезый? Опять нажрался?
От такой нелепицы у Сазонова совсем голова кругом пошла. Он почувствовал, как хмель потихоньку начинает подбирать его.
– “Ишь ты какая оказалась, замедленного действия…” – подумал удивленно Сазонов о странных свойствах водки. Он все больше косел.
Когда он лег в кровать с оскорблено молчащей женой, с кружащейся головой, словно выпил не одну не троих, а по две на одного. И заснул с твердым решением реабилитировать несправедливо оклеветанную Санькой сорокоградусную.
Утром, несмотря на плохо соображающую голову, у Сазонова хватило сил удивиться стойкости своего хмеля. Он не только не прошел ни на йоту, а даже чуть-чуть увеличился. Жены уже не было, они вставала на работу раньше. На плите его ждала еще теплые каша и суп. Позавтракав, на подкашивающихся ногах, все еще под хмелем Сазанов поплелся на работу. В цеху его поразило множество пьяных, включая даже начцеха и зашедшего с утра Главного инженера, которые тоже еле ворочали языками. И почему-то только самые отпетые, никогда не просыхавшие пьяницы, выглядели молодцом и спокойно и даже с некоторым осуждением поглядывали на остальных.
На перекуре к Сазонову подошел Санька и не успел тот поделиться с ним впечатлением, как Санька негромко сказал:
– Голова кружится – сил уже нет. Идем, хряпнем. Я из дому взял.
Ну, раз главинж под газом, то нам нечего стесняться, подумал Сазонов. Может, праздник какой… И не вступая в пререкания, последовал за Санькой…
…После того как дали по второй и закусили в небольшой каптерке, порядком надоевший уже хмель начал отступать. В голову возвращалась ясность происходящего, словно Сазонов окунулся в кристально чистый колодец. Мысли перестали разбегаться в стороны, наконец стали рядком и побежали в обычном направлении. Зайти, записаться, заплатить, забрать…
Стало легче.
Придя домой уже в подпитии, Сазонов опять застал Люську совсем нетрезвой. На расспросы его она обижалась и упрекнула Сазонова, что хоть он пьяный пришел, но не очень.
– Вижу я по глазам твоим бесстыжим, – говорила она, – пил сегодня с Санькой небось, или с Мишкой этим, гадом.
Ну что тут поделать? Другой бы обрадовался такому парадоксу, рассудил бы умом, что без водки дешевле выходит. И не пьешь, а в голове шумит. Да только не тяжелоумный Сазонов. Затосковал мужик. Как только хмель начинает его разбирать, прямо тошнит его, ненавидел уже Сазонов такое состояние и шум этот нехороший в голове тоже не переносил. А вот водку полюбил еще крепче. Кому хмель жить и мыслить мешал, тот сразу пузырь в зубы. И никак иначе. А иначе из рук все валится, согласья нет.
По телевизору сил нет смотреть на этих клоунов – диктор лыбится, бормочет чего-то, из кресла выпадает, прямо чуть перегаром не несет. То ли дело – на свадьбах али на поминках. Выпьют люди – все серьезные потом делаются, разговорами друг дружку не достают, сидят себе молча. Красота, не то, что в автобусе – как медведи сонные – ревут, падают один на другого, ноги давят. А водиле, кстати, чтобы тот в аварию не влетел, начальство чекушки выдает по наряду, для скорости мысли и быстроты реакции. Вот так.
А вообще Сазонов потом крепко запил, был все время тверезый и видел всех насквозь. Люська горько от этого плакала и жаловалась на лавочке во дворе, мол, все люди как люди – выпивают иногда, а этот уже круглые сутки трезвым и глаза у него ясные-ясные, и смотреть в них из-за этого – СТРАШНО.
СЛУЧАЙ В МЕТРО
“Осторожно, двери закрываются, следующая станция Черкизовская”, – необыкновенно добрым и внимательным голосом, помните, когда Брежнев о нас заботился и был такой диктор Кириллов, вот с такими примерно интонациями было произнесено это послание. Дикторов в Московском Метрополитене несколько – и этот был самый приятный. Вагон, наполненный, но не до отказа, людьми, качнулся, тронулся и поехал к следующей станции.
В вагоне пассажиры ведут себя по-разному. Одни вправду спят, другие просто едут с усталыми физиономиями и закрытыми глазами – лишь бы не видеть своих сородичей. Одни читают совершенно бессмысленные на самом деле и совершенно ненужные прямоугольные листки бумаги с чужой жизнью, а другие зачем-то вписывают буквы в пустые клетки этих листков. Словом, обычный легкий маразм, присущий людям, которых с малых лет настраивают на некую деятельность, а в отсутствие потребности в этой их деятельности они стараются заполнить себя каким-нибудь бесполезным трудом, лишь бы черное их не захлестнуло, не накрыло с головой.
А чего, собственно говоря, сидеть с разинутыми глазами? За окнами темень, в них видно только самих пассажиров, да фонари с сияющими колпаками, на манер нынешних новорусских квартирных изысков. Вот так из сталинских вагонов перекочевали они в современные жилища.
Метро подъезжало к очередной станции. Записанный на пленку псевдо-Кириллов поспешил объявить торжественно и вместе с тем несколько поспешно – “Станция Преображенская площадь”, возможно, у него были связаны какие-то воспоминания с этим местом. Те, кто собирались выйти, сгрудились у дверей. Вагон остановился и почему-то вместо массивных колонн и сводов станции, вокруг него стояла только темнота, словно поезд остановился в туннеле, как это часто бывает в час пик. Но и привычных коммуникаций тоже не было видно. Ничего. Двери открылись и перед немало изумленными пассажирами предстал совершенно черный проем.
– Да что же такое, – сердито забормотала пожилая худощавая женщина, – уже совсем они совесть потеряли. Раньше не было такого. Раньше опоздал – на стол билет положил…
Остальных однако тревожили не приключения партбилета, но абсолютная чернота, которая, как некоторым казался, ну никак с метро не могла быть связанной.
Пока все стояли с разинутым ртом, диктор нашелся и как ни в чем ни бывало промолвил: “Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – Сокольники”.
Загадочный проем исчез, отсеченный дверьми, поезд тронулся с места и поехал дальше. Хоть за окном было черным-черно, звук колес о рельсы, само движение как-то успокоило встревоженных пассажиров. Раз повезли, значит, кто-то там разбирается, что к чему. Такое бывает, может стажер молодой маху дал, говорили их чуть расслабившиеся, но готовые тут же напрячься лица и посматривали в сторону головы поезда.
Метро затормозило, остановка была, как всегда, объявлена. Двери распахнулись и снова чернота безжалостно встала в проемах. Пассажиры переглядывались друг с другом из соседних вагонов. Ничего не понятно.
Пассажиры стали возмущаться, нажимать кнопки вызова машиниста. Селектор молчал. Мобильники не работали и напоминали маленькие, наполненные цветной, подсвеченной водой колбочки.
Следующая станция “Комсомольская” ничем от “Сокольники” не отличалась. Становилась страшновато. Нашлось несколько активных и смелых мужиков, из тех, которые объезжают шлагбаумы или пролазят под стоящим вагоном. Они, покрутив в стороны головами, сошли на “Красных Воротах”. Остальные были в оцепенении. Какая-то женщина средних лет начала истошно орать. Неутихающим и непрекращающимся криком. “ДА ВЫБРОСЬТЕ ЖЕ ЕЕ” – послышался еще какой-то женский голос – такие обычно обращаются к мужчинам в транспорте при виде какой-то несправедливости. Два парня с бесцветными лицами послушались, подтащили бесноватую к дверям и на очередной станции вытолкали ее в черноту, несмотря на сопротивление. Вопли тут же смолкли, словно там ее нечто проглотило и куда-то спрятало. Это не принесло спокойствия в пассажирские ряды. Поезд продолжал свой маршрут.
Чернота не рвалась в вагон, не пучилась, а стояла себе в окнах и распахнутых дверях, напоминала о своем присутствии на каждой станции. Высовывать туда головы или руки пассажиры почему-то боялись, полагая вероятно, что оттуда назад свое не получат. Читать тоже что-то перехотелось. В первом вагоне стучали машинисту, но за стенкой было тихонько, только щелкали реле, обслуживая один из составов Московского Метрополитена. Выйти из поезда, посмотреть на этого горе-водителя и дать по шее желающих не было. Потому что выходить было некуда да и ступать не на что. Совершенно не хотелось из светлого отдаваться черному. Все смельчаки уже спрыгнули.
На “Охотном Ряду”, словно издеваясь, “Кириллов” порекомендовал не забывать свои вещи, а в случае обнаружения посторонних предметов, немедленно сообщать машинисту или дежурному по станции. Особенно странно, что “Кириллов” также упоминал о каких-то переходах. Например, на том же “Охотном Ряду” можно было перейти на “Театральную” и не только. А вот “Комсомольская” обещала переход на “кольцевую линию”. Бедные люди уже и не знали, как реагировать на эти загадочные послания.
После “Кропоткинской”, на “Парке Культуры” еще раз предложив перейти на “кольцевую линию”, поезд погнал по одиночным, не смежным станциям черноты.
“Фрунзенская” чернота, “Спортивная” чернота, и другие минули. Состав приближался к конечной…
Прозвучали слова, которых все ждали и которых не хотели слышать: “Юго-Западная” – конечная станция, просим освободить вагоны”. Люди сидели на своих местах, бледные, черно-белые и не шевелились как на фотографии. Неожиданно по селектору заговорил машинист. Он довольно усталым и будничным голосом, (понятно было, что человек в конце смены – совсем уж выдохся), сказал – “освобождайте вагоны”, не добавив к этому ничего и даже не извинившись за непонятные черные завесы на всех станциях.
Пассажиры переглянулись и кряхтя, с неохотой начали выходить из вагонов в темноту.
ЗВЕЗДЫ ВНИЗУ
Сергей Степанович Кондяков, почувствовав знакомое всякому томление и беспокойство, решительно отложил газету с бразильской телезвездой на первой обложке, зачастившей что-то в последнее время в Россию. Он встал, почесал ягодицу в сермяжных, осмеянных всевозможными юмористами “трениках”, прошел по своей двухкомнатной квартире и очутился в туалете около вечно зияющей (а почему бы и нет?) пасти унитаза. Сергей Степанович посмотрел на овал воды внизу и полудремотное состояние его тут же рассеялось. В глубине темного овала плескались звезды. Сергей Степанович нахмурился от такого безобразия и наклонился над унитазом. Звезды не исчезли. Жены дома не было, детей тоже. Короче, позвать в свидетели было некого. А зрелище и вправду было красивое. Звезды, непонятно откуда взявшиеся, тихо светили снизу, как из колодца, куда в детстве заглядывал босоногий, далеко еще не грузный Сергей Степанович, а просто Сережка. Когда он в последний раз на них смотрел в свои пятьдесят три?
Между тем позыв Сергея Степановича не на секунду не отпускал, грозя ввинтиться тупым ножом прямо внутрь, если ему не уступить. Сергей Степанович затоптался, беспомощно озираясь. Это если по-малому, так в ванну сходил бы, а здесь с ведрами еще надо носиться. Оправляться прямо на звезды, ласково светившие из детства, не очень хотелось.
Как назло, метафорический нож от угроз перешел к действию, материализовавшись и заставив охнуть мужчину и даже немножечко присесть от боли. Необходимо было освобождаться сейчас же.
“Стою здесь как дурак над толчком, так и очко треснет” – раздраженно думал Сергей Степанович, спуская треники и привычно устраиваясь на спасителе-унитазе. “А звезды, авось останутся… Это надо же чудо какое. В горшке звезды появились. Надо Людке показать сегодня. Звезды… Лучше бы баксы в горшке оказались” – в духе времени продолжал размышлять мелочно-меркантильный, но совершенно материально несостоятельный Сергей Степанович, так и не сумевший вписаться в вихрь советского капитализма. Боль отпустила, и Человек успокоился.
Когда тот процесс, ради которого обычно посещают туалет, подходил к завершению, проклятая боль еще раз внезапно вернулась и тут же покинула Сергея Степановича.
“Вот, передержал” – огорченно подумал тот и обеспокоено покачал головой. Затем Сергей Степанович подтерся, встал и стал внимательно рассматривать содеянное. Как серьезный и обстоятельный человек, хоть и нигде не преуспевший, он не привык чего-то там натворить, не глядя. Вот и сейчас он прошелся строгим взором по своему произведению, прежде чем отправить его в речку по стальным трубам. А вдруг там кровь? Или цвет подозрителен? А вдруг глист? Так рекли его глаза за очками, с небольшим пока увеличением.
Надо сказать, в этом случае посмотреть в унитаз стоило. Звезд в воде больше не было, они исчезли. Но на куче кала, перепачканный, лежал бумажник из дорогой, хорошей по виду кожи. Учитывая предыдущие события, его появление как-то одновременно и удивило, и вовсе даже не удивило Сергея Степановича. Оторвав кусок туалетной бумаги и брезгливо взяв ею бумажник, Сергей Степанович понес его мыть в ванную.
“Может, съел чего” – ни с того ни с сего подумалось, и тут же само удивилось глупости подобного предположения Сергею Степановичу, держа кожаный конверт под струей чистой воды.
В бумажнике обнаружилось ровным счетом три тысячи сто семнадцать рублей. Это составляло сто долларов США по курсу Нацбанка, но России. О такой находке под страшным секретом и было сообщено жене Людмиле. Людмила поначалу испугалась за пропускную способность ануса Сергея Степановича, но добытое быстро ее успокоило.
“Сереж, я тебе лучшие кремы буду покупать, если дело наладится” – заверила Людмила мужа.
Дело, действительно, наладилось. Визиты шикарных бумажников с суммой российскими рублями, эквивалентной сотне долларов, продолжились, всякий раз как Сергей Степанович отправлялся в туалет. А когда рубль в очередной раз безнадежно упал, количество бумажек в бумажнике аккуратно увеличилось, плавно следуя ежедневным изменениям официального курса.
Детям решили не говорить, а то еще разболтают во дворе, а потом с милицией или налоговой хлопот не оберешься. Заставят половину государству отваливать, ну его, государство это. Для проформы не бросал Сергей Степанович работу свою и весь двор дивился, как щеголяет Людка и дочка Женька в одинаковых новеньких шубках.
И зажили Кондяковы самым благополучным образом. И было у них доходу примерно три тыщи баксов в месяц, это не считая того, что Людка наладилась бумажниками возле метро торговать. А бывало, воротил носком иной щепетильный покупатель:
– Что это они у вас, голубушка, так скверно пахнут? Уж не дерьмом ли?
(И старался Сергей Степанович нежирное есть, а бывало, как въестся запах дрянной в кожу – ничем его не отбить).
– Тоже мне еще, интеллигент нашелся… Сам ты и есть говно! И из говна вылез, – бойко отвечала ему растолстевшая Людка, которая теперь уже ничего не боялась.
В общем, повезло людям, что и говорить. А вот звезды, правда, больше не появлялись. Ну, ничего. Ничего ведь страшного в этом нет.
г. Москва