Опубликовано в журнале День и ночь, номер 7, 2006
БОЛЕЕ РАВНЫЙ
Он уже подъезжал к Перми, но мы не знали об этом, хотя знаки были, которые я разглядела задним числом: так, дочь вдруг спросила, кто такой миссионер, и мы рассказали про свет, который он несет, например, отсталым племенам Африки, про Швейцера, конечно, который построил больницу в джунглях, а сын уже придумал лозунг для первомайской демонстрации – “За наше нитратное детство – спасибо, родная страна!”, и щит с ним стоял на лестничной площадке, и я исключительно удачно купила девочкам новые кисточки, правда, совсем бедные – дух облысения уже витал над ними, но самое главное – мы ходили по магазинам (в школе дали материальную помощь) и вдруг напали на шампунь, правда, красящий, но все равно – моющий, каштановый колер, то есть всей семьей мы сделались рыжими, но все равно, мы на это были согласны, потому что вши хуже, вроде тоже божья тварь – вошь, но почему-то ее не хочется заиметь…
В тот день мой муж с другом обсуждали, какого погребения будут достойны ботинки Володи – он на них уже молится, каждый день боясь, что с работы до дому они не дотянут, но они всегда дотягивают, а ведь пермского производства, может быть – молебен отслужить, предложила я, но опять же неизвестно, какого они вероисповедания, стали уже, как плетенки, сплошная вентиляция, несмотря на мех внутри, загадка: “Мех и вентиляция – что это? Ботинки Володи”. Муж: мол, нужно огненное погребение устроить – сжечь, это благородно, а пепел в мешочек и носить на груди, чтобы он стучал в сердце, но Володю мучает вопрос, даст ли это им успокоение? Чтобы вещь переправить на тот свет, ее нужно сломать, так считали первобытные люди, значит, ботинки попадут прямиком в рай, но тут же оба мужика задумались: вдруг левый ботинок – марксист, при слове “марксист” Володя зачем-то делает руками квадрат вокруг головы, чертит его так в воздухе, мне это кажется особенно подходящим для пьесы или сценария, кинематографично выглядит – рисовать квадрат вокруг головы при упоминании марксиста, но как это воспримет американец? Нам вчера Боря сказал, что придет с американцем, да что об этом думать, американец увидит наш сломанный унитаз, упадет в обморок, вызовем “скорую”, и его увезут. Сын вдруг кричит нам из детской: “Я покажу американцу наш советский компьютер, он упадет в обморок, вызовем “скорую”, и его увезут”. Мужики уже было начали служить мессу (ботинкам), бряцая высоким слогом, как Володя вдруг спросил: “А кто такой Боря?” – Это неомарксист, из неформалов, наш новый друг, марксист! (квадрат руками вокруг головы), да, и марксизм был бы, может, хорош, если б не отгораживался от других учений, а находился бы с ними в каком-то кровообращении, Нина с ним где-то в народном фронте подружилась, и как он ни увезет ее рассказы, чтобы передать за рубеж, все оказывается, что они попадают в руки стукачу, не слушай его, Володя, он просто меня ревнует к Боре, и тут звонок в дверь, входит Боря (я уже не могу называть его имя без мысленного квадрата вокруг головы), а с ним американец, который к тому же негр! Знакомьтесь, Гарри, а это Нина, Гарри при этом высок, красив и свеж, как ананас, а я – рыжая от шампуня, и вся семья моя – рыжая от шампуня, но в меня с детства вбивали, что белый ест ананас спелый, а черный – гнилью моченый, кстати, у нас сейчас продают свежемороженые ананасы, вкусом похожие на мороженую картошку, но для моей семьи и они не по карману, в общем, пока Гарри раздевается, в моей груди зреет тон разнузданного восхищения – так я подсознательно думала продемонстрировать, что отношусь к нему, как к равному, пока в замешательстве делая комплименты Боре и его загару: куда он ездил, где успел так прекрасно загореть, потом еще раз о том, как он божественно выглядит, чудесно, о, южный загар, куда же Боря ездил? Муж: “Если ты еще раз скажешь это, Боря снова уедет туда и больше не вернется – я буду частями его тебе оттуда присылать, сначала более загорелые части, а потом – менее”. Американец сел и от смеха рассыпался грудой, значит, он так свободно понимает русский язык, этот американский негр, к которому я решила относиться, как к равному, для чего улыбалась более широко, чем обычно, на запас, чтоб все сомнения отринулись, но вряд ли он будет относиться ко мне как к равной, ведь я не могу свободно выехать из своей страны, как он, не знаю свободно его языка, даже чаем не могу напоить, нет ни песка, ни заварки, но оказалось, что Боря все предусмотрел и принес, и они с моим мужем уже заваривают что-то на кухне, пока я развлекаю гостя, вдруг дикий грохот на кухне, “что случилось?” – удивляется Гарри – ничего-ничего, просто два философа на кухне собрались. В это время пришел Сережа, художник, и наша кошка Мирза сразу же стала нарасхват, и как объяснить Гарри, что у нас в доме кошка – индикатор, она никогда не садится на колени к стукачу, поэтому гости наперебой ведут борьбу за право подставлять колени кошке, как на заводах у нас борются за переходящее красное знамя, не знаю, как это все объяснить, но это неважно, главное, что я отношусь к нему, как к равному и немножко лучше, на запас, чтоб ничего не подумал. У нас вообще-то была четкая иерархия, когда я говорю с бюрократом любого ранга, я чувствую, знаю, верю, что я – выше его по культуре, поэтому нужно относиться снисходительно, в то время как любой бич, деклассант, пьяница – выше меня по смелости разрыва с общепринятым, значит, с ним нужно разговаривать уважительно. Примерно, такая схема:
бич
я
Бюрократ
Куда поместить Гарри, негра, писателя из Америки? Я не успеваю решить, как в этот миг наш сосед по кухне, в доску пьяный, залетает в нашу комнату. Он направляется в туалет, но его качнуло, и он решил сделать вид, что просто зашел поговорить. Сын мой сразу же спросил Гарри, знакомо ли тому понятие “коммунальная квартира”?
Гарри сейчас сидит здесь, рядом со мной и не даст соврать. Он тогда ответил сыну так: “Я жил в Гарлеме, у меня было одиннадцать братьев и сестер”. – “О, мама, слышишь, нам давали бы килограмм сыра и еще сто грамм”.
– Не понял, – сказал Гарри.
Дело в том, что в Перми многодетным семьям раз в месяц выдают на каждого ребенка по сто грамм сыра, а если бы у нас было не четверо, а одиннадцать детей, то нам выдавали бы целый килограмм и даже еще сто грамм!
– Не понял.
Я достала из сумки книжку многодетной матери и показала гостю. Он пролистал ее, недоуменно пожал плечами и очень осторожно положил на стол, на мгновение тень его матери с многодетной книжкой – средь изобилия продуктов в США – промелькнула в воздухе, в тонком плане, и тут я быстро начинаю задаривать Гарри значками, картинами дочери (жаль, что лучшие на выставке в Японии, но кисточки уже пущены в дело, готова такая вещь, как “Даешь сто процентов коллективизации”, там букет из колосков, плакат про сто процентов и череп как напоминание о голоде – результате коллективизации). Гарри посмотрел на предложенные картины, на выбор, и сам сразу же оценил эту, с черепом, “мементо мори”, сказала я, он кивнул, сразу же приколол значок Пушкина, спросил: Пушкин как бы отнесся к перестройке?
– Исходя из своих имперских взглядов, он вряд ли бы одобрил перестройку, – с тоской сказал муж.
– Но он наверняка одобрил бы гласность? – спросил Гарри.
– О, да, – поспешно киваю я, укоризненно глядя на мужа: – С чего ты затосковал?
– Тоска, которую ты видишь в моих глазах, это тоска самопознания, – сказал муж.
Как объяснить Гарри, что муж – фантаст, а в союзе публикуют фантастику в одном издательстве “Молодая гвардия”, где засел Щербаков и его щербакоиды.
– В США каждый штат имеет свой журнал по фантастике, – говорит Гарри.
– А нам хоть бы один на страну, – ною я.
– Еще скажи: один на галактику, – бросает муж.
“Ну и как выглядел негр-американец в вашем доме?” – будут спрашивать меня друзья. Он выглядел, как миссионер, несущий свет темным массам белых дикарей в нашей стране. И вдруг с улицы вбежала Агния, наша четырехлетняя дочь, в колготках задом наперед и в свитере наизнанку, сразу видно, что на улице она бегала раздетая, а перед приходом в дом так ДОГАДЛИВО оделась опять.
– А что ты хочешь! Она похожа на обоих дедов. Один дед – молдаванин в шестнадцать лет увидел танки на улицах своей деревни (сталинская оккупация), а другой дед вообще был сдан в детский дом, чтоб жизнь его сохранилась, чтоб не ехал он с раскулаченными родителями в Сибирь (сталинская коллективизация). С тех пор оба деда делают все невпопад, две жертвы сталинизма. Гарри, – обратился муж к гостю. – Мы так нашу Агнию и зовем: две жертвы сталинизма, в дедов она…
Я прямо восхитилась вылуплением мысли из самой себя – тело мысли, такое прекрасное, могло быть совсем не видно Гарри, но тут, к счастью, Боря разлил чай, и разговор переключился. Муж мой начал: Гарри, вот Боря – неомарксист, он и литературу любит, но не взаимно (намек на неудачные стихи Бори – понятен ли он Гарри?). Главное: они мечтают захватить власть в свои руки, семьдесят лет марскизм-ленинизм ставил эксперимент на выживание, им все мало…
– Воды в туалете нет, – на ходу сообщил мой сосед, проходя по коридору мимо нашей двери.
– Эксперимент по выживанию продолжается, – ответил муж.
Надо перевести разговор, думаю я, вот на полке томик Огдена Нэша, кто ваш любимый поэт, Гарри?
– Я Набокова, между прочим, люблю. Дело в том, что я учился в ФРГ, и хотя русский мой основной предмет, я люблю и немецкий…
– Берите икру минтая, – предлагает сын, – или вы ее не едите?
– Я все ем, но мое любимое блюдо – орвл… такие желтенькие, растут, едят с солью, не знаете? Словарь можно найти в доме? Я вам покажу в словаре…
Он произносил нечто вроде ОРВЛ, мы не понимали, словарь не нашелся, русско-американские отношения висели на волоске, и я решила относиться к нему еще на порядок более, как к равному. Гарри не знал, чего от него хотят, потому что равность моего отношения в тоне выглядела так, словно от него чего-то хотят, наконец он что-то понял и в свою очередь врубил ответную равность, и в воздухе бешено закружились сталкивающиеся потоки прав личности и этнического самосознания, на мгновение показался и исчез Авраам Линкольн, но почему-то загорелый очень-очень.
О Сэлинджере, может, спросить? А где наш Сэлинджер? Я помню, в книготорге всем победителям соцсоревнования раздавали по Сэлинджеру (чувствуете, дзен-буддистский момент – Сэлинджера за соцсоревнование!), и в том числе бухгалтерше, старой деве, любящей детективы, то есть она не старая дева, она каждое лето ездит в Грузию, то Грузия и забастовала, опять она едет, надо ее удовлетворять, может, ты, Гиви, займешься, а? Нет, я лучше под танк, погибну, как мужчина… в общем, у нее я выменяла Сэлинджера, а его не видно на полке. На нашей убогой книжной полке, ободранной, но ведь если идет продукт духовной деятельности, то вокруг дворец, и какая разница, какого вида полки стоят вокруг, в то время как никакие полки не украсят лачугу, в которой нет продукта духовной деятельности.
– Как же вы живете, если сто граммов сыра на ребенка в месяц?
– Друзья бесплатно деньги дают, вот Боря в том числе, помогают.
– Это результат вашего обаяния или человеческий фактор? – спросил Гарри.
“Человеческий фактор” – что имеется в виду? Мы никогда в своей жизни не пользуемся этой языковой единицей.
– Человеческий фактор, – спешит ответить мой муж, и слава Богу, а то недавно в одних гостях я похвасталась, что собачка ко мне кинулась, мол, вот как далеко я продвинулась по пути самоусовершенствования, что животные меня выделяют, а потом оказалось, что собачке просто захотелось моего пряничка.
– Я езжу по следам Кеннона, который сто лет назад был в вашей стране и написал книгу… Хочу тоже написать.
– Гарри, у нас есть друг, Рудик Веденеев, он хотел лепить Кеннона, очень увлечен, вам нужно с ним встретиться. Это удивительная судьба, он сидел – много – строгий режим – годы застоя – диссидент – распространял письма Раскольникова Сталину – суд…
– Но я через час в гостинице должен встретиться с одним человеком, я завтра могу с Рудиком… Как вы можете охарактеризовать Пермь? Что стало самым главным за последнее время?
Нитраты, все время отравляемся, феномен Перми изучают даже социологи, почему так тихо, ни митинга, ничего, а пещерный быт отнимает все силы, самый голодный город, был всегда закрыт для иностранцев, поэтому не заботились, нет шампуня, мыла, порошков, а наш Капитолий! Вы видели это здание в центре, похожее на цементный завод! Обкомовцы вот вокруг своего жилого дома на Швецова нарастили забор, боятся возмездия, которое к ним, им кажется, идет медленно, но неумолимо, как взрыв в Чернобыле, собираем подписи против строительства АЭС, угроза землетрясения из-за плохой дамбы, СПИД…
– СПИД в Перми? А говорили: закрытый город. Значит, зря все на иностранцев ссылались? – Гарри очень спешил это записать в свою огромную записную книжку.
– Два смертных случая, говорят, но нет ни одноразовых шприцов, ни стерилизаторов.
– Смотрите: мне вырвали зуб – два сантиметра крови вышло, – похвасталась Даша.
Да, была эпопея на днях с этим зубом, с таким трудом вымолили в больнице одноразовый шприц, что дорогой от волнения его потеряли…
– А что хорошего? – спросил Гарри. – Что радует?
Мы запереглядывались, Антон вдруг вспомнил, что из-за отсутствия телевизора он приучился читать и теперь увлечен фантастикой, сам пишет фантастику. Гарри переспросил: не ту фантастику, которую пишут журналисты о советской жизни? Нет, не ту, наш сын – нет… И тут мужа осенило: моржевание! Он же моржует с девочками – это большая радость.
– Что есть моржевание?
– Это зимой во льду прорубается дыра, прорубь, и туда ныряешь – голый, то есть в трусах…
– Это ужасно, – поежился Гарри и отхлебнул горячего чая.
– Что вы – так себя чувствуешь хорошо после этого! Настроение сразу меняется в лучшую сторону…
– Сумасшедшие, – буркнул Гарри как бы сам себе. – Нина, а что является импульсом для борьбы?
– Ну, я ведь дитя первой оттепели, наше поколение выросло на повестях Аксенова в “Юности”, и потом, в годы застоя, уже этого из меня ничто не могло выбить…
– О, Василий Аксенов, – перебил меня Гарри. – Он живет со мной в Вашингтоне на соседней улице, я часто вижу его…
А где же наш том Аксенова? Нет тоже на полке… Вечно с этими запрещенными книгами проблема, когда нужен Аксенов, а он запрятан, ищешь, находишь Солженицына, если же ищешь Солженицына, то находишь Виктора Некрасова, и так появился закон нашей квартиры: чтобы найти что-либо, нужно искать что-то другое. Но вроде ведь недавно выставляли Аксенова на полку…
– А что можете сказать о Перми, скажем, в сравнении с другими городами? (Я думаю: как Гарри хорошо владеет русским! И вводные…)
– Пьяниц больше, – бухнул мой муж. – Очень много.
– В Свердловске был Ельцин, и это надолго изменило атмосферу города, а у нас в Капитолии никто и отдаленно не напоминал свободомыслящего человека…
– Ну, а еще какие можно назвать радости?
Да что он зарядил: радости да радости… Какие радости-то у советского человека: как в анекдоте про склеротика – забыл – вспомнил – радость. Подписку на журналы запретили – разрешили – радость. В общем, как в анекдоте про козочку и старого рабби (взять, намучиться, выгнать – хорошо-то как!)
Одна-то радость есть: переплавлять беды в рассказы. У нас прошлой весной атомную тревогу сыграли, смерти, инсульты, сумасшедшие – я рассказ написала. И так всегда. Вот его взяли в эту книгу, которая выйдет в Москве, но аванс обещали 5 месяцев назад, я уволилась, голодаем, а они все не шлют и не шлют…
Муж мой махнул рукой в мою сторону и стал жаловаться Гарри, что я не понимаю, как через этот аванс в издательстве, далеко в Москве, подпитываются энергией, они знают, что я нервничаю, привязана к ним мысленно, и пьют мою энергию, пьют, как коктейль, и чем больше Нина нервничает, чем чаще им звонит, тем больше она подпитывает их. Ее энергия уходит, а их прибывает. И это понятно: они ведь мало удовлетворения получают от своей работы на государство, вот и питаются таким образом… Праножоры они.
Гарри, кажется, понял все верно, смеется.
– Да и вся бюрократия, – завелся муж, – подпитывается энергией народа, который привязан, нервничает, когда ему не так делают, они всегда не так и стараются, и рады – пьют нашу энергию.
Гарри забирает две огромных папки рассказов: моих и мужа.
– Аванса не ждите, – предупреждает он нас. – Если опубликуют, то все сразу заплатят…
– Но вряд ли, – говорим мы. – У нас слэнг. Знаете, что такое слэнг?
– Русский язык – мой основной предмет, я стараюсь знать…
На самом деле-то я понимаю, что кому это будет понятно? Все народные частушки, афоризмы, словечки, которые я так обильно использую! Кофе растворимый привезли на базу – привезли на базу – растворился сразу, и этот апогей, то есть апофигей, Ленин и теперь жалеет всех живых… и так до бесконечности. Здесь почти не печатают, и за рубежом это будет никому не понятно…
Антон на прощанье пригласил Гарри в детскую и все-таки показал ему свой компьютер. У Гарри такой же, только маленький и легонький, выяснилось там. Но Гарри, видимо, не понял, что у его маленького и легонького компьютера есть пара каналов, которые связывают его с центром, с библиотеками, а у нас-то ничего нет, наш компьютер – это все равно что “Волга” в тундре. Можно включить фары, можно погудеть, но поехать нельзя, дорог нету… Можно поиграть в компьютерные игры, можно написать учебную программу, но информация не идет…
И все-таки прошел почти целый вечер, а Гарри давно должен был находиться в гостинице, где назначена встреча. Американцы – точные люди? – спрашиваю я, нет, не точные, а русские? – нет, тоже нет.
– И все-таки, что хорошего можете вспомнить за последнее время? Как к выборам отнеслись?
Ах, вот чего он ждал, что мы начнем восхищаться новой свободой выборов, но во-первых, я уже об этом написала рассказ и позабыла, во-вторых, выбор между плохим и плохим – это не выбор.
– А о пермских митьках вы не хотите узнать, Гарри? – донеслось из угла, где сидел художник Сережа, митек до мозга костей.
Но Гарри, оказывается, уже в Питере встречался с “главным” митьком, а в Москве – с главой “Памяти” – Васильевым (четыре часа записывал на магнитофон).
– “Память” – это природный процесс, – спешит заверить Гарри мой муж. – С нею нужно бороться, как с наводнением, ураганом – без эмоций. А если моя жена срывается и приписывает “Памяти” человеческие качества, то это ее личные заблуждения…
Таким образом мне и не дано было возможности горячо возмутиться “Памятью”, но моя горячность была, видимо, как-то связана с образом некой поэтессы из Москвы, потому что Гарри вдруг спросил, знаю ли я Татьяну Щербину? Нет, мы не слыхали. Это друг – большой и давний – Гарри. Очень жаль, но мы не знаем, нам мало о московском авангарде известно. А Гарри сам пишет прозу? Да, и прозу, и стихи. Антон уже зарядил свой фотоаппарат, надо идти фотографироваться на улицу, там еще светло. Муж против – он не любит дешевую популярность, он любит дорогую популярность. Но Гарри рассмеялся (прекрасное знание русского языка!), он понимает мои доводы: сыну тринадцать лет, он в школе хочет показать, что был у нас в гостях американский писатель. Муж согласен фотографироваться, но только моржом, то есть босиком, и мы высыпаем на оставшийся лед тротуара, малыши подбегают и повисают у Гарри на руках, “Папа, не простудись!” – визжит Даша. “Позвольте это считать заботой обо мне! Эти вот визги…” Гарри смеется, ах, как я завидую его знанию языка! Осечка, опять осечка. Антон нервничает. “Осечка, значит еще поживем!” – говорит муж. Гарри смеется. Я вся иззавидывалась его уровню понимания! Боря берет у Антона фотоаппарат, пермский снег закрывает солнце, щелк, и мы навсегда застываем – равные перед будущим проявлением на пленку, причем моя семья вся в рыжем варианте – из-за шампуня. Прощание, а дома, оказывается, лежит свежий номер “Даугавы”, в котором есть выступление Татьяны Щербины на конференции по новому искусству, прекрасно-свободное выступление, Татьяна кажется мне почти родной, ведь она – друг Гарри, впрочем, у меня после этой встречи с Гарри стали в сознании проступать любопытные мерещенья, как у космонавтов в невесомости проступают новые силы зрения (землю они видят с точностью до отдельного домика, в то время как сложнейшие приборы не могут так видеть). Гарри все время как бы рядом со мной – в тонком плане. Вот он сидит на стуле, с чашкой чая, посвистывая, а мне подруга объясняет, как можно отличить хорошую курицу от плохой. Если жир белый, то курица хорошая, а если желтый, то она черствая, неотзывчивая, но как это перевести для Гарри – “неотзывчивая”, о курице, вообще – как это объяснить американцу, у них нет проблем с едой, они в этом смысле уж точно более РАВНЫ, но разве мир – не одно тело, а люди – его части, какая разница, что одни части более свободны, если мы – единое целое? Одни чувствуют свою несвободу, другие – нет, это как одни чувствуют магнитные бури (головные боли, приступы), а другие – нет. Но какое рабство – этим утешаться! А что делать? По-чеховски, по капле выдавливая из себя раба? Но зачем тогда были семьдесят лет советской власти, если итог столь печален?.. Гарри все время со мной, и когда объявили про повторные выборы, я вспоминаю его неизменный вопрос: “Что хорошего?” Вот добились, что меньше морочат народ, карандаши убрали из кабин, а то были и ручки, и карандаши, бабули карандашом зачеркивали, а потом… Почти весь город заметил-запомнил плакат моего сына на первомайской демонстрации, мне в очереди приходится слышать, что один мальчик нес “За наше нитратное детство…” Как много может значить поступок одного человека. Это хорошо, Гарри. А еще что? Принесли свободную газету из Прибалтики со статьей В.Ерофеева, там цитаты из Ленина: то о любви к Арманд, то о терроре. Муж слушал меня, задремал, бледный вскочил:
– Приснилось, что я иду в Мавзолей, а там золотыми буквами написано: “Ленин + Арманд = Любовь”, и очередь, и слухи, что он завещал забальзамировать их тела в позах, в которых они получали наибольшее удовлетворение, а поскольку Мавзолей перевели на хозрасчет, то теперь каждый входящий бросает монетку, от чего тела приходят в движение… Неужели у меня такое испорченное воображение? Или это газета виновата? Свободная печать?
Вот так, Гарри, как можно американцам рассказывать наши сны и наш страх перед своим воображением? И чем сильнее страх, тем страшнее сны – парадокс… Ведь у Апдайка Салли свободно идет мимо Белого дома и думает: “Каков наш милый президент в постели? А наверно, хорош…”
Поэтому я решила на этом проститься со своим Гарри, ибо хватит трепать тонкие тела моих близких, как бы сказал Володя, тот самый Володя, у которого потрясающе стойкие ботинки, мех и вентиляция, и с которого я начала свой рассказ.
* * *
Между прочим, митек художник Сережа тоже словно знал о приближении Гарри, потому что у него с собой был удивительный рисунок Америки в виде прекрасной женщины, слегка повернувшей нижнюю часть тела – в профиль. Очень оригинально.
– Почему ты не подарил это Гарри для его книги, а?
– А почему он не захотел встретиться с пермскими митьками?
Я решила написать о существовании такого рисунка, а если удастся – выпрошу у Сережи его для иллюстрации своего рассказа.
ЖИВОЙ СЕЗОН
(сказка)
Жил-был в Перми мальчик Руслан. Однажды он открыл, что может понимать язык животных, растений и даже бабочек. Да-да, бабочек! С бабочек-то все и началось! Он как-то обратился к сидевшей на цветке крапивнице:
– Ну, что – как живешь, красавица?
– А ты как? – услышал он в ответ.
В общем, Руслан понял: если по-хорошему сказать что-то кому-то, то болтай себе потом хоть два часа!
Он сообщил об этом по интернету девочке Мэри из Канзаса. А Мэри переслала его письмо на сайт “Цветущая жизнь”.
И конечно, тотчас военные начали вербовать деревья, которые росли возле правительственных зданий. А дальше – больше…
На своей даче – возле колодца – один генерал обратился сразу к индюку, сирени и бабочке:
– Дорогие соотечественники! Будущие россияне! – Генерал прокашлялся. – Дамы и господа! Проявите патриотизм! Поступайте к нам на секретную службу. Индюка мы обучим на диверсанта, сирень будет у нас подслушивать все…
– А кого тут подслушивать? – удивилась сирень.
– Ночью, незаметно, выкопаем тебя безболезненно и пересадим, – пообещал генерал. – И потом наградим удобрением второй степени.
Бабочка вспорхнула и полетела куда-то с деловым видом.
– Ну, лети-лети, – спокойно сказал ей генерал. – Завтра обещают мороз пять градусов, посмотрим, какая ты закаленная. А ведь по заданию могла бы попасть в тропическую страну и летала бы среди гектаров… то есть, нектаров.
– Нет, такая жара – не для меня, – сказала бабочка.
– Зато потом наградим, – стал уговаривать ее генерал. – Месяц назад правительство наградило памятным знаком поручика Лермонтова за службу на Кавказе. Посмертно…
Теперь настало время объяснить, что колодец этот был на два дома. Один – в качестве дачи – купил генерал. А соседняя изба принадлежала Васильевичу. И вот сын Васильича подошел к сирени – срезал несколько цветущих веток своей невесте. От восхищения он зацокал языком и закурил. Охапку цветов сын Васильича зажал под мышкой вниз головой.
Куст сказал индюку:
– Поставят мой букет в воду – примутся любоваться, восхищаться, а потом выбросят на помойку. Вот бы их так!
– Такова жизнь, – ответил индюк.
– Ну и мотай отсюда! – закричала сирень. – Не дождешься от тебя доброго слова.
Генерал понял, что с индюком можно поговорить насчет патриотизма. И он лихорадочно крутанул пальцем в правой ноздре: это он набрал номер президента (телефоны у генералов вживлены в мозг).
– Алё, шеф! Я тут вербую в разведчики индюка. У колодца расколоться не хотят ни сирень, ни бабочка, но вот индюк – это будет талант…
Президент обрадовался:
– Ой, как хорошо! А то кактус из одного европейского парламента не хочет с нами сотрудничать. Якобы он патриот.
– Подлец он! – закричал генерал. – А мою сирень, которая не хочет работать на державу, я все равно обломаю.
Президент пообещал: сейчас же вышлет на помощь ученых, которые написали диссертацию на секретную тему: “Как подкупать животных и растения”.
Генерал не обрадовался – знал он этих ученых! Напишут в отчете: завербовано барсуков – два и сумчататых мышей – одна. А сами потратят все деньги на японских роботов, которые наливают водку точно в стакан.
Тут к колодцу с ведром подошел сосед Васильич: нос с двумя горбинками, 65 лет и абсолютно наглые молодые глаза.
– Товарищ генерал! – Васильич взял под козырек своей бейсболки. – Разрешите вам баньку истопить. У меня веники с душицей! Попаримся, эх, воскреснем!
Генерал проницательно понял, что у соседа трубы горят. Он сказал:
– Банька – это очень хорошо. Давай. Российские генералы никогда в долгу не остаются. А ты мне, браток, помоги овощи разговорить…
Васильич озадаченно почесал двугорбый нос: одна горбинка была от мамы, а другая от службы во Вьетнаме. Он стал рассуждать:
– Десантник может все, но только не может добиться, чтобы увеличили пенсию за вьетнамскую службу. Говорят: никакого Вьетнама на свете нет.
– Все в наших руках, – успокоил его генерал. – Захотим – и Вьетнам снова будет на свете. Ты вот что, старый воин, знающий двадцать способов маскировки на ровной местности… думай про вербовку овощей. Они ведь во всех странах растут.
Бабочка подлетела к мохнатому уху Васильича и тоненько захихикала:
– Даже и не думай! Вы, люди, для овощей – хищные звери: нападаете на них, с корнем вырываете и пожираете. С чего они с вами будут дружить?
У генерала брови были похожи на две полянки. И вот приподнял он эти две полянки:
– А почему же с деревьями получается разговаривать?
– Ежу понятно, товарищ генерал, – сказал Васильич, – мы же только плоды их берем с веток, а само дерево остается жить.
Такая сложная мысль трудно проходила внутрь генерала, поэтому он задумчиво поковырял в носу. И испугался: это же прямой звонок президенту! Но шеф не рассердился, а деловито сказал:
– Я уже хотел звонить. Только что выслан за тобой вертолет, срочно лети на обмен нашего проваленного резидента клена на их проваленную шпионку ель. Представляешь, она росла чуть ли не рядом с моим кабинетом!
Подлетая на вертолете, генерал увидел сверху, как в кадках стоят по обе стороны границы завербованные деревья. “Без меня не начинают, – подумал он. – Уважают в международном масштабе”.
Работники разведок России и США начали двигать на тележках клен и ель навстречу друг другу. Встретившись, они стали из рук в руки передавать деревья.
И вдруг… клен и ель сплелись ветвями, проломили корнями кадки, в которые были посажены, и вросли в нейтральную полосу!!!
Генерал первым увидел, что делается что-то неладное и закричал:
– Отставить!
– А это любовь с первого взгляда, – ответил клен. – То есть с первого шелеста…
– Так и будем расти вместе.
– Да мы вас!.. – закричал генерал и тут же приказал: – Срубить их!
Но, как вы понимаете, в наше время ничего не возможно скрыть.
Адъютант шепнул генералу, что все это фотографирует сейчас французский спутник. А французы всему миру известны как защитники любви.
Фотографии наших Ромео и Джульеты (клена и ели), конечно, оказались в интернете. Как они там ветвями между двух разведок сплелись навек…
И хотя генерал столько морщин нагонял на переносицу, сколько бывает на двух лицах, президент все равно бросил его через бедро прямо в своем кабинете. Это был знак того, что отставка не за горами. Впрочем, пол в кабинете президента был устлан матами. Никто не хотел, чтобы генералы оставались калеками.
– Обмен древорезидентов нужно было делать на мосту, – сказал президент. – Я всегда говорил и буду говорить, что надо работать классически.
– Там никакого моста, – растерянно сказал генерал, кряхтя и поднимаясь.
– Могли бы построить. Тогда бы они фиг проросли через бетон.
Золотое правило Руслана требовало доброты при разговоре с деревом или животным, а генералы с тех пор могли выдавить только: я буду разговаривать с этим гадским кустом, с этой сволочью собакой. Ну, не могли они себя переделать!
Поэтому все животные и растения разом замолчали. Кто же любит грубости? И вообще, они больше не хотели служить ни в армии, ни в разведке. Не верите? Выйдите во двор и спросите о чем-нибудь сирень под окном. Ответит она вам? Вот так-то…
ИВАН, ТЫ НЕ ПРАВ!
Стало быть, все посмотрели за окно. Там, на железном карнизе, слегка подрабатывая крыльями, чтоб не упасть, стоял странный голубь. Огромный, и при каждом шевелении по нему вжикали радужные молнии.
– Таких голубей не бывает – белый в яблоках!
– Нина, ты еще не поняла? Это душа Милоша, – затрепетал Оскар Муллаев. – Сегодня ведь сороковой день…
– Да бросьте! Птица – потомок динозавра.
– Букур, ты опять все опошлил!
А Вихорков вообще словно забыл, что мы собрались ради Милоша:
– Слава, вы живете в центре – к вам прилетает голубь, мы живем за Камой – к нам прилетает мухоловка. А наш Мяузер любит на нее охотиться, на мухоловку, у нее гнездо на лоджии. Ну, конечно, за стеклом, снаружи. Она хлопочет, приносит стрекозу величиной почти с самого птенца, а тот разевает рот, который становится больше его! И мать начинает заталкивать стрекозиное тело птенцу в глотку – только крылья отлетают, блестя, как слезы. А кот прыгает – раз, другой, разбивает рыжую морду о стекло, падает, трясет башкой величиной с горшок. Снова мощно прыгает. Остается в изнеможении, но взгляд довольный, как у культуриста, вернувшегося с тренировки. А потом как навернет пол-упаковки “Китикета”. Мы с Руфиной, любуемся: какой бы орден ему повесить на грудь.
– Слушайте, пора помянуть любимого поэта! – И Оскар вручил штопор самому молодому из нас – Даниилу Цою. – Бог так любил Милоша, что дал дожить до осыпания коммунизма в Польше.
– А в России сейчас свобода испаряется.
– Нина, так я об этом же говорю, – Вихорков нервно двинул локтем и рассыпал листы, лежащие на прозрачной папке Даниила Цоя. – У меня сын и невестка уехали в Израиль, а неугомонный Кремль – сами видите – куда повернул. Боюсь, что интернет перекроют.
– Ну а в конце-то концов… мы же знаем, чем все закончится. Перед Страшным судом люди откажутся от свободы и поклонятся антихристу.
– Нина сегодня – катастрофист на пенсии, как Милош прямо! – покачал головой Оскар. – Но рецепт он дал – нужно все равно подвязывать свои помидоры.
– Да, так. Чем больше людей будут сохранять свободу, тем дальше они отодвинут день Страшного суда.
Голубь – Милош? – продолжал с интересом заглядывать к нам в комнату. Поэты всегда объединяют, даже после смерти.
А когда Чеслав Милош был жив, 1 июля 2001 года мы отпраздновали у нас же его девяностолетие и поздравили его телеграммой. Адреса не знали, поэтому решили: ну, пошлем прямо в Краков – поляки наверняка доставят поздравление нобелевскому лауреату.
Но вот прошло три года, и стоит уже посреди стола поминальная стопка для нобелиата, накрытая черной горбушкой.
А Вихорков, между тем, продолжал свой рассказ:
– …сын собрался в Израиль и для кошки все документы выправил – для своей королевы Баси. Вы ведь не видели Басю, у нее лицо – как у умной белки. И вот надо им вылетать, а по РТР передают: забастовка в аэропорту “Бен Гурион”. Игорь тут начал мучиться, взыграло в нем русское такое разрывание рубахи на груди: “Что будет с Басей? Нас посадят на другом аэродроме, в гостиницу там с кошкой пустят или нет, не известно… Ой ли вэавой ли!” (Горе мне!). Это в конце концов в нем пробудилось материнское начало.
– Вихорков! Ты вообще-то понял-нет, что сейчас не до кошки Баси?
– Да у Милоша вечность в запасе, – с укором посмотрел на всех Вихорков, – дайте же дорассказать!
Гости готовы были дослушать, но при условии, что все будет в железной последовательности: выпить-помянуть-закусить-выслушать.
– Слава, шевели руками – наливай! Нина, мы сардельки принесли – хорошо бы их сварить…
Все приняли, за исключением Цоя, который был за рулем. За то, чтобы земля Европы была Милошу пухом.
После чего Вихорков начал изображать всю историю в лицах:
– Я закричал на детей: если кошка там будет вам помехой… какое начало новой жизни в Израиле! Оставляйте ее в России, мы справимся. Ну и что, что она нас не знает. Немного-то знает. Дело в том, что квартиру дети уже продали и жили перед улетом с нами. И каждый день Мяузер подходил к Басе и замахивался лапой, чтобы она не забывала, чья здесь территория. А когда она попыталась спрятаться на лоджии, он вообще пару раз успел полоснуть ее кинжальными когтями: это мой тренажер – мухоловка и птенцы ее! Не знаю, доберусь я до них или нет в следующем году, сейчас-то они, заразы, улетели, но уж прилетят весной – так не для тебя!
– Мне кажется, мы опять чуть-чуть забыли про Милоша, – не утерпел Оскар Муллаев. – Европа осиротела без него. И мы. Надо выпить за здоровье переводчиков Милоша: Наталью Горбаневскую и Бориса Дубина!
На этот раз Вихорков не присоединился к всеобщему вскрякиванию, засасыванию воздуха и закусыванию, он продолжал:
– Игорь с Лидой в среду улетели, а Бася весь четверг ела “Китикет”, пила молоко, значит, надеялась. Но в пятницу уже она все поняла и легла на Лидину юбку, оставленную на стуле. В общем, закрыла Басенька свои глаза, закаменела и дышала все незаметнее. Видно, юбка хозяйки потеряла запах. Мы Басе говорили: забастовал аэропорт “Бен Гурион”, они когда-нибудь приедут в гости, звонят каждый день и спрашивают про тебя, а мы врем, что Баська беседер (в порядке), и не стыдно тебе? У них, репатриантов, и так проблем миллион. Мы Басе и радио включали, уходя на работу, и чуть ли на колени перед ней не становились. На седьмой день кошку била дрожь, и Руфина сказала: все, вызываем ветеринара или мы ее потеряем, а дети нам никогда не простят. Мы в это время уже зауважали кошек…
– А мы тоже уже себя зауважали, – зашумели люди, то есть гости. – Вон сколько сидим без выпить, слушаем про твоих из ряда вон кошек. Чтобы не загордиться, надо срочно выпить!
И вот некоторые гости пустились в этот процесс, а Вихорков показал свои руки – все в ужасных шрамах:
– Приходит ветеринар, лучащийся, светлый: сразу видно, что человек получает хорошие деньги. И в первую же минуту он заметил наш антикварный подсвечник: три грации. Руфина перехватила жаждущий взгляд и сказала: вылечите Басю – и подсвечник ваш. Не говоря уже о деньгах. За будущий подсвечник наш ветеринар взялся за дело основательно: открыл чемоданчик, достал всю свою аптеку. Он сказал: кошек не только рефлексы, у них есть высшая психическая деятельность. Мол, Павлов не прав. У Баси суицидальный синдром. И сочинил сложную схему лечения, как для людей. Это двенадцать уколов в сутки: надо было вводить кошку в нирвану и выводить из нирваны. Внутримышечно – в заднюю лапку, подкожно – в загривок. Вот, ты, Нина, помнишь, позвонила, а я тебе отвечаю: только что надел кожаные перчатки и куртку, у Руфины шприц наготове. А каковы у Баськи когти! – Тут Вихорков снова показал шрамы. – От перчаток – одни клочья. А сын звонит, и я не выдержал, уже три ночи не сплю, прорвало: так и так, спасем Басю или нет, но делаем все. Игорь сразу: покормите ее рыбой. Про рыбу мы и не подумали, ведь наш Мяузер ее не любит, а ест только свой сухой корм.
– И рыба помогла?
– Да, Нина, да. Рыба победила стремление к саморазрушению. То есть, Баська сначала колебалась, запах рыбы тянул ее в жизнь, но что это будет за жизнь – без любимых хозяев! Однако ведь они сами меня бросили, да и Лида уже совсем испарилась из юбки… Бася поела, и снова у нее стало лицо умной белки.
– Ура! – закричал Оскар Муллаев. – Теперь можно наконец о Милоше? Вспомянем еще раз!..
– Нет, это еще не все! – перебил его Вихорков.
– Как – не все? – рассвирепели гости. – Баська жива, полнота жизни, чего тебе еще?!
– Много чего. Ведь Мяузер решил умирать.
Гости застонали.
Но делать нечего: выслушали историю и про Мяузера, который подумал, что Баська захватила его территорию, а хозяева-предатели на ее стороне. Еще и рыбу ей варят… В общем, сразу он выцвел, стал видом, как бледная зимняя морковь. Залез – бедняга – под ванну, тоже отказался от еды-питья, и вот уже его бьет дрожь. Хоть снова вызывай ветеринара, а подсвечник-то уже тю-тю! Там, наверное, квартира у ветеринара – музей антиквариата! К красной мебели – только текин! Да, ковры такие. Ну, Вихорков постелил простой коврик на полу ванной комнаты и лег. Разговаривал с ним около часа: выходи, пока осень и стекло не замерзло, ты будешь – как всегда – провожать на работу, прыгнув на подоконник! “Я тебе помашу снаружи – ты мне лапой ответишь, а то ведь скоро зима, стекло затянет кружевным инеем, и ты хренушки там чо разглядишь, как ни царапай. Ты помнишь, как зимой царапал по инею! А еще ты забыл, что у тебя есть такая радость – птичка-мухоловка, настанет весна, она опять прилетит и будет радовать твой охотничий инстинкт, и снова ты будешь бросаться на нее, тренируя ударами об оконное стекло свою мощную рыжую морду. Что касается кошки Баси, то скажу тебе как мужик мужику: действуй! Рядом с тобой такая модель ходит, и как она течет – на четырех лапах”! Но этот братский тон не прошел, Мяузер еще глубже забился под ванну и закрыл глаза от отвращения, и Вихорков тогда залепетал, как классная дама: “Да у вас с Басей, да потом, да будут дети-рыжики”…
Все мы засмеялись, потому что Вихорков был живой комод, который вдруг заговорил нежным умирающим голосом.
– А что? – поднял брови Вихорков. – В самом деле Иван Петрович Павлов не прав. У животных не только рефлексы. У них есть что-то высшее… Я стал потихоньку Мяузера выколупывать из-под ванны, продолжая сюсюкать, прижал к груди, а Руфина уже поднесла черепушку с молоком. И все наладилось…
Молодой поэт Даниил Цой то поправлял косынку на волосах, то вынимал из папки листы, то обратно их туда помещал. У его жены, сидящей рядом, блузка с глубоким вырезом на груди, а в упругой ложбинке – серебристый мобильник. Так что Пушкин, увидев ее, мог бы написать: “Ах, почему я не мобильник”. И раздался звонок. Она выхватила аппарат из волшебной долины:
– Да, слушаю. Лес? Какой лес? А, поняла, лес на продажу! Передаю трубку мужу.
И тут молодой поэт Даниил Цой из блистательного преподавателя университета, неистового поклонника Милоша (который ему снится) превратился в коммерсанта. Глаза заблистали капитализмом, а на острие голоса появились кубометры, проценты, переводчики с японского. Когда разговор закончился, он обратился к нам:
– Почему здесь не сидит ни одного переводчика с японского? Эх, Слава, зачем ты без фанатизма учил японский!
– А почему роща деревьев сама не решает, кому и на что отдать свою плоть? На бумагу ли, чтобы вышла книга… Кстати, некоторые хитрецы-писатели подкрадывались бы к ней, обещая: у нас есть удобрения, на этом месте новая роща вырастет. А роща бы им отвечала: пусть мой совет деревьев скажет. А деревья хвать хитреца за шкирку мощными ветками и как катапультой – за тридевять земель. Он летит и говорит: подумаешь, зачем мне роща, да уже начинают из песка бумагу делать – белую, вечную. Ее хватит на все. Упал он на чистый, желтый песок, зачерпнул его в горсть, любуется, а песок прокашлялся и изрек: хрен я тебе дам себя на твою книгу. А Чеславу Милошу роща махала бы своими кронами: сюда, сюда! Я дам тебе столько бумаги – на все книги, что ты написал!
Зазвенело нетрезвое стекло, Вихорков встал и добавил:
– Чеслав, передай Ивану, что он не прав.
* * *
Да, пришло время сказать, что в прозрачной папке у Даниила. Там у него, во-первых, девять стихотворений, которые он написал в промежутке между рубками двух рощ. Во-вторых, благодарный ответ Милоша на наше поздравление с девяностолетием: “Как я рад, что далекие камни Урала становятся камнями Европы”. А в третьих, в папке оказались наши стишки, но не размышляющие, как у Даниила, а…
Впрочем, смотрите сами.
Индеец трясет томагавком:
Привет Милошу!
Чукча пишет эссе
“Однако, Милош!”
Бежит поэт Лаптищев:
А ну его, Милоша:
Коммунистам не давал,
И фашистам не давал!
И помчался патриот
Просвещать родной народ.
Пораженный же Чеслав
Зарыдал среди дубрав.
г. Пермь