Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2006
(По мотивам сказки эвенков п. Хантайское Озеро)
Давным-давно, когда люди еще только учились называть вещи своими именами, в небогатом чуме рода Ултагир появился на свет необычный мальчик. То ли этот свет напугал его, то ли не понравился чем-то, но, посмотрев на окружающий мир одним глазиком, второй открывать он не захотел. Так и назвали его Чокоты – одноглазый.
Поначалу его старшие братья удивлялись, почему это половина лица у Чокоты спит, даже тогда, когда он играет подвешенными камушками-гремушками? Но потом привыкли и старались не замечать, что лучшие кусочки во время еды как бы случайно достаются именно ему. А позже и сами, собирая хворост для очага, устраивали так, что вязанка одноглазого всегда была побольше, чем у них.
– Ай, да Чокоты! Какой сильный наш Чокоты! – хвалили старики.
Другой бы от радости приподнялся на цыпочки, ходил бы, распустив крылья! Но нет, не радовался Чокоты. Казалось, невидимая птица по имени Печаль по ошибке слишком рано свила гнездо в его сердце. Не увлекали Чокоты ребяческие подвиги и шалости, не интересовали их маленькие тайны и большие неприятности. Нередко на вопрос: “Где же Чокоты?” – все только пожимали плечами. Подивились, подивились на его задумчивую диковатость, да и махнули рукой. Так и вырос Чокоты незаметно, как одинокое корявое деревцо.
Когда старики покинули Средний мир и аргишили в Нижний, старшие братья поделили между собой небольшое стадо и разъехались по своим стойбищам, оставив младшему родительский чум и десяток не самых ладных оленей.
– И эти пропадут, – говорили соседи. – Куда ему, одноглазому! Потеряет.
Но прошел год, другой, третий, и заметили братья – телят у Чокоты всякий раз намного больше, чем у них. Радовались братья и слегка завидовали:
– Ты, Чокоты, наверное, шаманишь потихоньку?
Но одноглазый только смущенно улыбался и разводил руками. Нет, не умел он тогда шаманить. Но одним своим глазом видел то, что другой и тремя не увидит: где ягеля больше, где комара меньше, где снега ровно столько, сколько надо.
* * *
Медленно, неторопливо кочует время одинокого человека. Днем Чокоты обычно что-нибудь мастерит или перегоняет оленей на своем пастбище, а по ночам отпугивает волков, разводит маленький костерок и наблюдает, как наверху пасутся маленькие звезды. Некоторые знакомы ему с детства.
– Илкон, Дугама, Ханкен… Много оленей у небесного пастуха, – думает Чокоты, – не сосчитаешь… Вот бы мне хоть половину такого стада! Поселилось бы счастье в моем чуме. Или одним глазом счастья не увидишь?
Как-то в морозную, особенно ясную ночь Верхний мир был так близко, что, казалось, оттуда доносится едва уловимый скрип полозьев и тихое бормотание колокольчиков.
– Одна звезда, вторая, третья, – без всякого умысла переводил взгляд Чокоты, но, досчитав до десяти, задремал.
Утром смотрит – среди его оленей десять чужих бродят. Белые, гладкие. Откуда взялись? Смирные. Подойдешь – голову на плечо кладут, словно когда-то телятами бегали за Чокоты.
Никто не приезжает, пропавших оленей не ищет. Ладно. Значит, Чокоты им теперь хозяин.
Прошло какое-то время, случилась опять ночь безветренная, чуткая. Лежит Чокоты на санках, заложил руки за голову, об оленях думает, о людях, о звездах. А звезды рядом сверкают, протяни руку – погладить можно. А считать совсем легко.
– Одна, вторая, третья… – дошел счет до двадцати, и заснул уставший за день Чокоты.
Проснулся, а в стаде еще двадцать чужих оленей появилось. Белые, гладкие… Догадался Чокоты, чьи это олени, испугался – приедет небесный пастух, ругать будет! Но, поразмыслив, успокоился. В таком огромном стаде пропажа нескольких оленей совсем незаметна. Да и не украл же он их, сами поменяли хозяина. И еще несколько раз принимался Чокоты считать звезды, но не часто, а вскоре и вовсе перестал. Чокоты не жадный, много ли одному надо?
Чем больше у пастуха оленей, тем больше его уважают. Старшие братья все чаще ездили к младшему за советом и помощью.
– Ты бы пошаманил и нам, Чокоты! – смеялись они.
А Чокоты не улыбается, не разводит руками, как раньше, но и открыться братьям не может. Пойдет слух по тундре, начнут все оленеводы звезды считать, смотри потом в пустое небо!
* * *
Однажды у брата, которого звали Хэгды, тяжело заболела дочь.
– И жир медвежий, и трава целебная – ничего не помогает. Поедем, брат, вылечи Солонго, – уговаривал Хэгды.
– Какой я тебе шаман? Как вылечу? – сердился Чокоты. – У меня и бубна-то нету…
– Бубен будет, – обрадовался Хэгды, – бубен я тебе запросто сделаю!
Нет, не мог Чокоты отказать брату, хоть и нисколько не верил, что ударяя в бубен, да еще сделанный на скорую руку, можно достучаться до злых духов, упросить не забирать бедную Солонго.
“Если в сердце у брата еще теплится пусть слабая надежда, нельзя дуть на нее холодными губами”. Так думал Чокоты, пока упряжка неслась от стойбища к стойбищу.
В чуме Хэгды было жарко. Его жена суетилась у очага, подкладывала сухие ветки под парящий котелок с пахучими травами и кореньями. На постели из оленьих шкур разметалась в горячке совсем маленькая девочка. Чокоты присел возле нее на корточки и растерянно заморгал единственным глазом.
“Что я могу? Что-то надо делать, но что? Ну, что я могу?” – лихорадочно спрашивал он себя и не находил ответа.
Солонго смотрела испуганно, не узнавая. Пальчики ее тонко подрагивали, словно что-то искали. Чокоты взял их в свои большие ладони и чуть не уронил – такие они были горячие.
– Не бойся, я твой дядя. Я – Чокоты. Ты не бойся.
Тем временем Хэгды натянул на тальниковый обруч кусок волчьей шкуры, повесил несколько жалобно звякнувших бубенчиков и подошел к Чокоты.
– Подожди, – шепнул тот, не оборачиваясь. Укутав притихшую девочку, Чокоты взял ее на руки и вынес из чума.
– Не бойся, Солонго. Слушай меня и ничего не бойся, – говорил Чокоты. – Видишь, какое небо? Большое, теплое. Не бойся. И ты не бойся, иди сюда, – поманил он теленка. И теленок не испугался, заглянул девочке в лицо и смешно зашевелил ушами, понимаю, мол, болеть никому не интересно.
Солонго слегка улыбнулась, но, видимо, борьба с болезнью ее утомила, она сладко зевнула, и глаза ее закрылись. А Чокоты смотрел на успокоившуюся девочку и все шептал ей о звездах, о траве, о цветах, о теленке, который тоже задремал неподалеку, опустившись на шелковистые колени.
А утром в чуме, прихлебывая горячий чай, Чокоты слушал, как девочка, смеясь, рассказывала о теленке, который говорил ей о цветах и при этом вот так шевелил мохнатыми ушами…
На самом ли деле помог Чокоты этой девочке, или она сама пошла на поправку, но с тех пор мнение о его шаманстве укрепилось.
– Даже бубен в руки не брал, – многозначительно говорили в тундре.
* * *
В тундре все про всех знают. Вскоре не только ближние, но и дальние привозили к одноглазому шаману больных и недужных. Взрослые – всегда немножко дети, если они во что-нибудь верят, лишать их этой веры все равно, что раньше времени отнять младенца от материнской груди – затоскует младенец.
Волей-неволей, пришлось Чокоты не только брать в руки волчий бубен, но и научиться камлать, делая страшное лицо, что одноглазому совсем нетрудно, и все для того, чтобы люди не сомневались – болезни покинут их. И, действительно, очень многие выздоравливали, тем более, что Чокоты не только шаманил, уговаривая злых духов, но и травы научился заваривать, и вывихнутую ногу умел дернуть так, что хромой начинал бегать быстрее молодого бычка. С пустыми руками к шаману не ходят – кто песца принесет, кто шкатулку, кто чашу серебряную. И отказаться нельзя – обида человеку будет. Всего стало вдоволь в чуме Чокоты. И чум теперь большой, просторный. Но, как-то пусто в нем, неуютно. Одинок был Чокоты, как единственный глаз на его лице. Давно уже пора привести в чум хозяйку. И ни одна красавица не отказалась бы стать женой пусть одноглазого, но богатого и доброго шамана. Ко многим приглядывался Чокоты. Ловкие, работящие, а скажут два-три слова – нет, не так говорят, не те слова, не откликается на них умное сердце Чокоты. Долго бы еще искал он себе невесту, да взяло его сомнение – знают ли в чужих чумах те слова, что придутся ему по душе? И вспомнил Чокоты, как носил на руках маленькую девочку, как упрашивал злых духов отказаться от своей добычи, обещая им… Много чего обещал им Чокоты.
– Солонго? – удивился брат, глядя на смущенного Чокоты. – Да какая из нее хозяйка! В куклы еще играет да теленка своего дразнит.
Не хочет Хэгды отдавать любимую дочь, а сказать “нет” язык не поворачивается. Не чужой просит, помогал сколько, опять вот с подарками приехал… И уповая на то, что девчонка испугается, позвал Солонго.
– Вот, дядя Чокоты забрать тебя хочет. Что мне сказать ему, доченька?
– Зачем тебе? Я сама скажу, – просто ответила Солонго. – Куклы я давно отдала младшим, а теленка… Теленка я с собой заберу, – и озорно посмотрела на улыбающегося Чокоты, – можно, дядя?
“Подслушала…” – ошеломленно подумал отец, но это уже не имело никакого значения.
Переступила Солонго порог дядиного чума, а навстречу – тишина. Нет, не место ей там, где Солонго. Вышвырнула Солонго тишину из чума, как собаку! Разве только на ночь запускала – пусть погреется.
С утра до позднего вечера шумно в чуме Чокоты. Будто не одну, а целых три Солонго привез он на свою голову. Звон в ушах – это одна Солонго посуду моет. Огонь шипит – это вторая Солонго мясо жарит, жир уронила. Птицы щебечут – это третья Солонго песенку поет или рассказывает что-то.
– Отдохни, Солонго! Помолчи немного, – порой шутя погладит ее по голове Чокоты.
– Если я молчу, значит, я сплю, – смеется Солонго, – а во сне только ленивые умеют лепешки стряпать.
Нет, назвать Солонго ленивой и слепой бы не догадался, а Чокоты пусть и одним глазом, но хорошо видел, как старается Солонго скорее научиться всему, что должна делать настоящая хозяйка чума. Вот рукавички взялась шить, все пальчики исколола костяной иглой, а не бросила – тепло в них рукам Чокоты, радостно.
По-прежнему пас он своих оленей, ставил ловушки на песцов и росомах, выстругивал полозья для санок или плел маут, но что-то новое, большое и яркое, как солнце после долгой полярной ночи, осветило всю его жизнь. Хотелось сохранить это новое новым, не стареющим, не изменяющимся по прихоти неумолимой природы… Но так не бывает и в сказках.
* * *
Однажды ветряным, снежным вечером, когда Чокоты рисовал угольком портрет поющей Солонго, собаки, спавшие возле чума, как-то неуверенно залаяли, потом заскулили, и все стихло.
“Не к добру”, – подумал Чокоты и откинул полог. Неподалеку на снегу что-то темнело, собаки принюхивались и вяло виляли хвостами. “Человек!” – заторопился Чокоты. Навстречу поднялся незнакомый юноша, совсем мальчик.
– Олень упал, – с трудом разлепил он губы. – Думал, все, не дойду…
– Потом, потом расскажешь, – подхватил его Чокоты. – Сейчас – тепло, чай.
В чуме Чокоты помог парнишке освободиться от обледеневшей парки и бокарей и, убедившись, что тот нигде не поморозился, усадил его ближе к огню. Солонго дала ему чай. Обхватив горячую чашку двумя руками, юноша устало и печально смотрел в огонь, изредка на его щеках появлялись влажные следы – то ли слезы, то ли влага с оттаивающих ресниц. Даже Солонго, поглядывая на гостя, как-то притихла, повзрослела.
Долго сидели молча. Наконец парень покачал головой, отказываясь от очередной чашки.
– Теперь рассказывай, – нарушил тишину Чокоты. И юноша, тяжело вздохнув, поведал им свою печальную историю.
Энуке – так звали юношу – был из рода Оллогиров, чьи олени паслись далеко, на холодном краю земли.
– Далеко, – повторил Энуке, посмотрев на пальцы, – десять дней пути.
Много чумов ставили когда-то Оллогиры, много упряжек собиралось по большому празднику в стойбищах старейших в роду. Но разгневались за что-то злые духи Нижнего мира, один за другим опустели чумы, разбрелись по тундре олени, а у оставшихся в живых Оллогиров не было сил найти и собрать их. Только несколько ездовых оленей, привыкших к человеческим подачкам, топтались вокруг последнего чума Оллогиров. Тогда ослабевший отец Энуке сказал ему:
– Я вижу, болезнь еще не коснулась тебя. Ты еще мал, и злые духи, наверное, не заметили тебя. Но один ты пропадешь. Тебе надо ехать. Бери всех оставшихся оленей. Не жалей их. Держи на полуденное солнце. Десять дней. Ты должен найти там большого одноглазого шамана, его так и зовут – Чокоты. Не бойся его. Говорят, он умеет согревать в ладонях снег. Пусть скажет, как жить последнему из рода Оллогиров.
– Потом он уже ничего не говорил мне, – добавил Энуке и закрыл глаза. Ресницы его давно высохли, и теперь сверкнувшие на них две водяные капельки могли быть только слезинками.
Чокоты задумчиво пошевелил прутиком остывшие угли и медленно произнес:
– Для тебя я не шаман, Энуке. Зови меня дядя Чокоты. Сейчас еще немного поешь и отдыхай. Утром поедем открывать пасти. Песец уже совсем белый.
А Солонго ничего не сказала. И это было хуже всего! Но ведь ее никто ни о чем не спрашивал…
Первое время Чокоты был даже рад появившемуся помощнику. Энуке оказался смышленым, все схватывал буквально на лету и любую работу делал так старательно, что Чокоты только одобрительно покашливал в кулак. Но потом, когда печаль по утрам потихонечку покинула глаза и сердце Энуке, они с Солонго стали иногда устраивать вдвоем такой тарарам, что хоть бубен доставай. Чокоты все чаще начал задумываться, а что же дальше?
А дальше было то, что бывает всегда. К Солонго и Энуке пришла весна! Как-то внезапно, в один день вспыхнули все мыслимые и немыслимые цветы, затрепетали птичьи крылья, воздух наполнился ароматом неузнаваемых желаний – весь мир сошел с ума!
И только Чокоты не испытывал пьянящей радости всеобщего пробуждения от зимней меланхолии и спячки. Все чаще мрачнел он, глядя как Солонго и Энуке, взявшись за руки, возвращаются к чуму и издалека машут ему охапками всякоразных цветов, словно хвалятся своей красотой и молодостью, не замечая горькой усмешки на одноглазом лице своего доброго дяди. Но разве Чокоты теперь добрый? Разве не поселились в груди его злые духи и не рвут его сердце кривыми когтями?
И наступил день, когда Чокоты, повернувшись к Энуке, как-то особенно ласково сказал:
– А ты совсем взрослым стал, Энуке! Пора тебе ставить свой чум. Хватит работать на доброго дядю. Выбери двадцать оленей из моего сада, – Чокоты улыбнулся, и глаз его стал холодным, как топор, – но только ставь свой чум там, откуда ты пришел – на земле рода Оллогиров!
Энуке еще удивленно смотрел на доброго шамана, а Солонго уже все поняла. Не Чокоты ли научил ее думать? Не он ли воспитал ее честной и смелой?
– Тогда и мне надо собирать свои вещи, – просто сказала Солонго. Стрела, выпущенная чистой рукой, всегда попадает в цель. Но Чокоты попытался выдернуть ее:
– Ты останешься здесь. Ты Солонго из рода Ултагир.
– Я останусь Солонго и в роду Оллогиров, – новая невидимая стрела попала в голову Чокоты, разум его помутился.
– Тогда я не дам ему ничего!
Лучше бы он не говорил этого! Сразу же понял Чокоты, но было уже поздно.
– Пойдем, Энуке, – по-прежнему спокойно сказала Солонго, – чум моего отца недалеко. Я хорошо знаю дорогу.
И Энуке поднялся и, не совсем понимая, что произошло, и не успев сказать ни слова, пошел вслед за Солонго, потому что нельзя оставаться там, где ее нет.
Убитый, но еще живой Чокоты видел, как они удаляются все дальше и дальше по такой молодой тундре, что больно было смотреть… Можно было только ненавидеть! И вместо доброго дяди Чокоты на пороге чума появился Большой Одноглазый Шаман с волчьим бубном.
– Камень! Пусть будет камень! – хрипло заклинал настоящий Шаман, и сердце его негромко било в волчью шкуру.
– Духи Нижнего Мира! Я вижу камень! Пусть Энуке станет камнем! Камень! Камень! Камень!!!
Солонго и Энуке были уже далеко и не могли услышать вопли обезумевшего Чокоты. Но Энуке вдруг остановился, выпустил руку Солонго из своей ладони и, еле ворочая языком, прошептал:
– Дальше иди одна, Солонго… не оборачивайся, Солонго…
Солонго, конечно же, сразу обернулась и закричала от ужаса. Вместо Энуке вырастала бесформенная глыба, тяжело вдавливаясь в землю, теряя последние знакомые очертания.
– Энуке! Энуке! – закричала, зарыдала Солонго, пытаясь обхватить этот камень, не дать ему расти дальше, как будто небольшой камень не так страшно, не так насовсем, как огромный. Горячие слезы хлынули на холодную, шероховатую поверхность и побежали ручьем. Ручьев становилось все больше, словно и камень оплакивал остановившуюся, несостоявшуюся судьбу. Вскоре у подножия валуна образовалось небольшое озеро. Слезы все текли, и вода прибывала. Вот она дошла Солонго до колен, вот уже волны накатываются ей на грудь, но руки ее по-прежнему обнимают дорогой камень, не хочет Солонго покинуть своего Энуке… И стала Солонго озером.
А Чокоты? Видел Одноглазый Шаман, как Энуке превратился в Камень, но не успел насладиться черной радостью, потому что видел и Солонго, исчезающую в воде. Напрасно тянул он руки к Озеру, напрасно умолял злых духов сохранить ему Солонго – скрылась в волнах ее голова, нет больше Солонго.
Глянул на свои руки Шаман, а в руках у него не волчий бубен, а камень. Повернулся к чуму, а чум стоит не шкурами-нюками покрыт, а каменными плитами. Понял тогда Чокоты, что надсмеялись над ним злые духи. Ударил он кулаком в каменный бубен и вошел в каменный чум.
Задышал Каменный Чум и с каждым вздохом становился все выше и выше, будто хотел он добраться до Озера, но верхушка уперлась в небо, и расти ему стало некуда…
* * *
Так и стоит огромная Гора недалеко от Озера, но даже тенью своей не может дотянуться до воды – такой чистой и прозрачной, какой может быть только первая любовь.
А в Озере по-прежнему сверкает отполированный волнами Камень – потому что и камень становится прекрасен, если его любят.
г. Дудинка